Собрание проходило в одном из приватных обеденных залов закрытого клуба между Парк- и Мэдисон-авеню, в претенциозной близости от самой свежей экспозиции музея Гуггенхайма. Никакой таблички или надписи на дверях с указанием сути мероприятия – по-видимому, просто из-за отсутствия необходимости. Те, кто нуждался в координатах места встречи, располагали ими уже заранее. При этом даже случайный наблюдатель сделал бы вывод, что место это с претензией на эксклюзивность: если вам требуется разъяснение, что именно здесь за собрание, значит, вам здесь и делать нечего, поскольку ответ, если и прозвучит, совершенно ничего вам не даст.

В точности специфику клуба истолковать было непросто. Возник он уже несколько позже существующих элитарных местечек в этой части города, хотя сказать, что у него совсем уж нет никакой истории, все-таки было бы несправедливо. Из-за своей относительной молодости это заведение никогда не отвергало перспективных кандидатов по признаку расы, пола или вероисповедания. Не было козырем (или, наоборот, преградой) и наличие большого богатства: среди членов клуба встречались и такие, кто не потянул бы раскошелиться даже на поднос с напитками для собрания. Такое редко встречается в заведении более чопорном, а значит, не столь терпимом (если на то пошло, со всяким бывает) к проблемам с платежеспособностью у некоторых из своих членов.

Напротив, этот клуб руководствовался политикой, которую точнее всего можно было бы охарактеризовать как разумно благожелательный протекционизм, основанный на понимании, что клуб этот существует для тех, кто не любит клубы вообще, имеет слегка асоциальную жилку или же предпочитает, чтобы другие знали о натуре его бизнеса как можно меньше. Пользоваться телефонами в местах общего пользования здесь было запрещено. Разговоры допускались разве что на уровне шепота, да и то такого, какой на слух различают разве что летучие мыши и собаки. Формальный обеденный зал был одним из самых тихих мест для приема пищи во всем городе. Отчасти из-за фактического запрета на любую форму вербального общения, в основном же из-за того, что члены клуба в большинстве своем предпочитали обедать в приватных кабинетах, где всякому бизнесу гарантировалась полная конфиденциальность, ибо клуб обоснованно гордился своими благоразумием и осмотрительностью, даже в смерти.

Официанты своей глухотой, слепотой и немотой могли смело соперничать с баобабами. В помещении напрочь отсутствовали камеры наблюдения, и никто никого не называл по именам, если только визави сам не выказывал стремления к подобной фамильярности. В членских билетах фигурировали лишь цифры. На двух верхних этажах располагалась дюжина со вкусом, но без претенциозности обставленных спальных номеров для тех, кто решил провести ночь в городе, предпочитая не обременять себя бронированием отеля. Единственные вопросы, задававшиеся гостям, представляли собой вариации на заданные темы: скажем, желают ли они еще вина, и если да, то не потребуется ли им помощь при подъеме по лестнице в спальные апартаменты.

Этим конкретным вечером в клубе собралось восемь человек, включая Ангела и Луиса – они расположились в «Президентском номере». Так негласно именовался этот полулюкс; в его стенах как-то раз провел незабвенную ночь один из глав государства за утолением своих потребностей, из которых нужда в пище – лишь одна, и на тот момент не самая важная.

Ужин проходил за круглым столом. Блюда были мясные – оленина, говяжьи стейки, а к ним красное «Дарк хорс» из Южной Африки. С окончанием трапезы, когда подали кофе, арманьяк и бренди для желающих, Луис запер дверь изнутри и выложил перед собравшимися карты и распечатки. Он один раз, в непререкаемой тишине, прошелся по плану. Шестеро гостей вдумчиво слушали. Ангел чутко вглядывался в их лица – не мелькнет ли где сомнение, созвучное его собственному, не проявятся ли какие-то другие признаки неуверенности. Ничего замечено не было. Даже когда пошли вопросы, они были сугубо о деталях. Причины предстоящей операции собравшихся не занимали, как, собственно, и риски. Этим людям за их время и опытность хорошо платили, к тому же они доверяли Луису. К боевой обстановке эти люди привычны и понимали: щедрость оплаты обусловлена именно предстоящими опасностями.

