— Кто она? — допытывалась Игрейна, едва дочитав первый из пергаментов в свежей стопке. За последние месяцы королева немножко выучила саксонский язык и очень собою гордится, хотя на самом-то деле варварское то наречие и грубое, не в пример бриттскому.

— В смысле — кто? — эхом откликнулся я.

— Кто та женщина, что довела Британию до гибели? Нимуэ, да?

— Если ты дашь мне время дописать повесть, милая госпожа, все выяснится в свой черед.

— Вот так я и знала, что ответа не дождусь. Сама не понимаю, зачем спросила. — Игрейна устроилась на широком подоконнике, положив одну ладонь на округлившийся живот и наклонив голову, словно к чему-то прислушивалась. Спустя какое-то время лицо ее просияло озорной радостью. — Ребеночек толкается, — сообщила она, — хочешь пощупать?

Я передернулся.

— Нет.

— Почему нет?

— Младенцы никогда меня не занимали.

Королева состроила гримаску.

— Моего ты полюбишь, Дерфель.

— Да ну?

— Он будет таким красавчиком!

— Откуда ты знаешь, что это мальчик? — полюбопытствовал я.

— Да потому, что девочки так не пихаются, вот почему. Гляди-ка! — Моя королева расправила синее платье на животе, натянула ткань потуже — и рассмеялась, видя, как задрожал и задергался гладкий купол. — Расскажи мне про Арганте, — попросила она, выпуская край платья.

— Миниатюрная, темноволосая, хрупкая, хорошенькая. Игрейна наморщила нос: дескать, тоже мне, описание!

— Умная?

Я призадумался.

— Скорее хитрая; так что да, можно сказать, что и ума ей природа сколько-то отпустила. Только ум этот не подкреплялся ученостью.

Моя королева презрительно дернула плечом.

— А ученость так важна?

— Думается, да. Я вот всегда жалел, что так и не выучил латынь.

— Почему? — заинтересовалась Игрейна.

— Да потому, что на языке этом записано столько познаний человеческих, госпожа, а польза учености, помимо всего прочего, еще и в том, что она открывает нам доступ к опыту, и страхам, и мечтам, и свершениям других людей. Если у тебя неприятности, очень полезно обнаружить, что кто-то уже переживал нечто подобное. Начинаешь лучше понимать, что происходит.

— Например? — не отступалась Игрейна. Я пожал плечами.

— Помнится, однажды Гвиневера сказала мне кое-что — на латыни, так что фразы я не понял, но она перевела, и слова эти в точности объяснили мне, в чем дело с Артуром. Я их по сей день не забыл.

— Ну же? Чего ты замолчал?

– «Odi etamo , — медленно выговорил я на незнакомом наречии, — excrucior» .

— И что это значит?

— «Ненавижу и люблю; больно». Это один поэт написал; я забыл кто, но Гвиневера читала все стихотворение, от начала до конца; однажды мы разговорились с нею об Артуре, и она процитировала эту строчку. Гвиневера, видишь ли, знала Артура как свои пять пальцев.

— А Арганте — она Артура понимала?

— О, нет.

— А читать умела?

— Не поручусь. Не помню. Скорее всего, нет.

— А какая она была? Опиши!

— Кожа совсем бледная, — вспоминал я, — потому что на солнце она старалась не выходить. Вот ночь Арганте любила. Волосы — иссиня-черные и блестящие, что вороново крыло.

— И ты говоришь, она была миниатюрной и худенькой? — уточнила Игрейна.

— Совсем худышка, а росту — от горшка два вершка, — отозвался я, — а запомнилось мне главным образом то, что улыбалась она редко. Всегда начеку, все отслеживает, ничего не упустит, и по лицу видно — все просчитывает. Эту расчетливость люди принимали за ум, да только ошибались: ум тут ни при чем. Просто она была младшей из семи-восьми дочерей и вечно тряслась, как бы ее не обошли. Думала только о том, чтобы свой кусок урвать, и все время обижалась, что ей чего-то недодали.

— Просто ходячий ужас какой-то! — поморщилась Игрейна.

— Да — жадная, озлобленная, совсем еще девчонка, — кивнул я, — но при этом еще и красавица. Была в ней какая-то трогательная хрупкость. — Я помолчал и вздохнул. — Бедняга Артур. Плохо он выбирал себе женщин. Если не считать Эйлеанн, конечно; ну да ее-то Артур не сам выбирал. Она ему рабыней досталась.

— А что сталось с Эйлеанн?

— Она умерла — во время саксонской войны.

— Ее убили? — поежилась Игрейна.

— Умерла от морового поветрия, — уточнил я. — Самой что ни на есть обычной смертью.

Христос.

До чего ж странно смотрится это имя на пергаменте! Ну да оставлю его, где есть. Пока мы с Игрейной толковали об Эйлеанн, вошел епископ Сэнсам. Читать наш святой не умеет, а поскольку он не на шутку рассердился бы, прознав, что я пишу повесть об Артуре, мы с Игрейной притворяемся, будто я перевожу Евангелие на язык саксов. То есть читать Сэнсам и впрямь не умеет, но зато способен опознать слово-другое, и Христос — одно из них. Потому-то я его и написал. А Сэнсам увидел — и подозрительно хрюкнул. Он здорово постарел — на вид так развалина развалиной. Волосы почти все вылезли, вот только два седых пучка топорщатся, ни дать ни взять ушки Лугтигерна, мышиного короля. Мочиться ему больно, но к ведуньям он за исцелением ни за что не пойдет: говорит, будто все они язычницы. Святой утверждает, что его уврачует сам Господь, хотя порою, да простит меня Бог, я молюсь, чтобы святой наконец-то помер, ведь тогда наш маленький монастырь получит нового епископа.

— В добром ли здравии госпожа моя? — спросил он Игрейну, покосившись на пергамент.

— В добром, епископ; благодарствую.

Сэнсам прошелся из угла в угол, высматривая, что где не так, хотя чего он рассчитывал найти, не знаю. Обставлена келья совсем скудно: кровать, стол для письма, табуретка, очаг — вот и все. Епископ преохотно бы отчитал меня за огонь в очаге, да только день сегодня выдался погожий, и я приберег впрок то небольшое количество дров, что святой мне уделяет. Он смахнул пылинку, придираться в кои-то веки не стал и вновь воззрился на Игрейну.

— Твой срок уж близок, госпожа?

— Говорят, осталось меньше двух лун, епископ, — отозвалась Игрейна, осеняя себя крестом — прямо по синему платью.

— Тебе, конечно же, ведомо, что наши молитвы за твою милость эхом отзовутся в небесах, — заметил Сэнсам неискренне.

— Помолись еще и о том, чтобы саксы не нагрянули, — попросила Игрейна.

— А они уже на подходе? — встрепенулся Сэнсам.

— Супруг мой слыхал, они готовятся атаковать Ратэ.

— Ратэ далеко, — отмахнулся епископ.

— В полутора днях пути? — отозвалась Игрейна. — А если Ратэ захватят, какая крепость окажется между нами и саксами?

— Господь защитит нас, — промолвил епископ, непроизвольно вторя убежденности давно покойного благочестивого короля Мэурига Гвентского, — так же, как Господь защитит твою милость в час испытания.

Сэнсам замешкался в келье еще минут на пять, хотя на самом-то деле никаких дел у него к нам не было. Скучает нынче наш святой. И навредить-то некому, и скандала-то не раздуешь. Брат Маэлгвин, первый силач монастыря, выполнявший едва ли не всю тяжелую работу, испустил дух несколько недель назад, и с его смертью епископ утратил излюбленную мишень для издевки. Меня ему изводить не в радость: я терпеливо сношу все нападки, и, кроме того, я под защитой Игрейны и ее супруга.

Наконец Сэнсам убрался восвояси. Игрейна состроила гримаску ему вслед.

— Расскажи мне, Дерфель, что мне такого сделать, чтобы роды прошли удачно? — попросила она, как только святой оказался за пределами слышимости.

— Меня-то ты с какой стати спрашиваешь? — изумился я. — Мне, благодарение Богу, про роды ничего не ведомо! Я в жизни не видел, как дети появляются на свет, да и видеть не хочу.

— Но ты же знаешь про всякие древние поверья, — настаивала она, — об этом я и толкую.

— Женщины в твоем каэре наверняка знают куда больше моего, — отозвался я. — Но когда рожала Кайнвин, всякий раз в постель непременно клали железо, порог сбрызгивали женской мочой, в огонь кидали полынь, и, конечно, тут же наготове ждала молодая девственница — чтобы поднять новорожденного с соломы. А самое главное, — строго поучал я, — в комнате не должно быть мужчин. Нет приметы хуже, чем подпустить мужчину к роженице. — Я тронул гвоздь, торчащий в моем столе, дабы отвратить зло — о таких несчастливых обстоятельствах даже упоминать и то нельзя! Мы, христиане, конечно же, не верим, что прикосновением к железу возможно повлиять на судьбу, будь то злую или добрую, да только шляпка гвоздя под моими пальцами отполирована до блеска. — А насчет саксов — это правда? — спросил я.

