Глава 14
Генерал Кальве сидел в жалкой лачуге в жалкой деревне в жалком уголке становящейся все более жалкой Франции.
— Так вы говорите, этот Шарп хорош?
— Просто удачлив, — презрительно сказал Дюко.
— Император, — сказал Кальве, — говорит, что удача солдату нужна больше, чем мозги. Он поднялся из рядовых?
— Как и вы, генерал, — ответил Дюко.
— Значит, он действительно хорош. — Кальве потер руки в радостном предвкушении. У генерала было широкое, со шрамами, лицо, обожженное порохом. Он носил густые ветеранские усы. — Фавье! Вы ведь сражались с британцами, ну и как они вам?
Фавье знал, что следует говорить честно, но без напыщенности.
— Не особо изобретательны в атаке, стойки в обороне, и весьма быстро обращаются с мушкетами, очень быстро.
— Однако у этих мерзавцев мало боеприпасов. — Генерал знал, что в поисках пороха они обшарили все окрестные деревни. Кальве сидел за выщербленным столом перед картой, расстеленной комендантом Лассаном между бутербродами с сыром, составлявшими их ужин. — Чем быстрее они управляются с мушкетами, тем быстрее у них кончится порох. — Кальве взглянул на карту. Двойной ров, один из них затопленный, окружал форт с трех сторон, но четвертая сторона, обращенная к заливу, рвом защищена не была. Основной бастион стоял на мелководье, но вот северная часть западной стены стояла в песке, ведь там слив. Это было уязвимое место.
Слив был шлюзом в маленькой глиняной дамбе на северо-западном углу форта. Дамба служила как бы мостом, ведущим к подножию стен, и вся хитрость атаки сводилась к тому, чтобы отвлечь внимание защитников форта от этого места.
— Вы нападете ночью? — спросил Дюко.
— Черта с два. Этого они и ждут! Он наверняка так и сказал своим людям! У них будет беспокойная ночь, я сделаю ее еще беспокойнее, но атаковать не буду. — Кальве увидел на лице Дюко неодобрение и, зная какое влияние на Императора имеет Дюко, решил объяснить свои мысли. — У меня необстрелянные войска, Дюко, одни фермеры. Вы когда-нибудь ходили в ночную атаку? Это хаос! Сплошная неразбериха! Если атаку отобьют, а ее отобьют, то новобранцы с самого начала познают горечь поражения, а они должны вкусить победу. Это дает им почувствовать себя неуязвимыми. Нет. Мы атакуем завтра. Черти ведь тоже не будут спать, они будут дергаться как девица в солдатском бараке, и мы сокрушим их. — Кальве откинулся на спинку кресла и улыбнулся. — Завтра мы пригласим майора Шарпа отужинать у нас.
Адъютант зажег новую свечу.
— Если он будет жив, сэр.
— Ну, если он мертв, то мы его сожрем, — Кальве захохотал. В России мы съели немало людей. Человечина на вкус как прямо как скат, вы знаете это, Дюко? Вспомните, когда будете есть ската.
— Спасибо, сэр, — без улыбки ответил Дюко.
— Вареная задница капрала, если ее хорошо поперчить, — задумался Кальве, — не так уж плоха на вкус. — На какое расстояние бьют их чертовы винтовки?
— Две сотни шагов, — сказал Фавье, — но досаждать начинают с четырехсот.
— Здесь мы поставим гаубицы, — палец Кальве смазал карандашную метку, обозначавшую на карте деревню. — Придадим им угол возвышения как у мортир.
— Да, сэр, — сказал артиллерийский полковник.
— А остальные пушки поставим тут, — палец снова ткнул в карту, оставив кусок сыра возле мельницы. — Сделайте в стене дыры, но не стреляйте ночью. Ночью пусть стреляют только мушкеты. Множество мушкетов. Пусть ублюдки понервничают. Мне нужен шум, треск, крики. Он взглянул на одного из командиров батальона. — Каждые пять минут меняйте позицию, не стреляйте с одного и того же места. Вы знаете, как это делается.
— Да, сэр.
