Шато Лассан находилось в Нормандии. Когда-то на этом месте и вправду высились неприступные стены, но с тех пор немало воды утекло, и о грозном прошлом напоминало теперь лишь название, да мелкий ров, всё ещё окружавший полгектара засаженной овощами земли, на которой возвышался старинный господский дом. Двухэтажное «старое» крыло было сложено из серого камня за полвека до того, как Вильгельм Нормандец отплыл завоёвывать Англию. В пятнадцатом столетии выгодно женившийся владелец поместья пристроил второе крыло под углом к первому. Спустя три сотни лет, в 1814 году, второе крыло всё ещё именовалось «новым». Его пронизывала арка ворот и украшала зубчатая башенка. Ансамбль дополняла часовня.

Много лет рву не от кого было защищать хозяев усадьбы, и подъёмный мост врос в берега, а тяжёлый механизм лебёдки служил грузом в прессе для давки сидра. Через ров перекинулись два дополнительных мостика — к сыроварне и в яблоневый сад. Двор крепости превратился в сельский дворик с парующей по утрам кучей компоста, с роющимися в земле курами-утками, с двумя свиньями, обрастающими салом там, где некогда гулко отдавались на снесённых ныне стенах шаги часовых. В «новом» крыле держали коней и волов, хранили телеги и урожай.

Революция обошла шато стороной. Правда, глава семейства, верно служивший в Париже королю, поплатился за древний титул головой, скатившейся в корзину под гильотиной. Члены местного Комитета Общественного Спасения навестили шато. Однако, как они ни распаляли себя зажигательными речами в духе: «грабь наворованное у народа кровопийцами!», «наворованного» было до убожества мало, а «кровопийцы» от «народа» почти не отличались, и, в конце концов, комитетчики, пробормотав извинения вдовствующей графине, ограничились конфискацией пяти бочек свежего сидра и телеги вин казнённого графа. Молодой граф, пылкий юноша восемнадцати лет, пришёл к выводу, что все беды Франции кроются в социальном неравенстве, явился в Комитет сам. Его заявлению об отказе от титула и уходе в армию республики они подивились, но встретили аплодисментами, втайне честя дураком. Мать назвала сына дураком открыто. Семилетняя сестра порывов его души по малолетству не поняла. Больше родичей у парня не было. Пятеро других детей умерли в младенчестве. Выжили лишь старший, Анри, и младшая, Люсиль.

С того дня минул двадцать один год. Войны, затеянные против Республики, закончились с падением Империи. Вдовствующая графиня была жива, любила греться на солнышке в углу между старым и новым крыльями. С ней же в шато обреталась Люсиль. Её выдали замуж за генеральского сына, спустя два месяца после свадьбы новобрачный сгинул в снегах России, и Люсиль Кастино возвратилась к матери бездетной вдовой.

Пасха облагодетельствовала Францию миром, и вскоре приехал в родовое поместье Анри, граф де Лассан. Его конь простучал копытами по неподъёмному подъёмному мосту, и мать едва не обеспамятела от радости. Как же, сын! Живой! Вечером он, словно никуда и не отлучался, занял стул во главе стола за ужином. Опостылевшая синяя военная форма была снята и упрятана с глаз долой. Помолившись перед трапезой, граф заметил, что яблони в саду цветут не так пышно.

— Их давно не прививали новыми черенками. — сказала мать.

— У нас нет на это средств. — добавила Люсиль.

— Тебе надо взять заём, Анри. — подалась вперёд старая графиня, — Двум вдовам не дадут ни гроша, но ты — мужчина.

— Продать нам нечего?

Мать поджала губы:

— Нечего. То немногое, что осталось, продавать нельзя. Негоже графу Лассану расставаться с фамильным серебром.

Анри улыбнулся:

— Титулы отменили два десятилетия назад, мама. Я не граф Лассан, а мсье Лассан.

Старуха покачала головой. Она хорошо помнила, как её сын из «графа Лассана» стал «гражданином Лассаном», «лейтенантом Лассаном», «капитаном Лассаном», а теперь желал зваться просто «мсье Лассаном». Блажь, по мнению старой аристократки. Её сын являлся графом Лассаном, владельцем поместья, наследником рода с восьмисотлетней историей, и ни одному правительству в Париже этого не изменить.