Игрейна кивнула.

— Дерфель, они все ближе. Я снова взялся за гвоздь.

— Так предупреди мужа, чтобы вострил копья.

— Он в предупреждениях не нуждается, — сурово отрезала королева.

Кончится ли когда-нибудь эта война? Сколько живу на свете, бритты всегда воевали с саксами, и хотя мы однажды одержали над ними великую победу, за последующие годы мы потеряли еще больше земель, а вместе с землями исчезают предания, связанные с долинами и холмами. Ведь история — это не просто сложенная людьми повесть; история крепко-накрепко скреплена с землей. Мы называем холм именем героя, там погибшего, называем реку в честь принцессы, что спасалась от погони вдоль ее берегов, а когда древние имена исчезают, предания уходят вместе с ними, и новые названия уже не несут в себе памяти о прошлом. Саксы захватывают нашу землю и нашу историю. Они распространяются, как зараза, а Артура нет с нами более, и некому защитить нас. Артур, бич саксов, владыка Британии, человек, кого любовь ранила сильнее, нежели меч и копье. Как же мне его недостает!

В день зимнего солнцестояния мы молимся, чтобы боги не оставили землю в великой тьме. В самые холодные и мрачные зимы молитвы наши зачастую звучали стонами отчаяния, а уж тем более в том году, в преддверии атаки саксов, когда мир словно омертвел под панцирем льда и снежного наста. Для тех из нас, кто принадлежал к числу посвященных Митры, солнцеворот заключал в себе двойной смысл: ведь в эту самую пору родился наш бог. После пышного праздничного пиршества в Дун Карике я отвел Иссу в западные пещеры, где мы свершали наши самые торжественные обряды, и там посвятил его в культ Митры. Он с честью выдержал испытания и был принят в отряд избранных воинов, причастных к божественным мистериям. После того мы попировали всласть. В том году быка убил я: сперва подрезал ему поджилки, обездвижив зверя, а затем размахнулся топором в низкой пещере и перерубил ему хребет. У быка, как сейчас помню, печень оказалась сморщенная, ссохшаяся, что считалось дурной приметой, ну да той студеной зимой добрых примет вообще не было.

На священнодействие, невзирая на мороз, съехалось сорок воинов. Артур, давным-давно посвященный в культ, так и не приехал, зато явились Саграмор и Кулух, покинувшие приграничье ради участия в церемонии. По завершении пира, когда большинство воинов уже отсыпались, упившись меду, мы втроем ушли в низкий туннель, где дым нависал не так густо и можно было потолковать наедине.

И Саграмор, и Кулух были уверены, что саксы атакуют напрямую, по долине Темзы.

— Слыхал я, — сообщил нам Саграмор, — будто саксы свозят в Лондон и Понт припасы и продовольствие. — Он замолк: принялся отдирать зубами лоскут мяса с кости. Я не видел Саграмора вот уже много месяцев и теперь в обществе его изрядно приободрился. Нумидиец был самым могучим и грозным из Артуровых военных вождей; его узкое, с резкими чертами лицо дышало отвагой. Он был воплощенная преданность, верный друг и замечательный рассказчик, но в первую очередь он был прирожденным воином — умел перехитрить и одолеть любого врага. Саксы панически боялись Саграмора и считали его темным демоном из Иного мира. А мы — мы радовались, что враги живут в одуряющем страхе, и утешались тем, что, даже при численном превосходстве саксов, на нашей стороне — Саграморов меч и его испытанные копейщики.

— Не нападет ли Кердик с юга? — предположил я. Кулух покачал головой.

— Не похоже. В Венте все тихо.

— Они ж не доверяют друг другу, — подхватил Саграмор, разумея Кердика и Эллу. — Эти двое не рискнут выпустить друг друга из виду. Кердик опасается, мы подкупим Эллу, а Элла страшится, что Кердик обделит его добычей, так что саксонские короли ныне неразлучны, что родные братья.

— Ну а что предпримет Артур? — спросил я.

— Мы надеялись, ты-то нам и расскажешь, — отозвался Кулух.

— Артур со мной нынче не слишком-то откровенничает, — буркнул я, не скрывая обиды.

— Стало быть, нас таких двое, — проворчал Кулух.

— Трое, — откликнулся Саграмор. — Он приходит повидаться, задает вопросы, возглавляет набеги, а потом уезжает восвояси. И ничегошеньки-то не скажет.

— Может, хоть думает, — промолвил я.

— Небось с молодой женой занят, — кисло предположил Кулух.

— А ты ее видел? — полюбопытствовал я.

— Ирландская кошечка. С коготочками, — презрительно бросил Кулух. Как выяснилось, он навестил Артура и его молодую жену по пути на север, едучи на сбор посвященных Митры. — Ну, милашка себе, — нехотя признал он. — Будь она рабыней, пожалуй, ты и впрямь не возражал бы, кабы она задержалась в твоей кухне. Ну, то есть я не возражал бы. Ты-то, Дерфель, как раз вряд ли. — Кулух вечно прохаживался насчет моей верности Кайнвин, хотя ничего такого необычайного в моем постоянстве не было. Саграмор женился на пленной саксонке и, подобно мне, вовеки не изменял своей женщине. — Ну и что проку в быке, ежели обхаживает лишь одну телочку? — фыркнул Кулух, но никто из нас не ответил на колкость.

— Артур напуган, — вместо того промолвил Саграмор. Он помолчал, собираясь с мыслями. Нумидиец неплохо говорил по-бриттски, пусть и с кошмарным акцентом, но язык этот не был для него родным, так что порою он говорил медленно, пытаясь выразить свои мысли как можно точнее. — Он бросил вызов богам, и не только на Май Дуне, но еще и тем, что забрал власть у Мордреда. Христиане его ненавидят, а теперь вот и язычники объявили врагом. Вы понимаете, как он одинок?

— Беда Артура в том, что он не верит в богов, — махнул рукой Кулух.

— Он верит в себя, — возразил Саграмор, — а когда Гвиневера предала его, он принял удар близко к сердцу. Ему стыдно. Гордость его здорово пострадала, а ведь он горд. Он думает, мы все смеемся над ним, и держится от нас подальше.

— Я над ним не смеюсь, — запротестовал я.

— А я — смеюсь, — отрезал Кулух, выпрямляя раненую ногу и морщась от боли. — Ублюдок безмозглый. Ему бы хорошенько отходить Гвиневеру ремнем пониже спины разок-другой. Глядишь, стерва урок и затвердила бы.

— Так вот, — как ни в чем не бывало продолжал Саграмор, пропуская предсказуемое замечание Кулуха мимо ушей, — ныне Артур страшится поражения. Ибо кто он, как не воин? Артуру нравится думать, что он хороший человек и что правит он, поскольку у него все задатки правителя, но это меч проложил ему дорогу к власти. В глубине души он об этом знает, и если он проиграет эту войну, то потеряет самое дорогое, что у него есть: репутацию. Его запомнят как узурпатора, который даже удержать не сумел захваченного. Он панически боится, что от репутации его камня на камне не останется.

— Может, первую из ран исцелит Арганте? — предположил я.

— Очень сомневаюсь, — покачал головой Саграмор. — Если верить Галахаду, Артур на самом-то деле отнюдь не рвался на ней жениться.

— Тогда зачем женился-то? — нахмурился я. Саграмор пожал плечами.

— Чтобы насолить Гвиневере? Доставить удовольствие Энгусу? Показать нам всем, что Гвиневера ему на дух не нужна?

— Перепихнуться с молоденькой милашкой? — предположил Кулух.

— Твоими бы устами, — обронил Саграмор. Кулух потрясенно вытаращился на нумидийца.

— А как же иначе-то!

Саграмор покачал головой.

— А я слыхал, Артур ее не трогает. Разумеется, это только слухи, а когда речь заходит о сношениях мужчины и женщины, молве вообще веры нет. Но сдается мне, эта принцессочка не в Артуровом вкусе — слишком уж юна.

— Тоже мне оправдание, — проворчал Кулух.

Саграмор только плечами пожал. Он был куда проницательнее Кулуха и Артура понимал гораздо лучше: Артур любил прикинуться человеком простым и прямым, что называется, душа нараспашку, да только на самом-то деле душа эта была примерно столь же сложна и запутанна, как хитросплетения спиралей и драконов на лезвии Экскалибура.

