ГЛАВА 7
Саксы осторожничали. Они не напали сразу, едва нас завидев, а теперь, когда мы укрепились на вершине Минидд Баддона, они расположились у южного подножия холма и просто-напросто наблюдали за нами. Ближе к вечеру немалый отряд их копейщиков отправился в Аква Сулис и, надо думать, город застал почти опустевшим. Я ожидал увидеть зарево и дым от горящих кровель, но нет, ничего подобного; а в сумерках копейщики вернулись из города, нагруженные добычей. Тени наступающей ночи сгустились над речной долиной, в то время как нас на вершине Минидд Баддона все еще омывал последний отблеск уходящего дня, а внизу, под нами, тут и там в темноте заплясало пламя неприятельских костров.
В нагорьях к северу от нас запылали еще костры. Минидд Баддон высился чуть поодаль от этих возвышенностей — ни дать ни взять остров неподалеку от берега: разделяла их высокая, поросшая травою седловина. Я прикидывал про себя, а нельзя ли под покровом ночи перейти перевал, подняться на дальний хребет и двинуться через холмы к Кориниуму. Так что перед тем, как стемнело, я послал Иссу и десятка два воинов разведать местность, но по возвращении они сообщили, что по всему гребню за седловиной расставлены верховые дозорные. Меня по-прежнему искушала мысль попробовать прорваться на север, но я понимал: всадники нас непременно заметят и к рассвету весь боевой отряд ринется за нами по пятам. Я гадал, что делать, до глубокой ночи и наконец выбрал наименьшее из двух зол: решил, что мы останемся на Минидд Баддоне.
В глазах саксов мы, очевидно, представляли собою внушительную армию. Теперь у меня под началом насчитывалось двести шестьдесят восемь воинов, и враг понятия не имел, что вымуштрованных копейщиков среди них — меньше сотни. Что до остальных — тут были сорок человек городского ополчения, тридцать шесть закаленных в бою воинов из числа стражи Кар Кадарна и дворца Дурноварии (хотя эти три дюжины в большинстве своем состарились и сильно сдали с годами) и еще сто десять желторотых юнцов. Мои семьдесят опытных копейщиков и двенадцать Черных щитов Арганте числились среди лучших воинов Британии, и хотя я не сомневался, что тридцать шесть ветеранов окажутся небесполезны, а молодежь вполне способна проявить себя с лучшей стороны, все же наших скудных сил явно недоставало для защиты ста четырнадцати женщин и семидесяти девяти детей. Ну да по крайней мере у нас было вдосталь воды и снеди, ибо мы уберегли-таки семь драгоценных телег, а по склонам Минидд Баддона било три родника.
К ночи первого дня мы пересчитали врагов. В долине встали около трехсот шестидесяти саксов, и севернее — еще по меньшей мере восемьдесят. Довольно, чтобы взять Минидд Баддон в кольцо осады, но для штурма пожалуй что и недостаточно. Каждая из трех ровных и безлесных сторон вершины насчитывала триста шагов в длину — на оборону возвышенности по всей протяженности людей у меня не хватало, но если саксы пойдут в наступление, мы увидим их издалека, и я успею переставить копейщиков на нужный участок. Я прикинул, что, даже если неприятель предпримет две или три атаки одновременно, я, пожалуй, все же выстою, ибо саксам придется карабкаться по страшно крутому склону, а мои люди встретят их со свежими силами, но если численность врагов вырастет еще более, они нас неизбежно одолеют. Я молился, чтобы саксы оказались всего-навсего мощным отрядом мародеров: такие, опустошив Аква Сулис и долину реки и забрав все съестное подчистую, отправятся назад на север, к Элле и Кердику.
На рассвете следующего дня обнаружилось, что саксы по-прежнему в долине: дым их костров смешивался с туманом над рекой. В редеющей дымке стало видно: они валят деревья и строят хижины — наглядно давая понять, что намерены здесь задержаться. Мои люди трудились не покладая рук: вырубали на склонах невысокий боярышник и молоденькие березки, что могли бы послужить прикрытием атакующему врагу. Стволы и сучья отволокли на вершину и соорудили из них незатейливый оборонительный вал на остатках стены древнего народа. Еще пятьдесят человек я отрядил на гребень холма к северу от седловины нарубить дров. Дровяной запас мы погрузили на телегу, загодя освобожденную от провианта, и втащили на вершину. Леса привезли столько, что достало и на постройку длинного деревянного укрытия. И хотя наша хибара, в отличие от саксонских хижин, крытых соломой и дерном, представляла собой неуклюжее сооружение из необрубленных стволов, нагроможденных между четырьмя телегами и наспех крытое ветвями, но в этом убежище вполне могли разместиться женщины и дети.
В ту, первую ночь я выслал на север двоих копейщиков из числа необстрелянных юнцов, оба — ловкие пройдохи, таким палец в рот не клади. Я приказал каждому из них попытаться добраться до Кориниума и рассказать Артуру о нашем положении. Я очень сомневался, что Артур сумеет нам помочь, но по крайней мере хоть будет знать, что произошло. На протяжении всего следующего дня я с ужасом ждал, что вновь увижу этих двоих ребят — вот-вот появится саксонский конник, волоча за собой беспомощного пленника, — но посыльные бесследно растворились в холмах. Позже выяснилось, что оба уцелели и добрались-таки до Кориниума.
Саксы строили хижины, а мы наращивали нашу жалкую стену терновыми ветками и валежником. Враги к нам не приближались, равно как и мы не спускались вниз бросить им вызов. Я поделил вершину на несколько участков и каждый из них поручил группе копейщиков. Мои семьдесят вышколенных воинов, ядро моей маленькой армии, охраняли тот угол укреплений, что выходил точно на юг, в сторону врага. Юнцов я разбил на две группы и расставил их по флангам главного отряда, а защиту северной части холма доверил двенадцати Черным щитам, выдав им в подкрепление ополченцев и стражников Кар Кадарна и Дурноварии. Во главе Черных щитов стоял испещренный шрамами верзила именем Ниалл, ветеран сотен грабительских набегов за чужим урожаем: пальцы его были густо унизаны воинскими кольцами. На северном укреплении Ниалл поднял свой собственный самодельный стяг. Всего-то навсего воткнул в дерн очищенный от веток ствол молодой березки, а сверху привязал лоскут черного плаща, но ощущалось в этом изодранном ирландском флаге нечто безумное и восхитительно наглое.
Я все еще надеялся спастись бегством. Саксы строят хижины в долине реки, и пусть себе; а вот северные возвышенности меня по-прежнему искушали, так что на второй день я проехал верхом через седловину, осененную знаменем Ниалла, и поднялся на противоположный гребень. Под стремительно несущимися облаками раскинулась бескрайняя заболоченная пустошь. Эахерн, закаленный воин, приставленный командовать одним из отрядов юнцов-лесорубов, подошел к моей кобыле. Он проследил направление моего взгляда — и понял, что у меня на уме.
— Ублюдки там, точно говорю, — сплюнул он.
— Ты уверен?
— Они разъезжают туда-сюда, господин. Всадники; пеших не видел. — В правой руке Эахерн сжимал топор — и теперь махнул им на запад, туда, где за пустошью на северо-запад уходила неглубокая долинка. Она густо заросла деревьями, но различали мы лишь верхушки пышных крон. — Под деревьями — дорога, — сообщил Эахерн, — там-то они и прячутся.
— Эта дорога наверняка ведет к Глевуму, — заметил я.
— Прямиком к саксам она ведет, вот куда, господин, — отозвался Эахерн. — Ублюдки там, точно. Я слыхал их топоры.
Значит, догадался я, тропа через долину завалена срубленными деревьями. И все же искушение было велико. Если мы уничтожим продовольствие и бросим все, что способно замедлить продвижение, очень возможно, что нам и удастся пробиться через саксонский заслон и воссоединиться с Артуровой армией. Весь день совесть уязвляла меня, точно острая шпора, ибо долг велел мне спешить к Артуру, а чем дольше я отсиживался на Минидд Баддоне, тем больше усложнялась эта задача. Я прикидывал, а не удастся ли нам перейти пустошь ночью. В свете месяца мы, верно, не заблудимся, а если двинемся быстро, основной отряд саксов мы всенепременно обгоним. Нас, вероятно, атакует горстка саксонских всадников, но с ними разберутся мои копейщики. Но что ждет за пустошью? Холмистая местность, наверняка изрезанная реками, разлившимися после недавних дождей. Мне нужна дорога, мне нужны броды и мосты, мне позарез нужна скорость — иначе дети приотстанут, копейщикам придется подстраиваться под них, — тут-то саксы на нас и обрушатся, словно волки, нагнавшие стадо овец. Я вполне представлял себе, как улизнуть с Минидд Баддона, но понятия не имел, как преодолеть многие мили пути между нами и Кориниумом, не угодив под вражеские клинки.
С наступлением вечера выбор у меня отняли. Я по-прежнему обдумывал прорыв на север и надеялся, что, оставив наши костры ярко гореть, мы одурачим врага — пусть думает, что мы все еще на вершине холма, — но в сумерках второго дня подоспели новые саксы. Они пришли с северо-востока, со стороны Кориниума: сотня воинов заполонила пустошь, которую я рассчитывал пересечь, а затем двинулась на юг и выдворила моих дровосеков из леса, через седловину и назад на Минидд Баддон. Вот теперь мы и впрямь оказались в западне.
Той ночью я сидел у костра рядом с Кайнвин.
— Мне вспоминается ночь на Инис Моне, — промолвил я.
— Вот и я думала о том же, — откликнулась она.
В ту ночь мы отыскали Котел Клиддно Эйдина: мы прятались среди камней, а со всех сторон нас окружали полчища Диурнаха. Никто из нас не рассчитывал выжить, но вот Мерлин пробудился из мертвых и принялся надо мной потешаться. «Мы ведь окружены? — спросил он меня. — И врагов много больше, чем нас?» Я подтвердил и то и другое, но Мерлин лишь усмехнулся: «И ты зовешь себя полководцем?»
