Освещение внутри «Нейта» было традиционно пригашенное. Даже летом, когда снаружи все звенело от солнца, лучи света, ударяя в окна, словно плавились о стекло и внутрь цедились уже медленными текучими струйками, как мед сквозь решето. Их бодрая энергия при проникновении снаружи вовнутрь как-то рассасывалась, и они уподоблялись сидельцам бара, что уже успели принять на грудь и малость погрузнеть («А ну их всех: сегодня мы уже один черт к делу не годны»). За исключением квадрата метр на метр сразу за двойными дверями, ни один из уголков «Нейта» не видел естественного освещения вот уже больше полувека.

Вместе с тем унылым «Нейт» назвать нельзя. Барную стойку круглый год освещали белые фонарики, а на каждом столе горела свеча в матовом стеклянном шаре, вставленном в железную чашу. Чаши были прикручены к деревянным столешницам двухдюймовыми шурупами (Нейт явно не дурак), а за свечами велся бдительный догляд. Едва какая-то из них начинала помаргивать, как ее тут же заменяла официантка или, если вечер выдавался спокойным, сам Нейт – живчик лет под шестьдесят, уши топориком. Поговаривают, в бытность свою в морфлоте он как-то раз в пылу хмельной потасовки где-то в Нижней Калифорнии откусил обидчику нос.

Никто никогда не спрашивал, правда ли это. Нейт с удовольствием мог порассуждать, кто из бейсболистов ведет по очкам, поворчать насчет придурков, что правят Нью-Йорком, и идиотов, что рулят страной, поперемывать косточки друзьям и знакомым, но как только кому-то хватало нахальства замахнуться с ним на фамильярность, как Нейт тут же с нахмуренным видом отлучался начищать стаканы, инспектировать краны или проверять свечи, а выскочка, что по недомыслию его обидел, оставался, как оплеванный, ждать дальнейшего обслуживания (которое нарочито затягивалось) и сожалеть о своей дерзкой выходке. «Не такое «Нейт» место», – любил говаривать Нейт, хотя, какое же оно именно, спросить ни у кого недоставало духа. Нейту нравилось, чтобы обстояло именно так, а с ним и завсегдатаям бара.

Бар «Нейт» и Нейт-хозяин олицетворяли былые времена, когда эта часть Куинса была преимущественно ирландской, до того как сюда понаехали индийцы, афганцы, мексиканцы, колумбийцы и раздербанили его на свои мелкие анклавы. Ирландцем Нейт не был, не был ирландским и его бар. Даже в день Святого Патрика огоньки здесь не менялись с белых на зеленые, а к пиву сидельцам не подавались зубочистки с флажками в виде трилистников. Нет, здесь дело в определенном душевном складе, отношении.

Окруженный чуждыми, привнесенными извне запахами, веяниями и акцентами, в постоянно меняющейся городской среде «Нейт» символизировал незыблемость устоев. Это был бар из старого мира. Сюда приходили выпить и вволю поесть простой и вкусной пищи, без всяких там диетических изысков с болезненной оглядкой на уровень холестерина. Здесь надлежало держать себя в рамках: если мелькнет за разговором какое скабрезное словцо, то будь добр произноси его потише, особенно в присутствии дам. По счету плати в конце вечера, не суетись с расчетом после каждой выпитой. Чаевые давай по-людски, не скаредничай. Стулья здесь удобные, туалеты чистые (отдельные граффити не в счет), а разливающая рука Нейта тверда и верна – не тяжелая и не легкая. Он смешивал хорошие коктейли, а вот шутеров у него не водилось.

«Хотите шутерс – валите в «Хутерс», – как-то напутствовал хозяин бара ватагу первокурсников, запросивших у него по неведению поднос «Пикирующих бомбардировщиков». Потом, уже выпнув парней из своего заведения, Нейт сказал, что первой их ошибкой было вообще найти сюда дорогу. «Щеглов из колледжей» Нейт не привечал, хотя сам не сказать чтобы совсем уж без гордости относился к ребятам из местных, что решили продолжить образование. Это он как раз приветствовал. Нейт знал их родителей, помнил дедушек и бабушек. Так что для него эти ребята были не «щеглы из колледжей», а «своя ребятня», и в баре им всегда находились и место, и радушие, хотя шутеров им Нейт все равно не подавал, даже если б те излечивали от рака. Так уж у него заведено.

