Рождественским утром нет места безмятежнее Нью-Йорка. На улицах стояла такая тишина, будто они были устланы бархатом.

Чиро закатил ремонтный фургон в каретный сарай на Хестер-стрит, достал из него спальный мешок, жестянку для завтраков и коробку шоколадных трюфелей, купленную в кондитерской. Карла и Ремо сходили к рождественской мессе в церковь Святого Франциска Ксаверия, после чего отправились в Бруклин, чтобы навестить племянников синьоры.

Чиро отпер дверь лавки и прошел в свою комнату. Разложил на койке лучшую рубашку, брюки, носки и белье, снял с пальца кольцо с печаткой и положил его на тумбочку. Взял свежее полотенце и пошел наверх, где на кухне была отгорожена ниша, служившая ванной комнатой. Пока ванна на четырех ножках наполнялась водой, он брился, стараясь не порезаться. Почистил зубы пастой из смеси соды с солью и тщательно прополоскал рот. Снял одежду, забрался в ванну и, начиная с волос, лица и шеи, стал намыливаться, не пропуская ни единого участка тела. Он не забыл про маленькую щеточку, которой тщательно почистил ногти, а в конце особое внимание уделил пяткам. Теперь он носил обувь по размеру, и перемены были хорошо заметны – никаких волдырей и мозолей, хоть он и проводил на ногах по тринадцать часов в день.

Если Чиро чему-то и научился, так это тому, что хорошо сидящая обувь, сделанная из отличной кожи, может изменить жизнь человека или, по меньшей мере, подарить ему способность выдерживать долгие часы на ногах.

Вымывшись, он слил воду из ванны, тщательно почистил ее, а затем вытер досуха, словно и не мылся. Монастырская привычка.

Где бы Чиро ни жил, чем бы ни пользовался, включая фургон со спальным мешком, он прибирал за собой, оставляя все в куда лучшем виде, чем было до него. Это выдавало в нем сироту, не желавшего быть уличенным в том, что пользуется чем-то сверх положенного.

Чиро обернул вокруг талии полотенце, подобрал с пола одежду и быстро сбежал по лестнице в свою комнату. Там он оделся, тщательно расправил воротник рубашки и выровнял узел шелкового галстука, придав ему форму безупречного квадрата. Затем снова надел на палец золотое кольцо. Накинул пиджак, затем пальто, взял со стола коробку конфет. На пароме, идущем в Нью-Джерси, он уселся на скамью, откинулся на спинку и стал смотреть на Гудзон. Этим утром белые пенные волны были точно того же цвета, что и небо над головой. Он вспомнил, как горная речка Во изливалась с гор водопадом, а затем, сужаясь к горизонту, исчезала в отдаленной долине, серая и плоская, как росчерк свинцового карандаша. Интересно, приходило ли кому-то в голову изготовить чистящую пасту из глины со дна Гудзона? Воспоминание об Игги, с его короткими сигаретами и счастливым смехом, вызвало у него улыбку.

Улицы Хобокена рождественским утром были заполнены гуляющими. Свежий, в выглаженной одежде, Чиро выглядел здоровым и крепким среди этих людей с серыми лицами. Пробираясь сквозь толпу, он разглядывал на домах таблички с номерами, пока не нашел дом 318 по Адамс-стрит. Поднялся по лестнице и позвонил в колокольчик.

К двери подошла женщина. Она посмотрела на Чиро сквозь проволочную сетку. Странно – стояла зима, но сетку с двери еще не сняли. Похоже, в доме нет человека, который выполнял бы мужскую работу, подумал он.

– Ciao, синьора.

Анна Буффа улыбнулась. Юбка и блузка в английском стиле выглядели так, будто она в них спала. Чиро заметил, что во рту у нее не хватает двух зубов. Возможно, некогда она была привлекательна, но сейчас об этом уже ничто не напоминало.

– Buon Natale.