Тем не менее, вопреки материнским попрёкам, сын отказывался пользоваться титулом, кривясь, когда окрестные селяне кланялись ему и обращались: «Ваша Милость». Среди крестьян имелись и бывшие члены Комитета Общественного Спасения, но дни равенства давно миновали, и некогда ярые ниспровергатели основ ныне ломали шапку перед графом Лассаном с той же поспешностью, что и прочие простолюдины.

— Почему ты не хочешь потрафить маме? — спросила брата Люсиль воскресным полуднем вскоре после возвращения Анри домой.

Вдовствующая графиня легла подремать, а брат с сестрой прогуливались меж цветущих яблонь к мельнице на дальнем конце сада.

— Зваться «графом Лассаном», значит, впасть в смертный грех Гордыни.

— Анри! — произнесла с укоризной Люсиль, хотя и сознавала, что никакая укоризна не поколеблет решимости её любящего, но чрезвычайно упрямого брата.

Как ни трудно было ей представить его в роли солдата, офицера, его письма дышали серьёзностью, с какой он относился к своим обязанностям, а между строк Люсиль вычитывала об уважении, питаемом подчинёнными брата к своему командиру. При этом в каждом послании Анри не уставал твердить о намерении принять сан. Война кончится, и он станет священником.

 Благочестивые устремления сына бесили мать. Ему было под сорок, отличный возраст жениться и произвести на свет наследника. Род графов Лассанов не должен угаснуть, и она через день приглашала в шато мадам Пельмон с блеклой незамужней дочерью, расхваливая сыну девицу Пельмон в выражениях из лексикона ветеринаров и коннозаводчиков.

— У неё широкий таз, Анри. — восторгалась старая графиня, — Оглянуться не успеешь, как она наплодит тебе дюжину отпрысков!

Дочь насчёт внуков она не донимала, ведь титул им не передашь. Молодую вдову Кастино мужчины не обходили вниманием. Дважды ей предлагали руку и сердце. Она отказывала. Шла война, и Люсиль боялась овдоветь вновь.

— Я старею и уже брюзжу, как столетняя грымза. — смеясь, пожаловалась она брату.

На взгляд Анри, Люсиль, наоборот, с годами расцветала. Сероглазая худенькая шатенка, она не обладала особенной красотой. Тем не менее, её природная живость была той изюминкой, что в любой компании приковывала к Люсиль взоры мужчин.

— О новом замужестве не думала? — полюбопытствовал Анри.

— Мне некогда думать, Анри. С поместьем хлопот невпроворот.

Люсиль рано вставала и поздно ложилась. Война пожирала мужчин-работников, мать болела, и хозяйство было на девушке. Мельница, пресс, сыроварня, свиньи куры, утки. Доходы поместье приносило скромные, а расходов требовало больших. Люсиль была вынуждена продать два поля и большую часть того самого семейного серебра, над которым тряслась её мать. Деньги уходили, как вода в песок, и всё-таки к приезду брата Люсиль удавалось удержать усадьбу на плаву.

— Деньги, их всегда не хватает. — вздохнула Люсиль, — В башенке течёт крыша. Яблони уже старые. Куда не кинься, всюду нужны деньги. Даже стулья в кухне требуют починки, а на плотника средств нет.

Брат с сестрой сели на камне над мельничным колесом. Анри прислонил к забору мушкет. Карманы графа оттягивали два пистолета. Необходимость таскать с собой оружие раздражала его. К разбойничающим дезертирам после заключения мира добавились безработные вояки. Их шайки грабили деревни и порой дерзали нападать на небольшие города. В окрестностях шато бандитов пока не наблюдали, тем не менее, крестьяне были начеку, готовые в любую минуту по сигналу колокола часовни шато собирать нехитрые ценности и гнать скот под защиту окружающего усадьбу рва и мушкетов, которыми Анри вооружил батраков.

— Хотя какой из меня защитник. — хмыкнул граф, — Я и форт-то свой не сумел защитить.

