Затея с передвижной ремонтной мастерской, позволявшая Карле удерживать Чиро в мастерской Дзанетти, обернулась огромной выгодой. Чиро развозил товары по всем пяти районам Нью-Йорка, занимаясь починкой старых ботинок и продавая новые рабочим, занятым на грандиозных стройках, – они возводили мосты, вокзалы и небоскребы.

Ремо привязывал фургон к своей двуколке и на рассвете отвозил Чиро и Луиджи в Квинс, в Асторию. В это время улицы Манхэттена были пусты, тишину нарушало лишь позвякивание бутылок в тележке молочника.

Чиро приходилось платить местному дельцу по имени Пабу за разрешение работать на Стейнвей-плаза, но оно того стоило. Площадь была идеальна для фургона, так как через нее пролегал оживленный путь к мосту Хеллз-Гейт.

Луиджи поднимал шторки на окнах, а Чиро устанавливал внутри рабочий столик. Фургон был выкрашен в изумрудно-зеленый, по борту шла надпись белыми буквами: «Ремонт обуви Дзанетти». Луиджи выдвигал из-под прилавка ящики и доставал починенные ботинки. На каждом была бирка с именем клиента.

– Ты не знаешь, где можно купить бриллиант? – спросил Луиджи у Чиро.

– Для чего?

– А как ты думаешь?! Для обручального кольца!

– Ты собираешься жениться?

– Я старше тебя.

– На год, – заметил Чиро.

– Это длинный год.

– Va bene. – Чиро разложил на столике свои инструменты. – Отправляйся к Миньонз в Бриллиантовый округ, что в Бауэри.

– Откуда ты знаешь?

– От Феличиты.

– Может, они продадут нам сразу пару камней? Сыграем двойную свадьбу. Паппина – простая девушка с простыми запросами. Феличита наверняка захочет большой бриллиант.

– Да, она бы захотела камешек не меньше, чем пластинка торроне. Но я не собираюсь жениться на Феличите.

– Почему же?

– Она может рассчитывать на большее, чем простой сапожник, – сказал Чиро, расправляя оторвавшуюся подметку, чтобы прострочить ее.

– У нее же есть деньги. Ее отец держит лоток с виноградом.

– Очень много лотков, Луиджи. Он богач.

– А косточки выплевывает точно так же, как ты и я.

– Женщина выбирает мужчину, которого, по ее мнению, она заслуживает. А затем начинает менять его под себя. Я не пара для Феличиты. Но, – его лицо расплылось в широкой улыбке, – и она мне не пара.

– Не знаю, как это у тебя выходит, – сказал Луиджи. – Я счастлив, что нашлась хоть одна милая девушка, которой нравится моя физиономия. А у тебя таких тьма.

Чиро подумал о своих знакомых девушках. Он вовсе не мог похвастаться избытком опыта. На самом деле его даже беспокоило, не слишком ли он осторожен в своих чувствах. Он задумался, узнает ли хоть раз, что значит, когда твое сердце принадлежит одной-единственной женщине.

– А что ты думаешь об Энце?

– Девушка с крыши? Она славная.

– Красивая?

– Мне не позволили ее разглядывать, – ответил Луиджи. – Но, судя по тому, что я успел увидеть, – да, красивая.

– Так, мы за башмаками. – О прилавок облокотился крепко сбитый ирландец. – Джон Кэссиди.

– А я Кирк Йохансен. – К ирландцу присоединился мускулистый блондин примерно одних лет с Чиро. – Мне меняли подметки.

Чиро отыскал нужные пары башмаков.

Кэссиди осмотрел свои и не скрыл изумления:

– Да они как новые!

– И мои! – поддержал Кирк. – Хотя вряд ли они теперь мне понадобятся.

Парни достали деньги.

– Увольняетесь со стройки? – спросил Чиро.

– Ухожу в армию, – ответил Кирк. – Хочу делом заняться.

Чиро и Луиджи переглянулись. Они тоже отправились бы воевать, если бы могли, но у них не было американского гражданства.

– Спрячь свои деньги. Эти за наш счет, – сказал Чиро.