– Buon Natale, синьора. Я ищу Энцу Раванелли.

Когда Чиро произнес это имя вслух, у него перехватило горло. Много недель он собирался с духом – и вот стоит у ее порога. Чиро разорвал отношения с Феличитой, положил деньги в банк и был готов поманить Энцу мечтой о браке, если на то будет ее желание. Он не раз проиграл в памяти все их разговоры, перечитал ответ Энцы на свое письмо, в котором умолял ее проявить терпение. И на этот раз именно Чиро не мог дождаться встречи, чтобы рассказать о своих чувствах.

– Кого вы ищете? – переспросила синьора Буффа.

– Энцу Раванелли, – громко повторил Чиро. – Она здесь?

Улыбка Анны погасла.

– Она здесь не живет.

– Прошу прощения, должно быть, я ошибся домом.

– Нет, не ошиблись, это тот самый дом.

– Va bene. Вы знаете, где она?

– Я не знаю, кто вы.

– Чиро Ладзари.

– Она никогда о вас не упоминала.

– Вы не можете сказать мне, куда она направилась?

– Она вернулась в Италию.

– В Италию?! – Чиро не мог в это поверить.

– Собрала вещи и уехала. И задолжала мне за комнату. – Синьора Буффа не сводила глаз с коробки конфет.

– Когда это случилось?

– Много недель назад. Был такой скандал! Я уже ничего не помню. Она кричала на меня, расстроила моих невесток. Вела себя неуважительно. Ужасная, ужасная девушка. Она месяцами обкрадывала меня. Я была рада, что она наконец убралась восвояси.

– Что-то это не похоже на Энцу.

– Вы не знаете ее так, как я. Я должна была вышвырнуть ее вон. Она приводила мужчин. Настоящая puttana. Гадкая свинья, а не девушка.

Чиро захлестнула ярость, но он видел, что старуха пьяна и его возражения вряд ли услышит. Но прежде всего он был сражен осознанием, что потерял свою любовь, откладывая признание. Он упустил ее, и теперь ничего не исправить. Энца ясно дала понять, чего хочет, а он все тянул и тянул.

Чиро повернулся, чтобы уйти.

– Не хотите выпить?

– Простите?

– Зайдите, выпейте со мной. – Она распахнула дверь. – Сегодня же Рождество.

Дом внутри тонул в полном беспорядке. Анна провела рукой по бедру, приподняла подол юбки, обнажив ногу.

Чиро ринулся вниз по ступенькам. Он не оглядывался на странную женщину, жившую в желтом доме. Нет, он озирался по сторонам – вдруг кто-то знает, куда подевалась Энца Раванелли. Кинулся к соседнему дому, но торчавший в окне хозяин тут же исчез, та же история повторилась и у следующего дома, и у следующего. Чиро потерянно стоял на улице, пока его не окружили маленькие попрошайки.

– Dolci! Dolci! – кричали они, глядя на коробку в голубой фольге.

Детей собиралось все больше, пока Чиро наконец не оказался в плотном кольце. Он открыл коробку и стал вкладывать завернутые в бумагу конфеты в протянутые ладони, пока не раздал все.

Девочка с широко расставленными карими глазами, зажав конфету в руке, серьезно посмотрела на Чиро.

– Ты Санта-Клаус? – спросила она и умчалась прочь.

Чиро сунул руки в карманы и пошел обратно к парому. Если Энца бежала из дома синьоры Буффа, почему она не пришла на Малберри-стрит? Неужели вернулась в родные горы одна, без него?

Лаура протиснулась в приоткрытую стеклянную дверь кафе-автомата Хорна и Хардарта на углу Бродвея и Тридцать восьмой и обшарила взглядом шумную забегаловку в поисках Энцы. Они частенько заглядывали в это заведение, находившееся прямо в центре Среднего Манхэттена. До кафе было удобно добираться из большинства мест, где им подворачивалась временная работа, – они искали ее через клиентов и по объявлениям в газетах.