По меньшей мере трое из них – англичанин Блейк, Марш из Алабамы и полукровка Лайнотт, в речи которого слышались акценты всего континента, – являлись ветеранами неимоверного числа международных конфликтов, а их преданность определялась настроением, деньгами и понятиями (обычно именно в этом порядке следования). Двое Хариков – Хара и Харада – были, по их словам, японцами, хотя могли предъявить паспорта четырех или пяти азиатских стран. Харики смотрелись типичными туристами с какого-нибудь Гранд-Каньона. Такие с веселой дурашливостью позируют для камеры и шлют домой фотки с бойкими распальцовками. Оба были миниатюрные и смуглые. Харада носил темные очки. Прежде чем заговорить, он неизменно приподнимал их на переносице средним пальцем – движение, по машинальности сравнимое с нервным тиком. Ангел втайне подумывал: уж не показывает ли азиат собеседнику непристойный жест, прежде чем открыть рот?

Оба Харика смотрелись так безобидно, что вызывали у Ангела глубокую настороженность. О некоторых их проделках он был наслышан, но не знал, верить тому или нет, пока парочка не подкинула ему фильм, от которого, по их словам, они хохотали как помешанные. Из глаз Хариков уже загодя струились слезы смеха, стоило им обменяться парой фраз на родном языке – вероятно, по сюжету фильма. Ради собственного психического здоровья название фильма Ангел запоминать не стал, а вот акупунктурные иглы, воткнутые кому-то между веком и глазным яблоком, по которым аккуратно тенькает чей-то ноготь, остались в памяти надолго. Особенно впечатляло, что это кино шалунишки Харики подкинули Ангелу на Рождество. Ангел был не из тех, кто почем зря клеймит кого-либо в психической извращенности, но этих весельчаков следовало, по его мнению, удавить еще при рождении. Они были, можно сказать, приколом своих мамаш за счет окружающего мира.

Шестым членом команды стал Вайс, высокий швейцарец, успевший в свое время послужить гвардейцем у папы римского. У них с Лайноттом наблюдалось что-то вроде междоусобицы – во всяком случае, судя по тому, как они меж собой переглянулись, когда поняли, что им выпало вместе не только отужинать, но и участвовать в общем деле. Для Ангела это была еще одна причина напрячься. Такого рода трения, особенно в маленькой группе, имеют свойство легко распространяться и сказываться на всех. Тем не менее все эти люди знали друг друга хотя бы по репутации, и вот Вайс с Блейком уже увлеченно перебирали общих знакомых, живых и мертвых, а Лайнотт, похоже, нашел какой-то общий интерес с обоими Хариками, что вызвало у Ангела подозрения насчет всех троих.

К концу вечера команды были распределены: на Вайсе с Блейком – северный мост, на Лайнотте с Маршем – южный. В задачу обоих Хариков входило опекать дорогу меж двумя мостами, перемещаясь туда-обратно с регулярными интервалами. При необходимости они должны были поддерживать одну из групп «мостовиков» или же держать мост лично, если одной из команд потребуется перейти через реку для поддержки отхода Ангела с Луисом.

Выдвигаться решили на следующий день, группа за группой, останавливаясь в согласованных мотелях ближе к месту назначения. Незадолго до рассвета, когда каждая команда займет места, Ангел с Луисом переходят через Рубо и ликвидируют Артура Лихагена, его сына Майкла и любого другого, кто окажется на пути к данной цели.

После отъезда гостей и проверочного сеанса связи Ангел с Луисом расстались. Ангел возвратился на квартиру, а Луис отправился в сторону центра к лофту, расположенному в районе Трайбека. Здесь он поднял еще один, заключительный бокал вина с супружеской парой Эндаллов, Абигейл и Филипом – типичной зажиточной четой лет под сорок. Впрочем, слово «типичный», учитывая избранное ими поприще, здесь можно употребить сугубо условно. Сидя за столом, Луис еще раз прошелся по первоначальному плану, но уже с учетом вариаций. Эндаллы в колоде Луиса были джокерами. Убирать Лихагена на пару с одним лишь Ангелом он не собирался. И до прибытия остальных команд Эндаллы должны будут уже дожидаться на землях Лихагена.

Той ночью Ангел в темноте лежал без сна. Луис это почувствовал.

– Чего? – тихо спросил он.

– Ты не сказал им о пятой команде.

– Им это необязательно. Кроме нас, никто не знает всех деталей.