Мы распрощались поутру — лезвия наших мечей и копий были все еще алы от крови жертвенного быка. Исса себя не помнил от восторга. Еще несколько лет назад он был самым обычным деревенским парнишкой, а теперь вот он — воин Митры и скоро, как он мне поведал, станет отцом: Скарах, его жена, забеременела. После посвящения Исса заметно воспрял духом и внезапно преисполнился убежденности, что мы разобьем саксов даже без помощи Гвента, но только я его уверенности не разделял. Да, Гвиневеру я никогда не жаловал, но при этом знал: она далеко не дура, и ее предположение, что Кердик, дескать, нападет с юга, меня не на шутку встревожило. Безусловно, и второй вариант развития событий выглядел вполне правдоподобно: Кердик и Элла, союзники поневоле, конечно же, намерены не спускать друг с друга глаз. Всесокрушающая атака вдоль Темзы — это самый быстрый путь до моря Северн, тем самым бриттские королевства окажутся расколоты надвое, а с какой бы стати саксам жертвовать численным превосходством, поделив силы на две небольшие армии, которые Артур сможет разбить одну за другой? И однако ж, если Артур ждал лишь одного удара и только от одного готовился защищаться, нападение с юга сулило немыслимые преимущества. Пока Артур схлестнется с первой саксонской армией в долине Темзы, вторая обогнет его с правого фланга и беспрепятственно выйдет к Северну. Впрочем, Иссу такого рода домыслы не тревожили. Он все воображал себя в щитовом строю: то-то он, осененный благоволением Митры, станет косить саксов — прямо как косарь траву!

После солнцестояния пришли холода. День за днем рассвет брезжил мерзлый и бледный, красноватый диск солнца повисал совсем низко и тонул в южных облаках. Волки забирались глубоко в обжитые угодья — точили зубы на наших овец, запертых в переносных загонах. В один прекрасный день мы затравили шесть серых зверюг и разжились шестью новыми волчьими хвостами на шлемы для моего боевого отряда. Мои люди впервые нацепили такие хвосты на гребни шлемов в глухих лесах Арморики, где мы сражались с франками: поскольку мы трепали их, как хищные звери, франки прозвали нас волками, а мы приняли оскорбление как комплимент. Мы были волчьи хвосты, хотя на щитах наших вместо волчьей морды красовалась пятиконечная звезда в честь Кайнвин.

Кайнвин по-прежнему отказывалась бежать по весне в Повис. Морвенна и Серена пусть едут, а вот она останется. Я разозлился не на шутку.

— Значит, пусть девочки разом потеряют и отца и мать? — упрекнул ее я.

— Если такова воля богов, значит, да, — безмятежно отозвалась Кайнвин и пожала плечами. — Может, я и эгоистка, да только мне так хочется — и все тут.

— Тебе хочется умереть? И это, по-твоему, эгоизм?

— Мне не хочется уезжать так далеко, Дерфель, — возразила она. — Ты знаешь, каково это — жить в чужедальней стране, пока твой любимый сражается? Ты ждешь, обмирая от страха. Ты боишься каждого гонца. Жадно ловишь обрывки слухов. На сей раз я останусь.

— Чтобы дать мне лишнюю причину для беспокойства?

— Не задирай носа, — спокойно отозвалась она. — По-твоему, я не в состоянии сама о себе позаботиться?

— Это твое колечко от саксов тебя не убережет, — проговорил я, указывая на осколок агата у нее на пальце.

— Значит, я уберегусь сама. Не тревожься, Дерфель, я не буду путаться у тебя под ногами и живой в плен не дамся.

На следующий день в овечьем закуте под самым холмом Дун Карика народились первые ягнята. Для окота было еще совсем рано, так что я порадовался доброму знаку от богов. Прежде чем Кайнвин успела вмешаться, первого из новорожденных принесли в жертву, чтобы овцы и дальше ягнились благополучно. Окровавленную шкурку прибили гвоздями к стволу ивы над ручьем, и на следующий же день под ней зацвел аконит — крохотные золотистые лепестки стали первым проблеском ярких красок в новом году. Тогда же я заприметил трех зимородков — слепящей вспышкой у льдистой кромки ручья. Жизнь пробуждалась. На рассвете, разбуженные петушиными криками, мы снова слышали трели дроздов и малиновок, жаворонков, крапивников и воробьев.

Артур послал за нами через две недели после того, как появились на свет первые ягнята. Снег стаял, Артурову гонцу пришлось пробираться к нам в грязи по колено, чтобы сообщить: наше присутствие требуется в Линдинисском дворце. Нас звали туда на Имболк — первое зимнее празднество после солнцеворота, посвященное богине плодородия. На Имболк мы прогоняем новорожденных ягнят через пылающие обручи, а после молодые девушки, улучив минутку, когда никто не смотрит, прыгают сквозь дотлевающие обручи, окунают палец в золу костров и мажут серой пылью себе между бедер. Ребенка, рожденного в ноябре, называют дитя Имболк: зола — мать ему, а огонь — отец. Мы с Кайнвин прибыли в Линдинис вечером в канун Имболка; зимнее солнце роняло длинные тени на блеклые травы. Артуровы копейщики окружили дворец, охраняя правителя от угрюмой враждебности людей, что еще помнили, как Мерлинова магия явила во дворцовом дворе видение мерцающей нимфы.

К вящему моему удивлению, обнаружилось, что во дворе все готово к Имболку. Артур всегда терпеть не мог любого рода священнодействия, и всяческие обряды и ритуалы оставлял главным образом на усмотрение Гвиневеры, она же в жизни не отмечала грубых деревенских праздников вроде Имболка. Но сегодня посреди двора красовался гигантский, сплетенный из соломы обруч, а в переносном загоне к маткам жались новорожденные ягнята. Кулух поприветствовал нас — и лукаво кивнул в сторону обруча.

— Вот тебе случай обзавестись еще младенцем, — поддразнил он Кайнвин.

— Так я ж затем и приехала, — отозвалась она, целуя его. — На твоем-то счету сколько?

— Двадцать один, — гордо объявил Кулух.

— И от скольких же матерей?

— От десяти, — ухмыльнулся он, хлопая меня по спине. — Завтра нам наконец-то сообщат, что от нас требуется.

— Нам — это кому?

— Тебе, мне, Саграмору, Галахаду, Ланвалю, Балину, Морфансу, — Кулух пожал плечами, — ну, словом, всем.

— Арганте здесь? — спросил я.

— А кто, по-твоему, обруч-то установил? — хмыкнул он. — Это все ее задумка. Она и друида из Деметии привезла; нынче вечером мы и за стол-то не сядем, не воздав прежде почестей Нантосуэлте.

— А кто это? — не поняла Кайнвин.

— Да богиня такая, — небрежно пояснил Кулух. Богов и богинь было такое великое множество, что никому, кроме разве друида, не удалось бы запомнить всех имен; ни Кайнвин, ни я в жизни ни про какую Нантосуэлту не слышали.

Артура с Арганте мы увидели лишь после наступления темноты, когда Хигвидд, Артуров слуга, созвал нас всех во двор, подсвеченный просмоленными факелами в железных скобах. Я вспомнил ту, Мерлинову ночь и благоговейную толпу — людей, что поднимали недужных младенцев и калек навстречу Олвен Серебряной. А теперь вот знатные лорды и их жены смущенно переминались с ноги на ногу по обе стороны от плетеного обруча, а на возвышении в западном конце двора стояли три кресла, задрапированных белой тканью. Рядом с обручем ждал друид: надо думать, колдун, привезенный Арганте из отцовского королевства. Невысокий, коренастый, с буйной черной бородой, в которую были вплетены клочья лисьей шерсти и связки мелких косточек.

— Его зовут Фергал, — шепнул мне Галахад. — Христиан он ненавидит лютой ненавистью. Весь вечер закидывал меня заклинаниями, а тут возьми и появись Саграмор — и Фергал чуть в обморок не грохнулся от ужаса. Подумал, это Кром Даб нагрянул собственной персоной. — Галахад расхохотался.

Саграмор и в самом деле сошел бы за темного бога: одет он был в черную кожу, у бедра — меч в черных ножнах. Он приехал в Линдинис со своей дюжей, благодушной женой-саксонкой Маллой; эти двое стояли чуть в стороне в дальнем конце двора. Саграмор поклонялся Митре, а вот бриттских богов оставлял без внимания, но Малла до сих пор молилась саксонским богам — Водену, Эостре, Тунору, Фиру и Сеакснет.

Здесь собрались все Артуровы вожди; хотя, дожидаясь Артура, я размышлял о тех, кого с нами уже не было. Кай, выросший вместе с Артуром в далеком Гвинедде, погиб в Думнонийской Иске во время Ланселотова мятежа. Его убили христиане. Агравейн, что долгие годы командовал Артуровой конницей, умер зимой от лихорадки. Его обязанности принял на себя Балин: этот притащил в Линдинис трех жен и целый выводок крепышей-детишек. Те в ужасе пялились на Морфанса, самого уродливого человека во всей Британии; мы же так к нему привыкли, что уже не замечали ни заячьей губы, ни зобастой шеи, ни перекошенной челюсти. Если не считать Гвидра, еще совсем мальчишки, я, похоже, был здесь самым младшим — и мысль эта потрясла меня до глубины души. Мы нуждались в новых военных вождях, и я тут же мысленно решил, что дам Иссе собственный отряд, как только война с саксами закончится. Если, конечно, Исса останется в живых. Равно как и я сам.