— Заставьте их расходовать драгоценные патроны. — Но отсюда не стреляйте, — указал Кальве на дамбу. — Здесь никого не должно быть.
— Да, сэр.
— И чтобы никто не высовывался на рассвете, никто, — Кальве встал. Он был крупным мужчиной, с животом, похожим на бочонок с порохом. Генерал потянулся, зевнул, и направился к соломенному матрацу, положенному возле камина. — А теперь я немного посплю, так что убирайтесь. Разбудите меня в пять часов.
— Да, сэр.
— Когда мы атакуем, — догнал уходящих офицеров голос генерала, — мы сделаем это быстро, разумно, и правильно. Каждые, кто облажается, будет иметь дело лично со мной. — Он поднял кулак размером с небольшое ядро. — Теперь валите отсюда и заставьте ублюдков подергаться.
На берег набегали волны, ветер шуршал сосновыми ветвями и дул над стенами. Выбранные солдаты лучшего французского батальона приступили к выполнению приказа, пока остальные спали. А генерал Кальве похрапывал, лежа головой на заплечном рюкзаке.
— Не стрелять! — прокричал Шарп приказ, услышал, как сержант продублировал его бойцам, и сбежал вниз с южной стены.
Над гласисом прозвучали выстрелы шести или семи мушкетов, пули бесполезно просвистели над головой и два морских пехотинца и стрелок инстинктивно ответили на огонь. — Не стрелять, — приказал Шарп, — пока не будет приказа или пока ублюдки не полезут на стену? Ясно вам?
Никто из трех стрелявших не ответил. Согнувшись за стеной, они перезаряжали оружие.
Шарп послал Фитча по периметру стены передать приказ не открывать огня. Французы, полагал Шарп, пытаются вызвать ответные выстрелы, чтобы выяснить, с какой стороны форта плотнее огонь. Пусть поломают голову.
Шестьдесят человек, полностью вооруженных, спали сейчас в помещениях форта. Когда начнется атака, а Шарп ждал ее в самые сонные предрассветные часы, эти люди окажутся на стенах через минуту.
Он присел возле амбразуры. Ветер холодил рану на голове, а шум ветра мешал прислушиваться. Ему показалось, что он услышал скрип сапог или мушкетного приклада по гласису, но он не был уверен. Однако какой бы это ни был звук, он был слишком незначителен, чтобы предвещать атаку. Шарпу приходилось в свое время штурмовать стены, и ему было известно, какой шум производит масса двигающихся одновременно к эскаладе людей. Сталкиваются лестницы, бряцает оружие, слышится топот сотен сапог, но сейчас он не слышал ничего кроме ветра, и видел только тьму.
Он перешел на восточную стену и присел рядом с сержантом Росснером.
— Что-нибудь слышно?
— Ничего, сэр. — Перевернутый кивер сержанта-немца стоял возле амбразуры, наполовину заполненный патронными картриджами. Рядом с сержантом валялся перевязанный веревкой сноп сена. Когда начнется атака, подожженный сноп сена перебросят через стены, чтобы освещать цели. На самих стенах или во внутреннем дворе зажигать огонь было запрещено, незачем облегчать дело французским стрелкам, обозначая силуэты защитников.
Шарп прошел еще немного вперед, чтобы поговорить с солдатами, предлагая им вина из своей фляги, и передавая всем этот приказ. Выстрелов бояться не стоило, французы лишь действовали на нервы обороняющимся, а Шарп хотел сделать то же самое с французами. Один раз послышался топот ног и мушкетная стрельба, но за гласисом никто не появился. Из тьмы донеслись насмешки и оскорбления, потом еще выстрелы, но люди Шарпа, когда их первые страхи уже миновали, просто игнорировали эти крики.