Ангел не откликнулся. Луис зашевелился, и на прикроватном столике зажегся ночник.

– Да что с тобой такое? – с сердитым недоумением спросил Луис. – Ходишь эти два дня как потерявшийся пес.

– Это неправильно, – поворачиваясь к партнеру лицом, сказал Ангел. – Я, само собой, пойду, но это неправильно.

– Что неправильно – устранять Лихагена?

– Нет. Неправильно то, как ты это обставляешь. Фрагменты не стыкуются должным образом.

– Ты о Вайсе с Лайноттом? С ними все будет в порядке. Им все равно караулить на разных концах.

– Дело не только в них. А в том, что команда у нас маленькая, да и в истории Хойла есть дыры.

– Какие именно?

– Пальцем ткнуть не могу, но общая картина кажется не до конца проверенной.

– Все сказанное Хойлом подтвердил Гэбриел.

– Что у них с Лихагеном вражда? Ах, какое откровение! Думаешь, это достаточное основание для того, чтобы убить чью-то дочь и скормить ее свиньям? Чтобы выложить предоплату в полмиллиона за головы двоих человек? Не нравится мне все это. Впечатление такое, будто и Гэбриел что-то недоговаривал. Ты сам это сказал после разговора с ним. А тут еще Блисс…

– Информации, что он где-то там, у нас нет.

– Я это нюхом чую. Детку Билли он уже чикнул.

– Ты превращаешься в старую каргу. Скоро уже начнешь говорить, что не мешало бы завести кошку и сидеть со спицами, укрывшись пледом.

– Помяни мое слово: что-то идет не так.

– Если тревожишься – оставайся дома.

– На это я пойти не могу, ты знаешь.

– Ну тогда засыпай, сделай милость. Не хочу, чтобы ты завтра был еще сварливей, чем сейчас.

Луис погасил свет, оставив Ангела впотьмах. Ангел все никак не мог заснуть, а у Луиса это получилось в два счета. Можно сказать, дар: ничто не вставало на пути между ним и отдыхом. Эту ночь Луис спал без сновидений, во всяком случае ничего из них не помнил, а когда перед самым рассветом проснулся, рядом наконец-то спал Ангел, а у Луиса ноздри были заполнены запахом гари.

Их звали Ольдермен Ректор и Атлас Григгс. Ольдермен был из Онейды, штат Теннесси. В этом городишке он еще ребенком видел, как полиция и штатские охотились однажды за негритянским бродягой, случайно сошедшим с товарняка не на той станции. За улепетывавшим бедолагой гонялись по лесу, а после часовой погони его изрешеченное пулями тело проволокли по грязи и бросили возле станционного домика на всеобщее обозрение. Мать нарекла своего сына Ольдерменом наперекор белым, все делавшим так, чтобы по жизни ему этого звания не носить никогда, и постоянно учила мальчика, как важно всегда быть опрятно одетым и никогда не давать людям, черным или белым, повода относиться к тебе с неуважением. Вот почему, когда Григгс застал его на петушиных боях, Ольдермен был разодет в канареечно-желтый костюм, кремовую рубаху и полыхающий огненным языком темно-оранжевый галстук; на ногах красовались двухцветные, кремовые с коричневым, туфли, а на голове плотно, как шляпка на гвозде, сидело желтое канотье с красным пером за ободом ленты. Лишь вблизи можно было различить, что на пиджаке пятна, ворот рубахи основательно потерт, галстук в морщинах из-за того, что уже не держит эластик, а из швов туфель застывшими пузырьками проступает сапожный клей. Костюмов у Ольдермена было всего два, желтый и коричневый, и принадлежали они, в общем-то, покойникам (и тот и другой Ольдермен успел перекупить у вдов непосредственно перед тем, как на их прежних владельцев опускалась крышка гроба), но, как он нередко указывал Григгсу, эти два костюма – гораздо большее в сравнении с тем, чем владеет уйма других людей, вне зависимости от цвета кожи.

