23
– О чем вы хотите, чтобы я вам рассказала?
– О Сюзи.
Готова была поспорить. Было бы странно, если бы он не задавался вопросом, откуда она взялась и почему я живу с ней одна, а она никогда не говорит о своем отце.
Что ж, я упомянула Жюстена, красавца Жюстена, здоровяка Жюстена, сволочь Жюстена. Но сначала плеснула себе красного вина, которое открыла после его анжуйского каберне. Нужно было подкрепиться, прежде чем ворошить по подвалам мои мрачные и мерзкие воспоминания. Он налил себе тоже, но исключительно для удовольствия, и я про себя отметила, что если за десертом мы опять примемся за его бутылку, то вряд ли потом он будет в состоянии сесть за руль.
Шесть лет назад, когда я только-только здесь обосновалась, кооператив по осеменению скота претерпел реорганизацию, в наш район был назначен новый осеменитель и через некоторое время заехал ко мне, в Верхолесье. Похоже, мы друг другу глянулись, потому что в третий свой приезд он начал рассыпаться мелким бесом. Мол, я очаровательна, умна и ему особенно приятно готовить свой объезд, когда он знает, что должен заглянуть и ко мне. Он всегда задерживался, чтобы выпить чашечку кофе и поболтать о том о сем. Закончилось это в сене. Целых пять месяцев я во все верила. Когда он мне признался, что женат и у него двое детей, мне и в голову не пришло, что это может стать проблемой. Я пребывала на своем маленьком облаке и искренне его любила. Когда я видела одну из своих коров в течке, у меня самой все начинало клокотать внутри при мысли, что он заедет сегодня после полудня. Быстренько заканчивала все дела, принимала душ и ждала его. Мы занимались любовью повсюду на ферме. Это всегда бывало быстро, без особой нежности, потому что он делал объезд и время поджимало. Всякий раз я говорила себе, что в следующий раз будет лучше. Он заявил, что не хочет расставаться с женой, потому что она готовит ему всякие вкусности, и хотя бы поэтому он не мыслит жизни без нее. Жалкий тип! И потом, у него были дети и дом, за который надо выплачивать. Классическая схема жизни достойного отца семейства. Плюс симпатичная любовница, чтобы развеяться и отвлечься от властной, ревнивой жены с увядшим либидо. А еще чтобы удостовериться в собственной способности к обольщению и эрекции. Мне было плевать, с ним мне было хорошо, по крайней мере, мне так казалось. О будущем я не думала. Хотя нет, я начала о нем подумывать. Мне хотелось завести ребенка. И момент вроде был подходящий, но с ним я никогда об этом не говорила. Ждала, пока он попривыкнет. Мы продолжали видеться по меньшей мере два раза в неделю, в ритме течки моих коров. Романтично, не правда ли?!
А потом однажды появился бородатый старикан, чтобы осеменить номер 3312. Наверно, он отметил про себя, что я на удивление хорошо пахну для крестьянки в разгар дня, а вот я почувствовала себя плохо. Очень плохо.
– Он не предупредил вас, что сменил район? Ох ты. А ведь обычно это делают на последнем объезде.
– На последнем объезде? Он больше не появится?
– Нет, мадам, его перевели на другой конец департамента.
И тут я поняла, что тип, с которым я кувыркалась все последние месяцы, думая, что он меня любит, просто большая сволочь, эгоист и трус. Я кинулась к телефону, но он ни разу не ответил. В тот же день я достала из почтового ящика письмо, написанное на обрывке листка с логотипом кооператива. Он решил все закончить, потому что жена нашла на его свитере вьющийся волос. Ты же понимаешь, мне бы не хотелось ее потерять. Но он все равно доволен, что так хорошо провел со мной время. Ни сожалений, ни извинений за то, что сбежал не попрощавшись. Он отключил звук, как выключают радио, когда передача закончилась. Единственным облегчением, которое я почувствовала в тот момент, было то, что я по-прежнему принимала свои пилюли. Оглядываясь назад, я бы рехнулась, если б оказалась беременной от этого мерзкого типа.