— «Ты завел нас в безвыходное положение», — произнесла Кайнвин, цитируя Мерлина, улыбнулась собственным воспоминаниям, а затем вздохнула. — Если бы нас с тобой не было, — продолжила она, указывая на детей и женщин у костров, — как бы ты поступил?
— Прорывался бы на север. Дал бы бой вон там, — я кивнул в сторону саксонских огней, мерцающих на возвышенности за седловиной, — а затем двинулся бы маршем дальше, в северном направлении. — Я отнюдь не был уверен, что и впрямь поступил бы именно так: такое бегство подразумевало, что мы бросим всех раненных в битве за хребет, но остальные, необремененные женщинами и детьми, несомненно, ушли бы от саксонской погони.
— А что, если ты попросишь саксов пропустить женщин и детей беспрепятственно? — тихо спросила Кайнвин.
— Они скажут «да», — ответил я, — а как только вы окажетесь за пределами досягаемости наших копий, они вас схватят, изнасилуют, убьют, а детей заберут в рабство.
— Не самая лучшая идея, верно? — мягко отозвалась она.
— Не самая.
Кайнвин склонила голову мне на плечо — осторожно, чтобы не потревожить Серену: та спала, положив голову на колени матери.
— А как долго мы сможем тут выстоять? — спросила Кайнвин.
— Если против нас не вышлют более четырех сотен воинов, у меня есть все шансы помереть на Минидд Баддоне от старости, — заверил я.
— А вышлют ли?
— Скорее всего, нет, — солгал я. Кайнвин знала, что я лгу. Разумеется, против нас вышлют больше четырехсот. На войне, как я уже давно усвоил, враг обычно делает именно то, чего ты больше всего страшишься, а саксы, конечно же, бросят на нас всех своих копейщиков до единого.
Кайнвин надолго замолкла. В далеком саксонском лагере залаяли собаки — отзвук звонко разносился в ночном безмолвии. Наши псы затявкали в ответ, малышка Серена заворочалась во сне. Кайнвин погладила дочь по голове.
— Если Артур в Кориниуме, тогда зачем саксы идут сюда? — тихо спросила она.
— Не знаю.
— Думаешь, они в конце концов уйдут на север, навстречу основной армии?
Я на это надеялся, но прибытие все новых и новых саксов развеяло мои упования. Теперь я заподозрил, что мы имеем дело со значительным боевым отрядом, что пытается пройти на юг в обход Кориниума — окольными путями через холмы, — дабы нежданно-негаданно объявиться под Глевумом и угрожать оттуда Артурову тылу. Объяснить присутствие такого количества саксов в долине Аква Сулис я иначе не мог, но тогда оставалось загадкой, с какой стати они не идут маршем дальше. Вместо того они строили хижины — то есть, по всей видимости, собирались нас осадить. В таком случае, подумал я, возможно, мы оказываем Артуру услугу, оставаясь здесь. Мы оттягиваем значительную часть неприятельских войск от Кориниума, хотя, если мы верно оценили вражеские силы, людей у саксов более чем достаточно, чтобы одолеть и Артура, и нас.
Мы с Кайнвин помолчали немного. Двенадцать Черных щитов затянули песню, а когда они допели, мои люди ответили боевым речитативом Иллтидда. Пирлиг, мой бард, аккомпанировал на арфе. Он подыскал себе кожаный нагрудник и вооружился щитом и копьем, но в сочетании с его тощей фигурой битвенное снаряжение смотрелось на диво нелепо. Я от души надеялся, что Пирлигу не придется отказываться от арфы в пользу копья, ведь такое возможно, только когда надежды и впрямь не останется. Я представил себе, как поток саксов перехлестывает через вершину холма, как эти дикари ликующе улюлюкают при виде стольких женщин и детей, — и тут же прогнал кошмарную мысль. Мы должны выжить, мы должны удержать форт, мы должны победить.
На следующее утро небо затянули серые тучи; крепчающий ветер порывами гнал с запада дождь. Я облачился в доспех. Доспех был тяжелый — до сих пор я в нем не щеголял, но прибытие саксонского подкрепления убедило меня, что драться-таки придется, и, дабы воодушевить своих людей, я решил выступить во всем блеске. Для начала поверх льняной рубахи и шерстяных штанов я надел кожаный поддоспешник до колен. Кожа была достаточно плотной, чтобы выдержать рубящий мечевой удар, но не удар копьем. Поверх поддоспешника я натянул драгоценную тяжелую римскую кольчугу — мои рабы загодя надраили ее на славу, каждое колечко сияло ярче яркого. По низу, краю рукавов и вороту кольчуга была отделана золотыми кольцами. Дорогая была кольчуга, одна из самых богатых во всей Британии, и откована на совесть — защитит от чего угодно, кроме разве самых мощных ударов копья. Сапоги до колен блестели бронзовыми полосками — на случай предательского удара из-под стены щитов; перчатки до локтей с нашитыми стальными бляшками защищали предплечья. Шлем был изукрашен серебряными драконами до самого гребня, а на золотом навершии крепился волчий хвост. Шлем закрывал мне уши, шею сзади защищала кольчужная сетка, а посеребренные нащечники при необходимости опускались на лицо, так что враг видел перед собою не человека, а закованного в металл убийцу с двумя черными провалами вместо глаз. То был роскошный доспех великого полководца, предназначенный наводить ужас на врагов. Я затянул поверх кольчуги пояс с пристегнутым Хьюэлбейном, закрепил на шее плащ, вооружился самым тяжелым боевым копьем. Так, в полном битвенном облачении, перебросив за спину щит, я обошел кольцо укреплений Минидд Баддона, чтобы и все мои люди, и наблюдающие враги увидели меня и поняли: предводитель воинов изготовился к бою. Обход свой я завершил на южной оконечности стен и там, стоя высоко над врагом, я задрал кольчугу и кожаный поддоспешник и помочился с холма в сторону саксов.
Я думать не думал о том, что Гвиневера рядом, и осознал ее присутствие, лишь заслышав звонкий смех. Смех этот несколько подпортил мне весь эффект: я здорово смутился. Принялся было извиняться, но она лишь отмахнулась.
— Дерфель, ты великолепен, — похвалила она. Я приподнял нащечники шлема.
— Я-то надеялся, что мне уже не приведется надевать этот доспех, госпожа.
— Ты сейчас говоришь в точности как Артур, — криво усмехнулась Гвиневера и, обойдя меня кругом, залюбовалась на полоски кованого серебра, образующие на моем щите звезду Кайнвин. — В толк взять не могу, — заметила она, вновь оказавшись со мной лицом к лицу, — отчего ты вечно одеваешься как свинарь, а вот на войне блистателен, аж глаза слепит.
— И вовсе я не похож на свинаря, — запротестовал я.
— На моих свинарей и впрямь не похож, я терпеть не могу грязных нерях, даже если это свинопасы, так что уж приличной одеждой-то я их всегда обеспечивала.
— И мылся я не далее как в прошлом году, — настаивал я.
— Подумать только, совсем недавно! — поддразнила она, изображая благоговейное изумление. При ней был охотничий лук, и за спиной — колчан со стрелами. — Пусть только явятся эти саксы, — пригрозила она, — уж я отошлю душу-другую в Иной мир.
— Если явятся, — сказал я, зная, что так оно и будет, — увидишь ты только шлемы да щиты и даром потратишь стрелы. Дождись, пока они поднимут головы и пойдут в атаку на наш щитовой строй, и тогда целься в глаза.
— Я стрел даром не потрачу, Дерфель, — зловеще пообещала она.
Первая угроза пришла с севера: новоприбывшие саксы выстроились стеной среди деревьев над седловиной, что отделяла Минидд Баддон от нагорья. На седловине находился наш самый обильный источник, и может статься, саксы решили отрезать нас от него, потому что вскоре после полудня их щитовой строй сошел в долинку. Ниалл наблюдал за ними с укреплений.
— Восемьдесят человек, — сообщил он мне.
Я отправил Иссу и пятьдесят своих воинов к северному бастиону: на то, чтобы смести восемь десятков саксов, с трудом карабкающихся вверх по холму, больше и не требовалось.
Но вскоре стало очевидно, что атаковать враги не собираются, а просто задумали выманить нас вниз, на седловину, где можно сразиться с нами более-менее на равных. Понятное дело, как только мы спустимся, из-за деревьев появятся новые саксы — и мы угодим в засаду.
— Оставайтесь здесь, — наставлял я своих людей, — не вздумайте спускаться! Ни шагу отсюда!
Саксы осыпали нас насмешками. Кое-кто знал несколько слов по-бриттски — достаточно, чтобы обозвать нас трусами, бабами и гадами. То и дело небольшая группка поднималась до середины склона, искушая нас сломать строй и кинуться вниз по холму, но Ниалл, Исса и я успокаивали наших людей, поддерживая порядок. Саксонский колдун зашлепал к нам по склизкому склону короткими судорожными перебежками, бормоча заклинания. Под плащом из волчьих шкур он был гол как сокол; волосы его, вымазанные навозом, торчали высоким заостренным хохлом. Он пронзительно выкрикнул проклятие-другое, провыл магические слова, а затем швырнул в сторону наших щитов горсть мелких косточек, но никто из нас с места так и не стронулся. Колдун трижды плюнул и, трясясь всем телом, убежал обратно на седловину, где саксонский вождь в свой черед пытался сподвигнуть кого-нибудь из нас на поединок. Выглядел здоровяк внушительно: спутанная грива сальных соломенно-желтых волос спадала до роскошного золотого ожерелья, а бороду перевивали черные ленты. Нагрудник был железный, наголенники — римские, бронзовые, богато украшенные, а на щите красовалась оскаленная волчья морда. Шлем венчали бычьи рога, а навершием служил волчий череп, разубранный ворохом черных лент. Плечи и бедра саксонский вождь обвязал полосами черного меха, в руках сжимал громадный боевой топор с двусторонним лезвием, а на поясе у него висели длинный меч и короткий широкий нож, так называемый сакс: от этого оружия саксы и получили свое имя. Поначалу вождь требовал, чтобы сразиться с ним вышел сам Артур, а когда вопить без толку ему прискучило, он вызвал меня, обозвав трусом, рабом с цыплячьим сердцем и сыном прокаженной шлюхи. Глумился он на своем языке, стало быть, никто из моих людей его не понимал, так что я пропускал брань мимо ушей: собака лает — ветер носит.