Галахад приглядывал за Гвидром; завидев нас с Кайнвин, оба подошли к нам. Галахад всегда был хорош собою, но теперь, в зрелые годы, красота его обрела особое благородство. Золотые волосы поседели; кроме того, он отрастил небольшую острую бородку. Галахад и я всегда были хорошими друзьями, но в ту трудную зиму он, пожалуй, был ближе к Артуру, нежели к кому другому. При позорной для Артура сцене в морском дворце Галахад не присутствовал; благодаря этому, а также его спокойному сочувствию Артур и терпел его общество. Кайнвин, понизив голос так, чтобы не услышал Гвидр, спросила, как там Артур.

— Вот бы знать бы, — вздохнул Галахад.

— Наверняка он счастлив, — предположила Кайнвин.

— С какой бы стати?

— Как насчет молодой жены? — изогнула бровь Кайнвин. Галахад усмехнулся.

— Когда у путешественника по дороге украдут коня, милая госпожа, частенько случается так, что замену он выбирает наспех.

— И в результате так и не оседлает ни разу? — грубо спросил я.

— А, Дерфель, и ты сплетен наслушался? — отозвался Галахад, не подтверждая моих слов, равно как и не отрицая. Он улыбнулся. — Брак для меня великая тайна есть, — туманно добавил он.

Сам Галахад так и не женился. Собственно, он нигде и не обосновался толком после того, как Инис Требс, его дом, пал под натиском франков. С тех самых пор Галахад обретался в Думнонии, на его глазах выросло и повзрослело целое поколение детей, а он по-прежнему жил как в гостях. В дурноварийском дворце ему отвели собственные покои, да только из обстановки там почти ничего не было, и удобств — никаких. Он разъезжал с Артуровыми поручениями по всей Британии из конца в конец — улаживал споры с соседними королевствами либо сопровождал Саграмора в набегах вдоль саксонской границы, — и казалось, счастлив он лишь тогда, когда занят делом. Мне порою мерещилось, будто он влюблен в Гвиневеру, но Кайнвин всегда высмеивала эту мою догадку. Галахад, уверяла она, влюблен в совершенство: слишком уж он придирчив, чтобы полюбить живую женщину. Он любит саму идею женственности, объясняла Кайнвин, а вот реальность — недуги, и кровь, и боль, — ему претит. В битве он к такого рода вещам никакого отвращения не выказывал, но это потому, утверждала Кайнвин, что в битве кровью истекают мужи и не в лучшем свете предстают они же, а мужчин Галахад в жизни не идеализировал, только женщин. Может, Кайнвин и была права, не знаю. Знаю лишь, что порою мой друг, надо думать, мучился одиночеством, хотя жаловаться не жаловался.

— Артур очень гордится своей Арганте, — мягко промолвил Галахад, но по тону его было ясно: он чего-то недоговаривает.

— Но она — не Гвиневера? — подсказал я.

— Ни разу не Гвиневера, — согласился Галахад, благодарный мне за то, что я озвучил его мысль, — хотя кое в чем они схожи.

— Например? — полюбопытствовала Кайнвин.

— Арганте честолюбива, — с сомнением протянул Галахад. — Она считает, Артур должен уступить Силурию ее отцу.

— Но Силурией Артур распоряжаться не вправе: Силурия не его! — возразил я.

— Не его, — согласился Галахад, — но Арганте думает, Артур сможет ее завоевать.

Я сплюнул. Чтобы завоевать Силурию, Артуру придется биться с Гвентом, мало того — с Повисом: эти два королевства правили Силурией совместно.

— Чистой воды безумие, — возмутился я.

— Честолюбие, пусть и беспочвенное, — поправил меня Галахад.

— А тебе Арганте по душе? — напрямик спросила его Кайнвин.

Отвечать Галахаду не пришлось: дворцовые двери внезапно распахнулись, и появился долгожданный Артур. Как всегда, в белом; лицо его, так осунувшееся за последние месяцы, внезапно показалось совсем старым. Что за жестокая насмешка судьбы: ведь на руку его, облаченная в золото, опиралась молодая жена — на вид совсем еще ребенок.

Такой я впервые увидел Арганте, принцессу Уи Лиатаина и сестру Изольды, и на обреченную Изольду она во многом походила. Хрупкое, трогательное создание, она балансировала между девичеством и женственностью и той ночью в канун Имболка казалась скорее девочкой, нежели взрослой, ибо задрапировалась в пышный плащ из жесткой, несминаемой ткани, что наверняка прежде принадлежал Гвиневере. Плащ был ей непомерно велик; ступала Арганте неуклюже, путаясь в золотых складках. Я вспомнил ее сестру, с ног до головы увешанную драгоценностями, и подумал, что Изольда смотрелась как ребенок, разубранный золотыми украшениями матери; то же самое впечатление производила и Арганте — словно вырядилась для игры и, как дитя, притворяется взрослой: держалась она с сосредоточенной торжественностью, скрывающей отсутствие внутреннего достоинства. Блестящие черные волосы она заплела в длинную косу, обвила ее вокруг головы и закрепила заколкой из черного янтаря, того же цвета, что и щиты грозных воинов ее отца, но взрослый стиль плохо гармонировал с юным личиком, так же как тяжелое золотое ожерелье на шее казалось слишком громоздким для нежной шейки. Артур подвел ее к возвышению и там, поклонившись, усадил в кресло по левую руку, и очень сомневаюсь, что во дворе нашелся бы хоть один человек, будь то гость, друид или стражник, кто не подумал бы: а ведь вылитые отец и дочь! Арганте уселась; повисло неловкое молчание. Так бывает, когда вдруг позабудут какую-то важную часть ритуала, и торжественная церемония того и гляди обернется посмешищем. Но вот в дверях послышалось шарканье, раздался сдавленный смех — и появился Мордред.

Наш король ковылял, подволакивая увечную ногу, с хитрой улыбочкой на лице. Подобно Арганте, он тоже играл роль, но в отличие от нее актерствовал он против воли. Он знал, что все собравшиеся до единого Артуровы люди, все они его, Мордреда, ненавидят, и хотя все они притворяются, будто видят в нем короля, жив он только с их молчаливого согласия. Мордред вскарабкался на возвышение. Артур поклонился; все мы последовали его примеру. Мордред — его жесткие волосы, как всегда, торчали во все стороны, а борода обрамляла круглое лицо уродливой бахромой — коротко кивнул и уселся в центре. Арганте поглядывала на него на удивление дружелюбно. Артур занял последнее из кресел. Так они и сидели: император, король и девочка-новобрачная.

Я не мог избавиться от мысли, что Гвиневера устроила бы все гораздо, гораздо лучше. Гостей потчевали бы подогретым медом, и костров развели бы побольше, чтобы люди не зябли, а неловкие паузы заполняла бы музыка, но в ту ночь, похоже, вообще никто не знал, что к чему. Но вот наконец Арганте прошипела что-то отцовскому друиду. Фергал нервно заозирался, суетливо пробежал через весь двор, выхватил из скобы факел. Поджег им обруч и забормотал невнятные заклинания, пока солома занималась.

Рабы притащили из загона пятерых новорожденных ягнят. Овцы жалобно блеяли, требуя своих отпрысков, а те беспомощно бились в руках рабов. Фергал дождался, пока обруч не превратился в сплошное кольцо огня, а затем велел гнать ягнят сквозь пламя. Поднялась суматоха. Ягнята, понятия не имея, что от их послушания зависит плодородие Думнонии, бросились врассыпную — куда угодно, только не к пылающему обручу; детишки Балина, радостно улюлюкая, присоединились к погоне, умножая неразбериху, но наконец одного за другим ягнят словили, подогнали к обручу и заставили-таки всех пятерых перепрыгнуть через огненный круг, но к тому времени от нарочитой торжественности не осталось и следа. Арганте нахмурилась: она, несомненно, привыкла, что в родной Деметии такие церемонии проводятся куда успешнее, но остальные лишь хохотали да чесали языками. Порядок восстановил Фергал, внезапно огласив двор зловещим воплем, от которого у нас кровь застыла в жилах. Друид запрокинул голову, глядя в небо: в правой руке он сжимал широкий кремневый нож, а левой ухватил вырывающегося ягненка.

— Ох, нет, — запротестовала Кайнвин, отворачиваясь. Гвидр поморщился, и я обнял мальчика за плечи.