В тот день я закончила вечернюю дойку, заперла дом и вместе с Альбертом кинулась бегом через поля к Антуану. Три километра, без остановки, не прекращая ни бежать, ни плакать.
А ведь он меня предупреждал. Осеменитель приезжал и к нему. Этот парень не для тебя, Мари, он скользкий, я его не чувствую. А когда Антуан не чувствует мужика, есть все основания ему верить.
– Почему? – спросил лейтенант.
– А вы не знаете?
– Нет. Чего не знаю?
– Ведь он этого больше не скрывает.
– Он что, медиум?
– Нет!.. Хотя, иногда…
– Агент секретных служб?
– Нет-нет, просто гомосексуалист…
– Ну и что?
– А то, что, когда один и тот же мужчина появляется и в его, и в моей жизни – продавец продуктов, молочный инспектор, какой-нибудь коммивояжер, – мы обмениваемся впечатлениями, и они всегда совпадают, и в физическом плане, и в том, что касается характера.
– И что же он думает обо мне?
– Для вас еще слишком рано, мы пока на стадии наблюдения. Еще две-три недели, и мы сможем вынести окончательное суждение!
После этого замечания на лице у него появилось странное выражение. Он не мог решить, шучу ли я, или мы действительно изучаем его со всех сторон, готовя подробный отчет. И чтобы он не задавал лишних вопросов, которые вынудили бы меня признаться, что я не шутила, я продолжила свою историю.
Я так плакала, прибежав к Антуану, что он не мог понять ни слова из того, что я рассказывала. Но он догадался. Это должно было случиться, и, по его мнению, давно пора. Он раздел меня и поставил под горячий душ минут на десять, чтобы я успокоилась. Сам весь вымок. Потом завернул меня в большой мягкий халат, переоделся в сухое, и мы легли у огня, на диване в гостиной. Кажется, я плакала до трех часов утра.
Он разбудил меня, принеся большую чашку кофе и свежий хлеб. Я с трудом разлепила глаза, так они опухли, но тем не менее разглядела часы. Десять утра. Я подскочила, но он уложил меня обратно.
Сам он встал в пять, покормил своих млекопитающих, и у него еще хватило времени, чтобы подоить моих коров. Он просто чудо.
Мои глаза только через неделю приобрели нормальный вид.
У меня мелькала мысль пойти набить морду той сволочи или все рассказать его жене. Не из мести, а из солидарности. Чтобы открыть ей глаза и посоветовать бежать от него сломя голову. Но это была не моя проблема. Я не стала ничего делать.
– Месть ни к чему не ведет, – говорил мне Антуан.
– Зато позволяет разрядиться, – возражала я.
– Замеси бетон, если тебе надо разрядиться, вреда от этого куда меньше, и работа продвинется.
Так я и сделала. В следующие недели я свернула горы. Антуан приезжал каждый вечер. Мы говорили, говорили и говорили. Он понял, что я возложила на этого типа безумные надежды, потому что в глубине души самым горячим моим желанием был ребенок.
– Ты правильно сделала, что не забеременела от него. Все-таки лучше питать хоть немного уважения к мужчине, которого выбрала производителем.
– Но мужчина, к которому я питаю самое большое уважение, не спит со мной.
– Почему так?
– Потому что он гомосексуалист.
Он не нашелся, что ответить. Знал, что я права.
Антуан обосновался на соседней ферме почти в одно время со мной. Альфред, бывший хозяин, умер несколько лет назад.
Антуан был нездешний, а потому искал местечко самое уединенное и самое отдаленное от Канталя, его родного района. Там ему предстояло унаследовать ферму отца, но, когда родители (выбив из него признание) и соседи узнали, что он предпочитает мужчин, все пошло прахом. Он получал анонимные письма, пережил акты вандализма, его грозили прикончить, а отец в один прекрасный день просто перестал с ним разговаривать. Безумие какое-то. Он, такой мягкий, чувствительный, весь нараспашку, не захотел бороться. Мать ничем не помогла. Она тоже считала, что для него лучше уехать туда, где его никто не знает. Впрочем, так было лучше для самих родителей. Антуан решил все начать с нуля. Иначе пришлось бы бороться всю жизнь.
Причем бороться против людской глупости. Все равно что пытаться вырастить клубнику под снегом.