В жилых помещениях Лассана двое морских пехотинцев, один из которых был подмастерьем у хирурга, а другой когда-то работал в лавке мясника, разложили на столе различные инструменты, бритвы и наборы для починки обмундирования. У них не было зажимов, вместо этого на огне стоял котелок с расплавленной смолой, чтобы прижигать культи. Не было и медицинских средств для промывания ран, только лишь бочонок с соленой водой и котел с паутиной, которую будут запихивать в раны. Патрик Харпер посоветовал червяков для очистки ран, но морские пехотинцы, преисполнившись гордостью за свою новую профессию, отвергли средство огромного ирландца. Они слушали ночные выстрелы, попивали бренди, приготовленный, чтобы притуплять боль раненых и ждали пока им принесут первого пациента.
Капитан Палмер, пытаясь заснуть вместе с остальными шестьюдесятью людьми, оставленными в резерве, знал, что этой ночью отдохнуть не удастся. Мушкетные выстрелы и крики слабо доносились до жилых помещений, но не настолько, чтобы их вовсе не было слышно.
— Скорей бы уже ублюдки начали атаку, — прошептал один морской пехотинец, и Палмеру хотелось того же самого. Лучше сама драка, чем ожидание драки.
Испанский стрелок на южной стене послал за Шарпом.
— Вы слышите, сеньор? — сказал он по-испански.
Шарп прислушался. Доносился слабый звук ломов и кирок, втыкающихся в грунт, затем звон ганшпугов, бьющих по камню.
— Ставят пушки, — ответил он, тоже по-испански.
— В деревне? — спросил стрелок полувопросительно — полуутвердительно.
Шарп снова прислушался.
— Я бы сказал, что да.
— Это же вроде на расстоянии выстрела, на самом пределе досягаемости, — хлопнул испанец по прикладу своей винтовки.
— Да, расстояние большое, — с сомнением сказал Шарп.
— Не для Тейлора, — сказал испанец. Американский снайпер славился меткостью среди людей Фредриксона.
Но Тейлора пока не было, он вместе с Харпером и Фредриксоном ушел сеять страх среди тех, кому поручили посеять страх среди защитников форта, ушел убивать французов.
Никто не издавал ни звука. Все всматривались в темноту.
Небо было более светлое, чем земля. Хоть луны и не было, но между облаками были видны россыпи звезд, и поэтому стрелки, лежа на земле, не шевелились.
Они были лучшими. Каждый из них ветеран, каждый участвовал в стольких сражениях, что едва мог все их припомнить, и каждый убил столько людей, что это стало для них обычным делом.
Вильям Фредриксон, страстью которого была архитектура древности, и который был неплохо образован, как и многие в армии Веллингтона, рассматривал смерть как печальную, но неизбежную необходимость. Если бы войны можно было вести без смертей, Фредриксон был бы удовлетворен, но пока что человечество не придумало, как это сделать. И война, считал он, тоже необходима. Для Фредриксона враг был воплощением имперских амбиций Наполеона, всего того, что для Фредриксона было самым дорогим, и не был ни глуп, ни слеп, чтобы поддаться стремлению к гуманности. Напротив, именно гуманизм толкал его убивать. И убить врага надо быстрее, чем враг убьет тебя.
Томас Тейлор, американец, считал смерть таким же обычным делом как пищу или женщин. Это всего лишь часть жизни. С самых ранних лет он знал только жестокость, боль, болезни, нищету и смерть, и не видел ничего необычного в этих вещах. Если они сделали его бессердечным, но также научили выживать. Он мог убивать людей из винтовки, или ножом, или штыком, или просто голыми руками, и он умел убивать хорошо. Без всяких угрызений совести. Он был обижен на судьбу, забросившую его далеко от родной земли, в армию, которую он не любил, но гордость не позволяла ему быть плохим солдатом.
Для Патрика Харпера убить врага было обычным солдатским делом, и это в равное мере вызывало в нем и сожаление, и гордость. По натуре ирландец был тихий, мирный человек, но в нем также жила ярость воина, и битва пробуждала эту ярость, делая его похожим на героев из кельтских легенд. Эту ярость могла вызвать только битва.