Ольдермен (по фамилии – Ректор – его никто не называл, как будто данное при крещении имя и впрямь стало титулом, который по жизни ему заказан) роста был выше среднего и так тощ, что вид имел прямо-таки как у мумии. Смугло-желтая кожа пергаментом обтягивала кости, и лишь тонкая подкладка плоти указывала на то, что Ольдермен все-таки чуть более, нежели живой труп. Ввалившиеся глаза утопали в глазницах, а скулы проступали так, что казалось, вот-вот прорвут кожу, когда он ест. Волосы вились мягкими темными кудряшками, теперь уже седыми, а большей части зубов с нижней левой стороны Ольдермен лишился в ходе мордобоя, устроенного какой-то кодлой белого жлобья в Арканзасе. Теперь челюсти смыкались несколько косо, придавая Ольдермену вид человека, только что озадаченного какой-нибудь неуютной новостью. Говорил он всегда тихо, вынуждая собеседников невольно приближаться к себе, чтобы расслышать, и это иной раз выходило им боком.

Ольдермен был, может, и не силен, но зато проворен, сметлив и безжалостен, когда желал причинить кому-то урон. Ногти он специально отращивал длинные и острые, чтобы по максимуму поражать глаза. Так в разное время он голыми руками сумел лишить зрения двоих. Под ремешком часов Ректор держал нож с выкидным лезвием: ремешок был достаточно туг, чтобы перо держалось на месте, и свободен настолько, чтобы в долю секунды нож оказывался в ладони. А еще он питал слабость к небольшим пистолетам, в основном двадцать второго калибра: их легче прятать, и они самые смертоносно эффективные вблизи. А Ольдермену нравилось убивать так, чтобы жертва, погибая, делала это вблизи его лица, дабы чувствовалось дыхание.

К женщинам Ольдермен относился уважительно. Когда-то он был женат, но та женщина умерла, и с той поры он жил бобылем. Проститутками он не пользовался; не путался с женщинами легкого поведения и не одобрял этого в других. По этой причине Ректор едва терпел Дебера, который был сексуальным изувером и серийным эксплуататором женщин. Но надо признать: Дебер умел ввинчиваться в дела и ситуации, дающие возможность обогатиться, словно змея или крыса, что за добычей полакомей проникают сквозь любые щели и дыры. И деньги, перепадающие с этого Ольдермену, позволяли ему потакать своему единственно подлинному пороку: азартным играм. Здесь Ольдермен не знал удержу. Эта страсть поглощала его, и именно через нее этот весьма неглупый человек, иной раз проворачивавший вполне недурственные делишки, кончил тем, что в его владении остались лишь два костюма, принадлежавшие некогда другим людям.

Григгс, в противоположность Ректору, особым умом и утонченностью не отличался, но был предан, надежен и обладал недюжинной силой и храбростью. Ростом он был не намного выше Ольдермена, зато весил больше килограммов на тридцать. Круглую голову словно очертили циркулем, маленькие уши плотно прилегали к черепу, а черная кожа имела красноватый оттенок (если приглядеться на соответствующем свету). Дебер доводился Григгсу кузеном, и они с ним имели обыкновение арканить женщин по городам и поселкам, через которые проезжали. В Дебере присутствовало своеобразное обаяние, хотя упырь в нем залегал неглубоко, а Григгс брал внешностью симпатичного битюга, так что вместе они составляли неплохую пару. Восхищение кузеном заставляло Григгса смотреть сквозь пальцы на его менее приглядные стороны, в частности на жестокое отношение Дебера к женщинам: побои, порой до крови и отключки. Взять хотя бы ту ночь, когда он убил женщину, с которой жил. Ее изломанное тело, беспомощно лежащее в проулке за винным магазином, с задранной юбкой и виднеющимся голым низом живота, Дебер терзал даже тогда, когда она умирала.

В старое овощехранилище, где размещалась арена петушиных боев, Григгс прибыл как раз к последнему раунду. Стоял август, почти конец сезона, и птицы, что выжили, были испещрены отметинами предыдущих схваток. Белые лица здесь даже не проглядывали. Внутри сарая стояла такая духота, что большинство присутствующих успели раздеться до пояса и в попытке охладиться пробавлялись дешевым пивом из ведер, доверху наполненных льдом, успевшим превратиться в воду. Густо и жарко пахло потом, мочой и петушиной кровью, разбрызганной по сараю и впитавшейся в земляной пол бойцового круга. Из всех жаре был не подвержен, казалось, один лишь Ольдермен, сидящий на бочке в созерцании арены. В левой руке он сжимал тоненький сверток купюр.