Отдельного кабинета в баре не имелось, зато четыре столика на задах были отгорожены от остального помещения деревянным простенком с тремя вставками из матового стекла. Здесь-то и протекало празднование шестидесятилетия Уилли Брю. На протяжении вечера мероприятие, надо сказать, становилось все разгульней. Сердцевину шума составляли Арно и еще шесть-семь персон вокруг, наперебой орущих тосты и остроты. За вторым столиком, где сидели еще четыре-пять человек, было потише: разгул сглаживался степенностью Джемисона и общей добротой натуры его соседей по столу. Третий оккупировала разносортица из жен и подруг, которую Уилли, честно признаться, поначалу не вполне одобрял. Он-то рассчитывал, что соберется мальчишник, а оно вон как обернулось. Хотя не гнать же их. Ладно, пускай кучкуются, но только особняком и в рамках хоть каких-то приличий.

Впрочем, в глубине души приход женщин Уилли даже льстил. Внешне он неказист, в манерах грубоват. С уходом жены единственные дамы, с которыми Брю имел физический контакт, были с металлическими буферами и фарами вместо глаз. Он уж и позабыл, каково это – быть объятым разгоряченными феминами, задыхаться от их духов и радушных поцелуев. Уилли рдел от макушки до щиколоток, ощущая, как «женщины роскошного возраста», то по одной, а то и сразу по две, налегают и щедро елозят по нему своими телесами, воскрешая в памяти порочно-сладостные воспоминания. Одна из причин, по которой Брю скрылся в убежище мужского туалета, это как раз попытка стереть со щек и рта следы губной помады, чтобы не выглядеть подобно «раздобрелому купидону, рекламирующему по бедности день Святого Валентина» (слова Арно).

Сейчас, стоя у двери туалета, Уилли озирал калейдоскоп лиц, словно бы видя их заново. Первое, что бросалось в глаза, это сколько же из них с плутовским прошлым. Вон Гручо, спец по запуску движков без ключа зажигания – из него бы вышел неплохой механик, кабы ему можно было доверять. Но он выжига: мухлюет при продаже машин, на которых должен работать, а маржу загребает себе. Рядом с ним радуется жизни Томми Кью, аферист, каких поискать, индивид совершенно без тормозов – видно, таким уж родился. Поставщик всего пиратского: фильмов, музыки, софта – ему бы впору повязку на глаз и попугая на плечо. Однажды Уилли в припадке безумия (не иначе) прикупил у Томми пиратскую копию одной киноновинки. Так там звук почти полностью заглушался мощным хрустом попкорна, а где-то рядом вовсю шалила парочка – если не шпарилась напрямую, то во всяком случае максимально приблизилась к этому в условиях полного кинозала. Вообще картина вполне типичная для нью-йоркской киношки накануне выходных, вот почему Уилли совсем перестал ходить в кинотеатры. Безыскусно обернутое подношение Томми – нечто, подозрительно похожее на подборку пиратских ДВД, – лежало в углу, поверх общей кучи подарков ко дню рождения.

Были и такие, которые теоретически могли бы находиться здесь, но по совершенно разным причинам отсутствовали. Гробовик Эд отбывал «от двух до пяти» в орегонском Снейк-Ривере за прелюбодеяние с трупом. Слово, скорее всего, не вполне верное. Точную формулировку обвинения Уилли не знал, да и, откровенно говоря, знать не желал. Он не из тех, кто обсуждает чужие сексуальные наклонности. Сам факт того, что один голый человек был застигнут в интимной позе с другим голым человеком, ему абсолютно поровну. Но когда один из этих голых оказывается, гм, не на пике своего здоровья, то это уже проблематично. В Гробовике Эде, надо сказать, всегда просматривалось что-то ползучее. Не так чтобы комфортно находиться рядом с человеком, пытающимся зарабатывать на жизнь похищением трупов и удержанием их с целью выкупа. Оставалось успокаивать свою психику тем, что до поступления выкупа Гробовик Эд держал трупы хотя бы в морозильнике, а не у себя в кровати.