– Спасибо! – ответил Кирк. – А парней с акцентом, навроде вас, тоже записывают. После возвращения и гражданство дадут. Без разговоров. Армии нужны по десять тысяч новобранцев в неделю. Сейчас большинство парней набирают в Пуэрто-Рико.

– Мы сумеем побить немцев во Франции, – вмешался Джон Кэссиди. – Будь я помоложе, уже сидел бы в траншеях Камбре. Страсть как повоевать хочется.

Джон Кэссиди посмотрел на Чиро, потом на Луиджи, будто предлагал им немедленно отправиться воевать за страну, которая их приютила. Чиро уже натыкался на подобные взгляды – так новообъявленные американцы взирали на свежих иммигрантов. Чиновник, выдававший разрешение на фургон, или женщина, продававшая им билеты на стоячие места в опере, глядели так же. Легкое презрение – от иммигрантов никуда не деться, приходится их терпеть, но вовсе не обязательно принимать как своих. И единственный способ стать частью Америки – чем-то пожертвовать ради нее.

Кэссиди и Йохансен забрали свои ботинки и влились в поток трудяг, текший по крутой дороге вверх к мосту.

– Ты серьезно? – спросил Луиджи.

– Я здесь счастлив, – ответил Чиро.

– Я тоже.

– Ты веришь в знамения? – спросил Чиро.

– Смотря какие. От меня требуется пролить кровь?

– Возможно. Мы крепкие и сильные. – Чиро пожал плечами. – И мы сможем одолеть немцев.

В ночном небе над Асторией желтели крошечные звезды, точно кристаллики цитрина. Луиджи быстро уснул в спальном мешке рядом с фургоном. Чиро доел последний кусок кальцоне со сладкой колбасой – синьора Дзанетти положила им эту пиццу в жестянку с едой. Парни планировали провести в Квинсе две недели, а потом Ремо отвезет их обратно на Малберри-стрит, волоча фургон, точно плуг за трактором. Когда стемнело, Чиро и Луиджи закрыли фургон – последняя смена с моста уже ушла домой. Чиро поднял откидные доски, закрепил их крючками и запер дверь. Луиджи улегся сразу после ужина.

Чиро прислонился спиной к стене фургона и принялся за письмо. Дело было нелегкое – Чиро не слишком утруждал себя писаниной. Это Эдуардо всегда усердствовал в учебе, прекрасно сочинял, а по части каллиграфии так и вовсе стал мастером, и переписка братьев держалась на нем. Чиро же хватало лишь на куцые письма, в которых он с трудом подбирал слова.

Сейчас он писал Энце Раванелли на Адамс-стрит, чтобы объяснить, что не сможет увидеть ее в ближайшее время, как надеялся. У него были обязательства перед Дзанетти, но после фургонной командировки его ученичество можно будет считать отработанным. Однако Чиро предстояло разобраться и с иными делами, прежде чем он сумеет предложить Энце то, что ей нужно. Он по-прежнему встречался с Феличитой, и покончить с тем, что началось так давно, было нелегко. А тут еще и война, в которой тоже надо поставить точку – завершить начатое англичанами и французами, вернуть мир добрым людям, в том числе и его соотечественникам.

Чиро не знал, как написать, что решил вступить в армию. Энца выразила свои чувства абсолютно ясно. И если он придет к ней, то лишь с одной целью – передать ей себя целиком, без остатка. Этим письмом он просто надеялся выиграть время. Чиро не сомневался, что через несколько месяцев жизнь изменится и он поступит так, как хочет Энца.

Декабрьский снегопад в Хобокене ничем не напоминал зимнюю сказку. Крупные мокрые хлопья налипли на кое-как залатанную крышу, которая явно не была рассчитана на зимнюю непогоду. Энца подставляла ведра под капавшую с потолка воду на складе фабрики Меты Уокер. Рассматривая потолок, она обнаруживала все новые и новые ржавые потеки. Во всем Хобокене ведер не хватит, сказала она себе, спускаясь по металлическим ступеням. Если из-за протекающей крыши пострадает проводка, то у девушек будут проблемы. С тех пор как они с Лаурой решили выбраться из Хобокена, Энца работала по две смены подряд. До предела вымотанная, она чувствовала, как подступает отчаяние. Энца уже сомневалась в реальности грандиозных планов Лауры.