Двое владельцев закончили подтачивать своим птицам железные шпоры и ступили на круг. В ту же секунду тон и громкость людского гомона изменились. Зрители спешили поскорей определиться со ставками – иначе до кона не успеть; обменивались меж собой жестами и выкриками, проверяя, что их ставки зафиксированы. Ольдермен во всем этом не участвовал. Свою ставку он уже сделал – какую именно, он не разглашал до самого последнего момента.

Владельцы присели каждый со своей стороны бойцового круга. Их петухи, чуя, что схватка неминуема, напряженно поклевывали воздух. Птиц, как водится, представили друг другу – при этом у обоих от инстинктивной ненависти взъерошились шейные перья – и выпустили на круг. В ходе поединка Григгс пробирался сквозь густо дышащую чащу тел, попутно замечая хлопанье крыльев, молниеносные удары шпор и то, как брызги петушиной крови, рассеиваясь, попадают на руки, грудь и лица зрителей. Вон кто-то, не отрывая глаз от схватки, машинально слизнул с губ теплую кровь.

Через какое-то время один из петухов – золотисто-рыжий задира – получил шпорой в шею и начал ослабевать. На минуту владелец его вынул, подул на голову, чтобы привести в чувство, ссосал с клюва кровь и снова выпустил в схватку. Но было понятно, что песенка этого бойца уже спета. Держался он вяло, на броски противника никак не реагировал. Последовал отсчет, после чего бой объявили завершенным. Хозяин побежденного петуха взял квелого питомца на руки, печально на него поглядел и свернул ему шею.

Ольдермен на своем бочонке не пошевелился, из чего можно было сделать вывод: вечер для него не удался.

– Вот же хрень, – прошелестел он горьким шепотом, словно читал заупокойную молитву. – Хрень сплошная.

Григгс прислонился к стенке и закурил, отчасти для того, чтобы отгородиться от запаха этого вертепа. Петушиными боями он не увлекался. Азартные игры не про него, да и вырос он в городе, так что это место для него малосимпатично.

– А у меня для тебя новость, – сообщил он. – Да такая, что, глядишь, тебя взбодрит.

– Хм, – спесиво, ноздрями выдохнул Ольдермен.

На Григгса он не взглянул, а начал вместо этого пересчитывать свои деньги, словно в надежде, что перебирание купюр пальцами приумножит их число или неожиданно выявит между однерками и пятерками случайно затесавшуюся двадцатку.

– Паренек, что кокнул Дебера. Похоже, я знаю, где он приткнулся.

Ольдермен закончил счет и сунул купюры в потрепанный кожаный бумажник, а бумажник поместил во внутренний карман пиджака, застегнув его на пуговку. Паренька они искали уже два с половиной месяца. Первым делом попробовали наехать на женщин в лачуге, прикатив туда на своем побитом, громоздком, как чемодан, старом «Форде». Там приятели, щерясь улыбками, повели разговор, состоящий в основном из многозначительных намеков на расправу. Но перед ними на крыльце каменно встала бабка парнишки, да еще вышли с ленцой из-за деревьев трое мужчин из местных. Короче, пришлось уехать несолоно хлебавши.

К тому же это бабье, даже если б и знало, то ничего бы им не выдало даже с ножом у горла. Это Ольдермен, стоя перед открытой дверью, прочел в глазах той властной пожилой женщины, что встала, уперев руки в бедра, и вполголоса проклинала их за то, что у них на уме. Как и шериф Вустер, Ольдермен о свойствах этой женщины слышал немало: то была не простая божба, направленная против них. Вообще-то не верящему ни в бога, ни в черта Ольдермену все это было побоку, но он благоговел перед самими манерами этой женщины и испытывал к ней уважение даже тогда, когда высказывал ей их с Григгсом недобрые намерения, которые они без колебаний осуществили бы ради успешного поиска того парнишки.

– Ну так где же он? – спросил Ольдермен.

– В Сан-Диего.

– Мать честная, далеко-то как от родимых мест. И как ты разузнал?

– Из уст в уста. Повстречал кое-кого в баре, пошла беседа, всякое такое, ну ты сам знаешь. Тот парень слышал, что мы ищем юного нигера, и смекнул, не срубить ли на этом деньжат. Сказал, что примерно такой парнишка с пару месяцев назад всплывал в Сан-Диего, искал там работу. И нашел, на кухне при забегаловке.

– У того парня есть имя?