Фергал взвыл, бросая вызов ночи, и поднял над головою и ягненка, и нож. Завизжал снова — и яростно обрушился на ягненка: он рубил и кромсал крохотное тельце тупым, неуклюжим лезвием, а ягненок бился все слабее и блеял, зовя мать, та безнадежно отзывалась из загона, а кровь между тем стекала с шерстки и заливала запрокинутое лицо Фергала и растрепанную, украшенную костями и лисьим мехом бороду.

— Радуюсь я, что не живу в Деметии, — шепнул мне на ухо Галахад.

Я оглянулся на Артура. Пока совершался этот вопиющий обряд, в глазах его отражалось глубокое отвращение. Но тут Артур заметил, что я за ним наблюдаю, и лицо его окаменело. Арганте, жадно приоткрыв рот, подалась вперед, чтобы лучше видеть. Мордред широко ухмылялся.

Наконец ягненок испустил дух, и Фергал, к вящему нашему ужасу, принялся расхаживать по двору, встряхивая тушкой и выкрикивая молитвы. Капли крови летели во все стороны. Я прикрыл Кайнвин своим плащом, и вовремя: друид, с залитым кровью лицом, приплясывая, прошел мимо нас. Артур явно понятия не имел, что намечается эта варварская бойня. Он, по всей видимости, полагал, что новобрачная предварит пиршество церемонией куда более чинной, а обряд без его ведома превратился в кровавую оргию. Все пятеро ягнят были безжалостно убиты, а когда черное кремневое лезвие полоснуло по глотке в последний раз, Фергал отступил назад и жестом указал на обруч.

— Нантосуэлта ждет вас, — крикнул он нам, — вот она! Придите к ней! — Друид явно ожидал хоть какого-то отклика, но никто из нас не двинулся с места. Саграмор глядел на луну, Кулух ловил вошь в бороде. По краям обруча плясали язычки пламени, и обрывки горящей соломы, кружась на ветру, опускались туда, где на камнях двора валялись искромсанные окровавленные трупики. И никто из нас так и не пошевелился.

— Придите к Нантосуэлте! — хрипло призывал Фергал.

Арганте встала. Сбросила негнущийся золотой плащ, оставшись в простеньком синем шерстяном платьице: в нем она выглядела совсем по-детски. Бедра у нее были узкие, мальчишеские, ручки — маленькие, и нежное личико — белое, как шерсть ягнят до того, как черный нож забрал их маленькие жизни. Теперь Фергал обращался только к ней.

— Приди, — тянул он нараспев, — приди к Нантосуэлте, Нантосуэлта призывает тебя, приди к Нантосуэлте, — мурлыкал он, ведя Арганте к ее богине. Словно в трансе, Арганте медленно шла вперед: каждый шаг давался ей с трудом, так что она то и дело останавливалась, а друид все манил и манил ее дальше. — Приди к Нантосуэлте, — твердил свое Фергал, — Нантосуэлта зовет тебя, приди к Нантосуэлте.

Арганте шла с закрытыми глазами. Для нее, по крайней мере, этот миг был исполнен благоговения, хотя все прочие, как мне кажется, чувствовали себя неловко. Артур потрясенно глядел на жену, и неудивительно, ибо по всему выходило, что он просто-напросто обменял Изиду на Нантосуэлту. А вот Мордред, некогда обещанный в мужья Арганте, так и пожирал глазами бредущую вперед девушку.

— Приди к Нантосуэлте, Нантосуэлта зовет тебя, — подгонял ее Фергал, и теперь его голос звучал пародией на женский визг.

Арганте дошла до обруча, жар догорающего пламени дохнул ей в лицо, она открыла глаза — и словно бы удивилась, оказавшись перед огнем богини. Оглянулась на Фергала, проворно нырнула в дымное кольцо — и просияла победной улыбкой. Фергал зааплодировал ей, приглашая всех прочих присоединиться к ликованию. Мы вежливо похлопали — но вот Арганте опустилась на корточки перед мертвыми ягнятами, и вынужденные рукоплескания стихли. В гробовой тишине она погрузила точеный пальчик в одну из ножевых ран. Вытащила, подняла повыше, дабы все убедились: кончик в крови. Повернулась так, чтобы Артуру было лучше видно. Пристально глядя на мужа, открыла рот, обнажив мелкие белые зубки, медленно вложила палец между зубами, сомкнула губы. И обсосала дочиста. Гвидр, не веря глазам своим, таращился на мачеху. Арганте была немногим старше его. Кайнвин передернулась, крепче сжала мою руку.

Но и это было еще не все. Арганте развернулась, снова омочила палец в крови и ткнула им в горячую золу обруча. Не вставая, задрала подол синего платья и умастила кровью и пеплом бедра — чтобы наверняка стать матерью. Она рассчитывала, воспользовавшись могуществом Нантосуэлты, основать собственную династию, и все мы стали свидетелями ее честолюбивых замыслов. Арганте вновь зажмурилась, словно в экстазе, а в следующий миг обряд закончился. Она встала, извлекла руку из-под платья, поманила Артура. Впервые за весь вечер она улыбалась, и я вдруг увидел: она прекрасна, но это жесткая красота, по-своему столь же непреклонная, как у Гвиневеры, но не смягченная буйством золотых Гвиневериных волос.

Арганте вновь поманила Артура: по всей видимости, ритуал требовал, чтобы и Артур тоже прошел через обруч. Мгновение он колебался, затем оглянулся на Гвидра и, не в силах более выносить этот суеверный фанатизм, встал и покачал головой.

— Пора за стол, — хрипло объявил он и смягчил резкость, улыбнувшись гостям.

Я глянул на Арганте: ее бледное личико исказилось от бешенства. На краткий миг мне померещилось: сейчас она накричит на Артура. Ее хрупкое тельце напряглось, кулачки судорожно сжались, но Фергал — похоже, кроме меня только он один заметил ее ярость — шепнул ей что-то на ухо, Арганте вздрогнула — и совладала с собой. Артур так ничего и не понял.

— Внесите свет, — приказал он страже, и те забрали факелы во дворец, в пиршественный зал. — Пойдемте, — пригласил Артур остальных, и мы с облегчением двинулись к дверям. Арганте замешкалась было, но Фергал вновь шепнул ей что-то, и она, не споря, повиновалась Артурову распоряжению. Сам друид остался у дымящегося обруча.

Мы с Кайнвин уходили со двора последними. Повинуясь некоему побуждению, подсказавшему мне задержаться, я тронул Кайнвин за плечо и потянул ее в тень аркады. Оттуда мы увидели: во дворе замешкался еще кое-кто. Теперь, когда там не осталось никого, кроме блеющих маток да залитого кровью друида, этот человек выступил из полумрака. Я узнал Мордреда. Хромая, он прошел мимо возвышения по каменным плитам и остановился у обруча. Мгновение они с друидом глядели друг на друга, затем Мордред неловко указал рукой, словно прося дозволения пройти сквозь тлеющие остатки огненного круга. Фергал замялся, но тут же резко кивнул. Мордред пригнулся и переступил через обруч. Оказавшись по ту сторону, он нагнулся, омочил палец в крови, но я не стал ждать, что будет дальше. Я увел Кайнвин во дворец, где дымное пламя факелов освещало гигантские фрески с изображением римских богов и сцен охоты.

— Если подадут ягнятину, вообще откажусь есть, — отрезала Кайнвин.

Гостей потчевали лососиной, вепревиной и олениной. Играл арфист. Мордред, чье запоздалое появление прошло незамеченным, занял место во главе стола и сидел там с хитрой улыбочкой на тупой физиономии. Он ни с кем не заговаривал, и никто не заговаривал с ним, но он то и дело оглядывался на бледную, миниатюрную Арганте, что одна во всем зале, похоже, не радовалась пиру. Раз она переглянулась с Мордредом, и оба досадливо пожали плечами, словно давая понять, что всех нас презирают. Но если не считать этого одного-единственного обмена взглядами, она просто-напросто дулась, Артуру было за нее стыдно, а мы все делали вид, что не замечаем ее дурного настроения. Мордред, разумеется, радовался ее угрюмости.

На следующее утро мы выехали на охоту. Нас было человек десять, и все — мужчины. Кайнвин охоту любила, но Артур попросил ее провести утро с Арганте, и Кайнвин неохотно согласилась.

Мы прочесывали западные леса, хотя и без особой надежды: здесь частенько охотился Мордред, и егеря сомневались, что мы обнаружим дичь. Гвиневерины борзые, теперь оказавшиеся на попечении Артура, скачками унеслись за черные стволы и подняли-таки лань; славный был гон, да только егеря отозвали собак, заметив, что самка на сносях. Мы с Артуром ехали, забирая чуть в сторону — рассчитывали перехватить добычу на опушке, но, заслышав рога, сдержали коней. Артур оглянулся по сторонам, словно ожидая увидеть еще кого-нибудь, и, убедившись, что мы одни, хмыкнул.