Но в немалой степени в ее отчаянии был повинен и Чиро Ладзари. Он снова отложил их встречу. Уверял в письме, что застрял в Квинсе дольше, чем предполагал, и, скорей всего, до Рождества не сможет ее навестить. Поцелуй в День Колумба многое значил для Энцы, но, похоже, не для Чиро. Что, если она повела себя слишком напористо? Ей ведь не раз указывали на эту ее черту.

А тут еще и отец написал, что в это Рождество вряд ли удастся увидеться. Бригада Марко строила скоростное шоссе в Калифорнии, а в праздники платили по двойному тарифу. Безусловно, каждый заработанный цент приближал тот миг, когда семья Раванелли снова будет вместе, но Энцу все чаще посещали сомнения на этот счет.

Выстроившиеся мрачными рядами обшарпанные дома Хобокена были сооружены из фанеры и крыты дешевой жестью, в них было сыро в дождь и невыносимо жарко в солнечную погоду. Зима – это неработающие печи, замерзшие трубы и холод, заставляющий людей опускать руки, когда они даже и не приступали к делу. Энца пробиралась сквозь снежные заносы, потому что никто не потрудился расчистить тротуары – общественную территорию.

Круглый год по улицам бродили стайки голодных детей. Предоставленные сами себе, они были вынуждены побираться. Порой дома обходил чиновник, напоминая родителям, что по закону они обязаны дать своим детям образование, но это редко приводило к результату.

Хобокен задыхался от клубов густого дыма, изрыгаемых фабричными трубами и дымоходами постоянно горевших печей, в которых жгли дешевые дрова, чтобы хоть как-то обогреть жилища. Энца мечтала увидеть днем хотя бы клочок чистого неба, но нагромождение крыш и смог накрывали город мрачным балдахином. Ночью звезды тоже тонули в дымке, и Энца не могла полюбоваться узорами созвездий, как некогда в Скильпарио. Порой она совсем падала духом, давая волю черным мыслям. К тревоге за отца примешивалось беспокойство по поводу работы, страх перед океаном. Она пыталась молиться, превозмогая отчаяние, но душевный покой не возвращался – даже в церкви, где прежде Энца неизменно находила утешение. Все в ее жизни было не так, как прежде.

Единственную радость приносила еженедельная зарплата; часть Энца откладывала на бегство из Хобокена, а часть отправляла матери. Да еще еженедельные письма из дома с весточками от каждого из братьев и сестер.

Эти короткие сообщения были как капли меда для ее изголодавшегося сердца.

После таких писем Энца чувствовала прилив сил. Вот и сейчас она думала о матери, поднимаясь в подсобку, расположенную над машинным цехом. Там она принялась сосредоточенно складывать в карманы фартука рулоны бирок, которые нужно приколоть к готовым блузкам. Внезапно сзади раздался шум. Энцу толкнули лицом к стене, зажав руки.

Она закричала, но гудение швейных машин внизу заглушало все звуки. Мужские руки зашарили по ее ногам, нырнули под юбку. Энца вслепую лягнула, но потеряла равновесие и упала, впечатавшись лицом в неровные доски пола, по щеке поползла теплая струйка.

– Шлюха итальянская! Теперь ты поговоришь со мной! – прорычал ей в ухо Джо Нил.

Энце удалось высвободить руку, она перевернулась на спину и, согнув колени, с силой пнула его. Затем поползла к лестнице, но он снова ринулся на нее, придавив к полу.

– Mai! – крикнула она по-итальянски и повторила по-английски: – Никогда!

Месяцы насмешек, стыда, унижений, которые она терпела от Джо, придали ей ярости, и, собрав все силы, она смогла сбросить его с себя. Но Джо тут же снова навалился сверху, чуть не раздавив ее. От близости его тела на Энцу накатила волна отвращения. Она услышала треск разрываемой нижней юбки, попыталась вывернуться из-под Джо, но не смогла.