– Парень белый, по имени не назвался. О мальчишке прослышал от одного кабатчика, у него бар в том же самом захолустье, где жил мальчишка. Ну, я кое-кого пообзванивал, попросил сходить поглядеть, что там за поваренок работает. По приметам так вроде совпадает, более-менее.

– То-то и оно, что более-менее. Слишком долго добираться: а вдруг окажется, что не он?

– Там Дель Мар. И до Тихуаны недалеко. Да он это, он. Я нутром чую.

Ольдермен встал с бочонка и потянулся. А что, здесь их ничего особо не держит, а парнишке от них причитается. Дебер был уже близок к сведению счетов, а его смерть все здорово перемешала. Без Дебера они с Атласом, можно сказать, прозябают. Им бы спаяться с кем-то новым, у кого нюх на навар, но тут, как назло, стали расползаться слухи о том, что тот малый учудил с Дебером, и Ректору с Атласом уже не оказывалось должного почтения. А потому надо сначала посчитаться с тем малым, и тогда, глядишь, можно будет снова начать делать деньги.

Той ночью напарники напали на мелкий семейный магазинчик и выгребли из кассы семьдесят пять долларов. Когда Григгс приставил к горлу женщины нож, ее муж достал из коробки в кладовой еще сто двадцать. Тех мужа с женой подельники оставили связанными в подсобке и ретировались, вырвав перед уходом из стенки телефонный провод. У Ольдермена поверх костюма было надето старое серое пальто, а на головах у обоих, чтобы скрыть лица, торчали колпаки из мешковины. Машину перед налетом припарковали в сторонке, так что здесь шито-крыто. И вообще все далось легко; с Дебером раньше, случалось, выходило куда заковыристей. Он бы, например, почти наверняка изнасиловал на глазах у мужа ту бабенку – знай, мол, наших.

Возле Абилина подельники притормозили и зашли в бар, принадлежавший одному старому знакомому Григгса. Здесь один тип, звали которого Пурбридж Дантикэт, отпустил как-то шуточку насчет «отвала башки» у Дебера, хотя знал, что Ольдермен и Григгс с ним друзья. Так вот в этот раз напарники подкараулили его на парковке, и Григгс так этого Пурбриджа отжучил, что у того челюсть вместе с одним ухом осталась висеть буквально на ниточке. Пусть другим неповадно будет. Не умеете уважать добром – постигайте через кулаки.

«А ведь все это из-за Дебера, – размышлял досадливо Ольдермен по мере их продвижения на запад. – Я к нему никогда и симпатии не питал, а теперь вот приходится ехать днями и ночами, чтобы прикончить мальчишку, а все из-за того лишь, что Дебер не мог себя сдержать со своей бабой, паршивец». Ну что ж, мальчишка поплатится, а для всех это будет примером, какие они с Атласом серьезные люди. С такими не пошутишь. По-другому и нельзя. Бизнес, он на то и бизнес.

Закусочная стояла на бульваре Националь, неподалеку от порнотеатра «Киска». Свою жизнь «Киска» отсчитывала с 1928 года, когда именовалась театром Буша; затем на разных этапах своей истории она попеременно звалась то «Националем», то «Аболином», то даже «Парижем», пока наконец в шестидесятые не примкнула к эротическому мейнстриму. Всякий раз, когда Луис в шестом часу утра приходил на работу, «Киска» безмолвствовала и спала, как наблудившаяся за ночь старая шлюха, но ко времени, когда он уходил, – тоже в шестом часу, только уже вечера, – под гостеприимные своды «Киски» уже начинал стягиваться не скудеющий поток из мужчин, про которых хозяин закусочной, югослав мистер Васич, неоднократно замечал: «Ни один из них там не засиживается дольше, чем на мультик».

В обязанности Луиса по «Трапезной № 1 Васича» (именно так гласила изжелта-розовая неоновая вывеска над дверью) входило все, что обеспечивало ее функционирование, кроме разве что самой готовки и сбора денег с клиентов. Он мыл, драил, чистил, шелушил. Помогал вносить продукты и выносить мусор. Следил, чтобы в туалетах было чисто, а в кабинках имелась бумага. За это Луису выплачивались минимальные $1,40 в час, из которых мистер Васич вычитал еще двадцать центов за жилье и кормежку. Работал Луис шестьдесят часов в неделю, кроме воскресений, хотя по желанию мог выходить еще и на пару часов в воскресенье утром – это уже «мимо бухгалтерии», – за что получал от мистера Васича ровно по пять долларов без разговоров. Луис выходил. Брал сверхурочные. Из заработанного он тратил немного (скажем, время от времени позволял себе выход в кино), потому как мистер Васич хорошо кормил его в закусочной и сдавал на втором этаже комнату с санузлом через коридор. Из комнаты, где Луис жил, прямого спуска в закусочную не было, а остальные комнаты использовались как кладовые и хранилища под разномастную и поломанную мебель, к самой закусочной имеющую лишь опосредованное отношение.