Иногда, думая о людях, убитых им, и видя их лица, он хотел, чтобы можно было все вернуть назад, не ударить штыком, не нажать на спусковой крючок винтовки, но было уже поздно. В другой раз, глядя на людей, которых он вел за собой, он был горд, что он лучший, что некоторые его деяния стали знамениты, и что его имя не произносят презрительно. Ему нравились те, с кем он сражался бок о бок, и смерть товарищей приносила ему боль, поэтому он дрался и за них. Он был солдатом, хорошим солдатом, и теперь лежал на песке и знал, что слева и справа от него лежат товарищи.
Час или чуть более французы обстреливали форт, дразня защитников, но с безопасного расстояния. Они обстреливали южную и восточную стену, а теперь их темные фигурки показались на севере, как раз там, где лежали люди Фредриксона.
Милашка Вильям тихонько пощелкал языком, поднял руку так, чтобы она виднелась на фоне неба, и медленным жестом указал на север.
По песку двинулось тринадцать теней. У них были черные лица, черные руки и черное оружие. Винтовки туго притянуты к спинам и Фредриксон, понимая как важно посеять страх в сердце врага, хотел убивать их бесшумно. Они используют лезвия, а не пули и тринадцать человек двигались очень тихо, и эта тишина предвещала смерть. Каждый из них провел здесь весь день, внимательно изучая окрестности, и хотя ночью все выглядело немного иначе, это знание давало им преимущество перед врагами.
Группа французов собралась у подножия дюны рядом с гласисом. Они являлись одной из шести таких групп, посланных за ночь и им нравилась их работа. Никакая опасность им не угрожала, даже случайные выстрелы со стен им не досаждали. В первый час рейда они еще осторожничали, но ночная тишина и отсутствие ответных выстрелов их успокоили и сделали беспечными.
В пятидесяти ярдах слева от них люди лейтенанта Пьело закричали, как дикари, и открыли пальбу по форту. Люди, укрывшиеся в дюнах оскалились. Их офицер прошептал им, что они могут пока не дергаться, а сержант накрылся с головой плащом и под этим укрытием закурил трубку.
В пяти ярдах невидимый Томас Тэйлор устроился поудобнее, привстав на локтях. В его правой руке был зажат покрытый ваксой двадцатитрехдюймовый байонет, наточенный как бритва.
Французский офицер, капитан стрелков, вскарабкался на вершину дюны, не беспокоясь о шуме, который издавал сыпавшийся вниз песок. Лейтенант Пьело издавал достаточно шума, чтобы разбудить даже мертвого, приглушенные голоса его собственных людей капитана также не беспокоили. Ему показалось, что он увидел на стене фигуру. Но ночью нельзя доверять глазам также как днем и, внимательно всмотрясь в место, где ему почудилось движение, капитан счел, что ошибся. Он надеялся, что британцы быстро капитулируют. Капитан, у которого была невеста в Реймсе и любовница в Бордо, совсем не горел желанием умереть за Императора, взбираясь по лестнице на этот потрепанный форт.
Люди Пьело дали залп, и звук выстрелов эхом отразился от дюн и стен форта. Они прокричали оскорбления, затолкали шомпола в горячие стволы, и капитан знал, что нет смысла его людям пугать врага, пока люди Пьело не закончат свое представление. Он соскользнул вниз по песку, сказал своим людям, что они могут пока отдохнуть, но вдруг его ногу схватили, сильно сжали, и капитан съехал с дюны, его пнули по животу, прижали коленом грудь и шипящий голос на плохом французском приказал ему молчать, к этому же призывал и нож, прижавшийся к его горлу. Капитан не смел шевельнуться или произнести хоть словечко.
Он ничего не видел, но слышал шум борьбы. Один из его людей выпалил из мушкета и в свете огня от выстрела капитан увидел падающие фигуры, капающую с лезвий кровь и почувствовал ее запах. Лезвия входили в тела с чмокающим звуком, сталь скрежетала по костям, люди тяжело вздыхали, затем в этой резне наступила передышка.
— Первый, — прошептал Фредриксон, стоя коленом на капитане.
— Второй, — прошипел Харпер.
— Третий, — сказал немец из Майнца, который вел счет убитым французам.
— Четвертый, — продолжил Томас Тэйлор.
