Между восемью и девятью утра безжалостный ливень превращает костер у креста проповедника в груду черных дымящихся головешек, похожую на залитый водой развалившийся домик. Рабочие сидят в палатках. На завтрак у них только хлеб и больше ничего. Ничего горячего, пока позже Жан-Батист и Арман не сварят две большие бадьи кофе. Затем они добавят туда изрядное количество коньяка и поставят бадьи на мокрую траву.

Странная сонливость окутала кладбище. Никому и в голову не придет, что сегодня можно работать. Не сегодня уж точно, да и завтра тоже, пожалуй, не стоит. А послезавтра? А еще через день?

Гильотен (который, к вящему веселью коллег, нарек себя лекарем кладбища Невинных) осматривает Жанну в комнате наверху, где ее уложили на более удобную дедовскую кровать. Когда доктор спускается – тяжело и неторопливо ступая по некрашеной деревянной лестнице, – он сообщает всем, кто его ждет, что видит лишь одну непосредственную опасность, и эта опасность кроется в сознании девушки, в болезненной реакции, которая является неизбежным следствием пережитого потрясения. Горе, ужас. Утрата девственности при таких неприятных обстоятельствах. И тому подобное. Раны, нанесенные ее телу, излечимы. Похоже, что есть перелом левой скулы, разрыв мягких тканей рта – губ, языка, десен и прочего. Синяки – обширные – на обеих руках и на теле…

– Она молодая и крепкая. У вас, мой дорогой инженер, есть все основания понять ее и посочувствовать, хотя, пожалуй, не сейчас. Должно пройти время, прежде чем она будет в состоянии вновь спокойно пребывать в обществе мужчин. Мадам Саже сможет остаться с ней?

– Она бы хотела, – говорит Арман.

– Прекрасно. Относительно того, ожидать ли нам появления потомства… будем надеяться, что нет. – Он ласково улыбается пономарю, который сидит у холодного очага и вряд ли до конца понимает, что говорит лекарь. – Нужно время, месье. Время лечит. Вы не потеряли свою Жанну.

Инженер провожает Гильотена в лабораторию. Там, на ближайшем к двери столе, лежит Лекёр.

– Я бы не сказал, что он был неприятным человеком, – говорит Гильотен, слегка присев и внимательно рассматривая голову покойника. – Во всяком случае, ему хватило порядочности собственноручно погасить лампаду своей жизни.

– Я в нем ошибся, – говорит Жан-Батист.

– Ошиблись? Возможно. Однако человек бывает сначала одним, а потом вдруг – совсем другим. Его не отнесешь к числу безнадежных дегенератов из Сальпетриера. Он был увлеченный, начитанный. Учтивый.

– Если бы меня не отвлекала работа… если бы я проводил с ним больше времени… Я хочу сказать, вне стен кладбища.

– Так вы полагаете, всему виной кладбище? Что он видел слишком много печального?

– Такое возможно, разве нет?

– Был этим отравлен?

– Ну да.

– И тогда в нем проявилась преступная слабость.

– Да.

– Он мне рассказывал, что когда-то вы вместе создали проект фантастического города. Утопию.

– Когда работали на шахтах.

– И как он назывался, этот ваш город?

– Валансиана.

– По названию шахт?

– Это всего лишь… игра, – говорит Жан-Батист.

– Вы были идеалисты. Мечтатели.

– Мы были молоды.

– Конечно. А умные молодые люди любят играть в такие игры. Теперь, полагаю, вы освободились от своего порока? – Доктор смотрит на Жан-Батиста, усмехается и, подойдя к другому столу, поднимает крышку гроба. – Бедная Шарлотта, – говорит он. – Эти посмертные приключения ее не украсили. Так вы говорите, что сами принесли ее назад?

– Да.

– Можно предположить, что он набросился на Жанну, когда понял, что Шарлотта ни при каких условиях не может откликнуться на его притязания. – Доктор кладет крышку на место, задумчиво по ней постукивает. – А настоятель? Есть какие-нибудь новости?

– Никаких.

– Исчез?

– Было темно, а потом вообще началась неразбериха. Мне думается, он где-то в церкви.

– Спрятался, да? А вам не очень-то хочется его разыскивать? Разве только с лопатой, чтобы было чем защищаться. Ну и утречко выдалось! Вам не позавидуешь. Однако не сомневаюсь, что министр разглядел в вас человека, на которого можно положиться в подобных обстоятельствах.

Несколько секунд оба смотрят на труп на столе. Полуоткрытые глаза придают обезображенному лицу выражение, как будто человек напряженно пытается что-то вспомнить. Затем инженер и доктор отворачиваются и отходят, словно покойник уже перешел ту грань, за которой его персона ничего более не значит.