По прошествии двух недель Луис сел на автобус до Тихуаны и после двухчасовых шатаний по улицам набрел на небольшой магазинчик возле Санчеса Табоды, где в конечном итоге приобрел «Смит-Вессон эйрвейт» тридцать восьмого калибра и две коробки патронов. Улыбчивый продавец за прилавком посредством ломаного английского и нехитрой демонстрации показал, как опустошать барабан и оттягивать стержневой выбрасыватель для доступа к его центральной пластине. От револьвера приятно пахло новизной, а продавец в придачу дал Луису щеточку и баночку с оружейным маслом, чтобы содержать оружие в образцовом порядке. Сделав эту покупку, Луис стал искать место, где можно взять сэндвич, но все пекарни и хлебные магазины здесь были закрыты (наверное, из-за того, что на складе хлебозавода в Мехикали рядом с мукой держали пестициды, что привело к гибели нескольких детей), и Луис перед возвращением в Соединенные Штаты удовольствовался половиной цыпленка на жухлом листе салата.

В одной из бесхозных комнат мистера Васича он нашел старый велосипед и оплатил замену шин и цепи. В следующее же воскресенье Луис уложил в сумку бутылку воды, сэндвич и пончик из закусочной, несколько пустых лимонадных бутылок, а также свой «Смит-Вессон» и покатил на запад, оставляя город позади. За городской чертой велосипед Луис укрыл в кустарнике и пошагал в сторону от дороги, где через какое-то время набрел на укромный ложок, усеянный внизу камнем и щебнем. Здесь он с час провел за стрельбой по бутылкам, заменяя их на камни после того, как от них оставались одни осколки. Настоящее боевое оружие парнишка держал в руках, а уж тем более стрелял из него, впервые, однако быстро приноровился к его весу, издаваемому звуку и отдаче. По своим мишеням Луис палил в основном с дистанции не больше пяти-шести метров, считая, что когда дойдет до дела, большего расстояния для его пистолета и не понадобится. Наконец, оставшись довольным и собой, и своим знанием оружия, битое стекло парнишка закопал, тщательно собрал стреляные гильзы и тронулся обратно в город.

Ожидание подошло к концу теплой, тихой августовской ночью. Проснулся Луис от поскрипывания половиц в коридоре. За окном по-прежнему стояла темнота, и было ощущение, что он проспал не так уж долго. Непонятно, как они сумели подобраться неуслышанными столь близко. Снизу к комнатам второго этажа вела хилая деревянная лесенка с правой стороны здания, а главную дверь по требованию мистера Васича Луис постоянно держал закрытой. Тем не менее он не удивился, что его в конечном счете разыскали. Гэбриел сказал ему, что это так или иначе произойдет, и Луис знал, что его слова правда. Он в одних трусах выскользнул из-под простыни и до своего «Смит-Вессона» добрался как раз в тот момент, когда дверь в комнату распахнулась от пинка и в проеме появился круглоголовый толстяк, за спиной которого маячил кто-то еще, худее и мельче.

В руке толстяк держал какой-то длинноствольный пистолет, но на юношу он направлен не был, во всяком случае пока. Луис поднял оружие. Рука у него дрожала – не от страха, а от внезапного прилива адреналина. Но человек у двери, похоже, истолковал это по-своему.

– Все верно, мальчик, – сказал Григгс. – Ствол у тебя есть, только вот убить человека в упор не так-то просто. На самом де…

«Смит-Вессон» Луиса грохнул, и из дыры в груди Григгса стрельнул фонтан темной крови. Делая шаг вперед, Луис снова спустил курок, и от второго попадания – на этот раз в шею – Григгс повалился назад, чуть не прихватив с собой и Ольдермена Ректора. Ольдермен стрельнул из своей миниатюрной «двух-двушечки», но вышло наобум, и пуля угодила в оконную раму справа от Луиса. Ствол в руке парня больше не трясся, и следующие три пули плотной подковкой, с зазором меньше сомкнутого кулака, впились Ольдермену в середину туловища.