— Пятый, — это сказал юноша, известный тем, что зарезал свою мать в Бедфорде и бежал в армию до того, как закон его смог настигнуть.
— Шестой, — сказал завербованный в Саламанке испанец, пополнивший ряды британцев, прореженные за эту войну. Счет дошел до тринадцати. Все люди Фредриксона были живы, никого не ранили, а из французов уцелел только капитан.
Капитан, чувствуя, что проявил недостаточно мужества, опустил руку к ремню, где висел его пистолет. Нож вжался ему в горло. — Не шевелись, — сказал голос. Капитан замер.
Фредриксон свободной рукой нащупал пистолет и саблю, и снял их с капитана. Он засунул пистолет себе в карман, затем ножом срезал с француза его сумку с амуницией. Стрелки обшаривали патронные сумки мертвых французов. Французские мушкетные пули имели меньший калибр, чем британские, и ими можно было стрелять из британского оружия, а вот британские пули французы использовать не могли.
— Полковой старший сержант Харпер! — Фредриксон отодвинулся от своего пленника. — Отведи ублюдка в форт. — Милашка Вильям, не заботясь от правилах ведения войны, в первую очередь заткнул кляпом рот офицера. — Томми? Джон? Пойдете с мистером Харпером, — Фредриксон позаботился о том, чтобы почтение согласно его званию полкового старшего сержанта.
Через двадцать минут французского офицера втащили на веревке на стену, за ним последовали девять драгоценных сумок с боеприпасами, и еще через десять минут Харпер с эскортом вернулись к Фредриксону. Они обозначили себя криком козодоя, им ответили также, и затем они направились к востоку, где находилась еще одна группа французов.
— Он говорит, сэр, — лейтенант Фитч выступал в качестве переводчика, — что ночью атаки не будет.
— Да ну, — Шарп взглянул на захваченного француза, который трясся в углу комнаты.
Шарп бы его за это не осудил. Капитана привели допрашивать в комнату, отведенную под хирургический кабинет, и он вполне мог поверить, что все эти клещи, пилы, всяческие штыри и прочие лезвия предназначены для него. Котелок с кипящей, пузырящейся смолой тоже не способствовал спокойствию капитана Майерона.
— Спросите его, кто ими командует, — приказал Шарп. Он краем уха вслушивался в разговор, попутно осматривая вещи капитана. Великолепные часы с резной серебряной крышкой, благодаря которым Шарп узнал, что уже четверть четвертого. Связка писем, перевязанных зеленой тесьмой, все из Реймса и подписанные Жанеттой. С миниатюры в кожаной оплетке кокетливо улыбалась девушка, вероятно, та самая Жанетта. Носовой платок, перочинный нож, три грецких ореха, грязные ложка с вилкой, бутылочка бренди, огрызок карандаша и карандашный же портрет девушки, подписанный Мари. С обратной стороны портрета приклеены несколько засохших цветов и подпись "С любовью от Мари".
— Кальве, — сказал Фитч. — Генерал Кальве.
— Никогда о нем не слышал. Спросите его, правда ли, что Бордо восстало против Наполеона?
Вопрос вызвал долгий негодующий ответ, который Фитч коротко перевел.
— Нет.
Шарп не был удивлен, но продолжал допытываться дальше.
— Спросите его, были ли недавно в городе какие-нибудь неприятности?
Капитан Майерон, вздрогнув от громкого хлопнувшего пузырька кипящей в котелке смолы, сказал, что были какие-то небольшие волнения на рождество, но никаких политических волнений, кроме обычного брюзжания торговцев, недовольных блокадой. Нет, гарнизон не восстал. Нет, он не считает, что население готово восстать против Императора. Он пожал плечами и повторил последнюю фразу.
Шарп выслушал ответ и начал понимать степень вероломства де Макерра. Хоган в своем лихорадочном бормотании, произнес это имя вместе с именем Пьера Дюко, и Шарп заподозрил, что он является жертвой интриги хитроумного француза.