– Отпусти ее, Джо Нил! – раздался чей-то голос, и Энца увидела Лауру, во вскинутой руке она держала портняжные ножницы. – Я сказала, отпусти ее! Или я воткну эти ножницы тебе в спину. Слезь с нее!

Джо откатился в сторону.

– Не подходи. Сиди там! – Лаура ткнула остриями ножниц в его сторону; Джо скорчился в углу. – Ты как, Энца? Пойдем. А ты, Джо, с места не сдвинешься. Я не шучу.

Энца медленно встала. У нее кружилась голова. Она прижала к лицу фартук, сделала несколько шагов и упала бы, не подхвати ее Лаура. Та помогла ей спуститься в цех, где уже гомонили собравшиеся у лестницы девушки.

– Теперь ты, Джо! – приказала Лаура.

Он подчинился.

– Не вздумай сбежать. Твой дядя уже идет сюда.

Девушки, окружив Энцу, проводили Джо яростным шипением.

Лаура стояла в комнате отдыха, забитой работницами из ночной смены. Те, кто не поместился, заглядывали в открытую дверь.

– Все меня слышат? – Лаура повысила голос: – Всегда держите в кармане фартука ножницы. Отныне в дамскую комнату ходим только парами, а на ланч – группами по трое или больше. Если вам угрожают, заявите об этом. Мы терпим грязные шуточки и свист, но если на вас поднимут руку, то вы вправе ударить в ответ. Пусть знают: у нас ножницы и мы готовы пустить их в ход.

Девушки были, по большей части, совсем еще юными, и все как одна иммигрантки, многие даже не говорили по-английски. Им было здесь неплохо, лучше, чем на других фабриках, именно из-за того, что тут работали итальянки, югославки, еврейки, гречанки, чешки и все друг за другом присматривали. Они доверили Лауре выступить в их защиту, добиться справедливости.

У каждой бедной иммигрантки был свой способ выжить в новом мире. За одних могли вступиться отцы и братья, за других – мужья. Но каждая не преминула последовать совету Лауры и вооружиться ножницами. Девушки регулярно собирались и обсуждали свои действия. Имоджен Мэй Хэгелин набросала письмо управляющему, описывающее опасности ночной смены; Патти Рэдклифф клялась привести на фабрику жениха и его друзей; брат Эланны Мерфи знал «нужных людей»; отец Джулии Рэйчел был боксером; у Лены Гьонай деверь служил в полиции, а Ореа Кунц объявила, что отменно стреляет и имеет собственный пистолет, который клянется пустить в дело – против Джо Нила или любого другого мужчины, который приблизится к ней с недобрыми намерениями.

Девушек объединяло и то, от чего они бежали: бедность во всех ее проявлениях, отчаяние, голод, разорившиеся семьи, – и то, о чем они мечтали. Их воображением завладели сокровища Америки: многоэтажные дома, коробки шоколада, бутылки содовой, пляжи с белым песком, парки аттракционов с чертовым колесом, откидные сиденья, шелковые чулки и слова «лучшая жизнь».

«Лучшая» значило «американская». «Лучшая» значило «безопасная, чистая, честная и настоящая». Красочные мечты убаюкивали их, погружая по ночам в беспокойный сон, и давали силы пережить изнурительный день.

В конце смены девушки брали магниты и прочесывали щели в полу, сберегая каждую булавку, а значит, каждый цент для владельцев фабрики. Иногда серебристая булавка мерцала в трещине, как таинственное сокровище, и девушка фантазировала, что, может, под широкими старыми досками прячется что-то еще, что-то, предназначенное для нее одной.

Рана оказалась неглубокой, но на видном месте, прямо над бровью. Лаура принесла из конторы аптечку.

– Вот. Я настояла, чтобы послали за мистером Уокером. Он уже в пути. Ему все рассказали.

Лаура открыла металлический ящичек, достала спирт и смочила им квадратик марли.