— И начудили же давеча вечером, — неловко выговорил Артур. — Ну да женщинам такие штуки по душе, — пожал плечами он.

— Только не Кайнвин, — возразил я.

Артур вскинул глаза. Надо думать, гадал про себя, рассказала ли она мне о его брачном предложении, но в лице моем не отразилось ничего, и он, верно, решил, что Кайнвин промолчала.

— То так, — согласился он. Снова замялся и деланно рассмеялся. — Арганте полагает, мне тоже следовало пройти сквозь пламя, дабы брак вступил в силу, но я сказал ей, что и без дохлых ягнят знаю, что женат.

— У меня не было случая поздравить тебя с женитьбой, — церемонно произнес я, — потому позволь сделать это теперь. Арганте — настоящая красавица.

Это Артура порадовало.

— Еще какая, — промолвил он и покраснел. — Но еще совсем ребенок.

— Кулух говорит, их всех надо брать молоденькими, господин, — небрежно отшутился я.

Артур пропустил скабрезность мимо ушей.

— Я не собирался жениться, — тихо сказал он. Я промолчал. Артур не смотрел на меня: он сосредоточенно разглядывал поля под паром. — Но мужчине нужна жена, — твердо объявил он, словно пытаясь убедить самого себя.

— Верно, — согласился я.

— А Энгус был в полном восторге. Весной, Дерфель, он приведет всю свою армию. А ведь они отменные бойцы, эти его Черные щиты.

— Лучше не бывает, господин, — согласился я, но подумал про себя, что Энгус все равно привел бы своих воинов, не важно, женился бы Артур на Арганте или нет. На самом-то деле Энгус хотел заполучить Артура в союзники против Кунегласа Повисского, чьи земли копейщики Энгуса грабили испокон веков, но, разумеется, хитрюга ирландец намекнул Артуру, что брак этот станет залогом участия Черных щитов в весенней кампании. О женитьбе явно сговорились наспех, и теперь, столь же самоочевидно, Артур о ней жалел.

— Арганте, конечно же, детей хочет, — промолвил Артур, все еще думая о жутких обрядах, обагривших кровью двор Линдиниса.

— А ты разве не хочешь, господин?

— Пока нет, — коротко отрезал он. — Лучше подождать, пока мы разберемся с саксами.

— Говоря о саксах, — промолвил я, — у меня есть к тебе просьба от госпожи Гвиневеры. — Артур снова резко вскинул на меня глаза, но ничего не сказал. — Гвиневера опасается, что, если саксы атакуют с юга, она окажется под ударом, — продолжал я. — Она просит тебя перенести ее тюрьму в более безопасное место.

Артур нагнулся вперед и потрепал кобылу за ушами. Я ждал, что при упоминании Гвиневеры он рассердится, но никаких признаков раздражения он не выказал.

— Возможно, саксы и впрямь нападут с юга, — мягко проговорил он. — По правде сказать, я даже на это надеюсь, ведь тогда силы их окажутся расколоты надвое, и мы сможем расправиться с каждой из армий по очереди. Вот если они атакуют все вместе вдоль реки Темзы, это, Дерфель, куда опаснее, а я строю планы с расчетом на угрозу не меньшую, а большую.

— По мне, так благоразумно будет убрать все ценное из южной Думнонии, нет? — настаивал я.

Артур обернулся ко мне. Насмешливо сощурился, словно презирая меня за сочувствие к Гвиневере.

— А чего в ней ценного? — спросил он. Я промолчал; Артур отвернулся от меня и долго глядел на белесые поля, где дрозды и рябинники рылись в бороздах в поисках червей.

— А не убить ли мне ее? — внезапно спросил он меня.

— Убить Гвиневеру? — переспросил я, до глубины души потрясенный подобным предложением. И тут же решил, что за этими словами, верно, стоит Арганте. Ей небось досадно, что Гвиневера совершила преступление, за которое ее собственная сестра Изольда поплатилась жизнью, — и до сих пор жива-здорова. — Решать не мне, господин, — проговорил я, — но, право же, если она и заслуживала смерти, казнить ее следовало много месяцев назад. А не теперь. Артур досадливо поморщился.

— А как с ней поступят саксы? — полюбопытствовал он.

— Гвиневера думает, ее изнасилуют. А я подозреваю, ее возведут на трон.

Артур хмуро озирал пасмурный пейзаж. Он понимал: я имел в виду трон Ланселота — и живо представил себе своего заклятого врага правителем Думнонии, рядом с ним Гвиневеру, а правят они под эгидой Кердика. И мысль эта была для него нестерпима.

— Если возникнет опасность, что ее захватят, убей ее, — хрипло приказал он.

Я ушам своим не поверил. Поглядел на него в упор — Артур отвел глаза.

— Не проще ли переправить Гвиневеру в безопасное место? — гнул свое я. — Отчего бы ей не перебраться в Глевум?

— У меня и без того забот по горло, — рявкнул он, — еще не хватало о безопасности предателей беспокоиться! — На мгновение лицо его исказилось от бешенства — настолько рассерженным я Артура в жизни не видел. Затем он встряхнул головой и вздохнул. — Знаешь, кому я завидую? — спросил он.

— Кому, господин?

— Тевдрику.

Я расхохотался.

— Тевдрику! Ты хочешь стать монахом и страдать запором?

— Он счастлив, — твердо объявил Артур, — он живет той жизнью, о которой всегда мечтал. Меня не прельщает тонзура, и мне дела нет до его Бога, но я все равно ему завидую. — Он поморщился. — Я из сил выбиваюсь, готовясь к войне, причем никто, кроме меня, не верит, что мы эту войну выиграем, и кому-кому, а мне это не нужно. Не нужно! Королем должен быть Мордред, мы дали клятву возвести его на трон, и если мы разобьем саксов, Дерфель, я передам ему власть, — вызывающе проговорил он. Я ему, впрочем, не поверил. — Я-то сам всегда мечтал о другом, — продолжал между тем Артур. — Мне бы домик, и немного земли, и скотину, и чтобы урожай созревал в свой срок, а в очаге горели дрова, и тут же — кузня, железо ковать, и ручей с чистой водой. Разве это много? — Артур нечасто позволял себе пожаловаться на судьбу, так что я просто дал ему выговориться и выплеснуть гнев. Он нередко рассказывал о своей мечте — о дворе, обнесенном палисадом, сокрытом от мира среди глухих лесов и бескрайних полей, и чтобы жили в том доме его родные и близкие, но теперь, когда Кердик с Эллой собирали войско, Артур наверняка понимал: мечта эта безнадежна. — Я не могу владеть Думнонией вечно, — подвел итог он, — вот разобьем саксов, и тогда пусть Мордреда обуздывает кто другой. Что до меня, я последую примеру Тевдрика: обрету счастье. — Он натянул поводья. — Сейчас мне не до Гвиневеры, — отрывисто бросил он, — но если она окажется в опасности, ты сам с ней разберись. — И с этими словами он ударил кобылу пятками и понесся прочь.

А я остался на месте, до глубины души потрясенный. Однако если бы я превозмог отвращение и поразмыслил над распоряжением как следует, я бы, конечно же, понял, что у Артура на уме. Он знал, что убивать Гвиневеру я ни за что не стану, и потому мог быть уверен: она в безопасности. При этом, отдавая мне жестокий приказ, он ничем не выдал своих чувств к ней. Odiatamo, excrucior .

В то утро мы ничего не добыли.

Вечером в пиршественном зале собрались воины. Был там и Мордред: он сидел, сгорбившись, в кресле, что служило ему троном. В совете он не участвовал: он был король без королевства, однако ж Артур оказывал ему должные почести. Собственно, Артур и начал с того, что объявил: когда придут саксы, Мордред выедет на бой вместе с ним и все воинство станет сражаться под Мордредовым знаменем с красным драконом. Мордред кивнул в знак согласия — а что ему оставалось? На самом-то деле — и все мы об этом знали — Артур не то чтобы давал Мордреду шанс восстановить свою репутацию в битве; напротив, принимал меры, чтобы тот не учинил какой каверзы. Лучшей возможностью для Мордреда вернуть себе власть было заключить союз с нашими врагами, предложив себя на роль короля-марионетки Кердику. Теперь же Мордред окажется под надзором закаленных Артуровых воинов. Затем Артур подтвердил, что король Мэуриг Гвентский сражаться отказывается. Эту новость, хотя сюрпризом она и не явилась, встретили негодующим ропотом. Но Артур заставил недовольных умолкнуть. Мэуриг убежден, что грядущая война Гвент не затронет, поведал Артур, и тем не менее король скрепя сердце дал разрешение Кунегласу провести повисскую армию на юг через гвентские земли, более того — открыл доступ в свое королевство Энгусовым Черным щитам. Артур ни словом не упомянул о честолюбивом желании Мэурига править Думнонией, возможно потому, что знал: такого рода заявление лишь еще больше настроит нас против гвентского короля, а Артур все еще надеялся как-нибудь переубедить Мэурига и потому не хотел разжигать ненависть между нами и Гвентом. Силы Повиса и Деметии, сообщил Артур, воссоединятся в Кориниуме: этот обнесенный стенами римский город Артур выбрал своим плацдармом, именно туда предстояло свозить все наши припасы и снедь.