Или не он? В эти последние несколько часов, наедине с мыслями, Шарп начал понимать, что замысел более глубок. Почему Веллингтон позволил таким людям, как Вигрэм и Бэмпфилд разработать и осуществить столь грандиозную схему вторжения? Ни штабной полковник, ни флотский капитан не имели достаточно полномочий, чтобы быть авторами такой авантюры, и Эльфинстоун тоже не мог, будучи в таком же звании, что и они. Достаточно было одного слова Веллингтона или адмирала Бискайской эскадры чтобы эта пара перестала строить свои планы. Почему же им позволили воплотить их в жизнь? И почему графа де Макерр услали в Бордо? Несомненно, правда в том, что Веллингтон хотел заставить французов подумать, что планируется высадка в Аркашоне. Присутствие в Аркашоне генерала Кальве означает, что в мост через Адур они не верят. Так что жертвой этого плана должен был стать не Шарп, а французы, но благодаря предательству де Макерра Шарп все равно оказался брошенным в этой полуразрушенной крепости.
Капитан Майерон, в страхе перед кипящей смолой, внезапно заговорил.
— Он спрашивает, перевел Фитч, — нельзя ли его обменять.
— На кого? — спросил Шарп. У них нет в плену никого из наших! Отдайте ему его вещи и заприте в винном погребе.
Шарп вернулся на стены и увидел там половину своих людей, которых отправил спать. Капитан Майерон сообщил, что хотя французские войска и значительно превосходят их численно, они совершенно неподготовлены и неспособны на ночную эскаладу. Француз также убедил Шарпа в том, что это не на него ловушка, а часть более грандиозного замысла. Но толку от этой уверенности не было, ибо утром французские орудия начнут стрелять, и это время уже было близко.
Сначала Фредриксон повел своих людей к востоку, затем направился на юг по маленьким лужайкам. Он ориентировался по ритмичному звуку, доносящемуся со стороны водяной мельницы.
Они остановился в тени коровника, где Харпер вырвал себе зуб. Над головой раздалось хлопанье совиных крыльев и наступила тишина, нарушаемая только звоном кирок по камню.
Фредриксон приказал своим людям укрыться, и посмотрел на мельницу. Из дверей и окон виднелся слабый свет, говоря о том, что там при свете ламп работали люди.
— Они там пушки устанавливают, — шепотом высказал свое мнение Харпер.
— Возможно.
Артиллерия за стенами мельницы будет защищена от винтовочного огня и сможет обстреливать южные и восточные стороны осажденной крепости.
Фредриксон повернул голову к деревне, куда ушла основная масса войск. Там светило множество огоньков, но никакого движения между деревней и мельницей он не заметил. Он прикинул, сколько же пикетов выставлено рядом с большим каменным зданием мельницы.
— Эрнандес!
Испанский стрелок из Саламанки появился рядом с Фредриксоном. Он двигался просто сверхъестественно тихо. Он научился тихо перемещаться, когда был еще герильеро, и капитан Фредриксон весьма ценил эту его способность. Испанец выслушал приказы капитана, улыбнулся, белые зубы контрастировали на фоне черного лица, и направился к западу. Эрнандес, знал Фредриксон, смог бы незамеченным залезть в карман к дьяволу и очистить его.
Остальные стрелки ждали двадцать минут. Французы палили с гласиса и выкрикивали ругательства, но защитники не стреляли в ответ. В деревне залаяла собака и вдруг заскулила, как если бы ее пинком заставили замолчать.
Фредриксон почуял приближение Эрнандеса раньше, чем увидел его, точнее он почуял запах крови, затем услышал два приглушенных шлепка о землю, когда Эрнандес материализовался из темноты.
— Там четыре человека на дороге от мельницы к деревне, — прошептал Эрнандес, — и еще было два стражника на мосту.
— Было?
— Si, senor, — Эрнандес жестом указал на землю, и это объяснило те два шлепка, что предваряли его возвращение.
— Ты что, отрезал им головы, Маркос? — Голос Фредриксона звучал укоризненно.
— Si, senor, — теперь они не смогут поднять тревогу.
— Это точно, — Фредриксон порадовался, что темнота скрыла от его взгляда это зрелище.
