Книга: Наматжира
Назад: IX
Дальше: XI

X

С получением полных гражданских прав Альберт оказался перед трудной дилеммой. Практически он утратил статус аборигена и лишился поэтому права на защиту и помощь со стороны департамента по делам туземцев. Он обрел все привилегии белого, включая право жить в Алис-Спрингсе среди белых. Но он не мог воспользоваться ими, поскольку это означало бы порвать с детьми, внуками и ближайшими родственниками. Вместе с Альбертом автоматически права гражданства получила Рубина, но их дети по-прежнему числились подопечными департамента, и поэтому им не разрешалось оставаться в городе после наступления темноты.
Ненормальное положение, сложившееся в связи с гражданством Альберта, давало богатую пищу газетам. Во многих статьях по-прежнему писалось об ужасающих условиях, в которых жил художник. Лагерь Альберта был лишен почти всего необходимого. Воду, например, приходилось возить в контейнерах на такси, а для этого надо было каждый раз договариваться и платить немалые деньги. В газетах стали появляться сообщения о случаях пьянства в лагере, помещались фотографии, на которых были запечатлены груды бутылок из-под вина, валяющихся вокруг холодильника, подаренного ему в Сиднее, внутри холодильника с покосившейся дверцей виднелся песок. На заднем плане стоял последней модели грузовик с надписью: «Альберт Наматжира, художник, Алис-Спрингс», выведенной на дверце кабины и уведомлявшей, что автомобиль — подарок фирмы «Эмпол».
Ухудшение здоровья Альберта не замедлило сказаться на качестве его работ. Поговаривали, что теперь он делает только наброски пейзажей, дописывают же их за него другие художники. Альберт признавался, что теперь он не всегда испытывает желание писать, но он связан обязательством ежегодно поставлять определенное количество работ в Сидней своему посреднику Брэкенрегу.
Спрос на его работы продолжался, но Альберту было уже трудно выполнять свои обязательства по заказам. В начале 1958 года он опять попадает в алис-спрингсскую больницу, на этот раз с повреждением руки. Сорвавшийся с предохранителя капот грузовика прихлопнул кисть, причем повреждение было настолько серьезным, что пришлось ампутировать указательный палец.
Алан Уочоп, знавший Альберта многие годы, навестил его в больнице и затем писал в «Остралайзен пост»: «Это не рассказ, а всего лишь зарисовка, сделанная вчера пополудни в самую жару, на пыльной дорожке, которая вьется за палатой для туземцев в алис-спрингсской больнице. Представьте себе пожилого человека, седовласого, с седыми усами и бачками, обрамляющими его спокойное, умное лицо. Это художник Альберт Наматжира. Облаченный в вылинявшую блекло-голубую больничную пижаму, сидит он в пыли, не проявляя никакого интереса к красочному великолепию гор, которые он так часто и с таким неповторимым своеобразием изображал в своих работах. Безучастный, покорный судьбе, он не отрываясь смотрит на загипсованную руку и длинным красивым пальцем правой руки механически рисует квадратики на земле.
«Им хочется, чтобы я рисовал теперь маленькие картины, — поделился со мной своими мыслями художник. — Мне говорят, что в городах, где продают мои картины, мало денег. Меня уговаривают делать их поменьше и брать меньшие деньги». Мне сразу вспомнилась картина Коро на последнем аукционе и ее цена. Я как-то невольно подумал, пока Альберт глядел на свою больную руку: а сколько ему придется покоиться в могиле, прежде чем мы услышим, что какой-то богатый коллекционер заплатил десять тысяч фунтов только за одну из его «ранних работ»?
В прессе выступил также находившийся в это время в Австралии английский журналист Малькольм Маггеридж. Он резко критиковал обнаруженные им «неприглядные факты». В статье, опубликованной в аделаидской газете «Ньюз», он писал: «Радостную картину процветания и благополучия Австралии омрачают печальные и несчастные фигуры коренных обитателей страны — так называемых туземцев, или аборигенов. Впрочем, теперь их называют подопечными — ныне в ходу этот тонкий бюрократический эвфемизм!»
Маггеридж выступал против законов, касавшихся аборигенов. Он отказывался понять, почему каждый штат должен иметь свои собственные законы для аборигенов, запрещающие им пересекать границы штата без особого разрешения.
