Книга: Жнецы
Назад: Часть III
Дальше: Глава 17

Глава 16

Гэбриел открыл глаза. Какое-то время он не мог уяснить, где находится. Вокруг незнакомые смутные звуки, а он окружен каким-то чрезмерным обилием белизны. Не дом, нет: дома все красное, лиловое или черное, как внутренность тела; кокон из крови, мышц и сухожилий. Теперь эта защита убрана, содрана, делая сознание уязвимым и изолируя его в этой странной стерильной среде.
Рефлексы работали так вяло, что Гэбриел не сразу осознал боль. Она была тупая и не имела четкого очага, но определенно наличествовала. Во рту все пересохло. Старик попробовал пошевелить языком, но тот пристал к нёбу. Для того чтобы его отлепить, он медленно собрал во рту какое-то количество слюны, после чего облизнул губы. Голова направо-налево не поворачивалась больше чем на дюйм, во всяком случае поначалу, к тому же делать это было больно. Тогда старик попробовал пошевелить руками, кистями, ступнями, пальцами. Делая это, Гэбриел пытался вспомнить, как он здесь оказался. Из того, что с ним было после расставания в баре с Луисом, он почти ничего не помнил.
Нет-нет, что-то ведь да было: спотыкание, стариковский страх упасть, затем нечто жгучее, словно в самую твою сердцевину запихивают раскаленные угли. И звуки – слабые, но явственные, похожие на лопающиеся в отдалении шары. Выстрелы.
Сзади левую руку что-то жгло, а еще жгло в сгибе правой руки. Справа Гэбриел увидел вставленную в мякоть капельницу, затем разглядел зеленый пластиковый соединитель наверху второй иглы, воткнутой в вену с тыльной стороны руки. Неброско ожила какая-то смутная, атавистическая память о том, что он прежде вроде как уже пробуждался, в глаза ему светил слепящий свет, а вокруг суетились, хлопотали врачи и сиделки. А в промежутках он спал, или же это все был сплошной сон.
Как и многие, Гэбриел слышал миф о том, что в последние мгновения перед смертью перед внутренним взором человека проносится якобы вся его жизнь. Так вот на самом деле, когда та пресловутая коса вжикнула перед ним самим, обдавая лицо мертвенным холодом, столь контрастирующим со жжением ужаливших пуль, Гэбриел тех видений совершенно не получил. И теперь, мучительно собирая по фрагментам то, что произошло, он припоминал лишь чувство смутного удивления, как будто вдруг сталкиваешься на улице с каким-нибудь незнакомцем, смотришь ему в глаза, думая извиниться, и вдруг узнаешь в нем старого знакомого, приход которого давно уже предвкушал.
Что же до событий жизни, то они стали являться лишь позже, когда старик лежал в наркотическом ступоре на больничной койке, а реальность и вымысел под воздействием морфина смешивались и переплетались, так что он видел свою ныне покойную жену в окружении детей, которых у них никогда не было, – иллюзорное существование, отсутствие коего не вызывало огорчений. Видел молодых мужчин и женщин, отряженных для того, чтобы обрывать жизни других. Но в его грезах возвращались только мертвецы и ни в чем его не винили, поскольку Гэбриел не чувствовал в содеянном своей вины. По большей части он их же спасал от жизней, которые иначе могли бы закончиться в тюрьмах или канавах возле убогих кабаков. У некоторых из подопечных смерть через посредство Гэбриела вышла лихой, но такой конец был им уготован еще задолго до того, как они с Гэбриелом встретились. Он лишь изменил место окончания их земного срока, а также течение и насыщенность жизни, которая этому предшествовала. Воспитанники были его Жнецами, оратаями в поле. Он же помогал им по максимуму реализовать свои способности в заданиях, что перед ними ставились.
Лишь один из них входил в грезы Гэбриела так, как делал это в жизни, и это был Луис. Гэбриел до конца так и не сознавал ту истинную глубину любви и привязанности, которые испытывал к этому неспокойному человеку. И теперь те полупризрачные видения дали ему некое подобие ответа.
Все это, думалось старику, оттого, что Луис когда-то был так похож на него самого.
