Игрейна говорит со мной о любви. Здесь, в Динневраке, весна, и солнце заливает монастырь золотистым светом, ласкает своим еще слабым теплом. На южных склонах беспечно пасутся ягнята, хотя еще вчера волк загрыз троих и оставил на траве длинный кровавый след. У ворот в ожидании подачки собираются попрошайки, и, когда Игрейна идет ко мне в гости, они тянут к ней покрытые язвами руки. Один из нищих украл у налетевших на падаль воронов остатки кишащего червями скелета ягненка и с жадностью обгладывал обрывки шкуры, не обращая внимания на проходившую мимо Игрейну.

Была ли Гвиневера по-настоящему красивой, спрашивает она меня. Нет, говорю я, но многие женщины променяли бы свою красоту на один пламенный взгляд Гвиневеры. Игрейна, конечно, тут же пожелала знать, красива ли она сама, и я горячо уверил ее в этом, но она посетовала, что зеркала у них дома старые, потертые и как следует разглядеть себя в них трудно.

— Как было бы чудесно видеть себя такой, какая ты есть на самом деле, — сказала она.

— Бог видит нас такими, — ответил я, — и только Он. Она, наморщив лоб, внимательно посмотрела на меня.

— Ненавижу, когда ты говоришь со мной таким проповедническим тоном, Дерфель. Тебе это не подходит. Но если Гвиневера не была красавицей, почему же Артур так в нее влюбился?

— Любят не только красивых, — наставительно произнес я.

— Разве я это говорила? — раздраженно перебила Игрейна. — Но ты сказал, что Гвиневера околдовала Артура в первое же мгновение, и если не красотой, то чем же?

— Всем своим существом, — туманно ответил я. — Его кровь вскипела и задымилась.

Игрейне это понравилось. Она улыбнулась.

— Значит, она все же была красивой?

— Гвиневера бросила ему вызов, — объяснил я, — и он решил, что не будет мужчиной, если не сумеет пленить ее. А может, боги просто морочили нас? — Я пожал плечами, не в состоянии найти причину. — Но дело не в красоте, — добавил я, — Гвиневера была больше чем просто красавица. Женщин, подобных ей, я никогда не видел.

— Включая и меня? — ревниво воскликнула моя королева.

— Увы, — тихо сказал я, — мои глаза с годами стали плохо видеть.

Она засмеялась моей ловкой увертке.

— А Гвиневера любила Артура? — допытывалась Игрейна.

— Она любила его устремленность, — сказал я. — Она любила его власть над Думнонией. Но она любила его и таким, каким он впервые явился перед ней. Он был в своих сверкающих доспехах, великий Артур, блестящий, неподражаемый военачальник, пред кем трепетали и меча которого боялись во всей Британии и Арморике.

Королева играла кистями пояса своего белого платья. Некоторое время она молчала.

— Как ты думаешь, я превратила кровь Брохваэля в дым? — вдруг спросила она.

— Превращаешь еженощно, — сказал я.

— О Дерфель, — вздохнула она, соскользнула с подоконника и подошла к двери, откуда можно было обозреть весь наш короткий коридор. — А ты когда-нибудь любил так? — неожиданно спросила она.

— Да, — признался я.

— Кто она? — мгновенно обернулась Игрейна.

— Не важно, — уклончиво ответил я.

— Нет, важно! Я требую! Это была Нимуэ?

— Нет, это не была Нимуэ, — твердо сказал я. — С Нимуэ было по-другому. Я любил ее, но не сходил с ума от желания. Я просто считал ее... — Я умолк, подыскивая подходящее слово. — Восхитительной, — смущенно проговорил я, пряча глаза, чтобы Игрейна не увидела моих слез.

Она немного подождала.

— И кого же ты любил? Линет?

— Нет! Нет!

— Тогда кого? — упорствовала она.

— Со временем появится и эта история, — сказал я. — Если доживу.

— Конечно доживешь! Мы пришлем тебе хорошей еды из Кара.

— Еды, которую мой лорд Сэнсам отберет. — Я не желал, чтобы ее добрые усилия пропадали даром. — Отберет как пищу, не подобающую простому брату.

— Тогда поехали жить в Кар! — пылко воскликнула она. — Пожалуйста!

Я улыбнулся.

— С радостью бы, леди, но, увы, я поклялся остаться тут.

— Бедный Дерфель.

Она вернулась к окну и принялась наблюдать, как копает в саду брат Маэльгвин. Вместе с ним был оставшийся в живых послушник, брат Тудвал. Второй послушник умер от лихорадки в конце зимы. Тудвал пока еще здравствовал и делил келью со святым. Святой хотел, чтобы мальчик научил его буквам, желая, вероятно, выяснить, на самом ли деле я перевожу Евангелие на язык саксов. Но парнишка, по-моему, был не очень смышлен и годился скорее для копания земли, чем для чтения. Пришло, кажется, время заиметь в Динневраке несколько настоящих ученых. Эта хилая весна снова оживила наши обычные споры о дне Пасхи, и мира у нас не будет, пока эти споры не разрешатся.

— Сэнсам на самом деле поженил Артура и Гвиневеру? — перебила мои мрачные мысли Игрейна.

— Да, — сказал я.

— И произошло это не в настоящей большой церкви, с песнопениями, трубными звуками и дождем золотых украшений?

— Это случилось на поляне у ручья, — сказал я, — при лягушачьем кваканье и под сыплющимися за бобровой плотиной золотыми ивовыми сережками.

— А нас поженили в пиршественном зале, — усмехнулась Игрейна, — и дым до слез разъедал мне глаза. — Она пожала плечами. — И какую же историю ты придумал в оправдание?

Я покачал головой.

— Никакой.

— А на провозглашении Мордреда королем, — она пристально посмотрела на меня, — меч не воткнули, а всего лишь положили на камень? Ты уверен?

— Он просто лежал на нем. Клянусь, — я перекрестился, — клянусь кровью Христа, моя леди.

Она пожала плечами.

— Дафидд ап Груффуд переведет твою историю так, как я пожелаю, а мне хочется, чтобы меч был воткнут в камень. Мне нравится, что ты по-доброму описываешь Кунегласа.

— Он и вправду был хорошим человеком, — сказал я, помня, что Кунеглас — дед мужа Игрейны.

— А Кайнвин и на самом деле была красивой? — продолжала выспрашивать Игрейна.

Я кивнул.

— На самом деле. У нее были голубые глаза.

— Голубые глаза! — Игрейна поморщилась. Она наверняка подумала о том, что голубоглазыми чаще всего бывают саксы. — А что сталось с брошью, которую она дала тебе?

— Не помню, — соврал я.

Брошь преспокойно лежала в моей келье, надежно спрятанная от соглядатаев Сэнсама. Святой, кого Господь безусловно превознес над всеми людьми, живущими и умершими, не позволяет нам владеть даже малыми сокровищами. Все наши вещи должны быть сданы ему на хранение. Это правило незыблемо, и я сдал Сэнсаму все, включая и Хьюэлбейн. Но, да простит меня Бог, брошь Кайнвин я оставил у себя. С годами золото стерлось до гладкости, и все же, когда я по ночам вытаскиваю брошь из тайника и разглядываю ее при лунном свете, в еле заметных линиях узора мне видится лицо Кайнвин. Иногда я дерзаю дотронуться до нее губами. Каким же стал я глупым стариком! Возможно, я позже отдам брошь Игрейне, потому что, знаю, она это оценит, но пока эта капля золота для меня как царапинка солнечного света в холодном сером сумраке. Конечно, когда Игрейна прочтет эти мои слова, она узнает, что брошь не пропала, но, коли моя королева так же добра, как я думаю о ней, она позволит мне сохранить это невинное напоминание о давней греховной жизни.

— Мне не нравится Гвиневера, — сказала Игрейна.

— Значит, мне не удалось убедить тебя, — вздохнул я.

— По твоим словам, она рисуется жесткой и злобной женщиной, — сказала Игрейна.

Некоторое время я молчал, прислушиваясь к блеянию овец за окном.

— Она могла быть по-настоящему доброй, — медленно проговорил я. — Умела печального развеселить, несчастного сделать счастливым. Но у нее было отвращение ко всему привычному, обычному. В ее мире как бы не существовало калек, некрасивых или скучных вещей. Она страстно желала исключить из своей жизни все, что причиняло ей неудобства. В мире Артура, наоборот, находилось место и для уродливых, и для бедных. Он всем хотел помочь.

— И мечтал весь мир превратить в Камелот, — мягко улыбнулась Игрейна.

— Мы называли этот мир просто Думнонией, — жестко произнес я.

