Глава 16
Где я? В раю? Ага, попаду я туда, как же… Тело болит невыносимо. А ещё говорят, что покойники ничего не чувствуют. Вам бы такое «не чувствуют»!
Жжёт, везде жжёт… Жжёт? Ну да, я же горела.
В тюремном лазарете начался пожар. Я попыталась вытащить из палаты свою соседку, но замешкалась и попала в самое пекло. Значит, меня всё-таки спасли… Ах, ах, какое гуманное отношение к заключённым! Дорого им моё лечение обойдётся…
Бинтов намотали с километр, не меньше, из носа трубки какие-то торчат… Представляю, на кого я теперь буду похожа. Видела я однажды по телевизору обожженную девушку. Не лицо – сплошная рана. Руки – у Фредди Крюгера и то симпатичней. Лучше уж залезть на крышу и сигануть оттуда вниз. Впрочем, мне и так не жить. Я ведь убийца…
У-бий-ца… Нет, мне это слово определённо нравится.
Я уже начала к нему привыкать. А девчонка та, моя соседка, наверное, погибла. Выходит, ей повезло больше, чем мне. Она ведь даже в себя не пришла. Раз – и к праотцам. Счастливая! Глотать-то как больно, гортань чужой кажется, как будто наждачной бумагой по ней прошлись.
А может, я теперь и говорить не смогу? А, какая разница!
Молчать и то лучше, чем отвечать на унизительные вопросы здешних служителей Фемиды. Размахался ручонками, переводчик несчастный…
Знает же, что за меня и заступиться некому. Максим остался в России, в Москве. Больше мы с ним никогда не увидимся. Безнадёжно-то как: никогда. Подвёл меня, Танька, твой дружок, ох как подвёл… Хотя… Горькая правда дорожку найдёт. Не Толик, так другой бы сказал. Мало ли у меня было клиентов…
Слух мой внезапно уловил чьи-то лёгкие шаги. Девушка. Медсестра, конечно. Лет восемнадцать – двадцать, не больше. Странно, что такая хорошенькая согласилась работать в тюремном лазарете.
Посмотрев на меня, девушка эмоционально всплеснула руками и, обращаясь к кому-то, кто стоял, по-видимому, у дверей в коридоре, что-то громко закричала.
Топот бегущих ног – и за её спиной появилась пожилая седоволосая женщина с удивительно добрым лицом. Одета со вкусом, в ушах – бриллиантовые серёжки. И запах – восхитительный запах французских духов!
– Доченька моя, – по-русски запричитала она, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. – Ты узнаёшь меня? Это я, твоя мама. Ну зачем ты, глупенькая, уехала из дома? И что тебе не жилось в родном Питере? Ведь мы с папой ни в чём тебе не отказывали! И дались тебе эти наркотики! Ничего, милая, мы тебе всё прощаем. Ты у нас поправишься. Ты будешь самая красивая девочка на свете!
Я отупело смотрела на женщину, стараясь понять, что она говорит. Дочка, наркотики, Питер…
Кажется, она принимает меня за свою дочь.
– Машенька, девочка моя, ты только держись. Как только врачи разрешат, я увезу тебя в Россию. У нас там ожоговые центры, говорят, неплохие. А если понадобится, мы поедем в Америку и там тобой займутся лучшие специалисты.
Бедная, как она убивается… Если бы не эта дурацкая трубка, торчащая из моего рта, я бы сказала ей, что она, к сожалению, ошибается, но…
– Не волнуйся, дочушка моя золотая. – Женщина достала платок и смахнула слёзы. – Ты поправишься, обязательно поправишься. Мы с папой сделаем всё возможное, для того чтобы ты стала прежней. Папочка тебя ждёт не дождётся и не будет ругать. Ой, да что же это я! – спохватилась она и достала из сумочки сотовый. – Надо же папочке сообщить, что ты жива!