Будучи комендантом Тес-де-Буш, он день за днём, год за годом, тщательно укреплял оборону вверенного ему форта, и был убеждён, что, когда настанет час, не оплошает. Но однажды нагрянули британские стрелки и с унизительной лёгкостью взяли Тес-де-Буш штурмом.

Люсиль расслышала горечь в голосе брата:

— Это было ужасно?

— Да. — обронил Анри.

Пауза затянулась. Люсиль начала думать, что брат больше ничего не расскажет, однако он скрипнул зубами и его вдруг прорвало. Поражение до сих пор не давало Анри покоя. Он поведал сестре об англичанах в зелёных мундирах, как они появились в форте. Неожиданно, будто с неба свалились.

— Здоровяк и дылда со шрамом. Дрались, как дьяволы. Они жили боем, у них это на лицах было написано. — он поёжился, — Библиотеку мою уничтожили. Книги я собирался много лет, а вернулся — ни одной не нашёл.

Люсиль сорвала и намотала на палец былинку:

— Англичане. — молвила она презрительно, словно это всё объясняло.

— Дикари. — Анри не сталкивался с англичанами ни до, ни после того несчастного дня, но нём говорила кровь поколений нормандцев, чьи амбары сжигали, детей убивали, а женщин увозили железноголовые лучники и латники, приходящие из-за моря. Для Анри и Люсиль англичане были племенем еретиков-протестантов. Недаром Господь в несказанной мудрости своей позаботился отселить их на бесплодный остров.

— Я часто вспоминаю этих стрелков. — стыдливо признался Анри.

— Они не смогли убить тебя. — Люсиль видела, насколько глубоко ранено самолюбие брата.

— Могли. Я кинулся по мелководью к их командиру. Он — притча во языцех, знаменитый воин. Я надеялся, что, убив его, искуплю позор. Или погибну сам. А он вызова не принял. Опустил палаш. Мог меня убить, но не убил.

— Значит, не выгорела в нём человечность?

— Мне кажется, что он просто мараться об меня не захотел. Шарп, так его зовут. Иногда мне снится, что он вернулся за мной, и я просыпаюсь в холодном поту. Нелепо, но он не идёт у меня из ума.

Анри принуждённо улыбнулся. Шарп стал личным демоном графа Лассана, его навязчивой идеей. Шарп уязвил в нём воина, и Люсиль дивилась тому, что человека, собиравшегося избрать священническую стезю, так ранила неудача на поле боя. Девушка попыталась утешить брата:

— Поражение имеет значение для солдата, а ты — не какой-то там солдат. Ты — лучше.

— Лучше? Наверно, правильнее сказать, мог бы быть лучше.

— Приняв сан?

— Да. Так я полагал все эти годы.

Долгие годы он ни о чём другом не помышлял. Он читал, учился, спорил с кюре из Аркашона. Вера его была крепка, и будущее определено. Мать он переупрямит, поместье продаст, купив взамен для родных домик рядом с аббатством в Кане. Так он думал много лет. Но пришёл майор Шарп.

— Не слышу уверенности в твоих словах. — осторожно произнесла Люсиль.

Анри уклонился от прямого ответа:

— Лассаны жили и умирали здесь восемь сотен лет.

Он умолк. Сейчас за спиной требующей продолжения рода матери ему чудилась длинная череда с упрёком взирающих на потомка предков. Но мадемуазель Пельмон? Анри вздрогнул и достал часы:

— Мама скоро встанет.

Они поднялись. Лассан оглядел холмы. Ни следа солдат в зелёных куртках среди вязов, буков и грабов, которыми густо поросла взбугренная земля. В шато тоже было тихо. Анри подобрал мушкет и повёл сестру домой.

— Изволили пофурить. — простодушно объяснил Харпер, поднося накрытый тряпкой горшок к носу шарахнувшегося часового, — Хотите проверить? Джентльмены не желают нюхать вонь, поэтому мне приказано вынести.

Сержант-профос брезгливо махнул рукой:

— Во двор неси.

— Спасибо, сержант! — с чувством сказал Харпер.

— Мало того, что стрелок, так ещё и ирландец. — пробормотал ему вслед сержант, — Две заразы, которые я терпеть не могу.

