2
Той ночью разразился ураган. Он внезапно налетел с севера; первым его признаком был неистовый порыв ветра, пронесшийся по крепости. За несколько минут тучи закрыли звезды и в небе задрожали молнии.
Ураган разбудил меня в том доме, где я потел и замерзал во время своей болезни, и я услышал, как несколько тяжелых капель дождя тяжело упало на тростниковую крышу. Потом на крепость Дунхолм как будто обрушилась река. Небо бурлило, шум дождя был громче любого грома.
Я вылез из кровати, накинул на голые плечи покрывало из овчин, встал в дверном проеме и отодвинул в сторону кожаную занавеску. Девушка в моей постели заскулила, и я велел ей присоединиться ко мне.
Она была сакской рабыней, и я набросил край покрывала на ее плечи. Она стояла, прижавшись ко мне, широко распахнув глаза в свете вспышек молний, пока мы наблюдали за ревущей темнотой. Она что-то сказала, но я не расслышал, что именно, потому что ветер и дождь заглушили ее слова.
Ураган налетел быстро и так же быстро прошел. Я смотрел, как молнии уходят на юг, слушал, как стихает дождь; казалось, что ночь затаила дыхание в тишине, сменившей раскаты грома.
Дождь прекратился, хотя вода все еще капала со свеса крыши, кое-где просачивалась через тростник и шипела на остатках огня.
Я подбросил новое дерево в тлеющие угли, добавил в очаг лучину, и пламя взметнулось вверх. Кожаная занавеска все еще была отдернута, и я увидел, как огонь загорелся в других домиках и в двух больших господских залах. То была беспокойная ночь в Дунхолме.
Девушка снова легла в постель, завернувшись в овчину и меха, и наблюдала яркими при свете огня глазами, как я вытаскиваю из ножен Вздох Змея и медленно провожу им сквозь возродившееся пламя. Я сделал это дважды, не спеша омывая каждую грань длинного клинка. Потом вытер металл овечьей шкурой.
— Зачем ты это делаешь, господин? — спросила она.
— Не знаю, — ответил я.
Я и правда не знал; знал только, что Вздох Змея, как и все мечи, был рожден в пламени, и иногда мне нравилось омывать его в огне, чтобы защитить то колдовство, что было вплавлено в оружие в момент его создания.
Я благоговейно поцеловал теплый металл и вложил обратно в ножны.
— Мы ни в чем не можем быть уверены, — сказал я, — кроме нашего оружия и нашей смерти.
— Мы можем быть уверены в Боге, — тихо и настойчиво проговорила она.
Я улыбнулся, но ничего не сказал.
Я гадал — заботит ли моих богов то, что я существую. Может быть, то было преимуществом христианского Бога, который каким-то образом убедил своих приверженцев, что они его заботят, что он наблюдает за ними и защищает их, однако я не видел, чтобы христианские дети умирали меньше, чем дети язычников, или чтобы христиан щадили болезни, наводнения и пожары. Однако христиане вечно заявляли о любви к ним их Бога.
Снаружи раздались шаги. Кто-то бежал к моему дому и, хотя я был в безопасности в крепости Рагнара, я инстинктивно потянулся к Вздоху Змея. Я все еще сжимал его рукоять, когда дородный человек нырнул в дом через открытый вход.
— Всемилостивый Иисусе, — сказал он. — Ну и холодина снаружи.
Я выпустил меч, когда отец Пирлиг присел на корточки у дальней стороны очага.
— Тебе не спится? — спросил я.
— Кто, во имя Господа, может спать в такую бурю? — вопросил он. — Нужно быть глухим, слепым, пьяным и глупым, чтобы спать, когда такое творится. Доброе утро, господин, — ухмыльнулся он мне. — Утро нагое, как и ты — словно новорожденный. — Он повернул голову и улыбнулся рабыне. — Благослови тебя Бог, дитя.
Девушку встревожил появившийся незнакомец, и она обеспокоенно взглянула на меня.
— Он добрый человек, — заверил я, — и священник.
Отец Пирлиг был одет в штаны и куртку — никакой рясы. Он появился предыдущим утром, и Брида встретила его прохладно, но он очаровал Рагнара своими преувеличенными историями о битвах. Он был пьян к тому времени, когда Рагнар отправился в постель, поэтому у меня было мало шансов поговорить со старым другом.
Я снял с колышка плащ и застегнул его у горла. Шерсть была влажной.
— Твой Бог тебя любит? — спросил я Пирлига.
Тот засмеялся.
