В доме Бранислава и Даринки часто бывали гости из Белграда. Несколько недель прожил у них Стеван Мокраняц.

Стеван Стоянович-Мокраняц был знаменитым сербским композитором и музыкантом.

Он основывал квартеты, хоровые общества, музыкальные школы, посетил много стран. Россию в том числе. Прославился он шестнадцатью «руковетами» — вокальными сюитами, в которых сохранил народные мелодии.

Они с Нушичем ежедневно приводили с базара крестьян и крестьянок, разыскивали в городе и его окрестностях лучших певцов и певиц, которые пели композитору народные песни. Он записывал их, а иногда сам для проверки пел. Крестьяне смотрели на него с удивлением, не понимая, как можно петь по бумаге.

Девушки приходили с меньшим удовольствием, так как находиться наедине с мужчинами считалось неприличным. Выручала Даринка, в присутствии которой девушки чувствовали себя в безопасности.

Одна из песен, вошедшая в «Косовский руковет», имеет интересную историю.

Евка, дочь гончара Замфира, была самой красивой девушкой в Приштине, а ювелир Марко — самым красивым юношей. Голубоглазый, с едва пробивавшимися усами, он щеголял в белом албанском наряде, расшитом золотом. Когда он проходил по улице в белой феске набекрень, многие девушки подбегали к калиткам, чтобы полюбоваться красавцем Марко.

Но Марко видел одну Евку. По вечерам он со своим другом Пото, который хорошо играл на кларнете, забирался в виноградник, что был на склоне горы выше дома Замфира, и там, в тени орехового дерева, попивая ракию-сливовицу, смотрел во двор Евки. Услышав кларнет, Евка выходила во двор и махала платком.

Об их любви знала вся Приштина, но это не помешало молодому хаджи Йовану Витко влюбиться в Евку по уши. Йован родился в Иерусалиме, когда родители совершали паломничество (хадж) в Мекку, и поэтому носил титул хаджи.

Отец его, хаджи Витко, был самым богатым человеком в Приштине. В один прекрасный день он решил женить сына, а тот заявил, что женится только на Евке.

Старый хаджи был недоволен. Взять дочь простого гончара? Но Йован стоял на своем — или Евка, или никто. Скрепя сердце старый хаджи отправился к Замфиру, и гончар, потрясенный этой великой честью, согласился отдать дочь.

Марко впал в отчаяние. Можно было скомпрометировать Евку, умыкнув ее. Но Евка отказалась бежать. И тогда Марко нашел выход.

Однажды в предвечернее время, когда вся Приштина высыпала на прогулку, Марко пробрался во двор Замфира со своим другом-кларнетистом, переодетым в женское платье. Лицо его было скрыто яшмаком. Подождав, когда на улице будет побольше народа, Марко с «девушкой» перелезли через забор и, обнявшись, скрылись в цыганском квартале.

Этого было достаточно, чтобы скомпрометировать Евку. Мгновенно пронесся слух о побеге. Тут же была сочинена песня, которую певцы-цыгане разнесли по другим городам и селам.

Хаджи Витко оскорбился и тотчас расторгнул помолвку. Напрасно гончар Замфир уверял, что Евка была дома и ничего не знала. Старый хаджи твердил:

— Не хочу сноху, о которой песни поют!

Песня стала народной, а впоследствии и сам Замфир певал ее на праздниках.

Прослышав об этой истории, Мокраняц попросил Нушича познакомить его с Замфиром. И сама Евка пела композитору песню, в которой прославлялась ее красота.

История эта имеет продолжение.

Во время одной из служебных поездок в Белград Нушич рассказал о Евке своему другу, замечательному сербскому писателю Стевану Сремцу. В бумагах, оставшихся после смерти Нушича, есть такая запись: «Я рассказал об этом Сремцу и предложил воспользоваться материалом, как более подходящим для него». Сремац написал рассказ «Зона Замфирова», перенеся действие в город Ниш. Потом родилась пьеса, до сих пор не сходящая со сцены югославских театров.

Литература, театр, музыка… Каждый художник внес свое, но источник один — чистый, народный…

Нушич, который никогда не испытывал недостатка в сюжетах, охотно уступал их друзьям. Рассказами Нушича навеяна юмористическая повесть Сремца «Поп Чира и поп Спира», а также «Кир-Герас», которого мы цитировали в начале книги. «Это не в моем духе, я уступил сюжет и заставлял Сремца работать над ним. Этот рассказ о благодетеле моего отца он посвятил мне…».

В Приштине консул сплотил сербское население. Им была открыта воскресная школа для неграмотных, в которой училось до ста пятидесяти человек. Сербские национальные праздники стали отмечать торжественно и даже с некоторой пышностью. Даринка с женщинами красиво убирала школу, а Бранислав писал стихи, которые декламировали ученики. Бахри-паша, которого тоже приглашали на празднества, получал свою долю здравиц и оставался доволен.

Теперь уже люди шли к консулу со всеми своими заботами, и он никогда не отказывал им в своем заступничестве.

В 1895 году, когда умер митрополит Мелентий, грек по национальности, Нушич с гавазом объезжали села и монастыри, агитируя за избрание на этот важный пост серба.