В июле к Альберту приехал Брэкенрег и провел в Алис-Спрингсе пять недель, занимаясь делами своего клиента. Брэкенрег убеждал Альберта подать прошение о возврате под опеку. Он разузнал все необходимое о возможности строительства Альбертом небольшого домика на государственном земельном участке у горы Гиллен. Но вот сиднейская газета «Сан-геральд» сообщила, ссылаясь на Брэкенрега, что совсем недавно Альберт Наматжира и человек тридцать его родственников и прихлебателей в три дня истратили 250 фунтов и что аборигены вместе с Наматжирой устраивают дикие попойки в его лагере. Белые и метисы снабжают их дешевым дрянным вином и пивом по спекулятивным ценам. Отказавшись от всякой идеи строительства дома для Альберта около Алис-Спрингса, Брэкенрег забрал его и сыновей на станцию Глен-Элен, где Брайан Боуман предложил им землю под дом, но… «не пробыли мы там и нескольких дней, как какой-то торговец принес им вина и они устроили попойку, в результате чего разрешение на строительство было спешно взято обратно. Сложилась трагическая ситуация. Если бы Альберт жил подальше от своих сородичей, он чувствовал бы себя вполне хорошо. Ему было намного лучше год назад, до того как ему дали полное гражданство».
Доктор Чарлз Дьюгид, президент Лиги сторонников прогресса аборигенов, писал, что давным-давно пора бы оставить Наматжиру в покое. Зубной врач из Сиднея Уолтер Уирн, который хорошо знал Альберта и за год до этого часто встречался с ним во время зубоврачебного обследования аборигенов Центральной Австралии, заявил: «Какое право имеем мы обсуждать, как поступать человеку со своей семьей? Альберт — свободный человек. В прошлом году за все время, что я прожил с его племенем, я не видел ни одного случая пьянства. Наматжира и его народ живут совершенно счастливо. И я говорю — оставьте их в покое».
Не остался безучастным и Рекс Бэттерби. В интервью, данном по телефону аделаидской газете, он заявил, что употребление спиртных напитков — это главный бич и Альберту следует запретить брать спиртное к себе в лагерь.
Н. Харгрейв, член законодательного совета Северной Территории от Алис-Спрингса, поднял дело в Канберре. Он обратился в парламент с запросом о том, какие предполагается принять меры в связи с утверждениями, что лагерь Наматжиры превратился в арену пьяных оргий, чему способствуют белые и полуаборигены, снабжающие их дешевым дрянным вином по непомерным цепам. Человек, некогда дружески относившийся к художнику, теперь разочаровался в нем и умыл руки: директор департамента по делам туземцев Гис, которого убеждали лишить Альберта гражданских прав, дал согласие на проведение расследования.
Многострадальный абориген вновь стал притчей во языцех. Высказывались мнения за и против, чаще всего запальчивые, но иной раз не лишенные здравого смысла. Стал он и объектом проповедей в церквах. Политические деятели доказывали, что ни один австралиец не может быть лишен права гражданства. Лига сторонников прогресса аборигенов открыто осуждала вопиющую несправедливость по отношению к прославленному художнику, которому, чтобы сохранить верность семье, не оставалось ничего, как по-прежнему влачить жалкое существование.
А как относился ко всему сам Наматжира? «Все эти неприятности расстраивают меня. Я потерял сон. Я хочу, чтобы меня оставили в покое», — заявил он одному репортеру. Альберт слышал, что Брэкенрег критикует его в прессе, но, когда до него дошли слухи, что их деловые отношения прекращены, он опроверг их: «Если и прекращены, то, во всяком случае, не мною». У Альберта сложилось впечатление, что его посредник придержал тысячу фунтов для строительства дома на земле, которую отведет для него департамент по делам коренных жителей, и хотел обсудить этот вопрос с властями. Все это время Альберт усердно работал. В ущелье Глен-Элен за пять недель он написал девять картин, каждая стоимостью в сто фунтов.
Брэкенрег опроверг заявление Альберта: «Альберт ошибается, говоря о тысяче фунтов, которые я якобы придержал для него на строительство дома. Ему, вероятно, невдомек, что это не его деньги. Они полностью заработаны мною и предназначались ему в дар в виде помощи на строительство дома. Я по-прежнему готов дать ему эти деньги, если он действительно захочет помочь своему народу в налаживании жизни. Но я против того, чтобы он строил дом, который будет использоваться для пьянок. Наматжире решать, быть ли и дальше нашему союзу художника и посредника или нет. Я уже предупреждал его, что если он будет продолжать пить, то пусть не рассчитывает на меня как на своего посредника. Но я готов и впредь помогать ему, если он постарается изменить свои привычки. Всего лишь два дня назад я говорил с нашим общим другом Рексом Бэттерби и уполномочил его отобрать работы Альберта. Я просил его передать Альберту, что я хочу помочь ему. Однако не буду платить денег, если он намерен их проматывать». На этом и прекратились все разговоры о разногласиях Брэкенрега с Наматжирой.