— Ты пытаешься все лишить красок, принизить, Дерфель! — резко сказала Игрейна, хотя по-настоящему она никогда на меня не сердилась. — Я представляю Камелот сказочной страной, воспетой поэтами: изумрудная трава, высокие башни, нарядные дамы и благородные воины, усыпающие их следы цветами. Я хочу менестрелей и смеха! Разве не могло быть такого?

— Что-то я не припомню усыпанных цветами тропинок, — усмехнулся я. — Твердо помню окровавленных воинов, выживших в смертельных схватках. Одни хромали, другие ползли, вопя от боли, третьи валялись в пыли с распоротыми животами.

— Прекрати! — вскричала Игрейна. — Почему же тогда барды называют это место легендарным Камелотом?

— Потому что поэты всегда были глупцами, — сказал я, — иначе разве стали бы они поэтами?

— Нет, Дерфель! Все же было в Камелоте что-то необычное. Расскажи мне об этом, — потребовала Игрейна.

— Необычным это место было потому, — ответил я, — что Артур дал той земле справедливость.

Игрейна нахмурилась.

— И это все?

— Это, дитя мое, — сказал я, — намного больше того, о чем мечтали многие правители, не говоря уж о том, что они сумели сделать.

Она передернула плечами, отбрасывая эту неприятную ей тему, словно плащ.

— А Гвиневера была умной? — спросила она.

— Очень, — сказал я.

Она поигрывала крестом, который носила на шее.

— Расскажи мне о Ланселоте.

— Погоди.

— Когда прибыл Мерлин? — забрасывала меня вопросами Игрейна.

— Вскоре.

— Ты боишься святого Сэнсама?

— На попечении святого наши бессмертные души. Он делает то, что должен делать.

— Но он и вправду упал на колени и молил о мученической смерти, перед тем как согласился обвенчать Артура с Гвиневерой?

— Да.

Я не смог сдержать улыбки при этом воспоминании. Игрейна засмеялась.

— Я попрошу Брохваэля сделать Мышиного Короля настоящим мучеником, — вдруг сказала она. — Тогда ты, Дерфель, станешь настоятелем Динневрака. Тебе хочется этого, брат Дерфель?

— Я бы не хотел, чтобы мое повествование привело к раздорам. Мир и понимание, вот к чему я стремлюсь, — насупился я.

— А дальше, что же было дальше? — теребила меня Игрейна.

Потом была Арморика. Заморская страна. Красивый Инис Требс, король Бан, Ланселот, Галахад и Мерлин. Бог мой, что это были за люди, какие времена, какие битвы и какое разочарование! И все это случилось в Арморике.

* * *

Позже, гораздо позже, оглядываясь назад, мы называли те времена дурными, но редко возвращались в разговорах к тем давним дням. Артур терпеть не мог, чтобы ему напоминал и о том отрезке его жизни, когда бешеная страсть к Гвиневере повергла Думнонию в хаос. Его помолвка с Кайнвин была похожа на брошь, скрепляющую сплетенное из паутины платье. Стоило убрать брошь, как все это хрупкое одеяние расползалось. Артур обвинял во всем себя и не любил говорить о тех ужасных годах.

Тевдрик поначалу отказывался воевать на той или другой стороне. Он обвинял Артура в нарушении мира и потому позволил Горфиддиду и Гундлеусу провести свои военные отряды в Думнонию через Гвент. Саксы напирали с востока, ирландцы совершали набеги от берегов Западного моря, и, будто мало нам было этих врагов, восстал принц Кадви из Иски. Тевдрик пытался не вмешиваться, но, когда саксы Эллы подступили к его границам, думнонийцы оказались единственными друзьями, которых он мог призвать на помощь. И в конце концов он тоже был втянут в войну на стороне Артура, но к тому времени копьеносцы Повиса и Силурии уже успели воспользоваться дорогами его страны и заняли высокие холмы к северу от Инис Видрина, а когда Тевдрик стал союзником Думнонии, они захватили и Глевум.

За эти годы я возмужал и уже потерял счет убитым мною и воинским кольцам, которые я выковал из их мечей. Я получил прозвище Кадарн, что означает «крепкий». Дерфель Кадарн, неудержимый в битве с разящим, как молния, мечом. Артур предлагал мне даже стать одним из его всадников, но я предпочитал твердо стоять на земле и оставался копьеносцем. Я внимательно наблюдал за Артуром и начал понимать, почему он слыл таким великим воином. Главным в нем была вовсе не храбрость, хотя в смелости ему не откажешь, но непревзойденное умение перехитрить врага. Наши армии были ужасно неуклюжими, медленными на марше и неповоротливыми при всяком изменении маршрута. Но Артур сбил небольшой отряд настоящих мужчин, которые научились быстро двигаться и легко перестраиваться. Эти воины, одни пешие, другие конные, вдруг возникали в тылу вражеских армий и нападали, когда их ждали меньше всего. Мы любили атаковать на рассвете, когда противник еще не успевал опомниться после сна или ночной попойки. Особенно нам нравилось одурачивать врага, делая вид, что отступаем, а потом ударить по незащищенному флангу. Спустя год, когда нам удалось в конце концов вытеснить армии Горфиддида и Гундлеуса из Глевума и северной части Думнонии, Артур сделал меня капитаном, и теперь уже я сам раздавал захваченное золото своим сподвижникам. А через два года мне предложили совершить обряд посвящения в воинское братство. Но пришло это предложение от Лигессака, командира охраны Норвенны, того самого предателя. Он заговорил со мной о братстве в храме Митры, где жизнь его была под защитой алтаря, и посулил мне богатство, если я, как и он, стану служить Гундлеусу. Я отказался. Благодарение Господу, я всегда оставался верен Артуру.

Верным был и Саграмор. И его предложение начать служение Митре я принял. Митра — бог, которого римляне принесли на своих знаменах в Британию, и он прижился в наших краях. Митра был богом-покровителем воинов и потому на мистерии, празднества в его честь, женщин не пускали. Мое посвящение происходило поздней зимой, когда у солдат наступает свободная пора. Все должно было свершиться среди холмов. А до этого Саграмор повел меня в ущелье, такое глубокое, что даже в разгар дня лучи солнца сюда не проникали, а под ногами хрустела схваченная утренним инеем трава. Мы остановились у входа в пещеру, где Саграмор велел мне оставить оружие и раздеться донага. Я стоял, дрожа, пока нумидиец завязывал мне глаза плотным лоскутом и наставлял беспрекословно подчиняться каждому приказу, ибо, стоит хоть раз ослушаться или заговорить, меня тут же отправят назад, к выходу из пещеры, и отошлют отсюда.

Посвящение — это испытание выдержки. Чтобы выжить в любой переделке, воин должен помнить только одно: подчинение приказу. Сражение — это тоже испытание выдержки. Страх, словно туман, застит твой разум, но выдержка, как прочная нить, выводит из этого хаоса смерти. Впоследствии я и сам посвящал многих мужчин служению Митре и хорошо узнал и усвоил все тонкости, но тогда, столкнувшись с этим впервые, понятия не имел, что меня ожидает. Как только я вошел в пещеру, Саграмор, а может, и кто-то другой принялся вертеть меня на месте, да с такой силой и так быстро, что голова у меня пошла кругом. Не дав опомниться, мне приказали идти вперед. Я задыхался от дыма, но продолжал вслепую спускаться по наклонному каменному полу пещеры. Чей-то голос приказал мне остановиться, и тут же другой рявкнул в ухо, велев повернуться, третий потребовал опуститься на колени. Мне сунули в рот что-то отвратительное, в нос ударил гадкий гнилостный запах, вызвавший позыв тошноты. «Ешь!» — резко произнес первый голос. Я готов был уже выплюнуть отвратную жвачку, когда понял, что это сушеная рыба. Мне дали выпить какую-то вонючую жидкость, от которой голова вдруг стала легкой, будто опустела. Вероятно, это был сок дурмана, смешанный с мандрагорой или порошком мухомора, потому что, хоть глаза мои и были завязаны, перед взором поплыли яркие видения чудовищ с узкими крыльями, терзавших мое тело острыми клювами. Языки пламени лизали мою воспаленную кожу, сжигая волосы на ногах и груди. Мне снова было приказано двигаться вперед, потом остановиться, я услышал, как швыряют в костер поленья, и почувствовал хлынувшую в лицо волну невыносимого жара. Огонь ревел, языки пламени, казалось, обдирали пузырящуюся кожу, а голос приказывал идти вперед, в огонь, и я подчинился. Мои ноги погрузились в ледяную воду, а мне почудилось, что я окунулся в чан с расплавленным металлом. Я вскрикнул.