А вот Джей – совместитель, лучший из спецов по трансмиссиям, известных Уилли, – пять лет назад умер. Ночью во сне остановилось сердце (если вдуматься, финал не такой уж плохой). И все же Уилли по Джею скучал. Не человек был, а глыба: сама порядочность и здравый смысл – качества, увы, не свойственные кое-кому из тех, кто сегодня собрался здесь, в «Нейте». Добрый старик Джей. Так уж и старик? Уилли печально покачал головой. Забавно: Джей всегда казался ему старым, хотя теперь сам Уилли отстоял всего на пять лет от того возраста, в котором умер Джей.

Взгляд Брю заскользил дальше, ненадолго притормозив на женщинах (из них некоторые сейчас смотрелись очень даже ничего: как видно, сказывалось выпитое); прошелся по Нейту – тот у себя за стойкой флегматично мешал заказанный коктейль; затем по фигурам незнакомых мужчин и женщин в уютных коконах полумрака, с золотистым гримом свечных отсветов на лицах. Так Уилли стоял, полускрытый в затенении и сейчас словно отрезанный, отмежеванный от всего происходящего. Призрак на собственном празднике. Ощущение неожиданно приятное.

Сбоку к стене жался уже разоренный фуршетный стол, на котором из угощения оставались лишь разрозненные останки жареного цыпленка в соседстве с ломтиками мясной нарезки и блюдцем острого чили, а также недоеденным тортом. А в углу справа от стола, отдельно от остальных гуляющих, сидели трое. Один из них – Луис. Со дня их памятной первой встречи у афроамериканца прибавилось седины, а грозности, наоборот, поубавилось. Хотя это, скорее всего, оттого, что они с Брю уже много лет знакомы – в других обстоятельствах Луис мог смотреться очень даже устрашающе.

Справа от Луиса сидел Ангел, ниже его почти на голову. Гляди-ка, приоделся, то есть стал походить на растрепу чуть меньше обычного. Даже вон побрился – и сразу помолодел. О прошлом Ангела Уилли знал немногое, больше догадывался. С виду вроде и не скажешь, но в людях Брю разбирался неплохо. Как-то раз он пересекся с человеком, который в свое время знавал папашу Ангела – по словам парня, «сучару из сучар, каких только носила земля». В разговоре прозвучал темный намек на изнасилования, сдачу мальчугана в пользование за деньги и выпивку, а то и просто потехи ради. Об услышанном Уилли, естественно, никому не сказал, но оно отчасти объясняло, откуда у Ангела с Луисом такая неразрывная связь. Даже ничего не зная о происхождении Луиса – где рос, как и кем воспитывался, – на одном чутье можно сделать вывод, что оба, и Ангел, и Луис, слишком много выстрадали в детстве и что каждый находил в своем партнере эхо себя самого.

Но настораживали Уилли не они, а тот, третий. Ангел с Луисом, негласные партнеры по бизнесу, были для него все же не столь загадочны, как их товарищ. В присутствии Ангела с Луисом Брю по крайней мере не чувствовал, что миру грозят выход из заведенного порядка и погружение в тревожный сумрак, что в жизни существует нечто неизведанное, если не сказать потустороннее. А вот этот, третий, вызывал у Уилли именно такое ощущение. В целом он этого человека уважал и даже испытывал к нему симпатию, но есть в нем что-то… Какое там слово использовал Арно – «надмирный»? Надо будет где-нибудь глянуть. Чувствуется, что слово не совсем верное, но… короче, не от мира сего. Можно и вовсе сказать – запредельный.