Альберт продолжал жить в своем лагере у Моррис Соук. Иногда он наезжал в город, привозил своих родственников и накупал им подарков: всякой одежды и съестного.
Рано или поздно под огонь критики должны были попасть старые друзья и советчики Альберта миссионеры-лютеране, которые, как казалось, оставили его одного в беде. В действительности же пастор Альбрехт, обосновавшийся в миссии в Алис-Спрингсе, не раз обращался к Альберту, пытаясь помочь советом и утешением, но ему уже больше не удавалось подобрать ключ к художнику. Альберт был разочарован и ожесточен, это был уже не тот любезный, учтивый человек, внушавший большое уважение окружающим, как в прошлом. Как-то напившись, он оскорбил Рубину. В слезах она пришла к пастору Альбрехту и умоляла позволить ей остаться в резервации для аборигенов при церкви. Она заявила, что не хочет больше ездить с Альбертом рисовать, что она слишком стара жить под открытым небом и что ей очень тяжко, когда люди вокруг напиваются и становятся грубыми. «Альберт так изменился сейчас, — сокрушалась она. — Он часто печален и угрюм. Не такой, как бывало в миссии. Тогда все были счастливы».
Пастор Альбрехт, некогда купивший Альберту первые в его жизни кисти и краски и с гордостью следивший за развитием таланта аборигена, упорного в овладении своим мастерством, был очень огорчен происшедшими в нем переменами. Альберт наотрез отверг предложения вернуться в Хермансбург: «Теперь я во всем равен белым. Я хочу жить в городе, где сам веду дела по продаже моих картин».
Когда его укоряли за безрассудную трату денег, он отвечал: «А зачем копить деньги? На них я ведь все равно не могу приобрести то, чего я хочу больше всего, — дом в городе. Мне не дают жить в городе из-за моей семьи. В Сиднее мне говорили: «Получи полные права, Альберт, и тогда живи, как белые, строй дом, где только пожелаешь». Но не могу же я бросить семью. Какой мне прок в моих гражданских правах? Если я пью, как пьют белые — я своими глазами видел это на больших вечеринках, — меня поносят».
Слухи об ухудшении здоровья и нравственном падении Альберта взволновали многих белых австралийцев. Однако в далеких столицах было трудно узнать истину, а еще труднее разобраться — кто же прав, кто виноват.
Если белые не могли понять Альберта, то еще меньше он сам мог понять их взгляды и обычаи.
Один молодой аптекарь рассказывал: Альберт часто заходил в аптеку, где я работал. Он всегда говорил спокойно и не отличался большой словоохотливостью, но когда речь заходила об интересующих его вещах: живописи, семье и заботах, которые очень волновали его, то он оживлялся и охотно поддерживал разговор. Альберт, судя по всему, не имел ясного представления о ценности денег. Накупая товаров, он лишь небрежно бросал: «Запишите». Когда его спрашивали, не предпочтет ли он расплатиться наличными, он всякий раз отвечал: «Конечно, приятель», как будто эта мысль не приходила ему раньше в голову, и с беззаботной небрежностью начинал выкладывать ассигнации на прилавок. Деньги для него имели какой-то смысл, лишь поскольку на них можно было накупить провизии и спиртного (причем последнего не в таком большом количестве, как указывают некоторые репортеры). Пока финансовые дела сводились лишь к таким простым операциям, они его мало занимали. Он то «разорялся», то «обогащался» — таковы были два состояния, которые попеременно следовали одно за другим. Правда, один раз, когда он был поставлен перед необходимостью уплатить четыреста фунтов за ремонт грузовика, ему показалось, что он попал в безвыходное положение. Но как только ему подсказали, что стоит сделать полдюжины работ — и деньги от продажи покроют все расходы, жизнь опять стала простой и прекрасной. Цену своим картинам он устанавливал самым примитивным способом: те, что с эвкалиптом, на пять фунтов дороже тех, что без него. Крупноформатных работ у него было больше, чем маленьких, и если покупатель говорил, что такая-то картина по размеру не подходит ему, он тут же сбавлял пять фунтов.