– Есть что-нибудь из агентства? – спросила Энца. Девушки еще перед Рождеством зарегистрировались в «Ассоциации Рене М. Дендроу», помогавшей с поисками места.

– Как насчет судомойки?

– Когда ты учила меня английскому, ты ни разу не упоминала слово «судомойка».

Лаура засмеялась:

– Я учила тебя правильному английскому. Судомойка работает на кухне. Делает всю черную работу, а не варит суп или месит тесто. Она чистит кастрюли, вытирает посуду и все такое.

– Справлюсь, – сказала Энца.

– Отлично, потому что нас наняли поработать в следующие выходные в частном доме на Карнеги-Хилл в Верхнем Ист-Сайде.

Лаура разложила на столе газету, чтобы посмотреть объявления.

– Сколько они платят?

– Пятьдесят центов за смену, – ответила Лаура. – И нам повезло, что это подвернулось, потому что в пятницу пора платить за комнату. Хочешь, возьмем на двоих кусок пирога? Из бюджета не вылезем.

– Тебе принести к нему кофе?

– Будь так любезна, – ответила Лаура, не отрывая глаз от газеты.

Запах цикория, корицы и какао придавал светлой, солнечной закусочной домашний уют. Кофе стоил пять центов, пирог – десять, и девушки вполне насытились. В «Автомате» не было официанток, все на самообслуживании.

Энца заплатила за пирог и кофе, достав из кармана четыре пятицентовые монеты и опустив их в щель стеклянной витрины. Витрина размером во всю стену была заполнена всевозможной едой, разделенной на порции. Там было все – от спагетти с сыром до черно-белых пирожных из мороженого. Покупатели выбирали понравившееся блюдо, кидали в щель монетку и доставали свою порцию.

Взяв две вилки, Энца отнесла их вместе с пирогом на стол и вернулась налить кофе. Белые керамические чашки и блюдца с веселыми зелеными ободками всегда поднимали ей настроение. Добавив в свой кофе сливки, она вернулась к Лауре.

– Дела идут прекрасно, – сказала Лаура, когда Энца поставила перед ней кофе. – У нас есть комната в ИМКА, и мы работаем.

Энцу беспокоило лишь, что она не сможет посылать домой деньги, если не найдет постоянной работы.

– А как насчет места швеи?

– У меня такое чувство, что Марсия Гуцци собирается проникнуть в «Матера Тейлоринг».

– А я внесла нас в список у Саманты Габриэлы Браун, – сказала Энца. – Они шьют детскую одежду.

– Да, но не платят. Брать дневные смены по пятьдесят центов не имеет смысла, а сдельную работу там дают, только если продержишься у них полгода.

– Может, нам удастся договориться с администратором пансиона, чтобы нам снизили плату за комнату?

– Знаю, наши апартаменты в ИМКА не назовешь шикарными, но это лучше, чем подвал на Адамс-стрит. Или моя спальня на четверых в Джерси.

– Я не хотела показаться неблагодарной, – тихо сказала Энца.

– Мы в листе ожидания в хороших пансионах – что-то обязательно сработает. Давай смотреть на все это как на забавную авантюру. На все вместе. Бедность, поиски работы, страх и голод – это тоже часть приключения. Мы еще ни разу не были судомойками, а сейчас у нас будет такая возможность. Это познавательно. Превратим ад в сад! – рассмеялась Лаура.

Энца и Лаура вышли из пансиона ИМКА, упакованные в шарфы, перчатки, пальто и в низко надвинутые шерстяные шляпы-колпаки, и пешком направились на Пятую авеню. Особняки на Пятой авеню стояли как ряды щегольских цилиндров, и зажженные привратниками керосиновые фонари отбрасывали тени на их фасады. Энца и Лаура то и дело ступали в лужицы света под козырьками подъездов, погружаясь в волны тепла от маленьких переносных жаровен, согревавших богачей, пока те идут от входных дверей с полированными латунными ручками к автомобилям, ожидающим, чтобы доставить их в город.