Но ближе к вечеру, когда дождь прекратился и саксам надоело выманивать нас вниз, на бой, они вывели на седловину троих пленных детей. Совсем еще малышей, пяти-шести лет, не старше. И к горлу им приставили широкие ножи- саксы .
— Спускайся, — заорал дюжий саксонский вождь, — или им конец!
Исса поглядел на меня.
— Позволь, господин, пойду я, — взмолился он.
— Это мой бастион, — вмешался Ниалл, предводитель Черных щитов. — С ублюдком разделаюсь я.
— Это мой холм, — возразил я. И дело не только в том, что я объявил этот холм своим: то был мой долг — в преддверии битвы первому сразиться в поединке один на один. Король может позволить себе выставить защитника, но военный вождь не имеет права посылать своих людей туда, куда не пойдет сам. Так что я опустил нащечники, коснулся рукой в перчатке свиных косточек в рукояти Хьюэлбейна, затем нащупал поверх кольчуги крохотный бугорок — брошку Кайнвин. А воспряв духом, протиснулся сквозь наше грубое заграждение из веток и побрел вниз по крутому склону.
— Ты и я! — крикнул я дюжему саксу на его языке. — За их жизни! — И я указал копьем на троих детишек.
Саксы одобрительно взревели: наконец-то им удалось выманить бритта из крепости! Они отошли назад, уводя с собой детей, и седловина осталась в нашем распоряжении — меня и саксонского поединщика. Здоровяк взвесил в левой руке громадный топор и сплюнул на лютики.
— Ты неплохо говоришь на нашем языке, свинья, — поприветствовал он меня.
— Это язык свиней, — пожал плечами я.
Сакс подбросил топор высоко в воздух; металл вспыхнул в слабом солнечном отблеске, что едва просачивался сквозь облака. Топор был длинным, двустороннее лезвие — тяжелым, но противник мой играючи поймал оружие за рукоять. Редкий человек управился бы с таким топором, не говоря уж о том, чтобы подкидывать его и ловить, а этот и бровью не повел.
— Артур не посмел прийти биться со мной, — объявил сакс, — так что я убью тебя вместо него.
Я озадачился — с какой бы стати ему упоминать об Артуре? Но коли враг вбил себе в голову, что на Минидд Баддоне укрепился сам Артур, стоит ли выводить его из заблуждения?
— У Артура есть дела поважнее, чем убивать гнид, — отозвался я. — Так что Артур велел мне зарубить тебя и зарыть твой жирный труп ногами к югу, чтобы бродил ты до скончания века неприкаянно, терзаясь болью, не в силах отыскать Иной мир.
Сакс сплюнул.
— Ты визжишь, как хромая свинья.
Обмен оскорблениями был ритуалом, как и поединок один на один. Артур не одобрял ни того ни другого: он считал перебранку никчемным пустословием, а поединок — пустой тратой сил, но я был вовсе не прочь сразиться с саксонским защитником. На самом деле такой бой преследовал определенную цель: если я убью этого воина, мое войско изрядно приободрится, а саксы усмотрят в его смерти страшное предзнаменование. Был, конечно, риск проиграть, ну да в те времена я в себя верил. Сакс был выше меня на целую ладонь и куда шире в плечах, но вряд ли столь же проворен. Судя по его виду, он полагался на грубую силу, а я гордился тем, что силен и умен в придачу. Здоровяк поглядел наверх, на наши укрепления, где уже столпились женщины и воины. Кайнвин я не видел, а Гвиневера стояла среди вооруженных копейщиков — статная и блистательная.
— Это твоя шлюха? — спросил меня сакс, указывая на нее топором. — Нынче ночью она станет моей, ты, червь. — Он сделал два шага мне навстречу — теперь нас разделял какой-нибудь десяток локтей — и вновь подбросил в воздух тяжеленный топор. Соратники подзадоривали его воплями с северного склона, а с укреплений ободряюще гикали мои люди.
— Если ты перетрусил, могу дать тебе время просраться, — предложил я.
— На твой труп разве что, — плюнул он в меня. Я гадал, достать ли мне его копьем или Хьюэлбейном, и решил, что копьем быстрее, если, конечно, он не сумеет парировать. Ясно было, что противник вот-вот перейдет в атаку: он уже размахивал топором, выписывая сложные, завораживающие взгляд фигуры — аж в глазах рябило. Небось нацелился обрушить на меня стремительно вращающееся лезвие, отбить мое копье щитом и смачно вгрызться топором мне в шею.
— Мое имя Вульфгер, — торжественно сообщил он. — Я вождь племени сарнаэдов из народа Кердика, и эта земля будет моей землей.
Я выпростал левую руку из ремней шлема, перенес щит на правую руку, перехватил копье левой. На правой руке я щит пристегивать не стал, просто покрепче ухватился за деревянную ручку. Вульфгер Сарнаэдский оказался левшой, а это значило, что, оставь я щит, где был, топор угрожал бы моему незащищенному боку. Левой рукой я управлялся с копьем куда хуже, но рассчитывал, что бой надолго не затянется.
— Мое имя — Дерфель, я сын Эллы, короля англов, — так же торжественно произнес я. — Это я украсил шрамом щеку Лиовы.
Похвалялся я в расчете смутить противника, и пожалуй что и преуспел, хотя внешне сакс этого никак не выказал. Внезапно взревев, он атаковал; люди его разразились восторженными воплями. Топор Вульфгера свистел в воздухе, щит выдвинулся навстречу моему копью, сакс пер напролом, как бык, — и тут я швырнул ему в лицо собственный щит. Швырнул чуть вкось, так что щит вращался на лету, словно массивный диск из окованного металлом дерева.
При виде летящего ему прямо в лицо тяжелого круга Вульфгер был вынужден поднять свой собственный щит и приостановить неистовое вращение сверкающего топора. С грохотом сшиблись щиты, но я уже опустился на одно колено и ударил копьем снизу вверх. Вульфгер Сарнаэдский бросок мой отбил благополучно, а вот замедлить тяжеловесный рывок вперед не смог и опустить щит тоже не успел — и со всего маху напоролся на длинное, тяжелое, смертоносное копье. Метил я ему в живот, чуть ниже железного нагрудника, где защитой саксу служила лишь плотная кожаная куртка, и копье мое прошило эту кожу, как иголка — льняное полотнище. Я встал на ноги: острие прошло сквозь кожу, плоть, мускулы и застряло в нижней части Вульфгерова живота. Я крутанул древко и в свой черед проорал вызов — ибо топор в руках противника дрогнул. Я снова ткнул копьем вперед — а острие глубоко засело у него в брюхе — и еще раз крутнул листовидное лезвие. Вульфгер Сарнаэдский открыл рот, тупо воззрился на меня, в глазах его отразился ужас. Он попытался приподнять топор, но движение это отдалось в животе мучительной болью, по ногам разлилась предательская слабость; сакс споткнулся, задохнулся и рухнул на колени.
Я выпустил копье, шагнул назад, извлек из ножен Хьюэлбейн.
— Это наша земля, Вульфгер из племени сарнаэдов, — громко произнес я, так чтобы слышали его люди, — нашей она и останется. — И ударил с размаха — один-единственный раз: клинок бритвой рассек спутанную копну волос у основания шеи и перерубил позвоночник.
Вульфгер рухнул мертвым — поединок завершился в мгновение ока.
Я крепко ухватился за древко копья, ногой наступил на живот Вульфгера и с трудом высвободил лезвие. Нагнулся, сорвал волчий череп со шлема. Показал пожелтевшую кость врагам, затем швырнул ее наземь и раздавил каблуком. Снял с убитого золотое ожерелье, забрал его щит, топор и нож, помахал трофеями его людям. Те молча наблюдали; мои же приплясывали и вопили от радости. Под конец я наклонился и отстегнул его тяжелые бронзовые наголенники, украшенные изображением моего бога — Митры.
И выпрямился с ворохом добычи в руках.
— Пришлите детей! — крикнул я.
— Приди и забери! — проорал в ответ какой-то копейщик и стремительным ударом полоснул ребенка по горлу. Оставшиеся двое испуганно завизжали, но саксы прирезали и их и плюнули на крохотные трупики. На какое-то мгновение я испугался было, что мои люди, ослепленные яростью, ринутся в атаку через седловину, но Исса и Ниалл удержали их на месте. Я плюнул на тело Вульфгера, поглумился над вероломным врагом и унес трофеи назад, в крепость.
Щит Вульфгера я отдал одному из ополченцев, нож — Ниаллу, а топор — Иссе.
— В бою им не пользуйся, — посоветовал я, — зато для рубки дров подойдет.
Золотое ожерелье я вручил Кайнвин, но она лишь покачала головой.
— Не по душе мне золото мертвецов, — проговорила она. Она обнимала наших дочерей, и на щеках ее я заметил следы слез. Кайнвин не привыкла выдавать своих чувств. Еще ребенком она твердо заучила: сохранить любовь своего грозного отца она может лишь благодаря солнечному характеру, и эта усвоенная жизнерадостность пустила глубокие корни в ее душе. Но сейчас даже сдержанная Кайнвин не совладала с горем.