— Что за вопрос, господин! Он держит меня в милях от моей жены, поэтому любит меня. Разве мужчина может просить о большем благословении? И Он наполняет мой живот и развлекает меня! Я рассказывал тебе о рабыне, которая умерла, потому что пила молоко?
— На нее рухнула корова, — уныло сказал я.
— Он забавный человек, этот Кнут. Я буду сожалеть, когда ты его убьешь.
— Я его убью? — переспросил я.
Девушка уставилась на меня.
— Вероятно, тебе придется это сделать, — сказал Пирлиг.
— Не слушай его, — бросил я девушке, — он бредит.
— Я валлиец, моя дорогая, — объяснил он ей, потом снова повернулся ко мне. — И можешь ли ты сказать, господин, почему хороший валлиец должен заниматься делами саксов?
— Потому что ты докучливый эрслинг, — ответил я, — и кто знает, из чьей задницы ты выпал, но вот ты здесь.
— Бог пускает в ход странные орудия для достижения своих изумительных целей, — сказал Пирлиг. — Почему бы тебе не одеться и не полюбоваться рассветом вместе со мной?
Отец Пирлиг, как и епископ Ассер, был валлийцем на службе Альфреда, хотя объяснил мне, что пришел в Дунхолм не из Уэссекса, а скорее из Мерсии.
— На Рождество я был в Винтанкестере, — сказал он мне, — и, Бог мой, бедный Альфред болен! Воистину, он выглядит, как подогретый труп, к тому же не очень хорошо подогретый.
— А что ты делал в Мерсии?
— Вынюхивал место, — загадочно произнес он, потом так же загадочно добавил: — Это все его жена.
— Чья жена?
— Эльсвит. Почему Альфред на ней женился? Она должна кормить беднягу маслом и сливками, заставлять его есть хорошую говядину…
Отец Пирлиг уже съел немало масла и сливок. С большим брюхом, широкими плечами, спутанными волосами, заразительной улыбкой, вечно жизнерадостный, он относился к своему вероисповеданию легко, хотя никогда — поверхностно.
Он стоял рядом со мной над южными воротами Дунхолма, и я рассказал ему, как мы с Рагнаром взяли эту крепость. Прежде чем сделаться священником, Пирлиг был воином и оценил историю о том, как я проник в Дунхолм через ворота у колодца на западной стороне и как мы продержались достаточно долго, чтобы открыть те ворота, над которыми сейчас стояли. Я рассказал, как Рагнар провел своих несущих факелы датчан с мечами в крепость, где мы сражались с людьми Кьяртана, пока те не были побеждены и не погибли.
— Ах, мне следовало бы тогда находиться здесь, — сказал Пирлиг, когда я закончил рассказ. — Похоже, то был редкостный бой!
— Так что же привело тебя сюда сейчас?
Он ухмыльнулся.
— Разве человек не может просто навестить старого друга?
— Тебя послал Альфред, — угрюмо проговорил я.
— Я же сказал, я пришел сюда из Мерсии, а не из Уэссекса. — Он прислонился к вершине палисада. — Помнишь ночь перед тем, как ты взял Лунден?
— Я помню, как ты сказал мне той ночью, что одеваешься для молитвы. Но ты был в кольчуге и нес два меча.
— Какое время лучше подходит для молитвы, чем время перед битвой? И то был еще один редкостный бой, мой друг.
— Верно.
— И перед ним, господин, — продолжил Пирлиг, — ты дал клятву.
Гнев взметнулся во мне быстро, как вода в реке, набухшей после внезапного проливного дождя.
— Будь проклят Альфред и его клятвы! Чтоб им провалиться в ад! Я отдал ублюдку лучшие годы своей жизни! Он бы вообще не сидел на троне Уэссекса, если бы я за него не сражался! Королем сейчас был бы Харальд Кровавые Волосы, а Альфред гнил бы в своей могиле. И как он меня отблагодарил? Время от времени он похлопывал меня по голове, как чертова пса, а потом позволил тому монаху с дерьмом в башке оскорблять Гизелу и ожидал, что я поползу к нему молить о прощении после того, как я убил ублюдка. Да, — сказал я, повернувшись, чтобы посмотреть в широкое лицо Пирлига, — я дал клятву. Тогда позволь сказать — я ее нарушил. Она нарушена. Боги могут наказать меня за это, а Альфред может гнить в глубинах ада, но мне плевать.
— Сомневаюсь, что он будет в аду, — мягко проговорил Пирлиг.