Он повел людей на юг, следуя тропе, разведанной Эрнандесом, тропа вела к мосту возле мельницы. Они даже приблизились разок настолько близко, что могли видеть очертания людей, работающих внутри. Одна группа людей ломами и кувалдами пробивала амбразуры в толстой наружной стене мельницы, а остальные очистили мельничное оборудование, чтобы освободить место для пушек.
— Там было двадцать ублюдков-лягушатников, — прошептал Эрнандес.
— А пушки?
— Я не видел.
Один из фонарей поднялся вверх, это какой-то француз решил прикурить сигару. Фредриксону показалось, что на краю мельницы он видит очертания французской полевой пушки, но сказать точнее было нельзя. Однако Фредриксон знал, что внутри работают двадцать человек, и еще четверо находятся неподалеку. У него самого было тринадцать человек, но они были стрелками. Значит, шансы равны и, помедлив секунду, Фредриксон, обнажив саблю, повел своих людей в атаку.
Генерал Кальве даже не был раздражен, скорее даже заинтересован.
— Да, он хорош! Это достойный противник. Пожалуй, я съем еще одно яйцо. — Треск винтовки и крик уведомили о том, что на северной окраине деревни высунулся еще один идиот. — Четыреста шагов! — взглянул генерал на Фавье.
— У них есть несколько снайперов, — извиняющимся тоном проговорил Фавье.
— Не понимаю, — Кальве отломил кусочек хлеба и обмакнул его в яичный желток, — почему Император не желает использовать винтовки. Мне они нравятся.
— Слишком долго заряжать, — рискнул Фавье.
— Скажите это тому бедняге, которого несут к хирургу, — Кальве пробормотал благодарность слуге, положившего на тарелку еще одно яйцо всмятку. — Где бекон?
— Британцы весь забрали в форт.
— Так, значит они на завтрак жрут бекон, а я нет, — прорычал Кальве и взглянул на Дюко, сидевшего в углу с карандашом и записной книжкой. — Скажите вашему патрону, Дюко, что мы потеряли тридцать четыре человека убитыми, еще шестеро ранены, да к тому же сожжена одна двенадцатифунтовка. Так же мы потеряли две телеги с боеприпасами. Это небольшие потери! Я помню ночь, когда мы торчали среди русских в Вильно. Я заколол двоих своей саблей! Одного за другим, как цыплят на вертел! А первый ухмылялся и что-то бормотал на своем варварском языке. Запомните это, — он повернулся и посмотрел на своего адъютанта. — Сколько мы тогда взяли пушек?
— Четыре, сэр.
— Я думал, что шесть.
— Да, точно, шесть, — поспешно сказал адъютант.
— Шесть пушек! — сказал генерал, а Шарп не захватил за ночь ни одной. Он лишь спалил лафет.
Мельницу сожгли, но каменные стены уцелели, и пушки все же поставили к опаленным амбразурам. Кальве признал, что британцы неплохо поработали этой ночью. Они сожгли мельницу, взорвали две телеги боеприпасов, но больше ничего не успели. Шарп совершил ошибку. Он послал всего лишь маленькую команду, и хотя она и учинила резню, но и близко не добились того, чего могла достичь полноценная вылазка. Кальве тихо рассмеялся.
— Он думал, что мы внезапно набросимся, поэтому и оставил большинство людей в крепости. — Генерал отправил в рот ложку с яичницей, и продолжил разговор с набитым ртом. — Что ж, теперь наша очередь удивить этого неумного ублюдка, верно? — Он рукавом вытер подбородок и посмотрел на Фавье. — Иди и побеседуй с Шарпом. Ты знаешь, что сказать.
— Разумеется, сэр.
— И скажи, что я был бы признателен за толику бекона. Желательно пожирнее.
— Да, сэр, — Фавье помедлил, — Взамен он, возможно, захочет бренди.
— Отдашь ему! Я все верну в конце дня, но на обед я хочу жирный бекон. Все, джентльмены! — Кальве хлопнул ладонью по столу, давая понять, что любезности окончены, и теперь начнется настоящая осада.