— Ты мог погибнуть! — воскликнула она. У меня не нашлось что ответить, так что я молча присел рядом с ней, сорвал пучок травы и принялся оттирать кровь с лезвия Хьюэлбейна. Кайнвин нахмурилась. — Детей убили?
— Да.
— Кто они были? Я пожал плечами.
— Как знать? Просто дети, захваченные в набеге. Кайнвин вздохнула и погладила светлую головенку Морвенны.
— А тебе обязательно нужно было сражаться?
— Ты бы предпочла, чтобы я послал Иссу?
— Нет, — признала она.
— Ну вот видишь, — подвел итог я.
По правде сказать, поединок был мне в удовольствие. Мечтает о войне только дурень набитый, но уж если война началась, нельзя воевать скрепя сердце. И сожалеть о том, что воюешь, тоже нельзя: сражаться подобает во власти дикой радости, упиваясь победой над врагом; эта-то дикая радость и вдохновляет наших бардов на бессмертные песни о любви и битве. Мы, воины, одеваемся на войну, словно для любви; рядимся пышно, щеголяем в золоте, украшаем плюмажами отделанные серебром шлемы; мы выступаем гоголем, мы бахвалимся, а когда сшибаются смертоносные клинки, ощущение такое, словно кровь богов струится в наших жилах. Человеку пристало любить мир, но ежели он не умеет сражаться, вкладывая в битву всю душу, — тогда мира ему не видать.
— И что бы мы делали, если бы ты погиб? — спросила Кайнвин, наблюдая, как я пристегиваю поверх сапог роскошные Вульфгеровы наголенники.
— Ты бы сожгла мое тело, любовь моя, и отослала бы мою душу к Диан, — отозвался я. Я поцеловал жену и отнес золотое ожерелье Гвиневере. Та пришла от подарка в восторг. Всех своих драгоценностей она лишилась вместе со свободой, и, хотя массивные саксонские украшения Гвиневера не жаловала, она тотчас же застегнула ожерелье на шее.
— Мне понравилось, как вы дрались, — промолвила она, поправляя золотые пластины. — Дерфель, поучи меня саксонскому.
— Всенепременно.
— Ругательства — вот что мне нужно! Хочу задеть их за живое. — Гвиневера рассмеялась. — Грубые ругательства, Дерфель, самые грубые, что только есть!
А задирать Гвиневере будет кого: вражеских копейщиков в долине все прибывало. Мои дозорные на южной оконечности холма предостерегающе кликнули меня, я подошел к бастиону под сенью двух знамен и оттуда увидел, как с восточных холмов на приречные луга спускаются две длинные шеренги копейщиков.
— Пару минут назад появились, — сообщил мне Эахерн, — и, похоже, им конца и края нет.
И точно — ни конца ни края. Это не боевой отряд приспел к битве, но настоящая армия, бессчетная орда, целый народ на марше. Мужчины, женщины, скот и дети — с восточных холмов в долину Аква Сулис изливался неодолимый поток. Длинными колоннами шагали копейщики, а между колоннами брели стада коров и овец, расхлябанной вереницей тянулись женщины и дети. Всадники прикрывали фланги; и целая группа конников окружила два стяга, возвещавших о приближении саксонских королей. Да тут не одно войско, но целых два — объединенные силы Кердика и Эллы; вместо того чтобы сразиться с Артуром в долине Темзы, они пришли сюда, ко мне, и копьям их несть числа, что звездам в великом поясе небес.
Я наблюдал за ними с час: да, Эахерн не ошибся — саксам конца и края не было. Я тронул косточки в рукояти Хьюэлбейна и понял, отчетливее, нежели когда-либо, что мы обречены.
В ту ночь отблески саксонских костров полыхали повсюду, словно на долину Аква Сулис опустилось целое созвездие: огни мерцали далеко на юге и глубоко на западе, обозначая вражеские лагеря вдоль по течению реки. Костры пылали и на восточных холмах: там, на возвышенности, встал саксонский арьергард, но на заре и эти отряды сошли в долину под нами.
Утро выдалось промозглое, хотя день обещал быть теплым. На рассвете, пока в долине все еще лежала тьма, дым саксонских костров смешивался с речным туманом, и Минидд Баддон казался зеленым, залитым солнцем кораблем, дрейфующим в зловещем сумеречном море. Выспаться я не выспался: у одной из женщин ночью начались схватки, и стоны роженицы не дали мне сомкнуть глаз. Ребенок родился мертвым; Кайнвин объяснила, что младенцу полагалось появиться на свет не раньше чем через три-четыре месяца.
— Говорят, дурная это примета, — удрученно добавила она.
Наверное, и впрямь так, подумал про себя я, но вслух соглашаться не дерзнул. Вместо того я изобразил уверенность:
— Боги нас не покинут.
— Это Терфа, — проговорила Кайнвин, имея в виду женщину, что терзала ночь криками. — Она первенца ждала. Мальчик оказался. Совсем малюсенький. — Она замялась, затем печально улыбнулась мне. — Люди боятся, Дерфель, что боги отреклись от нас в канун Самайна.
Кайнвин лишь облекла в слова то, чего страшился я сам, но я опять не нашел в себе храбрости согласиться.
— А ты в это веришь? — спросил я.
— Я не хочу в это верить, — отозвалась она. Помолчала мгновение-другое, хотела было добавить что-то еще, как вдруг с южного укрепления раздался крик. Я не двинулся с места, крик повторился. Кайнвин тронула меня за плечо.
— Ступай, — велела она.
Я бегом бросился к южному бастиону и обнаружил там Иссу: он простоял на страже последние часы ночи, зорко вглядываясь в дымный полумрак долины.
— Дюжина ублюдков на подходе, — сообщил он.
— Где?
— Вон, видишь изгородь? — Исса указал вниз, туда, где усыпанная белыми цветами боярышниковая изгородь отмечала конец оголенного склона и начало возделанных долинных угодьев. — Там они и засели. Перешли пшеничное поле и ждут.
— Да они, небось, просто наблюдают за нами, — недовольно буркнул я, досадуя, что он отозвал меня от Кайнвин ради такой мелочи.
— Не знаю, господин. Что-то с ними не так. Вон, гляди! — Исса вновь ткнул пальцем в нужном направлении: на моих глазах группка копейщиков перебралась через изгородь. Чужаки присели на корточки с нашей стороны изгороди: оглядывались они скорее назад, нежели в нашу сторону. Они выждали несколько минут и вдруг разом сорвались с места и побежали к нам.
— Дезертиры? — предположил Исса. — Да быть того не может!
И в самом деле странно: ну кому придет в голову дезертировать из громадной саксонской армии, чтобы присоединиться к нашему осажденному отряду? Но Исса оказался прав: как только одиннадцать чужаков дошли до середины склона, они демонстративно перевернули щиты вверх ногами. Саксонские часовые наконец-то заметили изменников, и два десятка вражеских копейщиков уже бросились в погоню, да только поздно: одиннадцати перебежчикам до форта осталось всего ничего.
— Как только будут здесь — веди их ко мне, — приказал я Иссе и, вернувшись к центру крепости, облачился в доспех и пристегнул к поясу Хьюэлбейн.
— Дезертиры, — объяснил я Кайнвин.
Исса повел нежданных гостей через травянистое плато. Сперва я узнал щиты — на них красовался Ланселотов орлан с рыбиной в когтях, — а затем узнал и Борса, родича Ланселота и его защитника. Завидев меня, он нервозно заулыбался, я широко ухмыльнулся — и Борс разом расслабился.
— Лорд Дерфель, — поприветствовал он меня. Его широкая физиономия раскраснелась после пробежки на крутом подъеме, дюжая грудь ходила ходуном — бедолага пытался отдышаться.
— Лорд Борс, — церемонно произнес я и крепко его обнял.
— Если мне и суждено умереть, так уж лучше на своей стороне, — объявил он. И перечислил поименно своих копейщиков: все они оказались бриттами из свиты Ланселота — и никто из них не соглашался махать копьем на службе у саксов. Гости поклонились Кайнвин и сели; им принесли хлеба, меду и солонины. Ланселот, сообщили они, ушел маршем на север к Элле с Кердиком, и теперь все силы саксов объединились в долине под нами.
— Говорят, их там больше двух тысяч, — поведал Борс.
— У меня и трех сотен не наберется. Борс поморщился.
— Но Артур здесь, так? Я покачал головой.
— Нет.
Борс вытаращился на меня во все глаза, открыв рот, и даже куска не дожевал.
— Как так не здесь? — наконец выговорил он.
— Артур на севере, насколько мне известно. Борс сглотнул и выругался себе под нос.
— Тогда кто же здесь?
— Всего лишь я. — Я обвел рукой холм. — И все, кого ты видишь.
Краснолицый здоровяк взялся за рог с медом и жадно приник к нему.
— Стало быть, мы обречены, — мрачно отметил он. Борс искренне думал, что на Минидд Баддоне укрепился сам Артур. Более того, по словам Борса, Кердик с Эллой тоже так считали, поэтому они и двинулись прочь от Темзы на юг, к Аква Сулис. Саксы, первыми загнавшие нас на вершину холма, углядели на Минидд Баддоне Артурово знамя и поспешили известить о том саксонских королей, которые тщетно разыскивали Артура в верховьях Темзы.
— Ублюдки знают ваши планы, — предостерег меня Борс, — им известно, что Артур собирался дать бой под Кориниумом, да только найти они его там не нашли. А хотят они вот чего, Дерфель: хотят они разыскать Артура раньше, чем к нему подоспеет Кунеглас. Стоит покончить с Артуром, полагают они, и Британия падет духом.
Но Артур, умница Артур, преловко ускользнул от Кердика с Эллой. И тут саксонские короли прослышали, будто знамя с медведем реет над холмом близ Аква Сулис, и поворотили все свое громадное воинство на юг. А Ланселоту приказано спешить на подмогу.