Слышно было, как в углу комнаты сдвинулся стул. Гэбриел открыл глаза чуть шире. Он с осторожностью повернул голову в направлении звука, отрадно чувствуя, что движение далось чуть легче по сравнению с предыдущим, хотя дискомфорт был все еще велик. На фоне окна виднелся силуэт – нарушение симметрии горизонтальных полос полузакрытых жалюзи. Силуэт все рос: человек поднимался со стула, приближался к кровати, и Гэбриел на подходе его узнал.
– Непросто же тебя решить, – вымолвил Милтон.
Гэбриел попробовал что-то сказать, но рот и глотка были по-прежнему чересчур сухи. Он жестом указал туда, где на тумбочке стоял графин с водой, и поморщился от боли, которая возникла при этом движении: чертова игла, что сзади в руке. Старик ощущал ее в вене. За истекшие десять лет Гэбриела госпитализировали дважды – один раз для удаления доброкачественной опухоли, второй из-за волосной трещины в правой бедренной кости. И оба раза его до странности злил воткнутый в руку коннектор. Действительно странно: повреждения, из-за которых Гэбриел оказался здесь, куда болезненней и серьезнее, чем эта тонюсенькая полоска металла, вживленная в кровеносный сосуд, и тем не менее он предпочитает сосредотачиваться именно на ней. Это потому, что она маленькая, пустяк в сравнении с самой травмой. Это можно понять. Первопричина известна. И сегодня, в этот самый момент, металлическая полоска представляет собой первый шаг в примирении с тем, что случилось.
Милтон налил в стакан воды и поднес его Гэбриелу ко рту, чтобы можно было прихлебнуть, свободной рукой при этом аккуратно придерживая старику голову. Смотрелось все это до странности нежно, даже интимно, хотя у Гэбриела вызывало тайное негодование. Прежде они были меж собой ровней, но теперь этому уже не бывать, во всяком случае после того, как Милтон видел его пожухшим до этого жалкого состояния, да еще так притрагивался к его голове. И хотя этот жест был проявлением заботы, Милтон не мог не чувствовать, как он ранил Гэбриела и его достоинство, его ощущение своего места в непростой вселенной, которую он населял. Мелкая струйка воды скатилась у Гэбриела по подбородку, и Милтон заботливо отер его бумажной салфеткой, чем лишь усилил гнев и смятение Гэбриела, который, впрочем, наружу их не изъявил, поскольку это бы его окончательно унизило и обезоружило. Вместо этого он прокряхтел «спасибо» и опустился головой обратно на подушку.
– Что там со мной произошло? – спросил Гэбриел голосом чуть громче шепота.
– В тебя стреляли. Три пули. Одна прошла в дюйме от сердца, другая задела правое легкое. Третья раздробила ключицу. Уместно будет сказать: тебе повезло, что ты вообще жив. И замечу, не в первый раз.
Милтон слегка склонил голову, словно бы пряча выражение своего лица, но Гэбриел этот жест пропустил: он сейчас ненадолго смежил веки.
– И давно?
– Два дня назад, может, даже чуть больше. Здесь поговаривают, что ты в своем роде медицинский феномен. Чудо. Или, возможно, господь тебя так опекает.
Губы Гэбриела тронула мертвенная улыбка.
– Хотя господь не верит в таких, как мы, – произнес он и остался доволен, заметив, как на лице у Милтона мелькнула тень. – И кстати, – при вдохе Гэбриел чуть не поперхнулся, – зачем ты здесь?
– А что, один старый друг не может навестить другого?
– Мы не друзья.
– Мы уже так успели сблизиться, что иначе нас и не назовешь, – сказал Милтон, на что Гэбриел чуть заметно кивнул в неохотном согласии. – Я за тобой смотрел. – Милтон указал на камеру в углу.
– Поздновато как-то.
– Мы беспокоились, как бы кто не попытался завершить начатое.
– Я тебе не верю.
– А меня это и не волнует.
– Так ты что, мой единственный посетитель?
– Нет. Был еще один.
– Кто?
– Твой любимец.
Гэбриел снова улыбнулся, уже теплее.
– Он полагает, что это как-то связано с прежними нападениями, – сказал Милтон. – И хочет взяться за Лихагена.
Улыбка сошла с лица Гэбриела. Он, не спуская глаз, мутновато смотрел на Милтона.
– С каких пор у тебя появился интерес к Лихагену?
– Лично у меня его нет и не было, – сказал Милтон, выжидая дальнейших расспросов.