– Виталик! – закричала она ещё громче, улыбаясь сквозь слёзы. – Наша девочка нашлась. Я её опознала. Что? По глазам, да. Глазки у нашей Машеньки такие красивые, такие глубокие – ни у кого таких нет! Материнское сердце обмануть трудно, ты и сам знаешь об этом. Полицейские проверили чудом сохранившуюся картотеку и с уверенностью подтвердили, что наша Машенька лежала именно в этом тюремном лазарете. Что? Да-да. Она находилась в наркотической коме. Господи, и как только она осталась жива? Хвала всевышнему за то, что он её не отнял. Ну а об остальном поговорим потом. Пока, целую тебя. Папочка с нетерпением ждёт твоего возвращения, – сказала она, уже даже не пытаясь вытирать слёзы, заливавшие её доброе лицо. – Просто он сейчас не может приехать. Ты же знаешь, у него много дел.
Когда женщина встала и направилась к выходу, мне захотелось немедленно посрывать с себя все трубки и закричать во весь голос, что она, увы, ошибается – я не её дочь. Её дочь Маша, судя по всему, лежала в одной палате со мной, на соседней кровати, рядом, когда начался этот страшный пожар, что она была без сознания и, скорее всего, погибла, раз уж так получилось, что её, Машу, Марию, наркоманку с исколотыми руками, совсем ещё молоденькую курносую девчонку, принимают за меня – Лену. Проститутку из Москвы…
Из пересохшей гортани не вылетело ни звука.
Даже головой я не могла помотать.
Женщина оглянулась в дверях, махнула мне рукой на прощанье и вышла.
На следующий день она пришла опять. Потом она поселилась в моей палате. Ночью спала на диванчике, который принесли специально для неё.
Хотя, ой, не знаю, спала ли она вообще. Когда я открывала глаза, вышвырнутая страшной болью из зыбкой полудремоты, она постоянно находилась рядом со мной. Держала меня за руку, успокаивала, говорила что-то ласковое, улыбаясь сквозь слёзы. Я так привыкла к ней, что в душе называла её мамой. Если бы я могла говорить, я бы и вслух назвала её так, но… Говорить я по-прежнему не могла.
В Греции я провела примерно полгода. Бинты с меня так и не сняли. Что было под ними, я не видела, так как перевязки делали под наркозом. Со слов моей новой мамы я давно уже знала, что лечение будет продолжено в Штатах. В один прекрасный день меня осторожно переложили на носилки и на машине отправили в аэропорт. Затем – многочасовой перелёт, подробности которого я не запомнила, так как под завязку была накачана спасительным морфием, и – Вашингтонский ожоговый центр, на который возлагались особые надежды. Впрочем, надежды возлагала мама, а я – не знаю.
К боли телесной за это время я привыкла, но душевная боль оказалась куда более мучительной. Во-первых, я страшилась увидеть себя с уродливым, стянутым коллоидными рубцами лицом. Кому я буду нужна в таком обличье? Ну а во-вторых, я, конечно, боялась, что мой невольный обман (проклятая гортань! – если бы не она, я бы рассказала всю правду в самом начале!) будет раскрыт. Я не Маша, я – Лена. Машина мама рано или поздно догадается об этом. Догадается и откажется от меня. Это-то и будет, пожалуй, самым страшным испытанием для меня.
В Вашингтоне я перенесла несколько операций. Наконец с меня сняли бинты. Скосив глаза, я первым делом посмотрела на руки. Боже… Лучше бы я их не видела. Если руки такие, то что же с моим лицом?
К зеркалу я осмелилась подойти лишь спустя два дня.
Так я и думала – рубцы, везде рубцы. Рот от уха до уха, как у лягушки. Нос провалился почти полностью. Узкие глаза-щелочки скошены к вискам, ресницы, брови отсутствуют, волос на голове нет. Покачнувшись, я упала в обморок.
– Машенька, дочушка моя, – как сквозь вату, долетел до меня мамин плач. – Ручки-то какие холодные! Доктор, сделайте что-нибудь! Машенька, Маша, ты слышишь меня, родная? – Резкий запах нашатыря заставил открыть глаза. – Ягодка моя, как ты меня напугала! Машенька, это только начало. Отдохнёшь немного, наберёшься сил, и тебя опять прооперируют. Организм молодой, справится. Мы с папой никаких денег не пожалеем, чтобы вернуть тебе красоту!
Я попыталась поцеловать мамину руку. Но у меня ничего не получилось. Тогда я прижала её к своей щеке и, успокоенная, замерла.