— О Кулухе вести есть? — спросил я Борса.
— Он где-то там, — туманно пояснил Борс, махнув рукою в южном направлении. — Мы его так и не нашли.
Внезапно он ощутимо напрягся. Я обернулся: за нами наблюдала Гвиневера. Она избавилась от своих тюремных обносков и теперь щеголяла в кожаной куртке, шерстяных штанах и высоких сапогах — в мужской одежде вроде той, что некогда носила на охоте. Позже я узнал, что платьем этим она разжилась в Аква Сулис, и хотя качество было не ахти, каким-то непостижимым образом Гвиневера умудрилась придать ему элегантности. На шее у нее сверкало саксонское золото, за спиной висел колчан со стрелами, у пояса — короткий нож, а в руке она сжимала охотничий лук.
— Лорд Борс, — холодно поприветствовала она защитника своего бывшего любовника.
— Госпожа. — Борс вскочил на ноги и неуклюже поклонился.
Гвиневера окинула взглядом щит с Ланселотовым гербом и скептически изогнула бровь.
— Тебе он, вижу, тоже прискучил?
— Я бритт, госпожа, — чопорно отозвался Борс.
— Бритт, и притом отважный, — тепло заверила Гвиневера. — Думается, нам очень повезло, что ты с нами. — Слова она нашла ровно те, что надо: Борс, изрядно смущенный встречей, внезапно расплылся в застенчивой улыбке. Он пробормотал, что-де счастлив ее видеть, однако ж по части комплиментов Борс был не силен — бедняга аж краской залился.
— Надо полагать, твой прежний господин ныне с саксами? — спросила Гвиневера.
— Да, госпожа.
— Тогда молю, чтобы он оказался в пределах досягаемости моего лука, — промолвила рыжеволосая красавица.
— Это навряд ли, госпожа, — отозвался Борс: он-то знал, сколь неохотно Ланселот подвергает себя опасности. — Зато в саксах у тебя нынче недостатка не будет. Стреляй — не хочу.
И Борс был прав, ибо внизу, под нами, там, где солнце выжигало последние клочья речного тумана, Кердик с Эллой, по-прежнему веря, что их главный враг угодил в западню на Минидд Баддоне, планировали сокрушительную атаку. Никаких тебе тонких маневров, никакого тебе захвата с флангов — нет, нас ожидал штурм простой и грубый, как удар молота, вверх по южному склону Минидд Баддона. Сотни воинов уже строились в боевой порядок, плотные ряды копий поблескивали в утреннем свете.
— Сколько их там? — спросила Гвиневера.
— Слишком много, госпожа, — удрученно заметил я.
— Половина их армии, — уточнил Борс и объяснил ей, что саксонские короли верят, будто на вершине холма заперты Артур и его храбрейшие воины.
— Выходит, Артур обвел-таки их вокруг пальца? — спросила Гвиневера. В голосе ее отчетливо прозвучала нота гордости.
— Не Артур, а мы, — хмуро буркнул я, указывая на знамя с медведем, подрагивающее на легком ветерке.
— Так что теперь придется нам их победить, — бодро отозвалась Гвиневера, хотя я понятия не имел как. Настолько беспомощным я не чувствовал себя с тех самых пор, как застрял на Инис Моне, осажденный людьми Диурнаха, но в ту мрачную ночь у меня был в союзниках Мерлин — и его магия вывела нас из западни. Теперь на магию рассчитывать не приходилось, и я ждал самого худшего.
Все утро я наблюдал, как саксонские воины строятся среди зеленой пшеницы, как их маги выплясывают вдоль боевых рядов, а вожди разглагольствуют перед копейщиками. Передний ряд саксонского строя держался неплохо: то были закаленные в боях воины, принесшие клятву своим лордам, но прочие собравшиеся, надо думать, были под стать нашему ополчению (по-саксонски — фирд ) и постоянно разбредались в разные стороны. Одни ушли к реке, другие вернулись в лагеря. Мы наблюдали за происходящим с вершины холма: ну ни дать ни взять пастухи сгоняют бесчисленное стадо — едва удавалось построить одну часть армии, как в другой воцарялся беспорядок, и все начиналось сначала. И все это время грохотали, не умолкая, саксонские барабаны. Барабаны эти представляли собою громадные полые бревна — по ним колотили деревянными дубинками, и зловещие ритмы смерти эхом прокатывались по лесистому склону в дальней части долины. Саксы, конечно же, глушили эль — набирались храбрости перед тем, как двинуться на наши копья. Кое-кто из моих людей прикладывался к меду. Я этого не поощрял, ну да запретить солдату пить — все равно что помешать собаке лаять; кроме того, очень многим было позарез необходимо пламя, что мед зажигает в брюхе, ибо они умели считать не хуже меня. Тысяча воинов пришла биться с жалкой горсткой из трехсот человек.
Борс попросил, чтобы ему и его людям отвели место в центре щитового строя; я согласился. Я надеялся, умрет он быстро, под ударом топора или копья, ибо если перебежчика захватят живым, смерть его будет долгой и мучительной. Он и его люди очистили щиты от гербов до некрашеной древесины и теперь воздавали должное меду. Я их не осуждал. Исса оставался трезв.
— Они захлестнут нас, господин, — встревоженно проговорил он.
— Да, — согласился я, жалея, что ничего более осмысленного сказать не могу. Признаться, при виде вражеских приготовлений у меня опустились руки: я понятия не имел, что с атакой делать. Я ничуть не сомневался, что мои люди способны выстоять против лучших саксонских копейщиков, но воинов у меня едва хватало на щитовую стену в сотню шагов, а саксы двинутся на нас строем в три раза длиннее. Мы будем сражаться в центре, мы зарубим немало врагов, но неприятель обойдет нас с флангов, захватит вершину и перебьет нас сзади.
Исса поморщился. Его украшенный волчьим хвостом шлем когда-то принадлежал мне; впоследствии Исса украсил его узором из серебряных звезд. Его беременная жена Скарах отыскала у источника вербену, а Исса закрепил пучок на шлеме — в надежде, что талисман убережет его от вреда. Он предложил веточку и мне, но я отказался.
— Оставь себе.
— Что будем делать, господин? — спросил он.
— Сбежать не удастся, — промолвил я. Я уже подумывал о том, чтобы отчаянно прорываться на север, но за северной седловиной ждали саксы, и нам пришлось бы пробиваться вверх по откосу прямо на их копья. Шанс у нас невелик, куда вероятнее, что на седловине мы окажемся зажаты между двумя армиями, занявшими на склонах позицию несравненно более выигрышную. — Придется разбить их прямо здесь, — объявил я с деланной бодростью, про себя зная: разбить их нам вообще не под силу. Я мог бы справиться с четырьмя сотнями, может, даже с шестью, но не с тысячей воинов, что ныне готовились к атаке у подножия склона.
— Будь у нас друид… — вздохнул Исса, и фраза повисла в воздухе.
Я отлично понимал, что его гнетет: негоже идти в битву без молитв. Христиане нашего отряда молились, простирая руки: подражали своему Богу в смерти; эти загодя заверили меня, что в посредничестве священника не нуждаются. А вот мы, язычники, предпочли бы, чтобы перед битвой на врагов градом обрушились друидические проклятия. Но друида у нас не было, а отсутствие друида не только лишало нас магической поддержки, но и наводило на мысль, что отныне и впредь нам придется сражаться без помощи наших богов, ибо боги в негодовании покинули нас после святотатства на Май Дуне.
Я призвал Пирлига и приказал ему проклясть врагов. Он побледнел как полотно.
— Но, господин, я же бард, а не друид, — запротестовал он.
— Ты же прошел друидическое обучение — хотя бы самое начало?
— Как и все барды, господин, но в таинствах меня не наставляли.
— Саксам про то неведомо, — отрезал я. — Ступай вниз по холму, попрыгай на одной ноге и прокляни их вонючие души великим проклятием, пусть полетят вверх тормашками прямо в навозные кучи Аннуина!
Пирлиг расстарался как мог, хотя с равновесием у него было неважно, и, как мне показалось, в проклятиях его звучало больше страха, чем исступленной злобы. Завидев Пирлига, саксы выслали шестерых своих колдунов с ответным ударом. Голые колдуны с вплетенными в волосы амулетами — нечесаные космы, вымазанные навозом, торчали во все стороны нелепыми шипами — вскарабкались на склон и принялись плеваться в Пирлига и клясть его на все лады, а тот, едва заметив их приближение, опасливо попятился назад. Один из чародеев, размахивая человечьей бедренной костью, погнал беднягу Пирлига вверх по склону и, радуясь явному ужасу нашего барда, задергался всем телом в непристойной позе. Вражеские колдуны подбирались все ближе, их визгливые голоса перекрывали глухой барабанный рокот в долине. Гвиневера подошла ко мне и встала рядом.
— Что они говорят?
— Они творят заклинания, госпожа, — объяснил я. — Молят своих богов вселить в нас страх, дабы ноги наши обратились в воду. — Я послушал еще. — Просят, чтобы глаза наши ослепли, копья сломались, а мечи затупились. — Колдун с бедренной костью в руке завидел Гвиневеру, повернулся к ней и изрыгнул оскорбительный поток непристойностей.
— А что он теперь говорит? — не отступалась Гвиневера.
— Лучше тебе не знать, госпожа.
— А я хочу, Дерфель, хочу знать, и все тут.
— А я не скажу.