В охраняемый тремя караульными коридор без окон, освещённый двумя стеклянными фонарями, доносился звон посуды и гомон с первого этажа, где давал праздничный обед департамент путей сообщений. Часы в вестибюле пробили половину девятого.

Харпер вернулся лишь через четверть часа. В пустом горшке позвякивали три бокала, а на плече ирландец тащил пятидесятилитровый бочонок. Его Харпер, одолев лестницу, опустил на пол и катнул к дверям комнаты, где находились стрелки. Сержанту-профосу Харпер приветливо подмигнул:

— Джентльмен внизу послал выпивон господам офицерам.

Сержант остановил бочонок ногой:

— Какой джентльмен?

— Такой… — Харпер изобразил в воздухе неопределённую фигуру.

С посторонними Харпер любил прикидываться недоумковатым увальнем. Соответствуя представлению большинства англичан об ирландцах, уловка всегда срабатывала безотказно, и сержант-профос не был исключением.

— Остановил меня, прослезился и говорит: я, мол, хоть и не имею чести лично знать запертых господ офицеров, сочувствую им от души. На-ка им гостинчик. По правде, он показался мне немного навеселе. Спиртное, оно всегда нашего брата смягчает, по себе знаю. Обидно порой, что бабы наши не пьют, да, сержант?

— Пасть закрой. — профос поставил бочонок на попа и вынул затычку. Пахнуло бренди. Он забил пробку обратно, — Мне приказало не допускать никаких сношений с внешним миром.

— Неужели вы не позволите бедным джентльменам смочить горло, сержант? — заныл Харпер.

— Закройся, сказал. — сержант выудил из горшка бокалы, — Вали давай, а офицеры твои и водой обойдутся.

— Да, сержант. Как угодно, сержант. Спасибо, сержант. — Харпер, подобострастно кланяясь, юркнул в дверь.

Оказавшись в комнате, он расправил плечи и ухмыльнулся Шарпу:

— Фу, ну и дубина, сэр! Бочонок доставлен по назначению. Я и дверь за собой не притворил, а олухи уже начали.

— Будем надеяться, не остановятся. — высказался Фредериксон.

— Два часа, — уверил Харпер, — и троица будет в зюзю. Я их даже бокалами снабдил.

— Сколько отдал за бренди? — спросил Шарп.

— Всё, что вы мне выделили, сэр. Парень с кухни зуб давал, что это самый лучший бренди, какой у них только есть.

Лучась самодовольством, Харпер вкратце описал то, что рассмотрел по пути. Кроме трёх профосов у двери, других часовых на этажах Харпер не заметил. Караулку на первом этаже охраняли два солдата с сержантом.

— Они не профосы, сэр, так что помех нам чинить не будут. Я заглянул к ним поздороваться. Наши пушки там.

Парадный вход со стороны площади стерегли два рядовых.

— Этим, сэр, на входящих-выходящих начхать. Внизу сегодня какая-то попойка. Пьяные постоянно шастают на улицу облегчить мочевой пузырь. А ещё, сэр, на нашем этаже огроменный книжный шкаф, и книг в нём — тысяча, не меньше!

— Конюшню видел?

— Конюшня заперта, как и ворота двора.

— Лошадей-то взять сможем?

Харпер подумал и помотал головой:

— Вряд ли.

— Мы же пехота. — усмехнулся Фредериксон, — Бог с ними, с лошадьми.

— А если они кавалерию пустят по нашему следу?

Капитан фыркнул:

— Мы французскую конницу обставляли, неужто наших пентюхов вокруг пальца не обведём? Да и откуда им знать, в какую сторону мы направились?

Шарп потянулся и размял плечи:

— А в какую сторону мы, кстати, направимся?

— С этим-то всё понятно. В Аркашон.

— Аркашон? — изумился Шарп.

Аркашоном назывался непримечательный городишко неподалёку от форта Тес-де-Буш. Шарп совершенно не представлял, на кой чёрт им туда идти.

Пока Харпер бродил с горшком, Фредериксон обдумывал создавшееся положение. Теперь он изложил свои соображения друзьям. Доказать, что золота в форте не было, когда Тес-де-Буш захватили стрелки, значит, доказать свою невиновность.