– Он разозлился? – спросила Энца.

– Ну, посреди ночи-то. Счастливым точно не был. Будет больно.

– Я сама. – Энца взяла тампон и промокнула порез.

– Почему ты не плачешь? Станет легче.

– Не хочется.

– Но он сделал тебе больно.

– Да, но ты появилась вовремя. Он преследовал меня уже несколько месяцев. Мне повезло, что ты оказалась там, – сказала Энца. – Когда мы сможем уволиться?

– Хоть сейчас, если ты скопила достаточно денег. Как думаешь, сумеешь перебиться какое-то время? Потому что если да, то сейчас как раз удобный момент. Мы только что получили зарплату, так что я богачка. Уволюсь в ту же минуту, как появится мистер Уокер. Мне нужен час на сборы. Можем временно снять комнату в пансионе ИМКА и искать работу. Все поделим пополам, справедливо и честно. Согласна? Тогда поспеши домой, собери вещи. Буду ждать тебя перед домом 318 по Адамс-стрит в одиннадцать часов. Успеешь?

– Да! – Вот тут-то Энца и расплакалась.

– А сейчас-то чего?! – изумилась Лаура.

– От радости, – ответила Энца, вытирая глаза носовым платком.

Впервые за шесть лет она решила не отправлять на родину зарплату, а оставить себе – чтобы начать новую жизнь. В этот день она узнала себе цену. И эта цена – сущие гроши, если она и дальше станет терпеть унижения на фабрике и Адамс-стрит. Время старой жизни вышло, и Энца о ней не сожалела.

Когда Энца возвращалась на Адамс-стрит, смог висел над Хобокеном подобно куску толстой темно-серой шерсти, не позволяя солнечным лучам пробиться к земле. Навстречу ей попалась компания уличных мальчишек – голодных, босых, отчаявшихся бедняг в серых отрепьях. Они играли на мостовой со старым ржавым жестяным барабаном – катили его под горку палками.

Иногда Энца угощала детей хлебом, а то и сладкими булочками. Этим утром она остановилась на углу и купила большой пакет апельсинов. Лакомство было не из дешевых, но Энце хотелось сделать что-то особенное, потому что на Рождество ее здесь не будет. Энца помахала детям. Они кинулись к ней, запрыгали вокруг, точно птахи в ожидании крошек, тянули к ней руки.

Серым зимним утром на серой улице единственным цветным пятном были апельсины, круглые и яркие, как солнца. Раздавая фрукты, Энца представляла, что раздает их своим братьям и сестрам. В девочке, на которой был рваный коричневый передник, она увидела Элиану, Витторио – в самом высоком мальчике, ходившем босиком даже в холод, и, наконец, Стеллу – в маленькой девочке с черными кудрявыми волосами, брошенной на попечение сестры, хотя и та была не старше восьми. Энца с трудом сдержала слезы, подумав о сестре, о том, как маленькие девочки, скитающиеся по улицам Хобокена, напоминают Стеллу. Дети были несчастны, как и сама Энца.

Энца положила по апельсину в каждую протянутую руку – маленькие символы надежды в месте, где о надежде давно забыли. Дети и не помнили, каково это – когда о тебе заботятся. В полном восторге они вопили: «Grazie mille», – миллион благодарностей. Они высосут из апельсина сок, насладятся мякотью, а потом сжуют и корки.

Собирая вещи, Энца вспоминала годы, проведенные в доме, где она была нежеланной гостей. Вся ее юность осталась здесь. Пластырь над глазом стягивал кожу, но для Энцы ранка была меткой, обозначившей конец старой жизни и начало новой. Энца аккуратно сложила платья в саквояж, защелкнула его, надела джемпер и пальто.

Дверь внезапно распахнулась. Энца вздрогнула от накатившего страха. Но тут же подбодрила себя улыбкой.

На верхней ступеньке стояла синьора Буффа.

– И что это ты тут вытворяешь?

– Покидаю ваш дом, синьора. – Энца поднялась по лестнице и протиснулась мимо Анны.

– Нет, и не думай! Ты не можешь! – крикнула синьора Буффа.