Острие меча коснулось моей мужской плоти, а мне было вновь приказано двигаться вперед. Только я сделал первый шаг, как холодящий душу клинок пропал. Все это, конечно, было бы не так страшно, если бы не питье из одурманивающих трав и грибов, отравившее разум. Продолжая идти по невидимому мною извилистому и чреватому неожиданными опасностями пути, я попал в наполненную дымом и гулким эхом комнату. Меня подвели к камню высотой со стол и вложили в правую руку нож, а левую прижали к чьему-то обнаженному животу.

— Под рукой у тебя ребенок, жалкая жаба, — зловеще произнес голос, а чужая рука двигала мою с зажатым в ней ножом выше и выше, пока лезвие не уткнулось в нежное, пульсирующее горло. — Невинный ребенок, который никому не причинил вреда, — продолжал голос, — ребенок, не имеющий ничего, кроме жизни. И ты убьешь его! Бей!

Ребенок громко закричал, когда я погрузил в его тельце нож. Теплая кровь густой струей полилась по моему запястью. Живот под моей левой рукой сжался в беззвучном спазме и опал. Огонь ревел в моих ушах, дым забивал ноздри.

Меня заставили встать на колени и выпить теплую тошнотворную жидкость, которая била струей в горло, горячей болью наполняла желудок. Только после того, как был опустошен рог со свежей кровью, сняли с моих глаз повязку, и я увидел, что убил новорожденного ягненка с гладко выбритым брюхом. Меня окружали и друзья и враги, отовсюду сыпались поздравления с тем, что я вступил во служение воинскому богу, стал членом тайного общества, распространившегося не только по римскому миру, но и за его пределами, общества мужчин, которые в сражениях выказали себя не просто солдатами, но настоящими воинами. Принять посвящение богу Митре считалось великой честью. Теперь я, как и любой служитель тайного культа, мог воспрепятствовать своим словом принятию в общество нового человека. Некоторые высокие военачальники, командовавшие армиями, так никогда и не были избраны, а другие никогда не поднимались выше простой солдатской шеренги, но были почитаемыми членами общества.

Теперь, когда испытание закончилось и я стал одним из избранных, мне принесли мою одежду и оружие и поведали тайный пароль, по которому можно было узнать своих сотоварищей даже в суматохе битвы. Если я обнаруживал, что столкнулся в бою с таким же посвященным богу Митре, то должен был убить его быстро, не причиняя долгих страданий, а если такой человек становился моим пленником, я обязан был относиться к нему с должным почтением. Наконец ритуал был окончен, и мы перешли во вторую пещеру, освещенную дымными факелами и пламенем большого костра, на котором жарилась туша быка. Встретила меня шеренга воинов, воздавших высокие почести вновь принятому брату. Ради Дерфеля Кадарна в эту остуженную зимним холодом пещеру явились самые могущественные особы. Рядом стояли Агрикола Гвентский и оба его врага из Силурии — Лигессак и копьеносец по имени Насиенс, бывший в то время высоким защитником Гундлеуса. Здесь присутствовали дюжина воинов Артура, несколько моих людей и даже епископ Бедвин, советник Артура, странно выглядевший в покрытых ржавыми пятнами нагрудных латах, опоясанный мечом и в воинском плаще.

— Когда-то и я был воином, — объяснил он, — и тоже посвящен, но когда? О, лет тридцать назад! Конечно, задолго до того, как я стал христианином.

— А это, — я кивнул в ту сторону пещеры, где уже была поднята на трех копьях отрубленная бычья голова, с которой капала на пол кровь, — это не запрещено твоей религией?

Бед вин пожал плечами.

— Конечно запрещено, — спокойно сказал он, — но иначе я лишусь многих друзей. — Он склонился ко мне и понизил голос до шепота. — Я верю, что ты не расскажешь епископу Сэнсаму, что видел меня здесь.

Меня рассмешила сама мысль о том, что я когда-нибудь стану поверять секреты несносному Сэнсаму, который, словно голодная пчела, только и зудел о гибнущей, разоренной войной Думнонии. Он презирал врагов и отталкивал от себя друзей.

— Молодой господин Сэнсам, — невнятно бубнил Бед вин, у которого рот был набит говядиной, а с бороды капал густой жир, — хочет занять мое место, и, думаю, ему это удастся.

— Удастся? — ужаснулся я.

— Да. Потому что он страстно желает этого, — сказал Бедвин. — И усиленно добивается своей цели. Бог мой, чего только не делает этот человек! Ты знаешь, что я позавчера обнаружил? Он не умеет читать! Ни словечка! А сейчас, чтобы стать высшим сановником церкви, надо это уметь. И что же делает Сэнсам? У него есть раб, который читает ему вслух, чтобы хозяин выучил все наизусть. — Бедвин слегка толкнул меня локтем, чтобы удостовериться, что я внял его словам. — Какая невероятная память! Наизусть! Псалмы, молитвы, литургии, писания отцов церкви — все наизусть! Бог мой, — он покачал головой. — Ты ведь не христианин, парень?

— Нет.

— Поразмысли и приходи к нашей вере. Мы, может, не обещаем много земных радостей, но своей жизнью заслуживаем радость и покой после смерти. Я никогда не мог убедить Утера в этом, но Артур, надеюсь, поймет в конце концов.

Я медленно оглядел пирующих.

— Артура нет, — разочарованно произнес я, печалясь, что мой лорд не посвящен в общество.

— Он был посвящен, — словно угадал мою мысль Бедвин.

— Но Артур не верит в богов, — сказал я, припомнив слова Овейна.

Бедвин покачал головой.

— Артур верит. Как же человек может не верить в Бога или на худой конец в богов? Ты полагаешь, что Артур думает, будто люди сами себя создали? Или считает, что мир появился случайно? Артур не так глуп, Дерфель Кадарн. Артур верит, но молчит о своей вере. Поэтому христиане держат его за своего, а язычники не сомневаются, что он их веры, а в результате и те и другие беззаветно служат ему. И запомни, Дерфель, Артур любим Мерлином, а Мерлин, поверь мне, не любит неверующих.

— Мне не хватает Мерлина.

— Нам всем не хватает Мерлина, — сказал Бедвин. — Но его отсутствие прибавляет всем нам спокойствия. Если бы Думнонии угрожала гибель, Мерлин уже был бы здесь. Он явится тогда, когда будет необходим.

— Ты думаешь, пока он не нужен? — кисло пробормотал я. Бедвин вытер бороду рукавом куртки, отпил вина.

— Кое-кто толкует, — снова понизил он голос, — что нам лучше было бы и без Артура. Что без него здесь был бы мир, но, если не будет Артура, кто станет защищать Мордреда? Я? — Ему самому эта мысль показалась смешной, и он улыбнулся. — Герайнт? Он хороший человек, но не умен и нерешителен, к тому же вовсе не стремится править Думнонией. Нет, Дерфель, или Артур, или никто. А вернее, либо Артур, либо Горфиддид. Но война еще не проиграна. Наши враги боятся Артура, и до тех пор, пока он жив, Думнония в безопасности. А потому я думаю, что Мерлин сейчас здесь не нужен.

Предатель Лигессак, еще один христианин, который не постеснялся соединить свою веру с тайными ритуалами Митры, взял меня за локоть и отозвал в темный угол пещеры.

— Артур проиграет. И ты это знаешь тоже, — сказал он.

— Нет. — Я глядел на него исподлобья, враждебно. Лигессак поковырялся в своих редких зубах.

— В войну вступят и люди из Элмета, — проговорил он. — Повис, Элмет и Силурия, — он старательно загибал пальцы, — объединятся против Гвента и Думнонии. И Горфиддид станет новым пендрагоном. Сначала мы потесним саксов к востоку от Ратэ, потом двинемся на юг и покончим с Думнонией. Два года — и конец!

— Хмель ударил тебе в голову, Лигессак, — усмехнулся я.

— А мой лорд хорошо заплатит за службу такому человеку, как ты. — Лигессак наверняка выполнял поручение своего хозяина. — Мой лорд король Гундлеус щедр, Дерфель, очень щедр.

— Передай своему лорду королю, — сказал я, — что Нимуэ из Инис Видрина сделает из его черепа чашу для питья, а я постараюсь добыть для нее голову Гундлеуса.

Я решительно повернулся и ушел.

Этой весной война вспыхнула снова. Но Артур хорошо заплатил Энгусу Макайрему, ирландскому королю из Деметии, чтобы тот напал на Повис и Силурию с запада. Этим он отвлек врагов от наших северных границ. Артур во главе военного отряда двинулся на запад Думнонии усмирять Кадви, который провозгласил свои племенные земли независимым государством. Но пока он был там, саксы Эллы атаковали владения Герайнта. Горфиддид, как мы позже узнали, заплатил им, но, наверное, побольше, чем мы ирландцам, потому что саксы ринулись нескончаемым потоком. Такой поворот событий заставил Артура поспешить назад, оставив вместо себя Кая, друга детства, который должен был сдерживать татуированных соплеменников Кадви.