Свой пистолетик Ольдермен выронил и нелепо повернулся, правой рукой зажимая раны и стараясь устоять у стенки. Он еще проделал пару шагов, но ноги подогнулись, и Ольдермен плашмя грянулся на живот – прямо на свои раны, – застонав от нестерпимой боли. Затем он пополз к двери, по-черепашьи загребая руками, а ногами отталкиваясь от трупа Григгса. Сзади послышались шаги. Последнюю пулю Луис всадил Ольдермену в спину, и шевеление прекратилось.

Луис неотрывно смотрел на «Смит-Вессон» в своей руке. Дыхание рвалось из груди; сердце стучало так, что гнулись прутья ребер. Парень вернулся в комнату, оделся, спешно собрал сумку. Времени ушло совсем немного: он ее толком никогда и не распаковывал, понимая, что придет срок, и надо будет снова выдвигаться, – при условии что удастся выжить. Пока вот удалось. Луис перезарядил револьвер (вдруг эти двое пришли не одни) и, переступив через неподвижные тела, направился к концу коридора. Здесь он остановился и прислушался, вслед за чем осторожно выглянул на двор. Движения внизу не наблюдалось. Там стоял видавший виды «Форд» – обе передние дверцы открыты, внутри никого.

Луис сбежал по лестнице и повернул за угол. Здесь-то ему и прилетело кулаком в левый висок. Ослепленный болью парень свалился наземь, но и при этом рука силилась поднять ствол. Впрочем, под наступившим на запястье ботинком сделать это было затруднительно. Пальцы вскоре разжались, и «Смит-Вессон» выпал. Чьи-то сильные руки схватили Луиса за перед рубашки и взнуздали на ноги, а затем властно задвинули обратно за угол, к лестнице. Натолкнувшись икрами на нижнюю ступеньку, Луис вынужден был сесть. Из этого положения он впервые разглядел нападавшего: белый, под метр восемьдесят, короткая стрижка, как у солдата или у копа. Темный костюм с галстуком, светлая рубашка, правда, теперь с пятнышками Луисовой крови.

А за ним стоял Гэбриел.

Глаза у Луиса слезились, но он не хотел, чтобы эти двое видели его слезы.

– Они мертвы, – выдавил он.

– Конечно, – сказал Гэбриел. – А как же еще.

– Вы шли за ними следом.

– Я узнал, что они едут сюда.

– И вы их не остановили.

– Я верил в тебя. И оказался прав. Тебе никто не понадобился. Ты сам с ними сладил.

Где-то вдали прорезались полицейские сирены. Их завывание становилось все слышней.

– Как долго, ты думаешь, у тебя получится бегать от полиции? – требовательно спросил Гэбриел. – День, два?

Луис молчал.

– Мое предложение все еще в силе, – напомнил Гэбриел. – И даже чуточку сильней после твоей сегодняшней демонстрации способностей. Ну так что: газовая камера в Сен-Квентине или я? Выбирай, только побыстрей. Время не ждет.

Луис не сводил глаз с Гэбриела, прикидывая, как он мог здесь очутиться в решающий момент. Понятно, что сегодняшняя ночь была испытанием, но неизвестно, сколько тут мог подстроить Гэбриел. Кто-то мог сказать тем людям, где Луис находится; выдать его им. Хотя опять-таки, могло быть и просто совпадение.

Тем не менее Гэбриел стоял здесь. Он знал, что эти люди рано или поздно придут, и хотел видеть, чем это обернется. Теперь он предлагал помощь, а Луис не знал, можно ли ему доверяться.

Между тем смотрел на него и Гэбриел – вглядывался цепко, словно читая его мысли.

Луис встал. Кивнул, подобрал сумку и последовал за Гэбриэлом к автомобилю. Шофер подобрал «Смит-Вессон», и Луис его больше никогда не видел. К моменту прибытия полиции они уже двигались на север, а паренек, что работал в закусочной и оставил на полу у мистера Васича два трупа, перестал существовать, оставшись разве что в маленькой, потаенной части собственной души.