При всяком контакте с этим индивидом Уилли отчего-то грезились церкви с курящимся фимиамом, проповеди с предостережениями о геенне огненной и вечном проклятии. Вспоминалось собственное детство, когда он мальчиком прислуживал при алтаре. Казалось бы, вздор, но тем не менее это так. Тот человек нес с собой намек на ночную мглу. Каким-то образом он напоминал солдат, что встречались Уилли во Вьетнаме. Людей, прошедших через горнило увиденного и содеянного, коренным образом их изменившее. Преобразившего настолько, что даже в обычном разговоре чувствовалось: некая их часть при этом отстранена от происходящего и находится в каком-то совершенно ином месте, где неизбывный мрак и смутно различимые фигуры издают резкие клекочущие звуки в сгущениях теней.

К тому же этот тип опасен. Не менее смертоносен, чем те двое, что сейчас сидят рядом. Только их смертоносность составляет часть их натуры и они с ней вполне сжились, в то время как этот против своей, наоборот, борется. Когда-то он был копом, но в некий черный день оказались убиты его жена и дочурка, причем убиты с неслыханной жестокостью. Того, кто это сделал, бывший коп в конце концов нашел и не пощадил. Как узнал Уилли, с той поры этот человек спровадил на тот свет еще целую вереницу редкостно гнусных, порочных мужчин и женщин, а Ангел с Луисом ему в этом помогали. При этом пострадали все трое.

Были боль, ранения, муки. Луис повредил себе левую руку: пуля раздробила кости. Ангел несколько месяцев провел в больнице, где перенес пересадку кожи на спине, – процедура, определенно вытянувшая из него часть жизни. Из-за этого он теперь наверняка умрет раньше положенного срока. Тот третий недавно лишился лицензии частного детектива и все никак не может наладить отношения со своей подругой (и неизвестно, наладит ли вообще). Из-за этого он видит свою нынешнюю малышку дочку не так часто, как, возможно, хотелось бы. Последнее, что знал Уилли про бывшего копа, – что он сейчас работает за стойкой бара в Портленде. Долго он там, скорее всего, не задержится: не тот типаж. Но что можно с уверенностью сказать – он как магнитом притягивает к себе беду. А те, кто приходит к нему за помощью, ведут за собой драконов.

При общении Уилли называл этого человека Чарли, а Арно – мистером Паркером. Говорят, раньше его многие звали Птахой, но это прозвище, как в свое время сообщил Уилли Ангел, «упорхнуло вместе с молодостью», так что Чарли теперь на него и не реагирует. Уилли же с Арно за глаза величали его Детективом. Это прозвание возникло как-то само собой, без всяких обсуждений и согласований – непреднамеренно и естественно. Уилли так о нем всегда и думал, как о Детективе с большой буквы. Вполне внятно, с призвуком должного уважения. Уважения и, пожалуй, небольшой толики страха.

На первый, поверхностный взгляд Детектив казался вполне себе безобидным. Этим он отличался от Луиса, который стороннему наблюдателю показался бы устрашающим даже в окружении танцующих фей и эльфов с крылышками. Ростом Детектив был выше среднего, под метр восемьдесят. Волосы темные, почти черные, тронутые проседью на висках. На подбородке и возле правого глаза рубчики шрамов. Сложения среднего, но видно, что мускулистого. Глаза синие с зеленинкой, в зависимости от освещения. Зрачки всегда маленькие и темные. Даже когда Детектив вроде бы расслаблен, как сейчас на вечеринке у Уилли, часть его все равно остается начеку, вне досягаемости, и напряжена настолько, что глаза даже не пропускают внутрь себя свет. Уилли тайком полагал, что от таких глаз люди отводят взоры. Есть такие типажи, которым смотришь в глаза, а самого невольно тянет улыбнуться. Потому как если действительно правда, что глаза – это зеркало души, то на сердце у таких людей и впрямь доброта, и это как-то передается тем, кто встречается с ними взглядом. Детектив же был совсем иным.