Теперь саксы Эллы угрожали Дурокобривису, силы Гвента были втянуты в войну против Повиса, поддерживаемого северными саксами, а неподавленное восстание Кадви подкрепило выступление короля Марка из Кернова. И вот в этот трудный момент пришло известие от Бана из Беноика.

Все мы знали, что король Бан позволил Артуру отбыть в Думнонию на том условии, что при первой же опасности, грозящей Беноику, он тотчас вернется в Арморику. Ныне, утверждал посланец Бана, тот час наступил, и король Бан требует, чтобы Артур выполнил клятву и немедленно возвратился.

Мы в то время находились в Дурокобривисе. Город этот когда-то был процветающим римским поселением с множеством бань, мраморным зданием суда и просторной рыночной площадью, но теперь превратился в обедневший приграничный форт. По ту сторону от земляной городской стены все дома были сожжены во время набегов саксов Эллы, а внутри лежали в руинах огромные римские здания. Посланца Бана приняли в развалинах бывшей римской бани, полуразрушенном арочном зале. Была ночь, и в яме, оставшейся от старого, утопленного в землю чана, горел огонь, дым взвихривался к высокому потолку и медленно улетал через крохотное окошко. Мы сидели кружком на холодном полу за вечерней трапезой. Артур ввел гонца Бана в наш круг и по тонкому слою грязи стал наспех чертить карту Думнонии, а потом раскидал тут и там осколки красной и белой мозаики, отмечая расположение наших и вражеских армий. И везде красный цвет Думнонии оказывался теснимым белым цветом противника. В тот день мы уже побывали в кровавой драке. Правая щека Артура была распорота копьем сакса. Рана не опасная, но глубокая, из нее сочилась кровь. Артур бился без шлема, утверждая, что лучше видит, когда голова не закована в железо. Но попади сакс на какой-то дюйм выше, и лезвие копья прошло бы прямо в мозг. Как обычно, Артур дрался пешим, сохраняя своих огромных, тяжелых коней для самой главной битвы. В его отряде было полдюжины всадников, но большая часть редких, дорогих военных лошадей содержалась в глубоком тылу Думнонии, куда не могли проникнуть вражеские отряды. Мы разметали шеренгу саксов, убили их вождя и остатки разбитого отряда отогнали назад, на восток, но то, что Артур едва не погиб, здорово подпортило нам настроение. А посланец короля Бана, вождь по имени Блайддиг, окончательно расстроил нас.

— Теперь видишь, — сказал Артур Блайддигу, — почему я не могу уехать отсюда?

И он обвел рукой красно-белую мозаику осколков.

— Клятва есть клятва, — упрямо настаивал Блайддиг.

— Если Артур покинет Думнонию, — вмешался принц Герайнт, — она падет.

Герайнт был тугодумом, но прямым и честным человеком. Как племянник Утера, он мог претендовать на трон Думнонии, но никогда к этому не стремился и оставался верен Артуру, своему незаконнорожденному брату.

— Пусть лучше падет Думнония, чем Беноик, — проговорил Блайддиг, не обращая внимания на гневный ропот, который был ответом на его слова.

— Я дал клятву защищать Мордреда, — сказал Артур.

— Но прежде ты дал клятву защищать Беноик, — упорствовал Блайддиг. — Возьми ребенка с собой.

— Я должен сохранить Мордреду его королевство, — не сдавался Артур. — Если он уедет, королевство потеряет своего короля, лишится сердца, дающего жизнь. Мордред останется тут.

— А кто стремится отнять у него королевство? — сердито спросил Блайддиг. Этот вождь был крупным мужчиной, конечно, не таким, как Овейн, но с той же грубой, напористой силой. — Ты! — Он презрительно указал на Артура. — Если бы ты женился на Кайнвин, не было бы и войны. Если бы ты женился на Кайнвин, тогда не только Думнония, но Гвент и Повис могли бы послать армии на помощь моему королю!

Вокруг раздались негодующие крики, люди повскакивали, вытаскивая мечи, но Артур гаркнул, и наступила тишина. Из едва затянувшейся раны по щеке Артура потекла струйка густой крови.

— Сколько времени сможет продержаться Беноик? — спросил он Блайддига.

Вождь нахмурился. Ясно было, что точного ответа у него нет.

— Месяцев шесть, — предположил он, — а может, и год. Франки, — продолжал Блайддиг, — напирают с востока, и у короля Бана нет сил отбиваться сразу от всех.

Его собственная армия под предводительством королевского военачальника Борса удерживала северную границу, а люди Артура, оставленные им перед отъездом, под предводительством Кулуха обороняли страну с юга.

Артур разглядывал свою карту с вкраплением красных и белых осколков.

— Три месяца, — произнес он, — три месяца, и я приеду. Если смогу. А пока, Блайддиг, я отправлю к вам отряд опытных, хороших воинов.

Блайддиг принялся было спорить, напирая на то, что клятва Артура означает его личное присутствие в Арморике, но Артур был тверд. Три месяца, сказал он, или вообще никогда. И Блайддигу пришлось согласиться.

Артур жестом приказал мне следовать за ним в прилегавший к залу крытый колоннадный дворик. Там стояли громадные чаны, вонявшие, как отхожее место, но Артур, казалось, не замечал этого зловония.

— Бог знает, Дерфель, — сказал он и осекся, заметив на моем лице изумление. Из того, что Артур по ошибке произнес имя христианского Бога, я понял, как он напряжен. — Боги знают, — тут же поправился Артур, — как я не хочу расставаться с тобой. Но я должен послать того, кто сумеет сломать стену щитов. Я вынужден выбрать тебя.

— Лорд принц... — начал я.

— Не называй меня принцем, — сердито перебил он. — Я не принц. И не спорь со мной. Все нынче спорят со мной. Все, кроме меня, знают, как выиграть войну. Мелвас крикливо просит людей, Тевдрик тянет меня на север, Кай твердит, что ему нужна еще сотня копий, а теперь и Бан требует меня к себе! Если бы он тратил больше денег на свою армию и поменьше на поэтов, то не оказался бы сейчас в беде!

— Поэты?

— Инис Требс — рай для поэтов. — Он произнес название островной столицы Бана так, будто говорил о какой-то клоаке. — Поэты! Нам нужны копьеносцы, а не поэты! — Он умолк и прислонился к колонне. Вид у него был очень усталый. — Я ничего не могу сделать, пока мы разделены войной. Если бы мне удалось поговорить с Кунегласом с глазу на глаз, все могло бы устроиться.

— Но Горфиддид... — робко заметил я.

— Да, пока жив Горфиддид, ничего не получится, — задумчиво произнес Артур и умолк.

Я знал, что он сейчас думает о Кайнвин и Гвиневере. Лунный луч скользнул сквозь прореху в крыше колоннады и посеребрил его жесткое костистое лицо. Артур закрыл глаза. Сейчас он наверняка корил себя за все, что сделано и чего переделать уже невозможно, за опрометчивый поступок, приведший к войне. Надо было заново строить разрушенный мир, и существовал только один человек, способный привести Британию к миру. Этим человеком был Артур. Он открыл глаза и поморщился.

— Что за странный запах? — наконец-то почувствовал он.

— Здесь отбеливают одежду, лорд, — объяснил я и показал на деревянные кадки, наполненные мочой и цыплячьим пометом: в этой жиже вымачивали полотно, чтобы получить тот белоснежный материал для плащей, которые так любил носить Артур.

В другое время Артур обрадовался бы тому, что в этом разрушенном Дурокобривисе идет живая работа, но сейчас он лишь пожал плечами и потрогал сочащуюся из раны на щеке тонкую струйку крови.

— Еще один шрам, — мрачно произнес он. — У меня их скоро будет столько же, сколько у тебя, Дерфель.

— Ты должен носить шлем, лорд, — заботливо сказал я.