— Думаешь, я хотел бы попасть на ваши небеса? — вопросил я. — Все эти священники, монахи и высохшие монахини? Я бы предпочел рискнуть попасть в ад. Нет, отец, я больше не держу клятву, данную Альфреду. Ты можешь отправиться обратно и сказать ему, что нас больше не связывает ни клятва, ни вассальная зависимость, ни долг, ни верность, — ничего! Он — паршивый, неблагодарный, пердящий капустой косоглазый ублюдок!
— Ты знаешь его лучше, чем я, — легко отозвался Пирлиг.
— Он может принять клятву и насрать на нее, — прорычал я. — Ступай обратно в Уэссекс и передай ему этот ответ.
Чей-то крик заставил меня повернуться, но это всего лишь слуга орал на упирающегося коня. Один из господ уезжал и, очевидно, рано пустился в путь. Несколько воинов, в шлемах и кольчугах, уже сидели в седлах, в то время как седла двух лошадей были пока пусты. Двое людей Рагнара побежали к воротам под нами, и я услышал, как поднимают засов.
— Альфред меня не посылал, — сказал Пирлиг.
— Ты хочешь сказать, что все это твоя затея? Прийти сюда и напомнить мне о моей клятве? Мне не нужно о ней напоминать.
— Нарушить клятву — это…
— Знаю! — закричал я.
— Однако люди все время нарушают клятвы, — спокойно продолжал Пирлиг, глядя на юг, где первый серый свет зари коснулся вершин холмов. — Может, именно поэтому мы подкрепляем клятвы требовательными законами и строгими обычаями, потому что понимаем — клятвы будут нарушены. Думаю, Альфред знает, что ты не вернешься. Он об этом говорил. Если на Уэссекс нападут, у него не будет его самого острого меча, но все равно он меня не посылал. Он думает, что Уэссексу лучше без тебя. Ему нужна набожная страна, а ты был занозой в этом его стремлении.
— Ему могут понадобиться еще занозы, если датчане вернутся в Уэссекс, — прорычал я.
— Он верит в Бога, господин Утред, он верит в Бога.
Я засмеялся, услышав это. Пусть христианский Бог защитит Уэссекс против датчан Нортумбрии, когда они ринутся на берег нынче летом.
— Если Альфред не хочет, чтоб я вернулся, зачем ты попусту тратишь мое время?
— Из-за клятвы, которую ты дал накануне битвы за Лунден, — сказал Пирлиг. — И персона, которой ты дал это обещание, просила меня прийти сюда.
Я взглянул на него, и мне показалось, что я слышу смех норн. Три пряхи. Норны с хлопотливыми пальцами, что плетут нити нашей судьбы.
— Нет, — сказал я, но без гнева в голосе.
— Она послала меня.
— Нет, — повторил я.
— Ей нужна твоя помощь.
— Нет! — запротестовал я.
— И она просила напомнить тебе, что когда-то ты поклялся ей служить.
Я закрыл глаза.
Это была правда, чистая правда. Забыл ли я про клятву, которую дал в ночь перед тем, как мы атаковали Лунден? Я про нее не забывал, но и не думал, что эта клятва наденет на меня сбрую.
— Нет, — повторил я.
На сей раз то был шепот отрицания.
— Все мы грешники, господин, — ласково произнес Пирлиг, — но даже церковь признает, что некоторые грехи хуже прочих. Клятва, которую ты дал Альфреду, была долгом, и за исполнение этого долга следовало награждать благодарностью, землями и серебром. Это было неправильно с твоей стороны — нарушать клятву, я не могу этого одобрить, но я понимаю, что Альфред пренебрегал своим долгом по отношению к тебе. Однако клятва, которую ты дал госпоже, была принесена в знак любви, и такую клятву ты не можешь нарушить, не погубив своей души.
— Любовь? — Мой вопрос прозвучал как вызов.
— Ты любил Гизелу, я знаю, и не нарушал клятв, которые ей дал, но ты любишь госпожу, которая меня послала. Ты всегда ее любил. Я вижу это по твоему лицу, вижу это по ее лицу. Ты слеп к этому, но для остальных все ясно, как божий день.
— Нет, — сказал я.
— Она в беде, — проговорил Пирлиг.
— В беде? — тупо переспросил я.
— Ее муж болен рассудком.
— Он безумен?
— Не так, как раньше.
Подо мной заскрипели петли, когда две огромные створки ворот отворились наружу.
Рагнар, босоногий, закутанный в плащи, кричал прощальные слова всадникам, проехавшим через Высокие Ворота Дунхолма; копыта стучали по камням дороги, что вела вниз, через город.