Девушки наблюдали, как в особняках сменялась прислуга – горничные-негритянки выходили через черный ход, а навстречу им двигались те, кто трудился в ночную смену. Горничные-ирландки спешили на восток, к поездам надземки. В переулках свистел пронизывающий ледяной ветер, и, когда Энца и Лаура переходили дорогу, его порывы хлестали девушек подобно ударам кнута.

Они легко отыскали дом номер семь по Западной Девяносто первой улице. Ярко освещенный изнутри, особняк в стиле итальянского Ренессанса ослеплял великолепием, факелы на его фасаде заливали золотым светом улицу и вход в здание.

Элегантный особняк отличался особенной, романской роскошью, а еще, как и большинство сооружений, порожденных последними веяниями в архитектуре, выглядел очень современным. Полукруглые арки окон были словно вплавлены в золотистый песчаник, как драгоценные камни. Мощные, окованные железом двери из красного дерева, похожие на ворота старинного замка, были распахнуты настежь и украшены гирляндами из кедровых веток, клюквы и грецких орехов. Энцу поразило, как простые орехи и ягоды, каких сколько угодно в родных горах, превратились в изысканное украшение лучших домов Нью-Йорка. Она напомнила себе, что надо написать об этом матери.

– Вот здесь. Дом Джеймса Бердона. – Лаура сверилась с запиской. – Мы должны подойти к черному ходу и спросить Хелен Фрай. Она здесь домоправительница.

– Это не дом, это дворец, – сказала Энца, оглядывая здание.

– Это дворец с кухней. Пойдем.

Энца пошла за Лаурой к заднему крыльцу. Там Лаура спросила дорогу у лакея, и он направил их в маленькую прихожую. Не успели они войти, как вынуждены были прижаться к стене, пропуская вереницу официантов, несших тосканские вазы с ярко-розовыми пионами, алыми розами и зелеными яблоками. Энца и Лаура с недоумением переглянулись.

Лакей распахнул двери в круглый зал, и девушки заглянули внутрь.

Им открылся роскошный вестибюль. Жемчужно-белыми там были и мраморный пол, и стены из песчаника, и даже ведущие туда ступени – в противоположность величественной главной лестнице, чьи ступени напоминали черные клавиши фортепьяно. Широкая мраморная лестница в сицилианском стиле, огороженная причудливой решеткой с узором из золоченых листьев, изгибалась змеей. Перила были обтянуты черным бархатом, и Энца представила, что чувствуют гости, поднимаясь по этой лестнице на прием, когда их затянутые в перчатки руки скользят по гладкому ворсу.

Вазы расставили на пьедесталах по всему периметру атриума – яркие вспышки цвета на фоне бледного мрамора. Белые толстые свечи из пчелиного воска, вставленные в хрустальные раструбы, сеяли вокруг мягкий преломленный свет, заставляя мрамор сиять.

– Где они взяли пионы зимой? – прошептала Лаура.

Кухня оказалась размером с главный цех фабрики Меты Уокер. Длинные алюминиевые столы с деревянными вставками для резки продуктов вытянулись вокруг центра комнаты, напоминая беговую дорожку. Поверху были развешены начищенные горшки и сковородки. Вдоль стены шел ряд гладких решеток для запекания, вокруг них суетились повара в белом, которыми руководил шеф-повар в колпаке. За кухней была комната, где готовили сервировку; расставленная на подносах посуда из тончайшего фарфора ждала, когда ее наполнят и отнесут к столу. За распахнутыми дверями виднелся внутренний дворик, там слуга в белом фартуке и шерстяной шапке размешивал мороженое. Когда он налегал на ручку мороженицы, сделанной из старого деревянного бочонка, изо рта у него вырывались клубы пара.