– Мой долг вам выплачен сполна. Шесть лет я готовила завтраки, обеды и ужины, мыла тарелки, стирала, сушила, гладила и складывала платья и панталоны для трех хозяек, – спокойно сказала Энца.

– Я хочу есть, – капризно протянула Анна.

– Так приготовьте обед, синьора.

– Энца, я тебя предупреждаю, я сообщу властям!

– Мои документы в полном порядке. И я вас не боюсь.

– Неблагодарная девчонка!

– Возможно. Но в этом доме таких много. – Энца прошла через кухню в гостиную, на ходу застегивая пальто.

– Что ты имеешь в виду? Отвечай! – Голос Анны звучал жалко. – Я сказала, отвечай!

Энца поняла, что отец был прав, утверждая, что наглец отступит, если дать ему отпор.

С лестницы донеслись шаги. Дора, Дженни и Джина цепочкой спускались друг за дружкой. Джина прижимала к груди младенца, Дора волокла ребенка постарше, а Дженни завязывала пояс халата, хотя время близилось к полудню.

– Она нас бросает! – простонала Анна.

– Да куда она пойдет! – фыркнула Дора.

– Пеленки! – выкрикнула Джина. – Тебе сегодня пеленки стирать!

– И печь хлеб! – подхватила Дженни. – Куда это ты собралась?

– Не ваше дело. – Энца повернулась к Анне: – Синьора, вы живете в доходном доме, а ведете себя как аристократка. Важничаете, претендуете на привилегии, хотя ни происхождение, ни образование не дают вам на них никакого права. Сыновей вы своих избаловали, и все они женились на бездельницах…

– Да кто ты такая, чтобы нас обзывать? – взъярилась Джина, подскакивая к ней.

Энца выставила руку, и Джина отшатнулась. А Энца продолжала, глядя Анне в лицо:

– Вы заслужили несчастную старость. Ваши невестки ни на что не способны, только ругаться. – Она обернулась к молодым хозяйкам: – Вы плодитесь как животные и ждете, что я буду готовить, стирать и прибирать за вами? Ну так настал ваш черед потрудиться! – И она распахнула дверь.

– Энца, немедленно вернись! – крикнула синьора Буффа.

– Вы пьяны, и неудивительно, что ваш муж предпочитает Западную Вирджинию.

– Он работает! Неблагодарная девчонка!

– Если слишком долго пинать собаку, в конце концов она покажет зубы. Я бы поблагодарила вас, но за все эти годы я не слышала от вас ни единого доброго слова. Поэтому вот что я вам скажу напоследок: «Глупая девчонка. Дура безмозглая». Каково это слышать? То-то же. Теперь вы знаете.

Энца вышла на крыльцо, оставляя позади несправедливый договор, ужасных женщин, орущих младенцев, грязные колыбели, прокисшие бутылочки, горы грязных пеленок, темный подвал и сломанную койку.

Глядя, как Энца сбегает по ступенькам, размахивая саквояжем, Лаура Хири просияла. За спиной подруги женщины семейства Буффа пронзительно выкрикивали ругательства:

– Puttana!

– Strega!

– Pazza!

– Porca di miserabile!

На Адамс-стрит одна за другой распахивались двери. Соседки едва не вываливались из окон, наслаждаясь представлением у дома 318. Кое-кто даже с комфортом устроился на крыльце, радуясь, что на сей раз несчастье на этой улице пришло не к ним.

А Энца упивалась воздухом свободы. Милая, добрая Лаура обнимала ее одной рукой, неся в другой ее саквояж и шляпную коробку.

Женщины Буффа продолжали верещать где-то сзади, но подруги гордо шагали в ногу. Даже когда к хору присоединились соседи, Энца и Лаура никак не отреагировали. Они шли, вскинув голову, и проклятия падали вокруг, точно не достигшие цели стрелы.

Свернув на Гранд-Канкорз, они переглянулись, бросились бежать и не останавливались до самого причала, где ждал паром. Они взлетели по сходням, и пароходик запыхтел через реку к Манхэттену.