Вероятно, Альберт Наматжира — это единственный художник, который выглядит достойным даже в рваной одежде, поношенных ботинках и в мятой шляпе, которую он вежливо приподнимает, когда здоровается. Он сохранил то первобытное чувство собственного достоинства, которое внушает глубокое уважение. Первобытное отнюдь не потому, что оно в чем-то ниже, чем у других рас, нет — просто это такое достоинство, которое мы всегда представляем, говоря о туземцах в их естественном состоянии, и которое, по мнению многих авторитетов, было отнято у австралийских аборигенов в процессе их контактов с нашей цивилизацией. Но чувство достоинства как истинная ценность не зависит от расы, веры или общественного положения. Окружающие условия могут стимулировать его или глушить, но ничто не может окончательно искоренить это чувство в человеке, который имеет силу характера, чтобы сохранить его. И Альберт действительно сохраняет его».
Стали поговаривать, что Альберт повинен в той серьезной алкогольной проблеме, которая возникла у Моррис Соук, хотя сам Альберт отвергал эти обвинения. Он утверждал, что знает закон, что берет спиртное только для себя и при этом всегда запирает бутылки в старом металлическом сундуке или же зарывает их так, чтобы сородичи не смогли добраться до них. Он осуждал метисов, живущих в лагере, которые делят спиртное с кем попало.
Жители Алис-Спрингса предсказывали, что рано или поздно не миновать беды, ибо пьяные скандалы случались все чаще и чаще.
И вот беда пришла. В лагере у Моррис Соук была убита молодая женщина. Восьмого августа двадцать человек из лагеря предстали перед следствием в качестве свидетелей, среди них и Альберт Наматжира.
Слушание дела заняло пять дней, и в его ходе было вскрыто немало неприглядных фактов, хотя истинная картина преступления была запутана противоречивыми показаниями. Ни один из свидетелей не владел в достаточной степени английским, и мало кто из них понимал трудный юридический язык судебной процедуры. В убийстве обвинялся муж жертвы, однако из его свидетельских показаний вытекало, что к убийству причастны и другие. Факт пьянства целой группы аборигенов был налицо. Когда Альберта вызвали для дачи свидетельских показаний, он признался, что принес спиртное в лагерь, но заявил, что он не делился им с другими аборигенами. По его словам, он выпил две бутылки пива, немного рома, запер остаток в сундук и отправился спать: «Потому что голова у меня была не в порядке. С меня было достаточно. Я ничего не знал, пока не проснулся наутро и мой сын Енох не рассказал мне об убийстве».
И опять имя Альберта замелькало в заголовках газет.
Дуглас Локвуд, прилетевший в Алис-Спрингс из Дарвина, писал в «Сидни морнинг геральд»: «Альберт вошел в зал суда медленной, неуверенной походкой. Каждая черта его лица выражала горе. Седые, вьющиеся волосы были непричесаны. Он выглядел старым, измученным, больным, расстроенным и неуверенным человеком. Левая рука, на которой он потерял палец, была перевязана. В повязке была и левая нога, которую он когда-то обжег у лагерного костра. Трагедия всех австралийских аборигенов читалась в его невыразимо скорбных глазах. Если бы это был белый, слезы текли бы из них. Но абориген-мужчина да к тому же еще арандец по имени Наматжира не проронит слезы, даже если его сердце разрывается от горя.
Альберт под присягой дал свои показания, выслушал протокол и поставил под ним свою подпись — Альберт Наматжира. Эта знаменитая подпись стоит на картинах, которые украшают многие дома в Австралии, висят в Букингемском дворце и в посольствах многих стран мира. Адвокат Гордон Раабе, сославшись на нездоровье Альберта, обратился с просьбой освободить его подзащитного от дальнейшего пребывания в суде; разрешение было дано, и Альберт покинул суд».
Дуглас Локвуд в заключение писал: «За двадцать лет моей деятельности как журналиста и репортера мне никогда не приходилось быть свидетелем более глубокой и волнующей драмы. Альберт на глазах состарился. Происшествие, в котором, как давали ему понять, был он виновен, совсем подкосило его. Мне было больно за того превосходного, красивого человека, которого я знал, когда он был в зените славы. Сейчас же дух его был сломлен».
Несмотря на то, что Альберту было дано разрешение не присутствовать на суде, собранные свидетельские показания, особенно в связи с пьянкой в ночь, когда произошло убийство, показались прокурору настолько серьезными, что он счел необходимым вновь вызвать Альберта в суд. Альберт стоял, опустив голову, когда прокурор наставлял его: «Меня очень беспокоят пьяные оргии в вашем лагере. Поскольку теперь вы считаетесь на таких же правах, что и белый, вы будете приговорены к шести месяцам тюрьмы, если будете уличены в снабжении спиртным аборигенов, находящихся под опекой государства. Если вам захочется выпить, то делайте это вдали от лагеря и пейте один. Я уверен, употребление спиртного в вашем лагере было косвенной причиной убийства девушки».