Ему показалось, что в чертах Гэбриела что-то такое мелькнуло, какое-то потаенное знание. Милтон подался ближе:
– А вот для тебя у меня кое-что появилось. Ты просил по возможности выяснить что-нибудь насчет Лихагена и Хойла. Большинство из этого, я так понимаю, ты уже знаешь. Так вот, имела место, как бы это лучше выразиться, некая аномалия.
Гэбриел ждал.
– Тот, кто звался Кандичем, нанимался не для убийства Лихагена.
Гэбриел взвесил сказанное. Мысли были все еще затянуты наркотическим дурманом, ум туманился. Он отчаянно пытался встряхнуться, но хмарь была сильна, а сил мало. При иных обстоятельствах необходимую дедукцию старик бы проводил наедине с собой, но сейчас ему в качестве поводыря необходим Милтон. И Гэбриел, напряженно переглотнув, задал вопрос:
– Кого он посылался убить?
– Мой источник говорит, Николаса Хойла.
– Посылался кем, Лихагеном?
Милтон покачал головой.
– Искать надо дальше. Хойл был задействован в какой-то сделке с нефтью на Каспии. И, похоже, есть некто, кто предпочел бы, чтобы он в ней больше не участвовал. Мой источник также говорит: что бы там ни происходило между Хойлом и Лихагеном в прошлом – если только та вражда и в самом деле существовала в той форме, в какой подается, – то оно теперь забыто. Ощущение такое, что молву о своем антагонизме они использовали для обоюдной выгоды друг друга. «Враг моего врага – мой друг». Иногда соперники Хойла обращались к Лихагену, а недруги Лихагена к Хойлу. И каждый из них использовал свои подходы, чтобы вызнавать что-то к выгоде другого. Это старая игра, и они играли в нее мастерски. Кроме того, оба разделяют интерес к молодым женщинам – очень молодым, – во всяком случае разделяли, пока не начала брать свое болезнь Лихагена. Старый греховодник по-прежнему поставляет сладенькое Хойлу. С обязательным условием: девочки должны быть нетронутыми. Девственницы. У Хойла ведь фобия к болезням.
– Но его дочь, – припомнил Гэбриел. – Она ведь была убита.
– Если и да, то не по наущению Лихагена. Это не имело отношения ни к нему, ни к какой-то междоусобице с Хойлом, настоящей или мнимой.
– Настоящей или мнимой, – тихо повторил Гэбриел.
Его пробрало что-то похожее на тошноту, боли как будто усилились. Это была ловушка. Губительный подвох. Он закрыл глаза. «Настоящей или мнимой». О чем это все говорит? Нет дурака глупей, чем дурак старый.
– Помоги им, – просипел Гэбриел.
Его бескровная, полупрозрачная от хилости ладонь сжимала Милтону рукав пиджака, невзирая на жало иглы в вене.
– Кому? Кому помочь?
– Луису. И тому, который с ним. Ангелу.
С нежной решительностью высвободив рукав из пальцев Гэбриела, Милтон сел обратно на стул. Это был жест отобщения. Дистанцирования.
– На это я пойти не могу, – сказал он. – Не могу вмешиваться, даже после того, что случилось с тобой. Уж извини.
Напряжение в теле Гэбриела не могло удерживаться долго. Он слабел – снова просел на своих подушках, дыхание вырывалось короткими всхлипами, как у бегуна в конце долгого забега. Старик знал, что конец близок.
Милтон поднялся.
– Извини, – повторил он.
– Скажи Уилли, – подал голос Гэбриел сквозь сгущающуюся темноту. – Уилли Брю. Просто передай. Это все, о чем прошу.
И, уже теряя сознание, он успел увидеть: Милтон вроде как кивнул.
* * *
Тот дом в три этажа стоял на акре земли, занимая площадь примерно в тысячу триста квадратных метров. Находился он под надежной защитой высоких стен, оснащенный режимом автоматического светового включения во дворе и сигнализацией, выведенной на частную охранную фирму, персонал которой был известен отсутствием комплексов касательно применения оружия.
Тот дом занимали некий Эммануэль Ловейн, его жена Фелиция и их двое детей, Дэвид и Джули, соответственно одиннадцати и двенадцати лет. Также с ними вот уже пару дней находились двое малоразговорчивых, а еще менее спящих мужчин. Ловейнов с их чадами они бдительно отгоняли от окон, следя за тем, чтобы портьеры были задернуты, а за подступами к дому следили через систему камер наблюдения.