Гвиневера расхохоталась. Колдун был уже в каких-нибудь тридцати шагах от нас: он дернулся, наставил на нее покрытый татуировкой уд, затряс головой, закатил глаза, завопил, что она-де — ведьма проклятая, посулил, что чрево ее пересохнет и покроется струпьями, а груди нальются горькой желчью. Тут у самого моего уха раздался резкий, звенящий звук, и колдун разом умолк. Глотку ему заткнула стрела: острие аккуратно прошило шею и загривок, а оперенное древко застряло под подбородком. Чародей вылупился на Гвиневеру, забулькал, выронил кость. Схватился за стрелу, по-прежнему не сводя с Гвиневеры глаз, по телу его прошла крупная дрожь — и он рухнул наземь.
— Убивать вражеских колдунов считается дурной приметой, — мягко пожурил я.
— Только не теперь, — мстительно прошипела Гвиневера. — Только не теперь. — Она достала из колчана новую стрелу и вложила ее в тетиву, но остальные пятеро колдунов, памятуя, что за участь постигла их собрата, уже удирали вприпрыжку вниз по склону, за пределы досягаемости. И протестующе вопили на бегу, возмущаясь нашим вероломством. Причем в кои-то веки были правы: я опасался, что из-за гибели мага нападающие преисполнятся холодной ярости. Гвиневера убрала стрелу обратно в колчан.
— А что произойдет теперь? — спросила она.
— Еще минута-другая, и вся эта великая орда двинется вверх по холму, — разъяснил я. — Отсюда уже видно, как они пойдут. — Я указал вниз, на расхлябанный саксонский строй, который по-прежнему пытались выровнять и упорядочить. — Сотня человек в первом ряду и по девять-десять за каждым из них — выталкивать передовых на наши копья. С этой сотней мы бы справились, госпожа, но в нашем строю будет лишь двое-трое на каждого бойца первого ряда, так что сбросить неприятеля с холма мы не сможем. Мы остановим натиск, но ненадолго; две стены щитов сшибутся друг с другом, оттеснить врага вниз по склону мы не сумеем, а как только саксы поймут, что все наши копейщики задействованы в сражении, воины задних рядов обойдут нас с флангов и ударят в тыл.
Зеленые Гвиневерины глаза неотрывно глядели на меня — внимательные, чуть насмешливые. Никакая другая женщина на моей памяти не выдерживала моего взгляда, а вот я лицом к лицу с ней всегда чувствовал себя неуютно. Гвиневера обладала особым даром выставить мужчину круглым дураком, хотя в тот день, под грохот саксонских барабанов, пока громадное воинство собиралось с духом для броска навстречу нашим копьям, она искренне желала мне успеха.
— Ты хочешь сказать, мы проиграли? — беспечно осведомилась она.
— Я хочу сказать, госпожа, что не знаю, сумею ли победить, — мрачно ответствовал я. Я гадал, не предпринять ли мне что-нибудь неожиданное — не построить ли своих людей клином и не пойти ли в наступление вниз по холму, дабы расколоть скопище саксов надвое? Возможно, такая атака застанет их врасплох и даже посеет панику… Опасность заключалась в том, что мои люди, чего доброго, угодят в окружение на склоне, а когда последние из нас испустят дух, саксы поднимутся на вершину и захватят наши беззащитные семьи.
Гвиневера перебросила лук через плечо.
— Мы победим, — уверенно пообещала она, — мы играючи победим. — В первое мгновение я не воспринял ее слов всерьез. — Я сама из них сердце вырву, — с чувством докончила Гвиневера.
Я обернулся к ней: лицо ее сияло свирепой радостью. Если сегодня она и впрямь выставит кого-либо из мужчин дураком, так это Кердика с Эллой, не меня.
— И как же мы победим? — спросил я. Гвиневера лукаво сощурилась.
— Ты мне доверяешь, Дерфель?
— Доверяю, госпожа.
— Тогда выдай мне двадцать справных мужчин.
Я замялся. Часть копейщиков я был вынужден оставить на северном бастионе, на случай атаки через седловину, и едва ли мог позволить себе лишиться двадцати воинов из числа тех, что готовились к натиску с юга. Впрочем, даже будь у меня еще две сотни копейщиков, я ведь все равно проиграю эту битву на холме… И я кивнул в знак согласия.
— Я дам тебе двадцать ополченцев — в обмен на победу, — пообещал я. Гвиневера улыбнулась и пошла прочь, а я крикнул Иссе, чтобы отправил с ней двадцать парней помоложе. — Она подарит нам победу! — объяснил я Иссе громко, так чтобы слышали мои люди. И все разом заулыбались и засмеялись: во тьме отчаяния для них блеснула надежда.
Однако ж для победы, думал я про себя, требовалось чудо — ну, или появление союзников. Где же Кулух? Весь день я ждал, что с юга вот-вот подоспеет его войско, но от Кулуха по-прежнему не было ни слуху ни духу, и я решил, что он, верно, прошел в обход Аква Сулис в попытке воссоединиться с Артуром. Ни на какое другое подкрепление я не рассчитывал, и, по правде говоря, даже подоспей к нам Кулух, наших совместных сил для отражения атаки саксов недостало бы.
А ждать атаки оставалось недолго. Колдуны свое дело сделали; теперь от войска отделилась группа всадников — и поскакала вверх по склону. Я крикнул, чтобы мне подали лошадь, с помощью Иссы взобрался в седло и поехал вниз по холму навстречу вражеским посланцам. Борс, как знатный лорд, мог бы сопровождать меня, но не захотел встречаться с людьми, которых только что предал, так что я отбыл один.
Девять саксов и трое бриттов подъехали ближе. В числе бриттов был Ланселот, по-прежнему писаный красавец, в доспехе из белых пластин, сверкавших под солнцем. Посеребренный шлем венчала пара лебединых крыльев; легкий ветерок ерошил белые перья. Сопровождали Ланселота Амхар и Лохольт: они выехали против собственного отца под знаменем Кердика — завешанным кожей черепом — и под стягом моего отца — бычьим черепом, выкрашенным свежей кровью в честь новой войны. Прибыли и Кердик с Эллой — оба, а с ними — полдюжины саксонских вождей: все как на подбор здоровяки в меховых одеждах; усы их свисали аж до пояса с мечом. Был среди них и толмач; он, подобно остальным саксам, на лошади сидел неуклюже, прямо как я. Умелыми наездниками были только Ланселот да близнецы.
Встретились мы на полдороге. Лошади нервно переминались с ноги на ногу: подъем явно не пришелся им по вкусу. Кердик, мрачно сдвинув брови, воззрился на наш бастион. Он ясно различал над нашим кустарным заграждением два знамени и лес острых копий, но ничего больше. Элла угрюмо кивнул мне, Ланселот отвел глаза.
— Где Артур? — наконец осведомился у меня Кердик. Его водянистые глаза глядели на меня из-под шлема, отделанного по краю золотом и увенчанного отвратительным украшением — рукой мертвеца. Небось бриттская, подумал я про себя. Трофей прокоптили на огне, так что кожа почернела, а пальцы скрючились, как когти.
— Артур изволит отдыхать, о король, — проговорил я. — Отдубасить вас поручено мне, а сам Артур покамест поразмыслит, как бы очистить Британию от вашего смердящего дерьма. — Толмач зашептал что-то Ланселоту на ухо.
— Да здесь ли Артур? — нахмурился Кердик. По обычаю, перед битвой на переговоры съезжались предводители воинств, и мое присутствие Кердик истолковал как оскорбление. Он ждал Артура, а не какую-то там мелкую сошку.
— Здесь и везде, о король, — непринужденно заверил я. — Мерлин переносит его сквозь тучи.
Кердик сплюнул. Его потускневший доспех смотрелся довольно-таки невзрачно, в глаза бросалась разве что страшная рука на гребне отделанного золотом шлема. Элла, как всегда, облачился в черную медвежью шкуру, на запястьях его блестело золото, а на шлеме спереди торчал один-единственный бычий рог. Элла был старше годами, но верховодил, как всегда, Кердик. В его умном, узком лице читалось снисходительное презрение.
— Лучше бы вам сойти шеренгой вниз по холму да сложить оружие на дорогу. Некоторых из вас мы убьем — принесем в жертву нашим богам, а остальных заберем в рабство, но вам придется отдать нам женщину, застрелившую нашего колдуна. Ее мы тоже убьем.
— Она застрелила колдуна по моему приказу — в отместку за бороду Мерлина, — возразил я. Кердик отсек некогда косицу с Мерлиновой бороды, и прощать это оскорбление я не собирался.
— Тогда мы убьем тебя, — отозвался Кердик.
— Лиова однажды уже попробовал, — откликнулся я, подзуживая недруга, — а не далее как вчера Вульфгер Сарнаэдский попытался исхитить мою душу, да только в свинарник своих предков вернулся он, а не я.
Тут вмешался Элла.
— Тебя мы не убьем, Дерфель, ежели сдашься, — проворчал он. Кердик запротестовал было, но Элла резким жестом искалеченной правой руки заставил его умолкнуть. — Его мы не убьем, — твердо повторил король. — Ты отдал своей женщине кольцо? — спросил он у меня.
— Кольцо у нее на пальце, о король, — отозвался я, кивнув в сторону крепости.
— Она здесь? — удивленно переспросил Элла.
— Вместе с твоими внучками.
— Покажи мне их, — потребовал Элла. Кердик вновь попытался возразить. Он пришел запугивать нас в преддверии резни, а отнюдь не любоваться на счастливую семейную встречу, но Элла пропустил протесты союзника мимо ушей. — Хочется глянуть на них разок, — сказал он мне, и я обернулся и крикнул что было мочи.
Мгновение спустя появилась Кайнвин, ведя в одной руке Морвенну, в другой — Серену. Они чуть замешкались у крепостного вала и зашагали вниз по травянистому склону. На Кайнвин было простое холщовое платье, но волосы ее сияли золотом под весенним солнцем, и у меня, как всегда, захватило дух от ее волшебной красоты. Она шла вниз легкой, грациозной поступью, и в горле у меня застрял комок, а глаза защипало от слез. Серене было явно не по себе, Морвенна глядела вызывающе. Все трое остановились рядом с моим конем и воззрились снизу вверх на саксонских королей. Кайнвин и Ланселот посмотрели друг на друга, и Кайнвин демонстративно сплюнула на траву, чтобы отвратить зло, рожденное самим его присутствием.
