24
У меня надолго язык отнялся после ее объяснений. Честно говоря, я не знал, что об этом и думать. Она воспользовалась паузой, чтобы убрать со стола и подать десерт. Я налил нам по доброму бокалу каберне, чтобы спрыснуть горячий яблочный пирог, который вкусно пах корицей.
Чем больше я над этим размышлял, тем удивительней мне казалось то, что, пережив неприкрытое пренебрежение матери, ее простой и однозначный уход, Мари выбрала для себя вариант ребенка без отца, как если бы хотела создать нечто обратное ее отношениям с матерью и сделать так, чтобы ее собственная связь с ребенком была крайне сильной, абсолютной – той, которой не хватало ей самой. С другой стороны, отец все-таки был. Правда, не совсем такой, какого подразумевает классическая схема. Да уж, привет тебе от классических схем – замшелая крестьянка, одинокая женщина в постоянной опасности, маленькие девочки, боящиеся пауков… С тех пор как я обнаружил эту ферму, мои классические схемы здорово сдали позиции.
Потом она начала расспрашивать, есть ли у меня друзья в Ариеже или вообще где-нибудь, занимаюсь ли я спортом или у меня еще какое-то хобби, что я делаю в свободное время. Ответ последовал без задержки: друзей у меня нет. Ни детства, ни вообще. В школе я сначала был козлом отпущения для остальных, а после взрыва той гранаты стал опасным психом, от которого следовало держаться подальше. Когда ты в чем-то уязвим или слишком чувствителен, то неизбежно вызываешь насмешки, и мои одноклассники не отказывали себе в таком удовольствии. В булочной, мясной лавке, на местной почте – везде я был бедным пацаном, который никому не нужен, кроме как бедной старушке, оставшейся без собственных детей, потому что все они перемерли. Разумеется, мои сверстники слышали эти разговоры. До шести лет я терпел взбучки отца и ругань матери, десять следующих прятался в углу двора – и в результате замкнулся в своем одиночестве. Причем стена была высока, чтобы никто не рискнул через нее перелезть. Чтобы защититься от окружающих, я превратился в неприятного типа. Если никто не захочет иметь со мной дела, то никто и не причинит мне боли. Железная логика. Как и моя двоичная система, где запятая носит имя Мари.
– Я так и думала, что есть трещина, – сказала она тихонько.
– Трещина?
– Ничего, ничего, я знаю, что имею в виду, а чем еще вы занимаетесь в свободное время, кроме велосипедных прогулок?
– Я рисую.
– Рисуете?
– Да.
– А что именно?
– Все. Портреты, пейзажи, животных, здания.
– Покажете мне как-нибудь?
– Если хотите.
Казалось, ей действительно интересно, чем я занимаюсь.
Это было единственным, чем я гордился. Но я берег свои рисунки, как сокровища Тутанхамона. В надежном укрытии. Даже при мысли о Мари я поймал себя на сомнениях. А вдруг она начнет насмехаться?
Надо будет подумать.
Она, в свою очередь, рассказала о блондинистой подружке, с которой дружила с первых классов и которая иногда выводила ее в свет – так стряхивают пыль с велосипеда, которым никто не пользуется и он по-прежнему стоит в сарае: надо сделать хоть пару кругов и проверить, не заржавел ли. То в кино сходят, то на распродажи, то в ресторанчик. Она зациклилась на идее подыскать для Мари парня, но представления не имела об ее идеале мужчины – в отличие от Антуана, который после множества бесед на эту тему все знал досконально. Но Мари все равно была к ней сильно привязана. Ее развлекали разговоры о жизни в обществе – именно такой жизни она всячески избегала.
Мари призналась, что по характеру она скорее одиночка и ее это полностью устраивает. А я задался вопросом, кого Антуан считал своим идеалом мужчины. А главное, не подпадаю ли я сам под это определение?
Когда в разговоре возникали заминки, я ловил себя на том, что представляю ее соски, стиснутые чашечками лифчика, на грани задыхания, взывающие о помощи. На белом коне, с мечом короля Артура в руке, я внезапно появляюсь из ниоткуда, чтобы разрубить бретельки, стесняющие их свободу, и увидеть, как они вздымаются навстречу заходящему солнцу.