На тот период в «надежном доме» Луис находился впервые, а Блисса знал только по репутации. Ловейн располагал информацией о ряде южноамериканских политиков, которую ужас как хотели заполучить друзья Гэбриела. Ловейн, в свою очередь, хотел безопасности для своей семьи и новой жизни подальше от джунглей и всяческих хунт. Гэбриел тогда действовал как посредник, и Луиса с Блиссом на время ведения переговоров отрядили в качестве дополнительной охраны. Ловейн представлял собой живую мишень, и были такие, кто стремился его заткнуть прежде, чем у него будет шанс поделиться накопленными сведениями. Гэбриел традиционно придерживался мнения, что в случае, когда за лицом или лицами идет охота, мало что может быть эффективнее, чем приставить к ним в качестве охраны людей примерно такого же склада, что и сами охотники.
Блисс был старше Луиса на добрый десяток лет. В отличие от Луиса, на его счету были уже заметные – можно сказать, престижные – убийства, но ходили слухи, что он сейчас на время хочет уйти в тень. Люди его поприща по прошествии времени обычно скапливали определенный перечень врагов, не желающих делать различий между исполнителем и заказчиками. Для профессионалов – Жнецов – разницы обычно нет: с таким же успехом можно обвинять в убийстве саму винтовку, пулю или бомбу. Подобно им, Жнецы были всего лишь орудиями, применяемыми для осуществления определенной цели. Ничего личного. Однако такая логика не всегда понималась и принималась теми, кто понес утрату, будь она по своей сути личной, профессиональной, политической или финансовой.
Но отпускать от себя Блисса Гэбриел не хотел и перестал доверять ему в должной мере, поняв, что тот собирается вроде как покончить с их отношениями и в скором времени отказаться от выполнения заказов. Тогда-то Блисса вместе с Луисом и приставили к семейству Ловейнов в качестве временного караула. А с убийствами Блисс завязывал – если не навсегда, то, во всяком случае, на время.
Работа была не бей лежачего, и напарники коротали время как могли. Ночами, когда Ловейны спали, Блисс в общих нейтральных чертах рассказывал о своем житье как Жнеца, заодно давая Луису кое-какие советы. Рассуждал о меткости стрельбы (одной из «коронок» Блисса было использование снайперской винтовки). Помнится, он открыл Луису, откуда взялось слово «снайпер»: из охоты на дичь в Индии в девятнадцатом веке. Рассказывал о генерале Гражданской войны Хираме Бердане, считавшемся непревзойденным знатоком этого искусства, который помог усовершенствовать приемы и навыки стрельбы настолько, что они используются снайперами и сегодня; об англичанине майоре Хескете-Причарде, основавшем в годы Первой мировой армейскую Школу снайперской стрельбы и разведки в противовес атакам германских снайперов на британских солдат; о русских командах времен Второй мировой, а также о менее эффективном использовании снайперов американцами, которым тогда еще лишь предстояло понять, что вооружить полевого стрелка винтовкой с прицелом, пусть даже оптическим, еще не значит сделать из него снайпера.
Луис слушал. По рассказам получалось, что качества, наиболее ценные для снайпера, в целом годны и для его собственной диспозиции: ум, надежность, инициативность, преданность, стабильность и дисциплина. Имеет смысл тренироваться регулярно, оттачивать навыки; поддерживать себя в хорошей физической форме, поскольку с ней приходят уверенность, стойкость и самообладание; не курить, потому как неконтролируемый кашель может выдать твое местонахождение, а желание подымить чревато нервозностью, раздражительностью и, как следствие, снижением эффективности; быть эмоционально сбалансированным, не позволяя себе волноваться или в чем-то каяться, когда настает момент убивать.
И наконец, Блисс посвятил Луиса в важность ухода. Снайперы, как и Жнецы, во многом орудия возможности. Крайне важно уметь вызревать, чтобы, когда возможность представится, оказаться готовым. Хорошая подготовка сама по себе создает возможности, но иногда возможность не открывается, и тогда нужно проявить мудрость и сдержанность: не форсировать ситуацию. Настанет черед, и придет еще один случай, надо лишь проявлять терпение и готовность.