Кухня походила на хорошо смазанный механизм, одна операция без запинки следовала за другой. Работники почти не разговаривали, подавая сигналы жестами. Первой, с кем познакомились Энца и Лаура, стала Эмма Фогарти, деловитая молодая женщина примерно их лет, со светло-каштановыми косами, скрученными в узел, и ярко-синими глазами. На ней был коричневый халат, полностью скрывавший фигуру, а на ногах – деревянные башмаки и красные шерстяные гольфы. Она что-то писала на большой доске, увидеть которую можно было из любого угла кухни.

– Нас прислали из агентства Дендроу, – сказала Лаура.

– Обеих?

– Да, мэм.

– Переодеться – и мыть посуду. Я покажу.

– Нам велели обратиться к Хелен Фрай.

– Вы ее даже не увидите. Она наверху, складывает салфетки.

– Я Лаура Хири, а это Энца Раванелли.

– Эмма Фогарти. Командую кухней.

Она указала на платяной шкаф, и девушки оставили в нем свою верхнюю одежду. Эмма вручила каждой по халату вроде тех, что были на ней. Лаура и Энца натянули свои балахоны, пока пробирались за Эммой по кухонным катакомбам. Вдоль длинного коридора тянулись шкафы высотою до потолка, сквозь маленькие окошечки в дверцах можно было разглядеть стопки тарелок, пирамиды чашек, супниц, мисок и целые полки бокалов.

Эмма провела девушек темной деревянной лестницей вниз, в тускло освещенную комнату, посреди которой стоял большой деревянный стол, окруженный табуретками. На дальней стене виднелась открытая пасть кухонного лифта, внутри громоздилась стопка пустых подносов. Под лифтом был металлический лоток с трубой для отбросов, ведущей к дыре в полу. Далее буквой «L» располагался целый ряд глубоких раковин, на их краны были натянуты съемные резиновые насадки. Раковины разделялись деревянными выступами, на которые ставили тарелки, чтобы с них стекла вода.

– Сегодня большой прием. Двести человек. Вы должны делать все быстро, но очень осторожно. У нас здесь русский фарфор, свадебный подарок Берденам от царя. – Она приподняла руку, словно призывая молчать. – Не спрашивайте. Он позолоченный. Завтра, когда посуду расставят по шкафам, Хелен Фрай осмотрит каждый предмет в поисках царапин и все пересчитает. Так что смотрите ничего не разбейте. Вы будете счищать объедки, а затем мыть тарелки. Если израсходуете горячую воду, тотчас сообщите мне, иногда такое бывает. Потом высушите тарелки и отполируете чистыми полотенцами, они вон там наверху, на полке. Затем положите в замшевые футляры. Никогда в жизни не ставьте тарелки одна на другую без замши, иначе меня швырнут в печку. Когда вечеринка закончится, мы поднимем их на лифте к шкафам.

У Энцы голова шла кругом. Эмма трещала не переставая, как клавиши пишущей машинки. Энца едва понимала, что та говорит.

– Все ясно? – спросила Эмма.

– Да, абсолютно, – ответила Лаура.

– Если понадоблюсь, то я наверху, на кухне. Сейчас все тихо, но прием начнется примерно через час, затем подадут коктейли. Следите, чтобы лифт не простаивал. Не задерживайте его здесь, внизу. Предыдущую судомойку чуть не застрелил дворецкий, он пришел в ярость, когда не смог отправить вниз бокалы. Затор – наш злейший враг, девушки. – Эмма подошла к лифту и начала крутить ворот. Золотые подносы плавно поплыли вверх.

– Спасибо, – хором сказали Лаура и Энца.

– Не благодарите меня. Вы исполнитесь праведного гнева, когда увидите, сколько тарелок вам предстоит вымыть. Но так устроен мир. Богатые наслаждаются жизнью, а мы убираем за ними отбросы. Кому как повезет, я считаю.