А я испытала искреннее облегчение оттого, что по соседству поселится кто-то другой. Альфред не был грязным типом, он был просто грязным. У моего дедушки хватало сил смотреть на это сквозь пальцы. А у меня не получалось. Мы регулярно бывали на его ферме – во имя добрососедских отношений и чтобы помогать друг другу, когда того требовала работа. Альфред Майер родился от немца-солдата. Его мать, по этой причине обритая, решила дать сыну отцовскую фамилию, чтобы на крайний случай он мог обратиться в Германию. Если для нее все обернется совсем плохо. В результате несколько месяцев спустя она узнала, что тот солдат погиб, его во время Освобождения убили партизаны. Не вовремя он им подвернулся… Тогда она впряглась в работу на ферме родителей, те уже старые были, а сын, естественно, стал ее преемником. Когда старая Берта умерла, Альфред остался один, потерянный, не способный позаботиться ни о себе, ни о доме.
Это была настоящая берлога. Попробуй что-то найти. Стол, вечно заставленный грязными стаканами, служил посадочной полосой для тучи мух, роившихся по всей комнате. Просто Руасси Шарль-де-Голль. Предлагая выпить, он брал со стола грязные стаканы и ополаскивал их под краном. Так что пить не больно хотелось. А дедушка был вежлив. Он выбирал домашнюю настойку, что имело побочный положительный эффект – заодно дезинфицировало стакан. Кругом царило зловоние. И еще, когда он смотрел на меня – один глаз полуприкрыт, другой выпучен, – у меня кровь стыла в жилах. Как раз в тот вечер, когда я заговорила об этом с дедушкой, он и подсказал мне насчет ножа и веревки в кармане.
А потом, в один прекрасный день, мы отправились к нему, чтобы одолжить какой-то агрегат. Искали его повсюду. Нет Альфреда. А ведь это было время Огней любви, сериала, который он бы не пропустил ни за что на свете. Бедняга, наверно, это скрашивало его одиночество. Даже редкие торговцы, которые отваживались к нему наведываться, знали, что в эти часы к нему лучше не соваться. В конце концов мы услышали, как в риге скулит собака. Она крутилась вокруг кипы сена. Подойдя ближе, мы увидели пару ног и пару рук, торчащих с каждой стороны кипы. Наверно, он пролежал там много дней, потому что в риге собрались все мухи. Прежде чем откатить кипу весом в триста килограмм, дед велел мне выйти и подождать снаружи, а еще предупредить жандармов. Я осталась. Я навидалась всякого. Но эту картину я буду вспоминать до конца жизни. Под кипой, которая его прикончила, мы обнаружили Альфреда, он был плоский, как жаба, которую переехали на дороге. Но в два раза более широкий. Пожарники отвезли тело в похоронное бюро, и я так и не уразумела, как им удалось уместить его в гроб.
Его старшая сестра, которая не проявляла ни малейшего интереса ни к ферме, ни к брату, продала хозяйство общине.
А через несколько лет его арендовал Антуан.
Мы сошлись, будто знали друг друга с детства, и он очень скоро объяснил мне положение дел, чтобы избежать любой двусмысленности. Мы стали лучшими друзьями. Он был чистый, хорошо пах, и мухам в дом доступа не было.
В тот вечер, когда я явилась к нему с письмом Жюстена, я и призналась ему в любви, на которую он не мог ответить.
Прошло несколько недель, на протяжении которых меланхолия преследовала меня, как комарье летним вечером. Сколько ни маши руками, они все вьются и вьются…
А потом я начала обдумывать, не отправиться ли в Испанию на искусственное оплодотворение. Я все выяснила, дело казалось достаточно простым.
Три дня спустя я нашла у себя на письменном столе карточку осеменителя с нацарапанной запиской: Молодой кантальский бычок, горячий, хорошо сложенный, предлагает свое семя, чтобы осуществить мечту хорошенькой пиренейской брюнеточки. Произведено во Франции.