Еще со школьной скамьи отношение к религии у Нушича было сложное. «Произошло это, вероятно, потому, что богослов, преподававший нам христианскую науку, так не по-христиански бил нас, что я и теперь, слушая в церкви проповедь о христианском милосердии, все время озираюсь по сторонам, ожидая, что вот-вот или митрополит треснет меня посохом, или дьякон кадилом. Это лишний раз доказывает, что впечатления раннего детства оставляют в душе неизгладимый след», — шутил юморист, правда, после того как церковь предала его анафеме. Однако Нушич свято чтил национальную историю, народные традиции.

Сербский народ не религиозен. Православие в условиях турецкой неволи играло ту же роль, что и в России в тот период, когда русский народ собирался вокруг московских князей, чтобы сбросить татарское иго. Православие было легальным знаменем, легальной идеологией. Оно было традицией, которая помогла нации сохранить свое лицо. Нищие, ободранные сербские деревенские попы возносились крестьянами до уровня вождей национального сопротивления. Когда случались восстания, попы с оружием в руках первыми шли в бой.

С одним из таких попов было связано выполнение дипломатического поручения, имевшего весьма щекотливый характер.

В начале 1895 года Нушич получил телеграфный вызов в Белград и был тотчас принят министром иностранных дел. Министр изъяснялся весьма туманно, но кое-что Нушич все-таки себе уяснил.

Международная телеграфная линия проходила через Сербию и давала государству приличный доход. В последнее время на линии стали происходить частые аварии, столбы падали, провода рвались… Министр догадывался, что в силу определенных причин Австрия не хочет, чтобы линия проходила через Сербию, и австрийские агенты устраивают диверсии. Теперь наиболее активно использовалась линия, проходившая в обход Сербии, через Санджак и частью через территорию, где представительствовал Нушич.

— Как сейчас обстоят дела на линии через Санджак? — спросил министр.

Нушич уже смекнул, в чем дело.

— Я не знаю, как обстоят дела сейчас, но мне известно, что линия проходит через Колашин, где живет протоиерей Вукайло Божович. Он со своими людьми в состоянии валить столбы и рвать провода там, где потребует Сербия.

Министр был возмущен. Он даже вскочил на ноги.

— Кто от вас требует? Никто не требует! Как вы смеете предлагать такое! Я и слышать об этом не хочу!

Прибыв в Приштину, Нушич тотчас вызвал протоиерея Вукайлу и рассказал ему о диверсиях в Сербии. Священник тоже быстро понял, в чем дело. Разговор кончился деланным возмущением Нушича и сакраментальной фразой: «Как вы смеете предлагать такое! Я и слышать об этом не хочу!»

Вскоре на санджакской линии стали валиться столбы и рваться провода. Волей-неволей заработала телеграфная линия, проходившая через Сербию.

Нушич так бы и продолжал жить и работать в Приштине, если бы его не подвела собственная «дипломатическая находчивость».

Осенью 1895 года в одном из сел, примыкавших к Приштине, арнауты похитили красивую девушку Петрию. Это произошло в самый день ее свадьбы с молодым сербом. Староста села и родители девушки бросились искать защиты у приштинского священника. Узнав о похищении, Нушич возмутился. Такие происшествия случались часто. Девушек обычно битьем вынуждали переходить в мусульманскую веру, а после этого все жалобы бывали напрасны. Не медля ни минуты, Нушич отправился к мутешерифу Рауф-паше, который сменил любезного Бахри-пашу, и потребовал освободить девушку. Паша довольно ядовито ответил Нушичу, что это не его дело и что, как иностранный представитель, консул не имеет права давать указания администрации, какие меры она должна принимать.

С точки зрения всех международных правил паша был неуязвим. Консул имел право вступаться лишь за сербских подданных. В случае с Петрией он мог просить, но не требовать.

Однако Нушич, возвратившийся в консульство и весь вечер взволнованно ходивший по кабинету, нашел, как ему казалось, удачный ход. Он написал престрогую ноту, в которой заявлял, что, согласно статье 124-й Берлинского трактата 1878 года, сербским консулам предоставляется право брать под свою защиту представителей христианского населения данной территории, буде жизнь или честь оных подвержена опасности со стороны мусульман, не являющихся официальными лицами и действующих по собственному почину. В связи с вышеизложенным он снова требовал, чтобы власти способствовали возвращению Петрии родителям.

Ничего подобного в трактате не было. Мало того, трактат насчитывал всего 63 статьи. Но Нушич полагал, что паша и понятия не имеет об этом. И не ошибся.

Сбитый с толку витиевато-канцелярским стилем ноты, паша принял осторожное решение — вернуть девушку родителям, чтобы затем она перед меджлисом (административным советом) свободно выразила свою волю: желает ли она или не желает перейти в мусульманскую веру и выйти замуж за арнаута.

В ту же ночь верные люди консула переправили девушку в Сербию.

Но дело этим не кончилось. Возмущенные арнауты собрали подписи под петицией, в которой обвиняли пашу в сговоре с сербским консулом. Стамбул назначил расследование. «Нота» Нушича была расценена как дипломатическое жульничество, последовали демарши турецкого правительства, и оба «знатока» Берлинского трактата были сняты со своих постов.