Когда грязные тарелки прибыли, Лаура и Энца быстро выработали свою систему. Так же, как и на фабрике, они нашли способ экономить время. Лаура одной рукой счищала объедки, передавала тарелку Энце, та клала ее в мыльную воду, оттирала и относила в другую раковину, там споласкивала и ставила сушиться.

Поскольку между переменами блюд гости ели, это время удавалось использовать, чтобы не отставать. Главная хитрость состояла в том, чтобы чистые тарелки оставались в сушилках, пока у девушек не дойдут до них руки. Время для них появлялось, когда накрывали к следующей перемене, а посуду от предыдущей спускали вниз.

Хотя это был тяжелый труд, Энца и Лаура не жаловались. Они обе видали и похуже, к тому же у работы в особняке было свое очарование. Возможно, дело было в роскоши залитого свечами зала-ротонды, в невесомой красоте расписанного вручную русского фарфора или в самой мысли, что под одной крышей с ними сейчас цветут зимние пионы. Все это поднимало настроение. Но главное – пока девушки мыли посуду на этой кухне, они были вместе и могли разговаривать, строить планы, мечтать.

Энца осторожно вытирала обеденные тарелки, затем укладывала их в голубые замшевые чехлы, составляла в стопки, запомнив, сколько именно тарелок было в каждой. На лифте опустился поднос, загроможденный десертной посудой. Энца потянулась, чтобы вытащить его, но замерла, услышав пение. Звучал красивый тенор с богатым тембром. Звуки, плывшие по шахте подъемника, казались обернутыми в бархат, – отрывок из «Тоски» на ее родном языке, «Amaro o sol per te m'era morire…»

– Певцам сегодня аккомпанирует сам мистер Пуччини, – раздался позади нее голос Эммы Фогарти.

Лаура вынула поднос из подъемника.

– Он здесь, на приеме?

– Ты только что мыла его тарелку, – сказала Эмма. – Он играет на кабинетном «Стейнвее» в музыкальной комнате. Алессия Франжела и Альфонсо Манкузо поют дуэты перед фреской Боннано. Мария Мартуччи играет на арфе. Гости собрались вокруг них, как у костра на привале.

– Моя прежняя хозяйка постоянно ставила арии из «Тоски» в исполнении Карузо.

– Я не могу послать вас наверх, вы судомойки, – сказала Эмма. – Но знаете что? Если вы подниметесь к посудным шкафам, я открою люк подъемника, и музыка окажется прямо над вами.

Девушки нагрузили подносы фарфором и пошли по маленькой лестнице. Эмма вела их к шкафам с посудой. Она поставила на место тарелки и отодвинула щеколду деревянной дверцы:

– Давайте наклоняйтесь туда. Я так и подслушиваю у Берденов.

Энца сунула голову в шахту подъемника, положив руки на бортик. Вниз плыли хрустальные ноты Пуччини. На этот раз казалось, что она находится прямо там, в комнате. Слышимость была превосходной.

Пока Пуччини и его певцы услаждали публику, Лаура сортировала тарелки на полках, наблюдая, как слушает Энца. Голова Энцы благоговейно склонилась, она словно впитывала музыку. Казалось, звуки наполняли ее и возносили вверх, и тело взмывало и плыло в воздухе, легкое, как безе.

Энца не могла дождаться минуты, когда напишет маме и расскажет ей о неожиданно улыбнувшемся счастье. Это моя Италия, думала она. Мощь и красота античных памятников, тонко прорисованные фрески, прекрасные статуи, высеченные из молочно-белого мрамора, украшенная чеканкой чаша для причастия у дона Мартинелли, восхитительные звуки музыки, Италия Пуччини и Верди, Карузо и Тосканини. А не Италия надломленных душ Хобокена и пьяной, опустившейся Анны Буффа. В той Италии, которая питала ее душу, возрождалась надежда, а разбитые сердца плавились в руках великих артистов.