Каберне позднего сбора наверняка преодолело гемо-мозговой барьер.
После десерта я попросил ее продемонстрировать приемы, позволяющие столь легко нейтрализовать индивидуума моего сложения.
– А зачем вам знать? – со смехом поинтересовалась она.
– Может пригодиться по работе.
– Разве вас не учат в школе жандармов?
– Не такому.
– Но если я вам покажу, то подставлюсь сама.
– Я же обещал ничего подобного больше не делать.
– Я слишком много выпила, не знаю, получится ли.
– Я тоже слишком много выпил, так что меня будет легче уложить.
Она на секунду заколебалась, потом встала, чтобы отодвинуть низенький журнальный столик. На ковре будет удобней, ведь это же понарошку.
– Но сначала у меня тоже для вас кое-что есть.
Она достала маленький сверток, спрятанный под диванную подушку. Подарок. Настоящий подарок. Женщина делает мне подарок, мне, Оливье Деломбру, самому одинокому человеку в мире после Робинзона Крузо. Майка! С коровой, которая танцует чарльстон, как Жозефина Бейкер, с бананами вокруг талии.
– Это четвертый пункт правил коровника: Возмещение ущерба, причиненного пунктом три.
– Я могу померить?
– Она же ваша.
Я даже не подумал выйти переодеться. Стянул свою простенькую майку и надел новую, ее, прямо у нее перед носом.
– Словно по мерке. У вас отличный глазомер!
– Ну, я же должна определять конституцию своих коров, чтобы подобрать им хорошего быка.
– А я хороший бык с конституционной точки зрения?
– Обычный.
Бац!
Она улыбнулась мне, взяла за руку и начала объяснять движение. Я не стал сопротивляться и опустился на колени. Да и выбора не оставалось, боль была такой же сильной, как в первый раз. В результате я оказался распластанным на полу. Так и не уловив, что произошло. Каберне, корова с бананами, волнение… На ковре действительно было удобнее. Она наклонилась ко мне. Я чувствовал ее дыхание на щеке. Мне так хотелось, чтобы она меня поцеловала. Она приблизила губы к моему уху и прошептала:
– Надеюсь, под диваном нет никаких пауков.
Потом быстро выпрямилась и проговорила, накидывая кофту:
– Нужно проверить коров.
Она уже вышла, когда мне удалось встать. Я схватил свою куртку и побежал за ней во двор.
– Вы это делаете каждый вечер?
– Укладываю мужчину на ковер в гостиной или проверяю коров?
– И то и другое!
– Нет и да. Мужчин здесь бывает немного, а с коровами – так заведено.
– Вы желаете им доброй ночи?
– В некотором смысле…
Вечер был прохладный. Она предусмотрительно оделась потеплее. Вот ведь незадача. Лишила меня удобного случая применить самое расхожее романтическое клише: накинуть ей на плечи свою куртку.
Проснись, Оливье, ты что себе думаешь? Что она пятнадцать лет каждый вечер рискует простудиться в ожидании, когда ты прибудешь, чтобы набросить ей на плечи свою куртку?
И ты действительно решил, что именно сегодня она забудет одеться, чтобы ты мог поиграть в пошлого пляжного соблазнителя?
В любом случае, она вроде бы не питала слабости к романтическим клише. Хотя роза с рынка вместе с запиской была подвешена сушиться на посудном шкафу.
Укутавшись в кофту, она спросила, почему я боюсь пауков.
Говорят, что мы помним себя лет с четырех-пяти. Я же забыл все, что было до шести лет, кроме двух вещей. Козьего молока и паука. Похоже, плохое запоминается лучше. Мне было три с половиной года. Родители отправили меня в постель без лишних слов. Не в смысле без ругани, а в смысле не рассказав никакой сказки. В доме и книг-то не было. Я их увидел только в детском саду. Итак, я отправился спать без лишних слов. При свете лампочки из коридора я увидел на одеяле огромного паука. Я выскочил из кровати и позвал, но мне велели идти спать. Я продолжал звать, и тогда меня обругали. Поскольку мой отец не скупился на тумаки, я заткнулся. Старался уследить за пауком, но в конце концов заснул на ковре посреди комнаты. Проблемы начались назавтра: опять пора было ложиться, а я не знал, куда делся паук. И тут я закатил сцену, не желая идти в кровать. Я плакал, потому что боялся, что паук заползет мне в ухо. Отцу надоело, и он влепил мне оплеуху. По крайней мере, будешь знать, почему плачешь. Они закрыли меня в спальне. Того паука я так и не нашел. С тех пор я панически боюсь пауков.