— В шлеме головы не повернешь, — небрежно возразил он, потом оттолкнулся от колонны и привычным жестом велел мне следовать за ним. Мы двинулись вдоль колоннады. — Теперь слушай внимательно, Дерфель. Биться с франками то же, что драться с саксами. И те и другие — германцы, разве что франки обожают метать дротики. Поэтому, как только они начнут атаковать, пригибай голову. А все остальное как обычно — стена щитов против стены щитов. Они сильные бойцы, но слишком много пьют, и оттого их нетрудно перехитрить. Вот почему я посылаю тебя. Ты молод, но уже умеешь думать, а это редкость среди наших вояк. У них все просто: пей побольше и руби покрепче. Но так никто войн не выигрывает. — Он утомленно потряс головой и постарался скрыть зевок. — Прости меня, Дерфель, устал. Я знаю, что на самом деле Бану никакая опасность не грозит. Бан слишком легко впадает в панику, — Артур кисло улыбнулся, — но потеря Инис Требса будет для него действительно страшным ударом. Это разобьет его сердце, и я вечно буду жить с этой виной, лежащей на мне. Ты можешь смело доверять Кулуху, он хороший парень. И Борс способный.

— Но вероломный, — раздался из полутьмы голос Саграмора, который не отлучался от Артура, охраняя его.

— Ты несправедлив, — сказал Артур.

— Вероломный, — настаивал Саграмор, — потому что он человек Ланселота.

Артур пожал плечами.

— Ланселот и вправду человек не легкий, — признал он. — Будучи наследником Бана, он норовит все сделать так, как ему нравится. Но ведь и я тоже это люблю. — Он улыбнулся и глянул на меня. — Ты, кажется, умеешь писать, Дерфель?

— Да, лорд, — сказал я.

Мы прошли мимо Саграмора, который стоял в тени, не шелохнувшись и не сводя глаз с Артура. Из-под ног нырнула кошка, летучие мыши кружили над задымленным фронтоном большого дома. Я попытался представить это зловонное, грязное место наполненным чванными римлянами и освещенным масляными лампами, но не смог.

— Ты должен будешь подробно писать мне обо всем, что происходит, — приказал Артур, — иначе мне придется полагаться на слишком живое воображение Бана. А как твоя женщина?

— Моя женщина? — Я опешил. В первый момент мне показалось, что он спрашивает о Канне, сакской рабыне, которая жила у меня и чей говор чуть отличался от языка саксов, родной речи моей матери, но тут же сообразил, что Артур имеет в виду Линет. — Я не слыхал о ней, лорд.

— И даже не желаешь ничего узнать?

Он метнул в мою сторону мимолетную насмешливую улыбку, а потом вздохнул. Линет была при Гвиневере, которая отправилась в далекую Дурноварию, чтобы поселиться в старом зимнем замке Утера. Гвиневере вовсе не хотелось покидать уютный новый дворец рядом с Кар Кадарном, но Артур настоял, желая укрыть ее подальше от частых и опасных набегов вражеских отрядов.

— Сэнсам говорил мне, что Гвиневера и ее дамы поклоняются Исиде, — как бы между прочим заметил Артур.

— Кому? — переспросил я.

— Справедливый вопрос, — улыбнулся Артур. — Исида — чужеземная богиня, Дерфель, требующая своих обрядов и мистерий. Мне кажется, что это имеет какую-то связь с луной. По крайней мере, так утверждает Сэнсам. Я не думаю, что он знает это наверняка, но без конца твердит, что я обязан запретить этот культ, покончить с ним. Он считает, что таинства Исиды вредны, но, когда я спросил, в чем состоит этот вред, он так и не смог объяснить. Или не захотел. Ты ничего не слыхал?

— Ничего, лорд.

— Конечно, если Гвиневера находит утешение в Исиде, — задумчиво произнес Артур, — то, уверен, в этом культе нет ничего плохого. Но не Исида волнует меня, Дерфель. Я много обещал Гвиневере и ничего пока не сделал. Хотел вернуть трон ее отцу, но оказалось, что на это нужно больше времени и сил, чем я думал.

— Ты не хочешь воевать с Диурнахом? — спросил я осторожно.

— Он всего лишь человек, Дерфель, и тоже может быть убит. Когда-нибудь мы сделаем это. — Он зашагал к дому. — Ты пойдешь на юг. Я не могу дать тебе больше шестидесяти человек. Знаю, этого недостаточно, но, если Бан на самом деле в беде, ты присоединишься к Кулуху и станешь под его руку. Может, ты сможешь пройти через Дурноварию? Пришли тогда весточку о моей дорогой Гвиневере.

— Да, лорд, — сказал я.

— Я дам тебе подарок для нее. Вот хотя бы это ожерелье с драгоценными камнями, что носил сакс-военачальник. Ты думаешь, оно понравится ей?

Он с тревогой смотрел на меня.

— Любой женщине понравится, — уверенно ответил я.

Ожерелье было тяжелое, грубой работы, но все же красивое, кованное из массивных золотых пластин, усеянных играющими на солнце камнями.

— Отлично! Отнесешь его в Дурноварию вместо меня, Дерфель, а затем отправляйся в Беноик и выручи Бана.

— Если смогу, — мрачно сказал я.

— Если сможешь, — эхом откликнулся Артур. — Успокой мою совесть, — тихо добавил он и отбросил ногой осколок мозаики, который напугал кошку, выгнувшую спину и злобно зашипевшую. — Три года назад, — промолвил он грустно, — все казалось таким простым и ясным. Но вот появилась Гвиневера... — Артур не договорил.

На следующий день с шестьюдесятью воинами я отправился на юг.

* * *

— Он отправил тебя шпионить за мной? — спросила Гвиневера со змеиной улыбкой.

— Нет, леди.

— Наш дорогой Дерфель, — насмешливо произнесла она, — так похож на моего мужа.

Это меня удивило.

— Да?

— Да, Дерфель, именно так. Только он гораздо умнее. Тебе нравится это место?

Она небрежно махнула рукой в сторону внутреннего двора.

— Красиво, — сказал я.

Вилла в Дурноварии, конечно, была выстроена римлянами, но приспособлена под зимний дворец Утера. Гвиневера привела старый полуразрушенный дом в порядок, и он приобрел почти прежний блеск. Внутренний двор, как и в Дурокобривисе, окружала колоннада, но здесь в крыше не было ни единой щели, а колонны аккуратно побелены известью. На стенах повторялся рисунок родового символа Гвиневеры — в округлых медальонах бежал олень-самец, увенчанный полумесяцем. Олень был королевским символом ее отца, а уж она добавила к нему серебряный полумесяц. Между грядками с белыми розами в узких мозаичных желобках бежали пузырящиеся ручейки. На жердях сидели два охотничьих сокола, и их головы в кожаных чехлах медленно поворачивались за нами, идущими вдоль колоннады. Между колоннами стояли статуи обнаженных мужчин и женщин, а на цоколях покоились бронзовые головы, увитые гирляндами цветов. Тяжелое ожерелье вождя саксов, дар Артура, висело на шее одной из статуй. Гвиневера перебрала пальцами звенья ожерелья и нахмурилась.

— Грубая работа, верно? — обратилась она ко мне.

— Принц Артур считает, что оно красивое, леди, и достойно тебя.

— Милый Артур, — легкомысленно улыбнулась она и, сняв со статуи ожерелье, накинула его на бронзовую голову. — Ему идет. Назову его Горфиддидом. Похож он на Горфиддида, как ты думаешь?

— Похож, леди, — кивнул я.

Бюст и впрямь напоминал суровое, застывшее лицо Горфиддида.

— Горфиддид — скотина! — с ненавистью произнесла Гвиневера. — Он пытался взять мою невинность.

— Вот как? — Меня смутила такая откровенность.

— Пытался, да не удалось, — твердо сказала она. — Он был пьян. Всю меня обслюнявил. Даже здесь все слиплось.

Она провела ладонью по грудям. На ней была белая полотняная сорочка, ниспадавшая с плеч до щиколоток крупными прямыми складками. Полотно было настолько тонким, что я мучительно отводил глаза, чтобы не пялиться на ее почти обнаженное тело. На шее Гвиневеры поблескивала золотая фигурка увенчанного полумесяцем оленя, в ушах мерцали янтарные капли, утопленные в золото, левую руку тяжелило массивное золотое кольцо с вырезанным символом Артура — медведем.

— Слюни, одни только слюни, — брезгливо скривилась она. — А потом, когда Горфиддид отстал, точнее сказать, оставил свои попытки, он разнюнился и обещал сделать меня королевой, самой богатой королевой в Британии. В ответ я пошла к Иорвету и просила его заклясть меня от нежеланного любовника. Конечно же, я не сказала друиду, что это был король, хотя он и так сделал бы для меня все за одну только улыбку. Друид дал мне амулет, я зарыла его и заставила своего отца открыть Горфиддиду, что это смертельный амулет против дочери человека, который попытается изнасиловать меня. Горфиддид сразу понял, кого я имела в виду. Он до безумия любил свою вялую малышку Кайнвин, потому теперь бежал от меня, как от огня. — Она рассмеялась. — Мужчины такие дураки!