В первый раз, с тех пор как она приехала в Америку, Энца чувствовала себя как дома. Она внезапно осознала, как можно соединить американское честолюбие с итальянской артистичностью. Оба эти качества заряжали ее энергией, помогали расти. Этим вечером музыка Пуччини заново разожгла в ней огонь честолюбия, и Энца почувствовала в себе силы воспрянуть и двигаться дальше.

Когда ария закончилась, раздался шквал аплодисментов. Энца тоже аплодировала, протянув руки в шахту подъемника.

– Пуччини тебя не слышит, – сказала Эмма Фогарти.

– Но я должна выразить ему свою признательность.

– Отправь наверх подъемник, – ответила Эмма.

Энца потянула за цепь, и поднос поднялся этажом выше.

– Вымойте и высушите хрустальные бокалы для дижестива – и можете считать, что наступила ночь. – Эмма взглянула на карманные часы. – Или утро, так будет точнее. Как только гости уйдут, я запру кухню и отправлюсь принимать ванну, на которой значится мое имя.

– У вас собственная ванна? – поразилась Лаура.

– Я живу в пансионе «Кэтрин-хаус» в Виллидж. У нас там ванны. И библиотека. Я люблю читать. И двухразовое питание. Я люблю поесть.

Энца и Лаура переглянулись.

– Как вы туда попали?

– Как и все прочие. Услышала про них в автобусе.

– Автобусе какого маршрута? – спросила Энца.

– Любой годится. Просто следите за ровесницами. Это круговорот.

– Мы обращались в «Кэтрин-хаус», но без толку, – сказала Лаура. – Живем в ИМКА.

– Куда-нибудь наверняка попадете. Просто нужно искать жилье весной, – объяснила Эмма. – Наступит свадебная лихорадка, и крепость падет. Каждый апрель девушки прямо-таки выплескиваются из пансионов. Комнат полно. Можно выбирать. А чем вы собираетесь там заниматься?

– Жить, – ответила Энца.

– Нет, я имею в виду далеко идущие планы. Кем вы хотите стать?

– Мы портнихи.

– Тогда вам нужен артистический пансион. Я бы попробовала «Милбэнк». Они принимают драматургов, танцоров, актрис и дизайнеров. Ну, вы понимаете, творческие натуры. Хотите, замолвлю за вас словечко?

– Правда? – воскликнула Лаура. – Вы можете помочь нам попасть в «Милбэнк»?

– Конечно! Я поговорю с распорядительницей.

Девушки едва запомнили, как шли домой. Эмма заплатила им по доллару каждой вместо обещанных пятидесяти центов, – очевидно, деньги она без зазрения совести записала в кухонный гроссбух. Им заплатили больше из-за того, что они не разбили ни одной тарелки и справились с работой, не разозлив дворецкого. Девушки не могли поверить в неожиданную удачу.

Сильный запах пчелиного воска от только что потушенных свечей наполнял прихожую. Энца и Лаура вышли на улицу через черный ход, застегивая пальто и натягивая перчатки. Не обращая внимания на ноющие шею, плечи и ноги, они летели домой точно на крыльях.

В молчании проходя квартал за кварталом, они просто знали, что этим вечером что-то наконец сдвинулось. Работа на кухне оказалась поворотной точкой. Когда солнце не спеша взошло, девушки были согреты скорее мыслью о нем, чем его лучами. Воздух был стылым. Сосульки, поблескивавшие на деревьях, напоминали пальцы серебристых перчаток. Заледеневшие тротуары искрились, будто их присыпали алмазной пылью. Рыхлые грязно-серые сугробы в утренних лучах обрели благородный лавандовый оттенок.

– В «Автомат»? – спросила Лаура, когда они дошли до Тридцать восьмой улицы.

– Пирог? – предложила Энца.

– Сегодня утром – каждой по куску. Мы можем себе это позволить.

– И мы заслужили, – согласилась Энца.