Кердик изобразил равнодушие; Элла неуклюже сполз с истертого кожаного седла.
— Скажи им, я рад их видеть, — велел он мне. — Как звать детей?
— Старшую — Морвенна, — отозвался я, — а младшенькую — Серена. Это значит «звезда». — Я обернулся к дочерям. — Этот король — ваш дедушка, — сказал я им по-бриттски.
Элла пошарил в складках черного плаща, достал две золотые монеты. Он подарил каждой из девочек по монетке, затем молча глянул на Кайнвин. Она все поняла без слов и, выпустив руки дочерей, шагнула в его объятия. От сакса, надо думать, разило нестерпимой вонью, ибо медвежий мех засалился и слипся от грязи, но Кайнвин даже не поморщилась. Элла поцеловал ее, шагнул назад, поднес ее руку к губам и просиял при виде золотого перстенька с крохотным осколком сине-зеленого агата.
— Скажи ей, я сохраню ей жизнь, Дерфель, — велел он. Я перевел; Кайнвин не сдержала улыбки.
— Скажи ему, лучше бы он вернулся в свои земли, — промолвила она, — а мы бы навещали его там с превеликой радостью.
Элла заулыбался, выслушав перевод; Кердик угрюмо нахмурился.
— Это наша земля! — злобно объявил он. При этих словах конь его принялся рыть копытом землю, а мои дочери испуганно попятились.
— Скажи им, пусть уходят, — проворчал Элла, — ибо нам должно потолковать о войне. — Кайнвин с дочерьми зашагала вверх по склону; он проводил их взглядом. — Сразу видно, чей ты сын: отец твой всегда был охоч до красавиц! — похвалил он.
— До смерти он охоч: сразу видно, что бритт, — рявкнул Кердик. — Жизнь тебе сохранят, как обещано, — продолжал он, — но лишь при условии, что все вы немедля спуститесь с холма и сложите копья на дорогу.
— Я сложу копья на дорогу, о король, нанизав на них твой труп.
— Ты мяучишь как кошка, — глумливо откликнулся Кердик. Затем посмотрел куда-то мимо меня и разом помрачнел.
Я обернулся — на валу стояла Гвиневера. Высокая, статная, длинноногая — в своем охотничьем костюме, увенчанная короной рыжих волос, с луком через плечо, она казалась богиней войны. Кердик, надо думать, опознал в ней женщину, застрелившую его колдуна.
— Кто она такая? — яростно осведомился он.
— Спроси свою собачонку, — посоветовал я, указывая на Ланселота, и, заподозрив, что толмач перевел неточно, произнес то же самое по-бриттски. Ланселот оставил мои слова без внимания.
— Это Гвиневера, — пояснил Амхар Кердикову толмачу. И презрительно бросил: — Шлюха моего отца.
В свое время я обзывал Гвиневеру и похлеще, но издевка Амхара вывела меня из себя. Я никогда не питал к Гвиневере теплых чувств, и уживаться с ней было непросто — с ее-то надменностью, и своеволием, и умом, и насмешливостью, но за последние несколько дней я научился ею восхищаться — и сам не знаю, как так вышло, но я внезапно осознал, что в свой черед осыпаю Амхара оскорблениями. Не помню уже, чего я такого наговорил: помню лишь, что ярость придала моим словам злобную язвительность. Я, верно, называл его червем, и бесчестным ошметком грязи, и вероломной тварью, и мальцом, которого насадят на меч взрослого воина, как на вертел, не успеет зайти солнце. Я плевал на него, я проклинал его; своей бранью я прогнал его вместе с братом вниз по холму, а затем обрушился на Ланселота.
— Твой родич Борс шлет тебе привет, — сообщил я ему, — и обещает вывернуть твое брюхо наружу через глотку, так что лучше помолись, чтобы он преуспел, ибо если до тебя доберусь я, душа твоя изойдет воем.
Ланселот сплюнул, но отвечать не стал. Кердик, откровенно забавляясь, наблюдал за перебранкой.
— Даю тебе час на то, чтобы спуститься и пасть передо мною ниц, — завершил он переговоры, — а если не спустишься, мы придем и убьем тебя. — Кердик развернул коня и, пришпорив его каблуками, помчался вниз по склону. Ланселот и прочие поспешили следом, один только Элла остался стоять рядом с лошадью.
Он криво улыбнулся мне — и улыбка эта напоминала гримасу.
— Похоже, придется нам сразиться, сын мой.
— Похоже, придется.
— Правда ли, что Артура здесь нет?
— Вот, значит, зачем ты пришел, о король? — отозвался я, не отвечая на его вопрос.
— Если мы убьем Артура, война считай что выиграна, — просто ответил он.
— Сперва тебе придется убить меня, отец, — промолвил я.
— А ты думаешь, не убью? — хрипло промолвил он и протянул мне изувеченную руку. Я коротко пожал ее. Элла побрел вниз по склону с конем в поводу, я долго глядел ему вслед.
Исса встретил меня вопросительным взглядом.
— В словесной битве мы победили, — мрачно сообщил я.
— Хорошее начало, господин, — весело откликнулся Исса.
— Да только последнее слово останется за ними, — тихо проговорил я и, отвернувшись, вновь стал наблюдать, как вражеские короли возвращаются к своим. Рокотали барабаны. Последних саксов наконец-то построили в боевой порядок: эта плотная человеческая масса вот-вот поднимется по холму нам на погибель. И как противостоять им, я не знал — разве что Гвиневера и впрямь богиня войны.
Поначалу саксы наступали неуклюже — четкая линия строя то и дело разбивалась об изгороди, разграничивающие небольшие поля у подножия холма. Солнце садилось на западе — на подготовку этой атаки ушел целый день, но вот час пробил: хрипло и вызывающе трубили бараньи рога, пока вражеские копейщики ломились сквозь изгороди и пересекали поле за полем.
Мои люди затянули песню. Мы всегда пели перед битвой, и в тот день, как и прежде, в преддверии всех наших великих битв, мы пели боевую песнь Бели Маура. И как же этот грозный гимн волнует сердца! В нем говорится о смерти, о залитой кровью пшенице, о переломанных костях, о врагах, гонимых точно скот на бойню. В нем повествуется о том, как сапоги Бели Маура сокрушали горы, в нем превозносится меч, оставивший стольких жен вдовами. Каждый стих этой песни завершается победным воплем, и от дерзкой решимости поющих у меня просто слезы на глазах выступили.
Я загодя спешился и теперь занял свое место в первом ряду, рядом с Борсом — он стоял под нашими двумя знаменами. Я опустил нащечники; щит надежно крепился на левой руке, а в правой я сжимал тяжелое боевое копье. Повсюду вокруг меня набирали силу зычные голоса, но я не пел: сердце у меня сжималось от недобрых предчувствий. Я-то знал, что произойдет дальше. Какое-то время мы будем сражаться в щитовом строю, затем саксы прорвутся сквозь шаткую баррикаду из колючих веток по обоим флангам, их копья ударят нас сзади, и нас изрубят одного за другим, и враги насмеются над нашей смертью. Последний из наших умирающих услышит, как кричит первая из насилуемых женщин, однако защитить наши семьи мы уже не сможем, так что копейщики пели, а кто и танцевал танец меча на валу, там, где не было баррикады из терновника. Мы оставили самый центр укрепления открытым, в слабой надежде, что враг, соблазнившись, полезет прямо на наши копья, а не попытается обойти нас с флангов.
Саксы между тем преодолели последнюю изгородь и двинулись вверх по протяженному голому склону. В первом ряду шли лучшие из воинов: я видел, как плотно сомкнуты их щиты, как густ строй копий, как ярко блестят боевые топоры. Ланселотовых людей видно не было; похоже, резней займутся одни саксы. Колдуны выплясывали впереди, рев бараньих рогов подгонял копейщиков вперед, а над ними нависали окровавленные черепа — стяги их королей. Некоторые из бойцов первого ряда вели на привязи боевых псов: их спустят в нескольких ярдах от нас. В первом ряду был и мой отец, а Кердик ехал верхом позади саксонского полчища.
Поднимались саксы медленно, очень медленно. Холм крутой, доспехи тяжелые, бросаться в бойню очертя голову нужды нет… Враги знали — битва предстоит кровавая, хоть и недолгая. Они придут стеной щитов, и преодолеют укрепления, и сшибутся с нами, и попытаются оттеснить нас назад. Их топоры засверкают над верхним краем наших щитов, их копья ударят в бреши, и вонзятся в цель, и пустят кровь. Послышатся вопли, и крики, и хрипы, и застонут раненые и умирающие, но враги далеко превосходят нас числом, и в конце концов они обойдут нас с флангов, и мои волчьи хвосты погибнут все до единого.
А пока мои волчьи хвосты пели, пытаясь заглушить хриплый рев рогов и неумолчный рокот деревянных барабанов, саксы подбирались все ближе. Мы уже различали гербы на их круглых щитах: волчьи морды — у людей Кердика, быки — у воинов Эллы, и тут же — щиты их вождей: ястребы, орлы и вставший на дыбы конь. Псы рвались с привязи: им не терпелось выгрызть дыры в нашем строю. Колдуны поливали нас визгливой бранью. Один из них побрякивал связкой человечьих ребер, другой встал на четвереньки, словно собака, и завывал проклятия.