— С завтрашнего дня займемся снабжением Кориниума, — объявил Артур. — Хочу битком набить город провиантом, ведь там-то мы и сразимся. — Он помолчал. — Сразимся в великой битве: все их силы — против наших воинов, всех до единого, сколько сумеем собрать.

— Будет осада? — удивился Кулух.

— Нет, — покачал головой Артур. Напротив, он собирался использовать Кориниум в качестве приманки. Очень скоро саксы прослышат, что в городе полным-полно солонины, и вяленой рыбы, и зерна, а у них самих, как у любой другой громадной орды на марше, запасы еды будут на исходе, так что их потянет к Кориниуму, словно лису к утиному пруду: там-то Артур и рассчитывал разгромить врага. — Они осадят город, — объяснял Артур, — а Морфанс станет его защищать. — Морфанс, заранее предупрежденный, покивал в знак согласия. — Но остальные, — продолжал Артур, — займут позиции на холмах к северу от Кориниума. Кердик поймет, что нас необходимо уничтожить, и ради этого снимет осаду. Тут-то мы с ним и сразимся — причем место для битвы выберем сами.

Весь план зависел от того, двинутся ли обе саксонские армии вверх по долине Темзы, а по всем признакам выходило, что намерения саксов именно таковы. Они свозили припасы в Лондон и Понт, а на южной границе никаких приготовлений не велось. Кулух, охранявший южный рубеж, ходил в Ллогрию с набегами, причем забирался довольно далеко, и, по его словам, не обнаружил ни скопления копейщиков, ни каких бы то ни было свидетельств, что Кердик запасает зерно или мясо в Венте или в любом другом приграничном городе. По мнению Артура, все предвещало незамысловатую, грубую, всесокрушающую атаку вверх по Темзе, нацеленную на побережье моря Северн, так что решающая битва и впрямь состоится где-то под Кориниумом. Люди Саграмора уже сложили громадные сигнальные костры на вершинах холмов по обе стороны от долины реки Темзы, а еще — на холмах, протянувшихся на юг и на запад в Думнонию; как только мы завидим дым, нам должно тут же выступить в путь к назначенным позициям.

— До Белтейна саксы не выступят, — уверял Артур. У него были шпионы в чертогах как Эллы, так и Кердика, и все как один сообщали, что саксы намерены дождаться праздника богини Эостре, а его отмечают неделю спустя после Белтейна. Саксы хотят получить благословение богини, пояснял Артур, а еще они рассчитывают, что из-за моря успеют прийти новые корабли, битком набитые изголодавшимися воинами.

А вот после праздника Эостре, продолжал Артур, саксы двинутся в наступление, он же даст им зайти в Думнонию поглубже, безо всякой битвы, хотя, конечно, малость потреплет их по дороге. Саграмор и его закаленные в боях копейщики станут отступать перед саксонской ордой, сопротивляясь по возможности — лишь бы не в щитовом строю, — в то время как Артур соберет в Кориниуме армию союзников.

Мы с Кулухом получили другой приказ. Нам предстояло оборонять холмы к югу от долины Темзы. Вряд ли нам удалось бы противостоять решительному натиску через пресловутые нагорья с юга, но Артур и не ожидал тут атаки. Саксы, повторял он снова и снова, пойдут на запад, прямиком на запад, не сворачивая, вдоль Темзы, но они непременно вышлют отряды в южные холмы в поисках зерна и скота. Наша задача — остановить грабителей, тем самым заставив их свернуть на север. Так саксы пересекут границу Гвента и, возможно, сподвигнут Мэурига к объявлению войны. Невысказанная мысль, в этой дымной комнате понятная всем до единого, заключалась в том, что без гвентских испытанных копейщиков великая битва под Кориниумом обернется для нас поражением.

— Так задайте им жару, — наставлял нас с Кулухом Артур. — Убивайте их фуражиров, пугните саксов хорошенько, только в бой не ввязывайтесь. Изматывайте их и стращайте, но как только они окажутся в пределах дневного перехода от Кориниума, оставьте их в покое. Идите прямиком мне на помощь. — Для великой битвы под Кориниумом Артуру, конечно же, понадобится каждое копье, и Артур явно был уверен, что мы победим, если только займем стратегическую высоту.

В целом план был неплох. Мы заманим саксов в глубину Думнонии и там вынудим атаковать какой-нибудь крутой холм. Вот только успех замысла зависел от того, поступит ли враг в точности так, как желательно Артуру, а мне казалось, Кердик — не самый услужливый из людей. Однако Артур, похоже, верил в удачу, и это по крайней мере утешало.

Все мы разъехались по домам. Я настроил против себя окрестных жителей, обыскав все до единого жилища в моих владениях и конфисковав зерно, солонину и вяленую рыбу. Мы оставили людям ровно столько припасов, чтобы не умереть с голоду, а остальное отправили в Кориниум, в поддержку Артуровой армии. Неприятная это обязанность: ведь крестьяне боятся голода едва ли не больше, чем вражеских копейщиков, и нам приходилось обшаривать тайники, не обращая внимания на вопли женщин, а те упрекали нас в жестокости. Да лучше уж мы, чем саксонские мародеры, втолковывал им я.

А еще мы готовились к битве. Я достал на свет все свое снаряжение; рабы намаслили мне кожаную куртку, надраили кольчугу, расчесали волчий хвост на шлеме и подновили белую звезду на массивном щите. И пришел новый год — вместе с первой песней черного дрозда. Под холмом Дун Карика в ветвях высоких лиственниц перекликались дерябы, а деревенские дети за мелкую монетку-другую бегали с горшками и палками по яблоневому саду, распугивая снегирей, что так и норовили склевать крохотные плодовые почки. Воробьи вили гнезда, в речушке посверкивал чешуей вернувшийся лосось. В сумерках гомонили трясогузки — их слетались целые стаи. Спустя пару недель зацвел орешник, в лесах запестрели дикие фиалки, а бредина украсилась позлащенными сережками. В полях выплясывали зайцы и резвились ягнята. В марте приключилось нашествие жаб; я в страхе гадал, что бы это значило, но спросить было не у кого: Мерлин исчез, равно как и Нимуэ, и, по-видимому, драться нам предстояло без его помощи. Жаворонки пели, хищные сороки охотились на свежеотложенные яйца среди изгородей, что до поры не оделись в зелень.

И вот наконец проклюнулись листья, а с ними пришли вести: из Повиса на юг прибыли первые воины. Воинов было немного, ибо Кунеглас не хотел растрачивать почем зря запасы продовольствия, свозимые в Кориниум, но их прибытие обещало, что после Белтейна Кунеглас приведет на юг армию куда более многочисленную. Народились телята; сбивалось масло; Кайнвин, не покладая рук, отдраивала и вычищала дом после долгой и дымной зимы.

Странные то были дни, горькие и радостные, ибо предвестие войны ощущалось в юной весне, что внезапно заиграла великолепием — осиянными солнцем небесами и ярким цветочным ковром. Христиане предрекают «последние дни», то есть времена, предваряющие конец света, и тогда, может статься, люди почувствуют то же, что ощущали мы той погожей и пленительной весной. Повседневная жизнь казалась чем-то нереальным, и каждое пустячное дело наполнилось особым смыслом. Как знать, может, мы в последний раз жжем зимнюю солому с постелей; может, в последний раз принимаем в мир перемазанного кровью теленка из материнской утробы. Все до последней мелочи вдруг стало бесценным, потому что все оказалось под угрозой.

Понятно было и то, что грядущий Белтейн мы, по всей видимости, отмечаем всей семьей в последний раз, так что мы расстарались, чтобы торжество запомнилось. Белтейн приветствует возрождение нового года к жизни, так что накануне праздника мы дали погаснуть огню по всему Дун Карику. В кухонные очаги, что пылали всю зиму напролет, весь день дров никто не подбрасывал, и к ночи там осталась лишь зола. Мы выгребли пепел и уголья, вымели очаги дочиста и только тогда положили новую растопку, а на холме к востоку от деревни соорудили два громадных костра, один — вокруг священного дерева, на которое указал Пирлиг, наш бард. То была молоденькая лещина: мы срубили ее и торжественно пронесли по всей деревне, через ручей и вверх по холму. Дерево украсили лоскутами ткани, и все дома, равно как и наш чертог, разубрали свежераспустившимися ореховыми веточками.