— Но только не принц Артур, — поспешно заметил я, сознательно назвав своего повелителя принцем, как требовала Гвиневера.

— Когда дело касается драгоценностей, он так же глуп, как и остальные, — едко усмехнулась Гвиневера и спросила, не послал ли меня Артур приглядывать за ней.

Мы были одни. Начальник стражи принцессы Ланваль хотел было расставить во внутреннем дворе своих людей, но Гвиневера прогнала всех.

— Пусть почешут языки насчет нас, — весело рассмеялась она, но тут же нахмурилась. — Иногда мне кажется, что Ланвалю приказано шпионить за мной.

— Ланваль просто охраняет тебя, леди, — сказал я, — ведь твоя безопасность — это счастье и спокойствие Артура, а от него зависит спокойствие королевства.

— Очень мило, Дерфель. Мне это нравится, — произнесла она чуть насмешливо.

Мы все еще продолжали прогуливаться вдоль колоннады. Чаши с мокнущими в воде лепестками роз распространяли свежий аромат, приятная тень скрывала нас от палящих лучей солнца.

— Хочешь увидеть Линет? — вдруг спросила принцесса.

— Не уверен, что она захочет видеть меня.

— Может, и нет. Но ты ведь не женат, верно?

— Нет, леди, мы никогда не женимся.

— Тогда это не важно, правда?

Я не понял ее туманных слов, но переспросить не решился.

— А я хотела видеть тебя, Дерфель, — серьезно сказала Гвиневера.

— Ты льстишь мне, леди, — смутился я.

— Ты становишься все милее и забавнее! — Она даже захлопала в ладоши, потом наморщила носик. — Скажи мне, Дерфель, ты когда-нибудь моешься?

Я вспыхнул.

— Да, леди.

— Ты воняешь кожей, кровью, потом и дорожной пылью. Это, должно быть, считается приятным запахом, но только не сейчас. Слишком жарко. Хочешь, мои дамы приготовят тебе все для купания? Мы делаем это так, как когда-то римляне. Здорово потеешь и сильно скоблишься. Довольно утомительное занятие.

Я осторожно отступил на шаг.

— Может, я схожу на речку, леди?

— Но я хочу видеть тебя! — сказала она, шагнула ко мне и даже взяла меня за руку. — Расскажи о Нимуэ.

— Нимуэ? — Я растерялся.

— Она на самом деле умеет творить волшебство? — с жадным любопытством проговорила Гвиневера.

Принцесса была одного роста со мной, и ее лицо, красивое, скуластое, оказалось совсем рядом. Эта близость к Гвиневере вызывала смятение чувств, возбуждала, как пьянящее питье Митры. Ее рыжие волосы пахли духами, а пугающие зеленые глаза были подведены смолой и от этого казались еще больше.

— Так умеет она творить волшебство? — настойчиво спрашивала принцесса.

— Думаю, да.

— Думаешь! — Она разочарованно отпрянула от меня. — Только думаешь?

Шрам на моей левой руке начал пульсировать, и я только растерянно моргал.

Гвиневера расхохоталась.

— Скажи мне правду, Дерфель. Я хочу знать! — Она опять вложила свою руку в мою и повлекла меня в густую тень под аркадой. — Этот ужасный Сэнсам пытается сделать нас христианами, но я не желаю! Он хочет, чтобы мы все время чувствовали себя виноватыми, а я твержу ему, что мне не за что виниться. Но христиане набирают силу. Они уже строят здесь церковь! И это еще не все. Пошли! — Она резко повернулась и хлопнула в ладоши. Во внутренний двор вбежали рабы, и Гвиневера приказала принести ей плащ и привести собак. — Я кое-что покажу тебе, Дерфель, чтобы ты своими глазами увидел, что делает с нашим королевством этот скверный маленький епископ.

Она накинула на тонкую полотняную сорочку розовато-лиловый шерстяной плащ, взяла в руку связанные узлом поводки шотландских борзых, вываливших между острыми зубами длинные, дышащие паром языки. Ворота виллы были широко открыты, и в сопровождении двух рабов и окружающих нас стражников мы двинулись по главной улице Дурноварии, вымощенной широкими каменными плитами. По сточным канавкам вдоль улицы в бегущую за городом реку текли быстрые дождевые воды. Лавки с распахнутыми широкими окнами ломились от товаров — обуви, мясных туш, соли, гончарной утвари. Некоторые дома лежали в развалинах, но большая часть была отремонтирована, может быть, из-за присутствия в городе Мордреда, а может, и Гвиневера принесла сюда жажду нового расцвета. К нам сползались на жутких обрубках нищие, которые, рискуя получить удар тупым концом копья, жадно расхватывали кидаемые рабами Гвиневеры медные монетки. Сама Гвиневера с переливающимися на солнце, развевающимися рыжими волосами стремительно шагала по склону холма, словно и не замечая взволнованной суеты, которую вызывало ее появление.

— Видишь тот дом? — Гвиневера указала на красивое двухэтажное здание на северной стороне улицы. — Там живет Набур и испражняется наш маленький король. — Она презрительно повела плечами. — Мордред ужасно неприятный ребенок. Он хромает и ни на секунду не умолкает. Вот. Слышишь?

Я и в самом деле услышал детские вопли, но не уверен, был ли это Мордред.

— Теперь идем туда.

Гвиневера стала продираться сквозь густую толпу людей, стоявших по обе стороны улицы и жадно глазевших на нее. А она уже перебралась через наваленную у самого дома Набура кучу битого кирпича.

Я последовал за нею и оказался около разрушенного здания, вернее, перед вновь возводимым на этих руинах домом. Развалины когда-то были римским храмом.

— Здесь люди поклонялись Меркурию, — сказала Гвиневера, — а теперь у нас будет на этом месте святилище мертвого плотника. Но, скажи мне, как сможет мертвый плотник даровать нам хороший урожай?

Эти последние слова, обращенные как бы ко мне, были сказаны достаточно громко, чтобы их услышала дюжина христиан, трудившихся над возведением новой церкви. Одни из них укладывали камни, другие обтесывали дверные косяки, остальные разбирали старые стены на строительный материал для возводимого здания.

— Если вам так уж надо устроить лачугу для вашего плотника, — повысила голос Гвиневера, — почему бы просто не вселиться в старое здание? Этот же вопрос я задала Сэнсаму, но он твердит, что его драгоценные христиане, видишь ли, не могут дышать тем же воздухом, какой вдыхали язычники. И ради этого они рушат изысканное старое и возводят новое уродливое здание из обломков! — Она плюнула в пыль, чтобы отвратить от себя зло. — Он говорит, что церковь строят для Мордреда! Ты можешь в это поверить? Он намеревается из калеки-ребенка сделать нытика-христианина и сооружает это уродство, чтобы здесь совершить свое гнусное дело.

— Дорогая леди! — Епископ Сэнсам неожиданно появился из-за возводимой стены, которая и впрямь была сложена кое-как и выглядела уродливой по сравнению с аккуратной кладкой римского храма. Сэнсам был в черном одеянии, которое, как и его волосы, стало белым от каменной пыли. — Ты оказываешь нам великую честь своим милостивым присутствием, высокородная леди, — говорил он, низко кланяясь.

— Ни милости, ни чести, червь! — надменно произнесла Гвиневера. — Я пришла показать Дерфелю, какое разорение ты здесь устроил. Как ты смеешь строить это здесь? — Она метнула руку в сторону возводимой церкви. — Ваша постройка не краше коровьего навеса!

— Наш возлюбленный Господь явился на свет в хлеву, леди, и я рад, что наша скромная церковь напоминает вам его.

Он опять поклонился ей. Несколько каменщиков собрались поодаль и затянули одну из своих святых песен, желая очиститься от гибельной близости с язычниками.

— И песни ваши звучат как скотское мычание, — брезгливо поморщилась Гвиневера. Она оттолкнула священника и прошла мимо него к деревянной хижине, притулившейся у каменной стены дома Набура. Собак принцесса спустила с поводка, и они засновали по стройке. — Где та статуя, Сэнсам? — кинула она через плечо, открывая ногой скрипучую дверь хижины.

— Я пытался сохранить статую для тебя, милостивая леди, но, увы, Господь повелел расплавить ее. На нужды бедных.

Она гневно развернулась и уставилась на епископа.

— Бронза? Какая польза бедным от бронзы? Они ее едят? — Гвиневера посмотрела на меня. — Статуя Меркурия, Дерфель, размером с высокого человека и великолепно исполненная. Красивая! Римская работа, а не рукоделие бриттов. Но теперь она исчезла навсегда, расплавленная в христианской печи, потому что твои люди, — она с отвращением поглядела на Сэнсама, — твои люди не выносят красоты. Вы боитесь ее. Вы подобны бессмысленным личинкам, подтачивающим дерево и даже не понимающим, что творят.

