40
– Тебя Сюзи разбудила?
– С трудом…
Я знала, что она не устоит. И снова отослала ее поискать вместе с Альбертом яйца. Какое счастье, что мои куры несутся каждый день, а она это обожает. Когда-нибудь она меня поймет. Я поцеловала Оливье. Он привлек меня к себе, но я не поддалась. Не люблю пахнуть коровами, и потом, нам было не так спокойно, как вчера вечером.
– Из-за тебя я черт знает что натворила с коровами.
– Ну и ладно, оставайся со мной. Пусть себе строят заговоры!
– В следующий раз возьму тебя с собой на дойку, вот тогда и умничай на здоровье.
На что он ответил, принявшись разминать мне груди:
– А почему бы нет?! Мне начинает нравиться.
И нам обоим начало нравиться. Не дойка, а любовь. Любовь повсюду и по-всякому. В сене – классика. На мешках с зерном в амбаре – неописуемо. Я старалась перебрать все места, где побывал Жюстен. Это помогало затянуться ранам. Промывание мозгов и перепрограммирование тела. Мы прошли курс любви, как другие проходят курс бальнеотерапии: погружаясь два-три раза в день в теплые воды. Самое невероятное место? Когда он зашел ближе к полудню в сыроварню, а я как раз складывала утварь. Оставалось только все вымыть. Он снял с меня брюки, уложил на стол из нержавейки и взял меня без всякой подготовки, держа на весу мои ноги, на которых болтались тяжелые белые резиновые сапоги. Я плескалась в теплом молоке, которое смачно плюхало о закраины стола в ритме движения его бедер. Мы смеялись во весь голос, и по сыроварне гуляло эхо. Я сказала ему, что вся вымокну. Он ответил, что свежее молоко полезно для кожи, совсем как молозиво. Самое забавное, что он оказался прав. У меня еще три дня кожа на спине была гладкой-прегладкой.
Весна подходила к концу. Лето было великолепным. Антуан радовался за меня, Сюзи преобразилась. Оливье стал спокойнее. А у меня залечивались раны. Он не жил на ферме – слишком далеко до работы, но приезжал на выходные и в свободные дни.
В субботу после рынка я приходила к нему в его студию и там могла кончать в полной звуковой свободе.
А потом погода стала портиться. Процесс наверняка начался уже давно, может даже, с самого начала, незаметно – до того дня, когда я осознала перемены. Я почувствовала, что Антуан сделался хмурым, как осенняя пора с ее первыми туманами. Он стал приезжать реже, едва говорил со мной, не так увлеченно общался с Сюзи. Ссылался на работу, хотя ее было не больше обычного.
Однажды утром он не подошел к телефону. Тогда я отправилась к нему сама. Он молча плакал за кухонным столом, помешивая ложечкой в чашке с кофе. Я села напротив.
– Скажи мне, что происходит.
– …
– Я же вижу: ты замыкаешься в себе, как устрица. Так было с бабушкой. Ты ведь не умрешь с горя, правда?!
Чтобы Антуан выложил, что у него на сердце, его пришлось пинать, как боксерскую грушу, и оказывать помощь по методу Геймлиха – двумя кулаками по животу, – чтобы заставить выплюнуть то, что застряло у него в горле и мешало говорить.
– Все стало по-другому.
– Что стало по-другому?
– Ты, я, Сюзи, мы трое.
Этого-то я и боялась.
– Ты ревнуешь?
– Нет, я не ревную. Плевать мне на Оливье. Он не в моем вкусе.
– Но ты боишься, что он займет твое место…
– Ты видела Сюзи? Она только о нем и говорит. У меня такое ощущение, что я больше не существую. Я ее отец, а она почти что называет папой Оливье.
– Мы же договорились, Антуан.
Какое-то время он молчал. Его глаза напоминали два горных родника. Вода, которая вытекает из скалы и сбегает по склону. Беззвучно.
– Мы договорились, что не будем скрывать ее происхождение, но расскажем все, когда она будет достаточно большая, чтобы понять. Сейчас слишком рано.
– А если она найдет себе другого папу, будет слишком поздно.
– Слишком поздно для чего? Ты никогда не потянешь на классического отца семейства, потому что нам не быть настоящей семьей.
– Ну да. Я же не настоящий мужчина.
– Я никогда такого не говорила. Но признай, что она всегда будет искать отца. Это неизбежно, ведь подружки рассказывают ей о своих. Или же расскажем ей все, но что она поймет?
– Ничего; ничего она не поймет. Это плохая мысль.
– Ты жалеешь?
– Нет. Как я могу жалеть, глядя на Сюзи? Было бы неверно от нее скрывать.
– Ты хочешь перебраться ко мне в дом и делать вид, что влюблен в меня?
– Тоже нет! Тьфу! Гадость какая!
– Ну, спасибо тебе! Значит, я не должна подпускать к себе другого мужчину, чтобы у нее перед глазами был только ты?
– Да нет же. Смешно даже. Не идти же тебе в монашки только потому, что я педераст. Но меня это гложет, вот и все. Я слишком люблю вас и не хочу, чтобы вам причинили вред. Она моя дочь. Если бы я был мужчиной для женщины, ты была бы моей, верно?!
– С какой стати ему причинять нам вред?
– Ты так же говорила о Жюстене.
– Хм…
На этот раз он мне врезал по полной и без предупреждения. Но я не дрогнула.
– Имей в виду, я за ним слежу. Если он только пальцем шевельнет, я его изничтожу.
Я знала, что он на это способен. Жюстен тоже знал, именно поэтому я его больше никогда не видела.
– Послушай, мне надоело, что ты дуешься. Ты мой лучший друг, и ты мне нужен. А еще ты крестный Сюзи, и ей ты тоже нужен.
– А впечатление такое, что с ним вам обеим никто больше не нужен…
– Ну что же, значит, с вами обоими нас переполняет счастье. Можешь попользоваться нашим избытком и взять немного для себя.
В тот день я поняла, что сложностей нам не избежать. Антуан держал Оливье под прицелом, и я знала, что при малейшей оплошности он не упустит случая поставить его на место. Я понимала его. Он был отцом, и его защитный рефлекс делал ему честь. Вот обратное должно было бы насторожить. Возможно, подписываясь под нарядом на осеменение, он недооценил глубины отцовских чувств, которые разовьются с рождением Сюзи.
Я оказалась между ними, и мне приходилось совершать чудеса акробатики, чтобы не задеть ни того ни другого. Каждый из нас уже имел дело с бессердечными скотами, и каждый боялся за другого. Я волновалась за них, а они хотели оберегать меня. Но между ними отношения были более сложными. Что-то вроде дьявольского треугольника, одна сторона которого никогда не будет такой же прямой, как другие. Все было бы проще, если бы отцом был Оливье. Но тогда Сюзи не была бы Сюзи. А я и представить себе не могла ее другой.
Меня преследовало ощущение, что я стою посередине доски, которая служит им двоим качелями. И пытаюсь сохранить равновесие на поперечине. Я приближаюсь к одному, и качели склоняются к нему, я сдвигаюсь к другому, и все повторяется, но в противоположную сторону.
И я не видела выхода…