Но бывает и такое, когда все идет не так, когда инстинкты твердят тебе: «Остановись, бросай все и уходи». Однажды Блисс был на задании в Чили. Он уже держал цель в круге прицела и до выстрела оставались считаные мгновения, как вдруг один из телохранителей глянул на окно, где затаился Блисс. Снайпер знал, что для охранника невидим: уже почти стемнело, а сам он был закутан в черный, не отражающий света материал, возле затемненного окна в какой-то невзрачной многоэтажке. Дуло винтовки, и то было зачернено. Так что взгляд телохранителя остановиться на нем просто-таки не мог. И тем не менее охранник туда посмотрел.
Делать выстрел или нет, Блисс даже не раздумывал, хотя палец на спусковом крючке уже начинал напрягаться. Вместо нажатия Блисс взял и ушел. Оказалось, это была подстава. Кто-то выдал, проинформировал. А снайпер, оставив винтовку, скрылся из здания буквально за секунды до того, как по его душу нагрянули. Гэбриел тогда все понял, принял меры, и утечка была найдена и заткнута.
– Помни, – завершил Блисс тот свой рассказ, – жизнь у тебя всего одна. И твоя задача – продлить ее как можно дольше. Весь фокус в знании, когда стоять, а когда уйти.
Шел третий час ночи. Ловейны спали наверху: взрослые в одной комнате второго этажа, дети в соседней, смежной с ними. Третий этаж был нежилым. Дважды в течение каждого часа Луис и Блисс поочередно наведывались на второй этаж с проверкой. Внизу по радио пела Конни Фрэнсис – что-то там из старых записей. Репертуар выбирал Блисс, а не Луис: он на это шел из почтения перед своим старшим во всех смыслах товарищем.
Сейчас Луис остался в кресле, а Блисс отправился наверх проверять Ловейнов. Когда минуло пять минут, а Блисс все не возвратился, Луис встал из кресла и вышел в лестничный проход.
– Блисс, – позвал он вполголоса, – ты в порядке?
Ответа не последовало. Луис повторил вопрос по рации, но в ответ донесся лишь шум статики.
Он вынул из кобуры пистолет и стал подниматься по лестнице. Дверь в детскую спальню была открыта; дети лежали, свернувшись калачиком, на своих кроватках. Ночник у стены был выключен. Во время прошлого обхода Луиса он светился. Луис, подобравшись, нажал на выключатель.
Простыни пропитались кровью, одна из подушек валялась на полу с двумя дырами от пуль, откуда высыпались перья. Луис подошел к ближней кровати и приподнял простыню над Дэвидом Ловейном. Мальчик был мертв, подушка под его головой набрякла кровью. Луис проверил соседнюю кровать. Его сестренку убили одним выстрелом в спину, там, где сердце.
Луис хотел криком позвать на помощь, но молча замер. В родительской спальне слышался шорох шагов. Луис погасил ночник и перебрался к смежной двери, тоже приоткрытой. Он медленно ее отворил, подождал.
Ничего. Никого.
Он ступил в комнату, где навстречу ему шатко, незряче двигалась бледная фигура – Фелиция Ловейн в кремовой комбинации, темной от крови из пробитой груди. Луис думал, что женщина пытается до него дотянуться (ее протянутая левая рука обагрена была кровью, своей и мужа, который мертвый лежал сзади на кровати), но затем понял, что она смотрит мимо, из последних сил пытаясь найти своих детей.
Луис выставил руку, чтобы остановить Фелицию, и она, упершись в нее, замерла, стоя на цыпочках. Женщина посмотрела на него, и рот ее безмолвно раскрылся. В глазах стояли невероятная, запредельная тоска и покинутость, которые через секунду угасли вместе с жизнью, и бездыханное тело мягко рухнуло на пол.
Шаги позади себя Луис расслышал слишком поздно. Он думал повернуться, но в затылок ему уперся ствол, и он застыл на месте.
– Тихо, – произнес голос Блисса.
– За что? – ошарашенно выдохнул Луис.
– За деньги, за что же еще?
– Они тебя найдут.
– Не найдут. На колени.
Луис знал, что жить ему осталось недолго, но умирать на коленях не собирался. Он бешено крутнулся – темной дугой мелькнуло в руке оружие, – но тут Блисс выстрелил, и все померкло.
Назад: Часть III
Дальше: Глава 17