— Надо отыскать коменданта Лассана. Не верится мне, что рапорт написан им. Скорее, это работа Дюко. — за дверью грянул взрыв пьяного хохота, — Похоже, профосы распробовали ваше бренди, сержант.

— Почему вы считаете, что рапорт Лассана — фальшивка? — спросил Шарп.

Фредериксон с помощью трутницы раскурил короткую чёрную сигару:

— Вы помните его жилище?

Шарп мысленно вернулся к нескольким суетным дням, проведённым в Тес-де-Буш:

— Книг, помню, у него много было. Грамотный парень, хоть и вояка — не фонтан.

— А помните, какого рода литература преобладала?

— Я их не листал.

— Я листал. Подборка любопытная. Досадно, что пришлось пустить её на пыжи да картузы для патронов. Пара сборников рассказов, а прочее — труды отцов церкви, богословские сочинения. Наш комендант Лассан — не просто грамотей, а весьма благочестивый грамотей.

— Ясно, почему мы его так легко побили. — сделал вывод Харпер.

— Коль набожный, — продолжал капитан, — то, скорее всего, добродетельный. Конечно, качества эти не всегда сопутствуют друг другу. Знавал я одного полкового капеллана. Ханжа был редкостный, а потом растратил казённые средства и со срамной девкой удрал. Хочется надеяться, что наш Лассан не такой. По-моему, американец говорил вам, что комендант — человек чести?

— Говорил. — признал Шарп.

— Дай Бог, чтобы так оно и было. Дай Бог, чтобы не убили его по пути домой. Дай Бог, чтоб оказался сговорчивым. Штука нехитрая: найти парня и убедить поехать в Лондон.

Со слов Красавчика Вильяма задача казалась лёгкой и простой. Шарп повернулся к окну. Сумерки мягко тушевали город. Лимонная корка молодого месяца накололась на чёрные иглы мачт, встающих над ломаной линией тёмных крыш. Окна кое-где подсвечивались огоньками свечей. Вереница факелов отмечала улицу, по которой двигалась процессия кандальников.

— Почему Аркашон? — Шарп испытующе взглянул на Фредериксона, — Думаете, комендант родом оттуда?

— На такую удачу я даже не рассчитываю. Я исхожу из того, что человеку образованному сложно в захолустном гарнизоне найти интересного собеседника и партнёра по шахматам (а у Лассана имелся набор). Впрочем, если вспомнить о склонности Лассана к духовному совершенствованию, догадаться, кого он выбрал себе в наперсники, не составит труда: священника. Священника ближайшего городка, то есть Аркашона. Святой отец и подскажет нам, где искать Лассана. Логично?

— Безупречно логично. — искренне восхитился Шарп.

— Нам, недалёким армейцам, нечасто доводится слышать похвалы блестящих штаб-офицеров. — с усмешкой склонил голову Фредериксон.

— Зачем же Дюко подделывал рапорт? Если Лассан — чистоплюй, ложь ведь может раскрыться?

— Найдём Лассана — узнаем.

— Выберемся отсюда — найдём. — включился в разговор Харпер, — Профосов мне бить можно?

— Не до смерти. — предупредил капитан, — Иначе свиньям не нужно будет искать повод отдать нас под трибунал.

Фредериксон прижал к двери ухо:

— Бренди-то действует!

Три узника замолкли, пытаясь по звукам в коридоре определить, что там происходит. Невнятный говор регулярно прерывался характерным журчанием.

— Полчаса, и они готовы. — решил Шарп.

Тридцать минут тянулись нескончаемо. Колокола церквей отбили десять раз. Им с небольшим опозданием вторили часы на первом этаже. Шарп скорчил серьёзную мину и взялся за ручку двери:

— Только после вас, сержант.

Майор потянул на себя створку, и их бегство началось.

На торжественном ужине, затеянном командированными в Бордо чиновниками департамента путей сообщений, подполковник Вигрэм был почётным гостем. Приглашённые сытно отрыгивали жареной бараниной да печёными сливами, и стол уставляли полные бутылки бренди вперемешку с пустыми кларетными. Подполковнику Вигрэму предложили сказать речь.