Я так и села у стола. Идея была странноватая. С одной стороны, голову сломаешь, как потом объяснить ребенку его происхождение, а с другой – очень соблазнительно представить себе ребенка от мужчины, которого я действительно люблю самой искренней любовью. В конечном счете, даже если мы не живем вместе, даже если мы не спим вместе, почему это должно выглядеть более абсурдным, чем переться через все Пиренеи за каким-то сперматозоидом? И уж во всяком случае, его предложение было куда более достойным, чем шанс сделать это с первым встречным, рискуя снова нарваться на сволочь вроде Жюстена. В моих глазах он был идеальным отцом, и пусть он гомосексуалист, разве это чем-то умаляет его достоинства?
– Сюзи знает, что он ее отец?
– Пока что нет. Он ее крестный. Мы решили подождать, пока она подрастет, чтобы все ей правильно объяснить. Тот факт, что он крестный, позволяет ему быть с ней рядом и учить, как отцу.
– Но, хм… У меня один вопрос, может нескромный…
– Как мы это сделали?
Я следила за своей температурой каждое утро. Когда наступал период овуляции, три вечера подряд Антуан приезжал ко мне, закрывался в ванной комнате, делал свои дела и сразу же давал мне шприц.
Впрыскивание, потом в течение пятнадцати минут особая поза йоги – надо стоять на руках, упираясь головой в пол, – и до следующего утра я не вставала, чтобы дать сперматозоидам возможность двигаться в правильном направлении. Он сам закрывал за собой дверь. Все равно у него были мои ключи.
Мы повторяли попытки на протяжении трех месяцев. И ничего. Во мне не уживалось. Хуже, чем у моих самых плохих коров. Мы с Антуаном здорово над этим смеялись. Профессиональный сдвиг.
А потом, на четвертой овуляции, он вышел из ванной комнаты с пустым шприцем. И сказал мне: Все, хватит! Я подумала, что он отступился, что ему надоела эта нелепая комедия. На глаза навернулись слезы. Он подошел ко мне и просто сказал: Ребенка делают не так.
Это была самая прекрасная ночь в моей жизни. Не знаю, как ему удалось, он мне никогда ничего не говорил, но я не думала ни о чем, кроме наших тел, и о том, ради чего мы это делаем. Может, он поступил так же. Или же думал о голом Орландо Блуме.
Не важно, главное, что его петушок смог и с женщиной управиться.
Сам акт, надо признать, был чисто механическим. Он не поднимал головы, уткнувшись лицом мне в шею, и совершал ритмичные движения, туда-сюда, все быстрее и быстрее. С него лил пот, как во время косьбы жарким летним днем. Я сосредоточилась на своей яйцеклетке, представляя, как она, теплая и светящаяся, перемещается по трубе в ожидании нападающих.
Наконец он хрипло выдохнул и сказал мне, что кончил. А следующий момент был совершенно изумительный. Он натянул трусы. А мне было хорошо голой рядом с ним. Мы так и пролежали, сплетясь, до глубокой ночи. Только на этот раз без слез. Он мне описывал предполагаемое путешествие своих хромосомных представителей на манер спортивного комментатора во время «Тур де Франс»: Сейчас майка в горошек возглавила гонку, чтобы пробиться через шейку матки, маршрут четвертой категории сложности. Покрытие очень скользкое, видимость плохая. Но что происходит? Плотная группа участников теперь разделилась на две части, одна направилась к правой трубе, другая в противоположном направлении, к левой. Но победитель будет только один. Внимание, последнее усилие, чтобы достичь вершины яйцеклетки, финальной части забега, но кто же выйдет победителем?..
Я не смеялась, потому что крепко сжимала ягодицы, чтобы держать участников в тепле и готовности. Но как же я была счастлива…
Девять месяцев спустя появилась Сюзи.
Когда акушерка объявила нам, что ее следует поместить под ультрафиолетовую лампу, потому что у нее послеродовая желтуха, из-за которой она вся желтая, мы оба расхохотались. Сюзи выиграла свой «Тур де Франс» в маленькой желтой маечке.
Оливье улыбнулся. Настоящей улыбкой. Без всякой потаенной грусти. И спросил, может ли положить себе еще немного курицы.
– Конечно, я для того и готовила!
Вот досада. Я-то рассчитывала, что остатков хватит до начала недели.