Я ждал на южной стороне укрепления: здесь угол стены выступал над долиной, точно нос корабля. Сюда, в центр, и придется первый удар. Я прикидывал про себя, не позволить ли саксам войти беспрепятственно, а потом, в последний момент, стремительно податься назад и взять наших женщин в кольцо щитов. Но, отступая, я сдавал тем самым удобную площадку для боя на плоской вершине и отказывался от выигрышной позиции на высоте. Пусть лучше мои люди убьют как можно больше врагов, прежде чем саксы нас одолеют.
О Кайнвин я пытался не думать. Я не поцеловал на прощание ни ее, ни дочерей; может, им еще удастся уцелеть. Может, среди всего этого ужаса какой-нибудь Эллин копейщик признает колечко и отведет их к королю живыми и невредимыми.
Мои люди принялись колотить древками копий о щиты. Стену смыкать пока не было надобности: еще успеется. Оглушенные грохотом саксы глядели вверх по холму. Никто не бросился вперед метнуть копье — для этого холм был слишком крут, зато с привязи сорвался боевой пес и неуклюжими скачками понесся вверх по траве. Эйррлин, один из двух моих егерей, пронзил его стрелой: пес заскулил и забегал кругами, древко торчало у него из брюха. Оба егеря принялись отстреливать остальных собак, и саксы оттащили зверюг назад, под защиту щитов. Колдуны разбежались к флангам, понимая: битва вот-вот начнется. Егерская стрела впилась в саксонский щит, еще одна мазнула по шлему. Теперь уже недолго. Еще сотня шагов. Я облизнул пересохшие губы, утер пот с глаз и посмотрел вниз, на свирепые бородатые лица. Враги вопили во все горло, однако сдается мне, голосов я не слышал. Помню лишь гудение рогов, да барабанный грохот, да гулкий топот ног по траве, да звяканье ножен о доспехи и лязг сцепленных щитов.
— С дороги! — раздался позади нас голос Гвиневеры, и в нем звенело ликование. — С дороги! — крикнула она снова.
Я обернулся: ее двадцать ополченцев толкали к укреплениям две телеги из-под продовольствия. Эти громадные, неуклюжие повозки с цельными деревянными кругами вместо колес, способные задавить одним своим весом, Гвиневера дополнила еще двумя боевыми средствами. Она сняла спереди дышла и вместо них воткнула копья, а внутри повозок, вместо провианта, ныне ехал пылающий валежник. Так Гвиневера превратила телеги в пару исполинских пылающих снарядов — дабы обрушить их вниз по холму прямо на плотно сомкнутые ряды противника, а позади телег, жадные до зрелища, толпой поспешали возбужденные женщины и дети.
— Расступитесь! — заорал я своим людям. — А ну расступитесь! — Воины разом оборвали песню и бросились в разные стороны, оставляя центр укреплений без всякой защиты. А саксы были уже в каких-нибудь семидесяти-восьмидесяти шагах от нас: видя, что наш щитовой строй распался, они почуяли победу и перешли на бег.
Гвиневера прикрикнула на своих людей, чтобы поторапливались; на подмогу подоспели еще копейщики и с новыми силами навалились на чадящие телеги.
— Ну же! Вперед! — подгоняла Гвиневера. — Вперед! — Воины, покрякивая, толкали и тянули, и телеги двигались все быстрее. — Вперед, вперед, вперед! — взывала Гвиневера, и все новые помощники принимались выталкивать тяжелые повозки на земляной вал древнего укрепления. На краткое мгновение я испугался было, что низкая насыпь окажется непреодолимым препятствием, потому что здесь обе телеги притормозили и густой удушливый дым окутал наших людей, но Гвиневера вновь прикрикнула на копейщиков, и те, стиснув зубы, последним героическим усилием вкатили телеги на земляную стену.
— Навались! — заорала Гвиневера. — А ну навались! — Телеги на мгновение застыли и, подталкиваемые снизу, медленно, словно нехотя, стали наклоняться вперед. — Ну же! — крикнула Гвиневера, и вот уже телеги ничто не держит, а впереди — крутой травянистый склон, а еще дальше — враги. Обессиленные помощники расступились — и две охваченные пламенем повозки покатились вниз.
Поначалу телеги двигались неспешно, но с каждой минутой они набирали скорость, и вот уже они запрыгали на ухабах и колдобинах, и горящие ветки полетели через борта во все стороны. Склон становился все круче, два массивных снаряда со свистом летели вниз: двойной груз огня и дерева с грохотом катился на устрашенный саксонский строй.
У саксов не было ни шанса. Слишком плотно сомкнутые ряды не позволяли воинам вовремя убраться с дороги, а телеги были удачно направлены — громыхающие громады неслись в дыму и пламени точнехонько в самое сердце вражеской атаки.
— Все в строй! — крикнул я своим. — Смыкайте щиты! Щиты смыкайте!
Мы спешно вернулись по местам — и тут телеги врезались в саксонский боевой порядок. Наступление уже приостановилось, кое-кто попытался вырваться из общей массы, но для тех, кто оказался на пути снарядов, спасения не было. Раздался многоголосый крик: острые копья, закрепленные на телегах спереди, вонзились в людское скопище, одна из повозок встала на дыбы, передние ее колеса подмяли под себя упавших, и она покатилась дальше, круша, опаляя и калеча всех без разбору. Под колесом захрустел чей-то щит. Вторая телега, ударив в саксонский строй, вильнула в сторону. Мгновение она балансировала на двух колесах, затем опрокинулась набок и выплеснула поток огня на саксонские ряды. Где еще недавно шагали сплоченные, вымуштрованные шеренги, теперь царили хаос, страх и паника. Даже в той части войска, что не угодила под прямой удар, возникла сумятица: толчок оказался столь силен, что аккуратные ряды дрогнули и распались.
— За ними! — завопил я. — В атаку!
С боевым кличем я спрыгнул с крепостного вала. Изначально я вовсе не собирался мчаться следом за телегами вниз по холму, но причиненные ими разрушения оказались столь грандиозны, а ужас врага столь очевиден, что надо было ковать железо, пока горячо.
Крича во все горло, мы кинулись вдогонку. То был крик победы, рассчитанный на то, чтобы устрашить врага, уже и без того наполовину поверженного. Саксы по-прежнему превосходили нас числом, но их щитовая стена была сломлена, сами они выбились из сил, а мы неслись на них с вершины, точно фурии мести. Копье мое осталось торчать в чьем-то брюхе, а я выхватил из ножен Хьюэльбейн и косил врагов направо и налево, точно косарь траву. В таком бою нет ни тонкого расчета, ни тактики, одна лишь пьянящая радость победителя и убийцы — когда ты читаешь страх в глазах врагов и видишь, как их задние ряды разбегаются во все стороны. Я вопил как одержимый, упиваясь резней, а позади меня рубились мечами и копьями мои волчьи хвосты — и насмехались над врагом, которому полагалось сейчас отплясывать на наших трупах.
Даже теперь саксы вполне смогли бы нас одолеть: уж слишком их было много. Но сражаться в проломленном щитовом строю, да к тому же карабкаясь вверх по холму, куда как непросто; притом наша нежданная атака подорвала их боевой дух. Кроме того, слишком многие саксы упились элем. Пьяные славно сражаются, ежели перевес на их стороне, а вот при разгроме легко теряют голову, и, хотя Кердик попытался удержать своих копейщиков и заставить их принять бой, они в панике бросились наутек. Кое-кто из моих юнцов рвался преследовать неприятеля дальше по склону; несколько горячих голов поддались искушению, зашли слишком далеко и заплатили за безрассудство жизнью, но остальным я крикнул стоять где стоят. Большинству врагов удалось спастись, но победа осталась за нами, и вот оно, доказательство: мы стояли в луже крови наших недругов, а по всему склону валялись их убитые, раненые и оружие. Перевернутая телега полыхала огнем, под тяжестью ее визжал придавленный сакс, а вторая, грохоча, катилась все дальше, пока не врезалась в изгородь у подножия холма.
Наши женщины спустились вниз обобрать мертвецов и прикончить раненых. Среди трупов не было ни Эллы, ни Кердика, зато нашелся некий великий вождь, весь обвешанный золотом, при мече с золоченой рукоятью в ножнах из мягкой черной кожи, расшитых крест-накрест серебром. Я снял с покойника пояс вместе с мечом и отнес трофеи Гвиневере. Я преклонил перед ней колена — пожалуй, впервые в жизни.
— Это твоя победа, госпожа, — промолвил я, — твоя, и только. — И вручил ей меч.
Гвиневера перепоясалась мечом, затем заставила меня подняться.
— Спасибо, Дерфель, — проговорила она.
— Это добрый меч, — заверил я.
— Я тебя не за меч благодарю, — отозвалась Гвиневера, — а за то, что ты мне поверил. Я всегда знала, что умею сражаться.
— Получше меня, госпожа, — удрученно откликнулся я. И как это я сам не додумался воспользоваться телегами?
— Получше их! — поправила Гвиневера, указывая на поверженных саксов. И улыбнулась. — Завтра мы им еще покажем.
В тот вечер саксы уже не вернулись. Настали сумерки — мягкие, мерцающие; на диво красивый выдался вечер. Мои часовые расхаживали по стене, в густеющей тьме внизу разгорались саксонские костры. Мы отужинали, после трапезы я потолковал со Скарах, женой Иссы, она позвала на помощь еще женщин; нашлись у них и иголки, и ножи, и нитки. Я выдал им плащи, снятые с убитых саксов, и женщины трудились, пока не стемнело, а потом — глубоко за полночь в свете костров.
На следующее утро, когда Гвиневера проснулась, на южном бастионе Минидд Баддона развевалось уже три знамени.
Был там Артуров медведь, и звезда Кайнвин, но в середине, на почетном месте, как оно и подобает вождю-победителю, реял стяг с гербом Гвиневеры: увенчанный полумесяцем олень. Рассветный ветер развернул полотнище, она увидела знак — и не сдержала улыбки.
А внизу, под нами, саксы снова строились в боевой порядок.