Речи он любил. Устроители были штатскими, присланными во Францию помочь армии отбыть на родину. Дни они проводили, договариваясь с судовладельцами, распределяя полезную площадь трюмов и высчитывая необходимое количество провианта. Пора поведать им, сытым и пьяным, как трудно далась армии победа.

— В далёкие годы начала нашей борьбы, — скорбно начал Вигрэм, — когда в Англии правили бал пораженцы, а всякий разумный человек полагал наше дело проигранным, в те дни и помыслить было невозможно о том, что мы будем однажды праздновать свою викторию в этом богато отделанном зале. Тогда, джентльмены, мы испытывали нечеловеческие лишения. Как часто я кормил свою терпеливую лошадку припасённым в перемётной суме клочком сена, сам же завёртывался в шинель и ложился спать на голодный желудок! Французы были в двух шагах тогда, но мы всё преодолели, джентльмены! Мы выжили!

По залу прокатился шепоток восхищения. Некоторые гости, разгорячённые героизмом Вигрэма и выпитым вином, постукивали ложками по бокалам, подбадривая оратора звоном вместо аплодисментов. Огни свечей отразились в стекле поднятой Вигрэмом посудины, и подполковник драматически возвысил голос, так, чтобы его слышали юнцы на дальнем конце стола:

— И позже, когда фортуна нам улыбнулась, лишения всё равно оставались нашими неизменными спутниками.

За прошедшие годы Вигрэм ни одной ночи не провёл вне по всем правилам застеленной кровати, а повара, пережарившего ему бифштекс, приказал бы нещадно выдрать, но сейчас подполковник забыл об этом. Ему искренне казалось, что он спал под открытым небом, питался чёрт знает чем, и Вигрэму стало нестерпимо жаль себя и прочих скромных героев войны. Он с симпатией кивнул капитану Харкуру, отдав в речи должное вкладу флота Его Величества. Снова затренькали ложки по бокалам. Под влиянием паров алкоголя подполковник запутался в деепричастных оборотах и, в конце концов, сбился на волнующую его тему:

— Меня спрашивают порой, какие качества необходимы солдату. Мой ответ всегда вызывает изумление, ибо не твёрдая десница, не дух авантюризма делают воина воином. Бесспорно, такие качества необходимы, но они вторичны. Нет, джентльмены, не тот воин, кто упражняет мышцы и оттачивает умение скакать на коне и стрелять, а тот, кто неустанно упражняет мозг и оттачивает умение мыслить. Воин — это, прежде всего, мыслитель, проникающий в суть мельчайших подробностей. Только тогда победа… — не договорив, подполковник застыл с полуоткрытым ртом, выпучив глаза, и гости повернулись к дверям.

Не секрет, что в британскую армию рекруты вступали ради выпивки. Французы презрительно фыркали, мол, англичане ходят в бой пьяными, а трезвые — не бойцы. Если так, им, наверно, стоило бы тоже напиваться перед атакой. По-трезвому-то у них побить англичан не выходило. Тем не менее, доля правды в их насмешках имелась. Британцы питали слабость к алкоголю, и не одно французское подразделение избегло разгрома, бросив на пути наступающих островитян десяток бочек спиртного.

Само собой, профосы перепились. Каждый усосал почти по литру дармового бренди. Конечно, они не были пьяны. Нет, они находились в том счастливом состоянии, для характеристики коего народ выработал ряд ёмких терминов: «в стельку», «мертвецки», «в дрободан». Профосы и ухом не повели, когда стрелки переворачивали их, донага раздевали и вливали для верности им в глотки дополнительную порцию бренди.

Подполковник Вигрэм не закончил сумбурную здравицу, потому что в зал ввалились три бесчувственных тела, нагих, как в час появления на Божий свет.

Сержант обвёл мутным взглядом стол, свечи, гостей, пошевелил нижней челюстью. Ценой неимоверных усилий выдавив: «Пожар!», он икнул, рухнул на пол и захрапел.

Позади него сквозь открытые двери сочился дым. Вигрэм застыл, скованный ужасом.