Затем он попросил Альберта дважды поклясться суду, что впредь он никогда не будет приносить спиртное в свой лагерь.
Альберт покинул суд в сопровождении четырех своих сыновей. Он шел, с трудом переставляя ноги, загребая красную дорожную пыль своими старыми башмаками. Наняв такси, он отправился, но не на Моррис Соук, а в Хермансбург. Таково было его желание; он хотел скрыться от унижений и страданий последних недель.
Для всех было очевидным, что необходимо найти какой-то выход из тяжелого и мучительного положения, в котором оказался Альберт. Администратор Северной Территории Дж. Арчер запросил для ознакомления письменные показания, данные под присягой. Два хорошо известных жителя из Алис-Спрингса — и тот и другой в прошлом друзья Альберта — также высказали свое мнение относительно его будущего. Один из них, пастор Альбрехт, заявил, что, по-видимому, единственным решением проблемы Альберта было бы распространение на него действия акта об аборигенах и принятие им вновь статуса подопечного государства. Хотя, по закону, его теперь нельзя лишить гражданства, Альберт мог бы подать прошение об установлении над ним опеки.
Еще до следствия по делу об убийстве аделаидская газета «Адвертайзер» приводила высказывания Рекса Бэттерби о том, что большинство белых Северной Территории, и он сам в том числе, протестует против предоставления гражданских прав аборигенам и в основном потому, что это дало бы им право свободно покупать спиртное. Наматжира, утверждал Бэттерби, против своей воли получил гражданские права от правительства под давлением идеалистов, обитающих в больших городах: Альберт предвидел, что гражданство принесет ему страдания; когда ему еще только предложили эти права, он даже обратился к юристу, чтобы отказаться от них. По мнению Бэттерби, Альберт не был еще по-настоящему готов для гражданства, и если гражданство у него отобрать, это пошло бы на пользу и ему и его семье.
Однако пастор Никольс, туземный священник, неутомимо трудившийся на благо своей паствы в христианской миссии Мельбурна, выразил несогласие с таким мнением: «Наматжиру никто никогда не готовил к получению статуса гражданина. И вот теперь, когда он споткнулся, его же и винят во всем. Употребление Альбертом спиртного приводится как довод для лишения его прав гражданства, а некоторые используют шумиху как аргумент против предоставления полных прав всем аборигенам. Власти не захотели разрешить ему жить в Алис-Спрингсе — боялись, что он потеряет там свою самобытность. Белых больше интересовали его работы, чем он сам как человек».
Доктор Чарлз Дьюгид из Аделаиды доказывал, что не во всем виноват Наматжира. Альберт, говорил он, человек умный и может еще начать новую жизнь, если ему окажут необходимую помощь.
«Наматжира прославился как художник на весь мир, — писала аделаидская «Ньюз». — Тем самым он способствовал тому, что во всем мире поднял уважение к своему народу, который многие считали не только примитивным, но и отсталым. Как художник Альберт неопровержимо доказал, что он выдающийся представитель своей расы. Но что означает успех художника? Просто то, что у человека удивительный глаз на форму, цвет и врожденная способность перенести увиденное на полотно. Но это, однако, не означает, что художники наделены исключительной мудростью. Ван-Гог, Тулуз-Лотрек, Утрилло и Гоген причислены к лику бессмертных среди белых, но разве может ли кто-нибудь утверждать, что их образ жизни — эталон праведничества? Или обвинить их ближних за полную распутства жизнь этих художников? Альберт Наматжира великий художник, у него, как и у любого человека, есть свои личные проблемы. Вероятно, сотни австралийцев испытывают ныне глубокую личную симпатию к Наматжире и сочувствуют ему. Из него сделали кумира, указывали как на пример того, чем может стать абориген при определенном покровительстве. В том, что он сбился с пути истинного, ни в коей мере нельзя лишить его друзей. Это также ни в коей мере не означает, что он неисправим.
Трагедия Альберта Наматжиры не должна использоваться как предлог, чтобы отложить в долгий ящик программу образования и ассимиляции коренного населения Австралии. Наоборот, она должна послужить толчком удвоить и утроить наши усилия по оказанию помощи аборигенам».
Назад: IX
Дальше: XI