В ту ночь огонь загасили по всей Британии. В канун Белтейна правит тьма. Пир устроили у нас в чертоге, но огня для стряпни не было, и пламени подсветить высокие стропила — тоже. Света не было нигде, кроме как в христианских городах, где народ вздувал огонь, бросая вызов богам, а вот в деревнях и селах царил мрак. Еще в сумерках мы поднялись на холм — целая толпа селян и копейщиков, и коров и овец тоже пригнали и заперли в плетеных загонах. Дети играли и резвились, с наступлением темноты самые маленькие уснули на траве — крохотные тельца свернулись калачиком там и тут, а все остальные собрались вокруг незажженных костров и затянули Плач Аннуина.

Тогда-то, в самый темный ночной час, мы и запалили новогодний костер. Пирлиг добыл огонь с помощью двух палочек, Исса высыпал лиственничные опилки на искру, и в воздух потянулась тоненькая ниточка дыма. Двое воинов нагнулись к крохотному алому язычку, раздули его, добавили еще щепок, и вот наконец взметнулось мощное пламя, и все мы запели Песнь Беленоса, а Пирлиг отнес новый огонь к двум грудам дров. Задремавшие малыши проснулись, побежали к родителям, и высоко и ярко запылали костры Белтейна.

Как костры разгорелись, в жертву принесли козу. Кайнвин, как всегда, отвернулась; животному перерезали горло, а Пирлиг окропил кровью траву. Он швырнул тушку в огонь, туда, где уже занялась священная лещина, а селяне выпустили из-за заграждения коров и овец и прогнали скотину между двумя стенами пламени. Мы надели на коров плетенные из соломы хомуты и теперь любовались, как молодые девушки танцуют между кострами, призывая благословение богов на свое лоно. Они уже прыгали сквозь огонь на Имболк, но на Белтейн обряд всегда повторяется. В этом году повзрослевшая Морвенна впервые плясала среди пламени вместе с прочими, и, глядя, как кружится в танце моя дочь, я ощутил приступ грусти. Какая она сейчас счастливая! Грезит о замужестве, мечтает о детях, а ведь не пройдет и нескольких недель, как она, чего доброго, окажется в рабстве или погибнет. При этой мысли я задохнулся от ярости, отвернулся от огня и с удивлением заметил вдалеке яркие отсветы — еще костры Белтейна, и еще, и еще. Они пылали по всей Думнонии, приветствуя новый, только что наступивший год.

Мои копейщики загодя притащили на вершину два здоровенных железных котла, мы навалили туда горящих веток и опрометью помчались вниз по холму с двумя вместилищами пламени. В деревне новым огнем поделились со всеми: каждый дом взял малую толику, дабы разжечь загодя сложенные дрова в очаге. Напоследок мы пришли в чертог и внесли новый огонь в кухню. К тому времени почти рассвело, и во двор набилась толпа селян — в ожидании восхода солнца. Едва над восточным горизонтом блеснул первый ослепительно яркий луч света, мы затянули песнь о рождении Луга — ликующий плясовой гимн веселью и радости. Мы глядели на восток, песней приветствуя солнце, а над горизонтом темными струйками тянулся дым Белтейна, растекаясь по бледнеющему небу.

К стряпне приступили, как только запылали очаги. Я надумал задать для деревни пышное пиршество: как знать, может, это наш последний счастливый день на многие годы вперед. Простолюдины мясо ели редко, но в тот Белтейн мы припасли на жарку пять оленьих туш, две кабаньих, три свиньи и шесть овец, а еще несколько бочек свежесваренного меда и десять корзин хлеба, испеченного на прошлогоднем огне. А еще сыр, и орехи в меду, и овсяные лепешки с выжженным сверху крестом Белтейна. Через неделю-другую нагрянут саксы — самое время закатить пир на весь мир, чтобы хоть как-то поддержать людей в грядущих ужасах.

Пока мясо жарилось, селяне затеяли игры. Устроили состязание в беге по улице из конца в конец и борцовые поединки; силачи тягались в поднятии тяжестей. Девушки вплели в волосы цветы, и задолго до начала пира я заметил, как парочки, одна за одной, незаметно ускользают прочь. После полудня мы воздали должное угощению: мы пировали и пили, поэты читали стихи, деревенские барды развлекали нас песнями, а успех их творений оценивался по громкости аплодисментов. Я одаривал золотом всех бардов и поэтов до единого, даже самых бездарных, а таких было великое множество. В большинстве своем поэты были юнцами желторотыми: краснея до ушей, они декламировали неуклюжие строки в честь своих любезных, девушки смущались, а селяне потешались да хохотали, затем требовали, чтобы каждая девица вознаградила своего поэта поцелуем, а если поцелуй оказывался несерьезным, молодых людей ставили лицом к лицу и заставляли целоваться по-настоящему. Занятно, что с количеством выпитого стихи заметно улучшались.

Я здорово надрался. По правде сказать, все мы попировали на славу, а уж напились и того пуще. Помню, первый богатей на деревне вызвал меня на борцовый поединок, и толпа дружно потребовала, чтобы я согласился, так что, уже будучи изрядно навеселе, я схватился с дюжим фермером: он дышал медовухой мне в лицо, и я ему, надо думать, тоже. Он навалился на меня со всей силы, я тоже поднатужился; сдвинуть противника с места не удавалось ни ему, ни мне, и так мы и стояли, сцепившись, точно олени в драке, а толпа потешалась над нашими жалкими потугами. В конце концов я таки опрокинул его наземь, но только потому, что он был пьянее меня. Я хлебнул еще — наверное, пытался забыть о будущем.

К ночи меня замутило. Я отошел к помосту для упражнений, что мы возвели на восточном бастионе, и там, опершись на стену, оглядел темнеющий горизонт. Две струйки дыма вились над холмом, где мы жгли ночные новогодние костры, хотя моему одурманенному медом разуму казалось, будто дымовых столбов по меньшей мере дюжина. На помост поднялась Кайнвин и рассмеялась моему разнесчастному виду.

— Ты пьян, — отметила она.

— Не то слово, как пьян, — согласился я.

— Задрыхнешь как свинья — и захрапишь как свинья, — укорила она.

— Так Белтейн же, — оправдался я и указал на далекие струйки дыма.

Кайнвин оперлась на парапет рядом со мной. В ее золотых волосах белели цветы терна, и красота ее ничуть не поблекла с годами.

— Надо бы поговорить с Артуром насчет Гвидра, — промолвила она.

— Про брак с Морвенной? — уточнил я и помолчал, собираясь с мыслями. — Артур ныне такой неприветливый, — наконец выговорил я, — и как знать, может, он подыскал для Гвидра другую невесту?

— Может, и подыскал, — невозмутимо отозвалась Кайнвин. — В таком случае придется найти для Морвенны кого-то другого.

— Кого же?

— Вот об этом я и прошу тебя подумать, когда протрезвеешь, — откликнулась Кайнвин. — Как насчет кого-нибудь из мальчиков Кулуха? — Она вгляделась в вечерние тени у подножия холма Дун Карик. Там внизу по склону густо росли кусты, и под сенью листвы усердствовала влюбленная парочка.

— Это Морфудд, — опознала Кайнвин.

— Кто?

— Да Морфудд, — повторила Кайнвин, — девчонка с маслобойни. Никак еще один младенец на подходе. Вообще-то ей давно замуж пора. — Она вздохнула, не сводя глаз с горизонта. Надолго замолчала, а затем вдруг нахмурилась. — Тебе не кажется, что в этом году костров больше, чем в прошлом? — спросила она.

Я послушно поглядел вдаль, но, по чести говоря, все эти спирали дыма сейчас сливались для меня в одну.

— Возможно, — уклончиво ответил я. Но Кайнвин по-прежнему хмурилась.

— Может, это вообще не костры Белтейна.

— А что ж, как не костры? — отозвался я с пьяной убежденностью.

— Сигнальные огни, — предположила она. Потребовалось несколько минут, чтобы до меня дошел смысл ее слов — и тут я разом протрезвел. Меня по-прежнему мутило, но хмель развеялся. Я вгляделся в восточном направлении. С десяток дымовых струй пятнали небо, но две из них казались куда толще прочих — чересчур массивные для догорающих костров, зажженных вчера ночью и оставленных затухать на рассвете.

Внезапно к горлу подступила тошнота — я понял: это и впрямь сигнальные огни. Саксы не стали дожидаться праздника Эостре, они пришли на Белтейн. Они знали, что мы сложили сигнальные костры, но знали они и то, что на всех холмах Думнонии заполыхают костры Белтейна, и догадались, что мы, скорее всего, не заметим сигнальных огней промеж ритуальных костров. Враги нас провели. Мы пировали, мы напивались до беспамятства, а саксы между тем атаковали наши земли.

В Думнонию пришла война.