— Пожар! — заорал кто-то в вестибюле. Вигрэм стряхнул оцепенение. Его, как и всех присутствующих, обуяла паника. Хрустели тарелки под ногами гостей, мчащихся прямо по столу к одному из двух выходов. Слетали и бились бокалы. Спящих профосов топтали. У дверей образовались человеческие пробки. Вигрэм доблестно сражался за право выйти. Размахивая ножкой бокала (верх он обломал о макушку кого-то из лезущих вперёд гостеприимных хозяев), бравый подполковник одним из первых, как в брешь, ворвался в затянутый дымом коридор, а оттуда, через вестибюль, на площадь. Вскоре к нему присоединились остальные участники банкета. Затаив дыхание, они глазели на префектуру, ожидая обещанного пожара.

А пожара не было. Сержант из караулки, набрав воды в ведро, облил ею кучу пропитанной бренди формы и залитых всё тем же бренди книг, для едкости дыма щедро присыпанных порохом. Фолиантам досталось. Кроме того, пламя прожгло несколько дыр в ковровой дорожке, но она и так подлежала уничтожению, ибо её украшали вензели Наполеона. Этим и ограничился ущерб. Сержант распорядился оттащить пьяных профосов в конюшню и, задержавшись прихватить с праздничного стола несколько неоткупоренных бутылок, вышел на площадь оповестить перепуганное начальство, что всё в порядке.

Лишь через полчаса, после внимательного осмотра верхнего этажа, обнаружилось исчезновение трёх стрелков. Из караулки также пропали две винтовки, семистволка, тесак и шесть подсумков.

Подполковник Вигрэм, находясь, вследствие пережитого в состоянии некой невменяемости, был готов послать конницу обыскивать половину Франции. Капитан Харкур остановил его:

— Нет необходимости.

— Как так?

— Мой дорогой Вигрэм, выходы из города перекрыты ловящими дезертиров кордонами. Допустим, впрочем, что наш майор Шарп найдёт способ выбраться из Бордо, куда он пойдёт?

— Не знаю.

— А я знаю. Одноглазый стрелок говорил чистую правду. Никому не под силу вывезти шесть тонн золота из обстреливаемого форта. Понимаете, что я имею в виду?

Вигрэм не понимал. Тем не менее, он важно сдвинул брови и многозначительно поддакнул:

— Конечно, конечно.

— Они не вывезли золото. Они спрятали его в Тес-де-Буш. Туда-то они и направятся. Кстати, последние несколько недель в форте ведёт раскопки наша поисковая партия. Могу я попросить вас послать к ним нарочного предупредить о скором появлении майора Шарпа с сообщниками?

— Да. — самолюбие Вигрэма неприятно царапнуло известие о ведущихся флотом в Тес-де-Буш поисках, — Вы ищете в форте золото несколько недель?

— Вы же не хотите вернуть его вонючим лягушатникам?

— По закону оно принадлежит им!

— Два десятка лет я провёл, истребляя их, и не намерен вот так, за здорово живёшь, дарить кучу золота из-за того, что они, наконец, сподобились поставить закорючку на бумажке, именуемой «договором о мире»! Понадобится, я по камешку раскатаю этот форт, но, будьте покойны, ни единой монетки лягушатники не увидят!

Харкур посмотрел на звёзды, прикидывая, какая погода будет завтра:

— Веселей, мой милый подполковник! Есть и положительная сторона: бегство майора Шарпа и капитана Фредериксона неопровержимо доказало их вину, так что вам нет нужды морочиться с трибуналом. Флот их поймает, флот с ними и покончит. Как считаете, гонца, наверно следует снабдить охраной? На дорогах неспокойно. Давайте скорей отправим посланца и, наконец, вернёмся за стол, чтобы вы закончили свою речь. Меня очень заинтересовало ваше видение воина, как мыслителя.

Увы, вдохновение оставило подполковника Вигрэма. Правда, он отыскал потерянные во время бегства очки. Одно стекло было разбито, а дужка погнута. Так что он отказался продолжать здравицу, проклял всех стрелков на свете и потащился на квартиру. Спать.