Я услышал, как Мари прошипела сквозь зубы: Как можно так обращаться с ребенком?
Можно, если ты придурок.
В стойле было удивительно хорошо; все коровы лежали. От них исходил странный звук, что-то вроде долгого хриплого вдоха.
– А что это за звук?
– Они храпят.
Все они лежали рядком на соломе и храпели. Мы какое-то время смотрели на них: она – профессиональным глазом, а я – как непросвещенный зритель. Я поднял руку у нее за спиной, намереваясь опустить ее ей на плечо. Мне хотелось обнять ее, но она этого не заметила и наклонилась за лопатой, которой принялась сгребать корм, разбросанный по проходу неуклюжими мордами. Коровы, храпевшие за минуту до этого, начали то тут, то там открывать один глаз, разбуженные знакомым звуком насыпаемой пищи, до которой снова можно было дотянуться. Некоторые спокойно вставали и подходили перекусить, другие снова принимались храпеть еще более утробно. Зрелище действительно уморительное.
А потом мы вернулись в дом. Был уже час ночи, а мы не заметили, как пролетело время. Мне не хотелось, чтобы вечер заканчивался, но я знал, что ей нужно поспать, ведь через четыре часа ей уже вставать.
– Мне пора, – сказал я скрепя сердце.
– Вы что, шутите? Не сядете же вы за руль после всего, что выпили. Переночуйте здесь, а утром поедете.
У меня мелькнул проблеск надежды: она хочет, чтобы я спал здесь, с ней. Моя самая безумная мечта, фантазм, к которому устремлялись мои блуждающие нейроны всякий раз, когда за ужином возникала пауза. И я, преображенный в короля Артура, смогу освободить из плена ее соски и увидеть, как они устремляются к заходящему солнцу, которое, кстати, давно уже село, и возможно даже…
– Можете поспать на диване, я схожу за одеялами.
Ага.
Ладно.
Что делать.
С другой стороны, учитывая все, что она мне рассказала, я мог понять, почему она не хочет торопить события. В сущности, с чего она могла быть уверена, что я не новый Жюстен, мерзкий бессовестный тип, который бросит ее без всяких объяснений, грубо оттрахав? Я-то знал, что это не так, но на лбу у меня написано не было. Правда, библиотекарша и соседка могли думать то же самое обо мне. Но разрыв разрыву рознь. Они все-таки получили и свою порцию объяснений, и меня, который утирал им слезы. Я предпочитаю вооружиться носовыми платками, но потом спокойно смотреть на себя в зеркало, чем удрать, как вор, и ненавидеть себя, когда по утрам бреешься и смотришь в зеркальце.
Ну не такой уж я трус, ведь так?! Если я не подошел к ней на рынке, то совсем по иной причине.
Робость?
Если уж признавать за собой недостаток, этот куда приятней – робость. Заверните! И я переформатирую свой жесткий диск! Я не жалкий трус. Я просто робок, вот и все.
И потом, назовем-ка мы кошку кошкой. Во-первых, это не я строил глазки соседке и не я сунул телефончик в свою абонементную карточку. Далее: с теми двумя девицами все было на чистом автоматизме.
Или на человеколюбии.
Не знаю, что выбрать.
Но никакой любви там не было.
С Мари все по-другому. Я никуда не спешил, и мне хотелось быть нежным – пусть и нервным, но нежным. И если бы мне предложили закончить свои дни рядом с ней, я подписал бы все три экземпляра контракта справа внизу: Прочитано и одобрено, даже не пытаясь разобрать, что там значится мелким шрифтом. Мне было бы достаточно названия контракта: Мы с Мари жили долго и умерли в один день. И дополнительное условие: Позаботиться также о Сюзи.
Я ничего не подписал и спал на диване.