Не то чтобы недобрым, нет. Уилли наслышан о нем достаточно и знает, что этот человек не из тех, кто отвернется от чужой боли или будет натягивать на голову подушку, чтобы не слышать с улицы криков о помощи. Те шрамы на его лице являли собой печать храбрости, и можно с уверенностью сказать, что под одеждой их еще больше. И не только под ней, но и под кожей, и еще глубже, у самой души. Просто дело в том, что доброта и отзывчивость в Чарли сосуществовали с яростью, горем и чувством утраты. Детектив неустанно боролся, чтобы его душу не оскверняли те темные элементы, но ему это удавалось не всегда, и свидетельство борьбы проглядывало в его глазах.

– Эй, задумчивый! – окликнул сбоку Арно. – Что с тобой такое нынче? Тебе как будто только что из налоговой позвонили.

Уилли пожал плечами:

– Да вот, дожил до новой цифры с ноликом на конце. Станешь тут задумчивым.

– Типа будешь мне теперь по утрам подносить кофе и спрашивать, как ночью спалось?

Уилли укоризненно ткнул напарника локтем в бок.

– Окстись, дурила. Задумчивый – это значит начинаешь обо всем размышлять, вспоминать.

– Да перестань ты. Раньше толку тебе от этого не было никакого, а теперь нечего и начинать: старый уже.

– Пожалуй, ты прав.

В руку Уилли была втиснута очередная бутылочка пива – «Бруклинский лагер», он на него с недавних пор подсел. Отрадно сознавать, что в Уильямсберге снова работает независимая пивоварня, которую сам бог велит поддерживать. Ну а поскольку вкус у пива действительно отменный, то и поддержка получается обоснованной, а не авансом в счет будущих заслуг.

Напоследок Брю еще раз поглядел на тех троих в углу. Ангел, перехватив его взгляд, приветственно поднял бокал. То же самое рядом сделал Луис, и Уилли в знак признательности отсалютовал бутылочкой. Теплая волна благодарности окатила его – такая ощутимая, что щеки зарделись, а на глаза навернулись слезы. Он знал, чем эти люди занимались в прошлом и на что, собственно, способны и сегодня. Но в их мире тоже кое-что сместилось. Может, это влияние их третьего товарища, но по-своему они хорошие парни. Уилли попытался вспомнить сказанное про них однажды кем-то, что-то насчет ангелов.

Ага, вспомнил: «Они на стороне ангелов, даже если ангелы толком не уверены, хорошо ли это».

Вспомнилось и то, кто именно это сказал: как раз их третий товарищ, Паркер. Детектив. В эту секунду он обернулся, и Уилли почувствовал на себе его внимание. Детектив улыбнулся, и Уилли тоже ответил ему улыбкой. При этом он не мог отделаться от ощущения, что Детектив в точности прочел его мысли.

Уилли пробил озноб. Он лгал, говоря Арно, что в рассеянность его ввергает бахнувшая по голове шестерка с ноликом. Частично, может, и да, но основное он недоговаривал. Дело в том, что последние два дня над ним довлело предчувствие, что что-то не так. Хотя, что именно, сказать трудно. Позавчера через улицу Уилли заметил припаркованный у обочины синий «Шевроле Малибу», примерно напротив автомастерской.

Впереди сидели двое, и Уилли показалось, что они за ним тайком наблюдают, поскольку, когда он стал обращать на них внимание, они уехали. Позже Брю решил, что это навязчивая идея, но сегодня он опять видел тот автомобиль, и опять впереди сидели те двое – сомнения не было. Уилли хотел сообщить об этом Луису, но как-то не решился. Не время, да и не место. Тем более в такой день. Может, оттого и мандраж, что он сегодня почал седьмой десяток. И тем не менее никак не удавалось отделаться от ощущения: что-то слегка прогнулось, дало крен. Так, помнится, было и тогда, когда жена подала на развод и подвисла судьба мастерской: в существовании наметилась трещина, а мир, дорогой и привычный мир, показал свою зыбкость под неким воздействием снаружи – враждебным, опасным.

А что-либо этому противопоставить Уилли был не в силах.