Она нырнула в хижину, куда Сэнсам, наверное, сваливал все ценное, что находил в римском храме. Гвиневера вновь возникла в двери с маленькой каменной статуэткой, которую сунула в руки одному из стражников.

— Немного, — разочарованно произнесла она, — но, по крайней мере, хоть это спасено от личинки-плотника, рожденного под коровьим навесом.

Сэнсам, продолжавший, несмотря на все ее оскорбления, улыбаться, принялся выспрашивать у меня, как идут бои на севере.

— Мы выигрываем. Медленно, но выигрываем, — сказал я.

— Передай моему лорду, принцу Артуру, что я молюсь за него.

— Молись за его врагов, жаба, — зло прошипела Гвиневера, — и, может быть, мы победим быстрее. — Она взглянула на двух своих собак, которые мочились на стены новой церкви. — В прошлом месяце Кадви совершил набег на наши земли, — сказала она мне, — и подошел совсем близко.

— Благодарение Богу, нас пощадили, — вмешался епископ Сэнсам.

— Но не благодаря тебе, жалкий червь, — гневно произнесла Гвиневера. — Христиане разбежались. Подхватили полы своих плащей и умчались подальше на восток. А Ланваль с оставшимися, слава богам, отбросил Кадви. — Она плюнула в сторону новой церкви. — Придет время, Дерфель, — уверенно сказала она, — и мы избавимся от всех врагов. А когда это произойдет, я снесу этот коровий навес и построю храм, подходящий для настоящего бога.

— Для Исиды? — ехидно спросил Сэнсам.

— Остерегись, жаба, — предупредила его Гвиневера, — потому что моя богиня как-нибудь ночью может взять твою душу себе на потеху. Хотя вряд ли твоя жалкая душонка кому-нибудь и на что-нибудь сгодится. Идем, Дерфель.

Она подхватила поводки своих шотландских борзых, и мы зашагали назад вверх по холму. Гвиневера тряслась от гнева.

— Ты видел, что он делает? Разрушает старое! Почему? Да только тогда он и сможет подсунуть нам свою уродливую, некрасивую веру. Почему он не может оставить в покое все прежнее? Нам ведь все равно, если какие-то дуралеи хотят поклоняться плотнику, тогда почему его заботит, кому поклоняемся мы? Чем больше богов, тем лучше, вот что я тебе скажу. Зачем оскорблять одних богов, чтобы возвеличивать других, своих собственных? Нет в этом никакого смысла.

— Кто такая Исида? — спросил я, когда мы подошли к воротам ее виллы.

Она метнула на меня лукавый взгляд.

— Я, кажется, слышу голос своего дорогого мужа?

— Да, — кивнул я.

Она засмеялась.

— Отлично, Дерфель. Правда всегда приятна. Значит, Артур беспокоится из-за моей богини?

— Он беспокоится, — сказал я, — потому что Сэнсам тревожит его историями о неких таинствах.

Едва заметным движением плеч она скинула на пол внутреннего двора плащ, который поспешно подобрали рабы.

— Передай Артуру, — сказала она, — что ему не о чем беспокоиться. Он сомневается в моей любви?

— Он обожает тебя, — мягко сказал я.

— А я его. — Она улыбнулась мне. — Скажи ему это, Дерфель.

— Скажу, леди.

— И попроси не волноваться насчет Исиды. — Она нервно схватила меня за руку. — Пошли. — И, перепрыгивая через канавки с водой, она потащила меня к маленькой двери в дальнем конце аркады. — Это, — Гвиневера резким толчком распахнула дверь, — святилище Исиды, которая так беспокоит моего дорогого лорда.

Я колебался.

— Мужчинам дозволяется входить?

— Днем — да. Ночью — нет.

Она проскользнула в дверь и приподняла шерстяную занавеску. Я последовал за ней и оказался в темной комнате.

— Стой там, где стоишь, — остановила она меня.

Я уже подумал, что начал исполнять какие-то ритуалы поклонения богине Исиде, но, как только мои глаза привыкли к темноте, обнаружил, что стою на краешке утопленного в пол бассейна с водой и Гвиневера просто остерегла меня от падения. Единственный свет проникал в святилище через полуоткрытую дверь, но тут я увидел, как Гвиневера сдергивает со стен небольшие черные полотнища. За ними оказались плотно притворенные ставни. Гвиневера рывком распахнула их, и на нас буквально обрушился головокружительный поток света.

— Здесь, — сказала она, встав спиной к большому арочному окну, — и спрятаны таинства!

Она конечно же насмехалась над россказнями Сэнсама, но комната, сплошь черная, и впрямь казалась таинственной.

Пол был выложен черным камнем, стены и арочный потолок выкрашены черной краской. В центре черного пола застыл мелкий бассейн с черной водой, а за ним высился черный каменный трон.

— Ну, что ты об этом думаешь, Дерфель? — спросила меня Гвиневера.

— Я не вижу никакой богини, — пробормотал я, ища глазами статую Исиды.

— Она приходит вместе с луной, — глухо сказала Гвиневера, и я попытался вообразить полную луну, проникающую сквозь окно, ныряющую в бассейн и дрожащую на черных стенах. — Расскажи мне о Нимуэ, — приказала Гвиневера, — а я расскажу тебе об Исиде.

— Нимуэ — жрица Мерлина, — сказал я, и голос мой усилила гулкая пустота. — Она изучает и перенимает его секреты.

— Какие секреты?

— Секреты древних богов, леди.

Она нахмурилась.

— Но как он открывает эти секреты? Я думала, что прежние друиды ничего не записывали. Им было запрещено писать, верно?

— Именно так, леди, но Мерлин все равно ищет их забытые знания.

Гвиневера кивнула.

— Я слыхала, что мы утеряли какое-то главное знание. И Мерлин собирается его найти? Прекрасно! Это, может быть, поставит на место жуткую жабу Сэнсама.

Она повернулась к окну и смотрела теперь поверх черепичных и тростниковых крыш Дурноварии, широкого полукруга амфитеатра, крепостного вала, покрытого дерном, в сторону высившихся на горизонте массивных земляных стен Май Дана. Там, вдали, в голубом небе собирались белые купы облаков. Но меня заставил замереть, перехватил дыхание солнечный свет, лившийся сквозь прозрачную сорочку Гвиневеры и словно бы обнажавший неподвижную супругу моего лорда, эту принцессу Хенис Вирена. Кровь шумела у меня в ушах, и в этот момент я люто завидовал, нет, ревновал ее к своему повелителю. Осознавала ли Гвиневера коварство солнечного света? Вряд ли, но, может, я и ошибался. Она стояла спиной ко мне и вдруг резко полуобернулась.

— Линет волшебница?

— Нет, леди, — хрипло сказал я.

— Но она ведь училась вместе с Нимуэ?

— Нет, — помотал я головой. — Ей никогда не было позволено входить в комнаты Мерлина. Да ей это было и неинтересно.

— Но ты-то бывал в комнатах Мерлина?

— Только два раза, — сказал я.

Мне видны были ее груди, и я опустил глаза, но взгляд мой упал в черную воду бассейна, которая зеркально отражала ее всю и добавляла какой-то глянец знойной тайны этому гибкому, длинному телу. Наступила тяжкая тишина. Мне вдруг пришло в голову, что Линет могла уверять Гвиневеру, что знает какое-то волшебство Мерлина, и я невольно разоблачил ее.

— Может быть, — пробормотал я, — Линет знает больше, чем говорила мне?

Гвиневера пожала плечами и отвернулась. Я опять поднял взгляд.

— Но ты считаешь, что Нимуэ искуснее Линет? — спросила она.

— Без сомнения, леди.

— Я дважды просила Нимуэ прийти сюда, — недовольно проговорила Гвиневера, — и дважды она отказывалась. Как мне заставить ее прийти?

— Лучший способ заставить Нимуэ что-то сделать — запретить ей делать это, — сказал я.

В комнате опять повисла тишина, и звуки города показались особенно громкими. Доносились крики разносчиков, слышался стук тележных колес по каменным мостовым, раздавался лай собак, гремели в соседней кухне горшки. Но это как бы не нарушало возникшей тишины.

— Когда-нибудь, — нарушила молчание Гвиневера, — я выстрою тут храм Исиды. — Она указала на крепостные валы Май Дана, которые врезались в небо далеко на юге. — Это священное место?

— Очень.

