О чем он думает в этот последний день, ожидая часа представления? Может быть, о своем детстве в Обезьяньем домике. Перед его взором встают отец, Жан II, деспотичный, вечно хлопочущий в своей лавке, забитой кусками ткани, креслами, кушетками; нежная, изящная Мари Крессе, принимающая клиенток — благородных дам; улица Сент-Оноре, лавки напротив Обезьяньего домика. Он помнит каждую лавочку, каждую вывеску. Мальчишкой он так часто пробирался туда — в кузницу «Под образом святого Михаила», в шорню «Два золотых шара», в кондитерскую «Под образом святого Мартина», в «Серебряный колокольчик» — сапожную лавку и в «Золотой колокольчик» — лавку скрипичных дел мастера, где инструменты сушились на крыше, висели на окнах… А может быть, он думает про этого плута Люлли и его мелкие козни при дворе? Там, видно, все еще продолжается? Значит, он вечно будет вынужден защищаться, бороться! Если Люлли еще больше вотрется в доверие к королю, каких только бед нельзя ждать для французского театра, особенно для труппы Пале-Рояля! Может быть, он думает о беззаботной жизни в Пезенасе, о празднествах, устроенных Лангедокскими Штатами, — чтобы не думать о крахе Блистательного театра или об опасной борьбе с тартюфами и Шайкой святош. Если бы не поддержка короля, как далеко зашло бы Общество Святых Даров? Этот аббат, который требовал, чтобы автора «Тартюфа» сожгли на Гревской площади! Может быть, он вспоминает о своем первом спектакле в присутствии его величества, о так удачно составленном обращении к королю, которое он произнес, чем и решил дело в свою пользу… Может быть, о празднике в Во-ле-Виконт, у суперинтенданта Фуке, или об «Увеселениях волшебного острова», или о живых картинах «Психеи»… Может быть, о начале своей страсти к Арманде, о своих сомнениях, о своей сладостной нерешительности и о гневном отчаянии Мадлены… Он вздрагивает. Ровно год с тех пор, как ушла Мадлена, верная подруга и такое долгое время — почти жена… Год, день в день! Как странно!.. Его знобит в глубоком кресле под толстым шерстяным одеялом. У него стынут руки, мутится в глазах… Временами ему не хватает воздуху, и приходится расстегивать ворот рубашки. Его кожа влажна. Грудь словно огонь палит, а ему на смену где-то в самых глубинах тела приходит этот ледяной холод. В камине потрескивает жаркое пламя, разведенное доброй Ла Форе. За окнами низко нависшее небо февраля, зимнее небо. Боль стихает. Кровь снова течет по жилам и приносит немного тепла — остатки жизни. Год, день в день, как умерла Мадлена… Ровно год… Он видит ее густую рыжую гриву, смех обнажает сверкающие под солнцем Лангедока зубы… Колесница Феспида удаляется по пыльной каменистой дороге, мимо олив и белых крестьянских домиков; она увозит юность Мольера, его мечты, первую любовь… Но почему его величество не пожелал посмотреть «Мнимого больного», предназначенного специально для него, со всеми этими музыкальными и танцевальными интермедиями? А ведь Мольер всегда так старался угодить его прихотям. Он так часто отрывался от комедии, над которой работал, чтобы спешно сочинить какое-нибудь броское, пышное и бессмысленное зрелище для развлечения придворных. Что же мог придумать неблагодарный Люлли, какая новая клевета родилась в этом изобретательном и злобном мозгу? Но разве он не привык к нападкам, к потокам грязи? И все же охлаждение его величества стало очевидно. В этом году Мольер впервые не включен в пенсионный лист, и Людовик XIV ничего не сделал, чтобы возместить это упущение. Конечно, война с Голландией стоит дорого. Его величество расположен к вкрадчивому «Батисту», такому веселому и милому! Чего бы он добился жалобами? Его величество не любит, когда ему «докучают», особенно если он не прав. В Париже новости расходятся быстро. Всем известно, что Мольер не пользуется прежней благосклонностью Людовика XIV. Враги уже дали ему это почувствовать. Правда, он выиграл процесс против Ле Буланже де Шалюссе, автора «Эломира». Но не мог помешать переизданию памфлета (в 1672 году) под заглавием «Эломир-ипохондрик». Шалюссе, уверенный отныне в своей безнаказанности, не постеснялся заявить, что ипохондрия — от болезни: это месть лекарей. А святоши? Если они и притихли, то лишь потому, что ждут подходящего случая, сидя в засаде где-нибудь в темноте в своих брыжах и квадратных шапочках. Нет на земле ни покоя, ни чистой радости… Остается народ Парижа: эта толпа в партере, которая живет, дышит, эти буржуа, посланцем, представителем которых он выступает, которые благодаря его таланту теперь утвердились в литературе наравне с принцами, королевами и вельможами! Он сумел поставить рядом с королями этих героев повседневной жизни… Ничего, что он не может позволить себе расходы на постановку «Больного» со всеми интермедиями, поющими пастушками и прочим; пьеса только выиграет, освободившись от слащавых украшений во вкусе двора и от панегирика в честь блестящих доблестей монарха! Расплывшиеся рожи и громкий хохот торговцев с Рынка больше значат для актера, чем парики, мушки и кудахтанье изысканного придворного общества. И все-таки, если король отвернется от труппы Пале-Рояля, парики перестанут там бывать: и что тогда нас ждет?