— Хорошо. — Она вновь повернулась ко мне. Солнце плавало в ее рыжих волосах, матово блестело на ее гладкой коже под белой сорочкой. — Я не собираюсь заниматься детскими играми, Дерфель, пытаясь предугадать действия Нимуэ. Хочу, чтобы она была тут. Мне нужна могущественная жрица. Мне необходима наследница древних богов, если я собираюсь бороться с этой личинкой Сэнсамом. Мне нужна Нимуэ, Дерфель. Поэтому ради любви, которую ты питаешь к Артуру, открой мне, чем можно привлечь ее сюда? Расскажи мне это, и я поведаю тебе, почему поклоняюсь Исиде.

Я помолчал, прикидывая, чем можно завлечь Нимуэ.

— Пообещай, — наконец вымолвил я, — что Артур отдаст ей Гундлеуса, если она подчинится тебе. Но прежде удостоверься, что он сдержит свое слово, — осторожно добавил я.

— Спасибо, Дерфель. — Она улыбнулась, отошла от окна и уселась на черный каменный трон. — Исида, — начала она, — богиня женщин, а трон — ее символ. Мужчина может сидеть даже на королевском троне, но Исида сумеет разглядеть, что он за мужчина. Поэтому я поклоняюсь ей.

Я почувствовал неясный намек на измену в ее словах.

— Трон этого королевства, леди, — повторил я частое высказывание Артура, — уже занят Мордредом.

Гвиневера словно бы отбросила это утверждение презрительной усмешкой.

— Мордред не может усидеть и на ночном горшке! Мордред — калека! Мордред — капризный ребенок, который уже почуял власть, как похотливый боров чует борозду, оставленную свиньей. — Ее голос звучал как удар плети. — И с каких это пор, Дерфель, трон передается от отца к сыну? Никогда прежде этого не было! Власть брал лучший мужчина племени, именно так должно быть и в наши дни. — Она умолкла и закрыла глаза, будто пожалела о своей вспышке. — Ты друг моего мужа? — спросила она через некоторое время, широко раскрыв глаза.

— Ты это знаешь, леди.

— Тогда ты и я — друзья, Дерфель. Мы заодно, потому что оба любим Артура. И разве ты на самом деле думаешь, Дерфель Кадарн, что Мордред станет лучшим королем, чем Артур?

Я колебался, потому что Гвиневера склоняла меня к измене, но в этом священном для нее месте она могла требовать честного ответа, и я сказал правду:

— Принц Артур был бы лучшим королем, леди.

— Отлично! — Она улыбнулась мне. — Поэтому скажи Артуру, что ему нечего опасаться, он только выиграет от моего поклонения Исиде. Скажи ему, что я делаю это ради его будущего, и, что бы ни происходило в этой комнате, повредить это ему не может. Достаточно ясно?

— Я скажу ему, леди.

Она долгое время глядела мне прямо в глаза. Я стоял по-солдатски прямо, полы моего плаща касались черного пола, Хьюэлбейн замер на боку, а моя борода золотилась в солнечных лучах, заливавших святилище.

— Мы выиграем войну? — спросила Гвиневера.

— Да, леди.

Она улыбнулась моей уверенности.

— Объясни.

— Гвент, как скала, стоит на севере Думнонии, — начал я. — Саксы, как и мы, бритты, воюют между собой, потому они никогда не смогут объединиться против нас. Гундлеус Силурский нерешителен. Он боится еще одного поражения. Кадви — слизняк, которого мы раздавим, как только развяжемся с остальными. Горфиддид умеет воевать, но не способен командовать армиями. И наконец, леди, у нас есть принц Артур.

— Хорошо, — опять сказала она и снова встала так, что солнце пронзило ее тонкую сорочку. — Тебе надо идти, Дерфель. Ты видел достаточно.

Я вспыхнул, а она рассмеялась.

— И заверни на речку! — прокричала она, когда я откинул занавеску и взялся за ручку двери. — Ты воняешь, как сакс!

Я отыскал речку, помылся, а затем повел своих людей на юг к морю.

* * *

Не люблю море. Оно холодное и коварное, его серые перекатывающиеся холмы бесконечно бегут к нам с далекого запада, где каждый день умирает солнце. Где-то за пустынным горизонтом, рассказывали мне моряки, лежит сказочная страна Лионесс, но никто не видел ее или, по крайней мере, никто оттуда не возвращался, поэтому всем несчастным морякам она кажется благословенным раем. Земля земных радостей, где нет войны, голода, нет этих бугорчатых валов с белыми шапками пены, которые так безжалостно кидают и переворачивают наши утлые деревянные суденышки. Берег Думнонии был таким зеленым! Я и не представлял, как сильно люблю эти места, пока не покинул их в первый раз.

Мы плыли на трех кораблях, на веслах сидели рабы. Но стоило выйти из устья реки, как налетел западный ветер. Рабы подняли весла, и рваные паруса понесли по воде наши неуклюжие суда, оставляющие позади витые белые буруны. Многих из моих людей мутило. Они были молоды, гораздо моложе меня, потому что война — все же игра для мальчишек. Однако были в нашем отряде и те, что постарше. Кавану, моему помощнику, было лет сорок. Этот мрачный ирландец с седеющей бородой и иссеченным шрамами лицом служил у короля Утера, а сейчас не находил ничего странного, что находится под командой человека, раза в два моложе его. Он называл меня лордом, веря, что я наследник Мерлина, коли прибыл с Тора. Артур приставил ко мне Кавана на всякий случай, если вдруг мой авторитет среди воинов окажется таким же небольшим, как мои года. Но, не лукавя, могу утверждать, что у меня никогда не было особенных затруднений в командовании людьми. Говоришь солдатам, что они должны делать, и сам делаешь то же самое; наказываешь, если они не исполняют приказа, а в случае победы хорошо награждаешь. Мои копьеносцы, все как один, были добровольцами. Они отправились в Беноик не потому, что очень хотели служить мне, а скорее потому, что надеялись на большую добычу и славу. Мы путешествовали без женщин, слуг и лошадей. Я даровал Канне свободу и отослал на Тор, рассчитывая, что Нимуэ позаботится о ней, но сомневался, что когда-нибудь вновь увижу мою маленькую рабыню. Она довольно скоро найдет себе мужа, а я тем временем обрету свою новую Британию — далекую Бретань — и увижу сказочную красоту Инис Требса.

Блайддиг, вождь, посланный Баном, шел с нами. Он ворчал что-то по поводу моей молодости, но после того, как Каван рявкнул, что я убил больше людей, чем сам Блайддиг, вождь держал свое недовольство при себе. Он, правда, продолжал жаловаться, что нас слишком мало. Франки, твердил он, жадны до новых земель, хорошо вооружены и многочисленны. Две сотни людей, утверждал Блайддиг, еще могли бы что-то значить, но шесть десятков — просто насмешка.

В первую же ночь мы встали на якорь в островной бухте. Морские волны ревели и проносились мимо узкого устья бухты, а на берегу несколько оборванцев что-то угрожающе кричали нам и пускали стрелы, но они не долетали до кораблей. Капитан нашего корабля опасался, что приближается шторм, и принес в жертву козленка, которого взяли на борт именно на этот случай. Он окропил кровью умирающего животного палубу корабля, и к утру ветер утих, хотя взамен на море опустился густой туман. Ни один капитан корабля не стал бы выходить в море при таком тумане, поэтому мы ждали еще сутки и лишь на следующее утро, когда небо прояснилось, поплыли на юг. Это был длинный день. Мы миновали несколько гряд ужасных камней, на которых виднелись скелеты разбитых кораблей, и только к вечеру благодаря небольшому ветру и приливу, помогавшим нашим усталым гребцам, заскользили по ровной глади к широкой реке. Сопровождаемые сулящими удачу лебедями, мы вытянули наше судно на берег. Неподалеку был форт. На берег вышли вооруженные люди, они окликнули нас. Блайддиг прокричал, что мы друзья. Люди в ответ приветствовали нас на языке бриттов. Заходящее солнце золотило речные перекаты. Здесь пахло рыбой, солью и дегтем. Рядом с перевернутыми рыбачьими лодками на кольях висели черные сети. Под огромными сковородами с солью пылали костры. Собаки, опасливо отскакивая от набегавших волн, облаивали нас. Дети кучками собирались около хижин и глазели, как мы шлепаем по воде к берегу.

Я шел первым, неся перевернутый щит с символом Артура — медведем. Когда я достиг линии прибрежных тростников, то воткнул копье тупым концом в вязкий ил и произнес молитву Белу, моему покровителю, и богу моря Манавидану, чтобы они когда-нибудь привели меня из Арморики обратно к моему лорду Артуру в благословенную Британию.

А потом мы отправились на войну.