Один из всадников обернулся, и я узнал Хэстена. Он поднял руку, салютуя мне, и я поднял руку в ответ, потом застыл, потому что всадник рядом с ним тоже повернулся в седле. Наездница улыбнулась, но свирепой улыбкой. Это была Скади. Она, должно быть, увидела на моем лице удивление, потому что засмеялась, прежде чем ударить лошадь пятками в бока и легко и быстро поскакать вниз по холму.
— Беда, — сказал я, наблюдая за ней. — Бо́льшая беда, чем ты подозреваешь.
— Потому что Хэстен нападет на Мерсию? — спросил Пирлиг.
Я не подтвердил этого, хотя сомневался, что датчанин держал свои намерения втайне.
— Потому что с ним эта женщина.
— Женщины приносят грех в наш мир, — сказал Пирлиг, — и, клянусь Богом, не дают греху завянуть. Но я не могу представить мир без них, а ты?
— Она хочет, чтобы я отправился к ней?
— Да, — ответил Пирлиг, — и она послала меня, чтобы тебя привезти. Он также велела сказать тебе кое-что. Что если ты не можешь сдержать клятву, она освобождает тебя от нее.
— Итак, я не должен ехать.
— Не должен.
— Но я дал клятву.
— Да.
Этельфлэд. Я сбежал от Альфреда и чувствовал лишь облегчение оттого, что обрел свободу. А теперь его дочь призывала меня. И Пирлиг был прав. Некоторые клятвы приносятся по любви, и эти клятвы мы не можем нарушить.
Зимой я чувствовал себя рулевым в тумане, которого несет приливом в ничто, которого ветер гонит туда, где нет гавани, заблудившимся, — но теперь словно рассеялся туман. Судьбы показали мне знакомый береговой знак, и хотя это был не тот знак, которого я желал, он все же говорил, куда мне направить корабль.
Я и в самом деле дал клятву Этельфлэд. Почти каждое обещание, данное мною ее отцу, вырывалось у меня, иногда силой… Но и клятва, данная мною Этельфлэд, — тоже. Обещание служить ей было платой за то, что она дала мне людей, чтобы помочь отчаянной атаке на Лунден. Помню, как я негодовал, что за это назначили цену, но все равно встал перед ней на колени и дал клятву.
Я знал Этельфлэд с тех пор, как та была ребенком, полным озорства, жизни и смеха. И я видел, как все это замерзает в ней из-за брака с моим кузеном. За годы, минувшие после данной мною клятвы, я стал любить ее — не так, как любил Гизелу, дружившую с Этельфлэд, но как сияющую девушку, чей свет был погашен жестокостью мужчин. И я служил ей. Я защищал ее. А теперь она просила защитить ее снова, и эта просьба наполнила меня нерешительностью.
Следующие дни я старался себя занять, охотился, упражнялся с оружием, и Финан, который часто был моим партнером в схватке на мечах, однажды сделал шаг назад и спросил, не пытаюсь ли я его убить.
— Прости, — сказал я.
— Это из-за валлийского священника, верно? — спросил он.
— Из-за судьбы, — ответил я.
— И куда ведет нас судьба, господин?
— На юг, — ответил я. — На юг.
А я ненавидел это слово. Я был северянином, моей страной была Нортумбрия, однако пряхи забирали меня на юг.
— К Альфреду? — недоверчиво переспросил Финан.
— Нет, — ответил я. — К Этельфлэд.
Я произнес ее имя и понял, что не могу больше медлить.
Итак, спустя неделю после отъезда Хэстена я пошел к Рагнару и солгал ему, потому что не хотел, чтобы тот видел мое предательство.
— Я собираюсь защитить своих детей, — сказал я ему.
— Хэстен наверняка их не убьет, — попытался он меня успокоить.
— Но Скади убьет.
Рагнар подумал об этом и кивнул.
— Верно.
— Или продаст их в рабство, — сурово проговорил я. — Она меня ненавидит.
— Тогда ты должен ехать, — сказал Рагнар.
И вот я выехал из Дунхолма, и мои люди отправились со мной, потому что дали мне клятву верности, и их семьи отправились тоже. И тогда Рагнар понял, что я уезжаю навсегда.
Он наблюдал, как мои люди навьючивают лошадей кольчугами и оружием, а после посмотрел на меня — обиженно и недоуменно.
— Ты едешь в Уэссекс? — спросил он.
— Нет, — пообещал я — и говорил правду.
Брида это знала.
— Тогда куда? — сердито вопросила она.
— К своим детям.
— Ты привезешь их сюда? — живо поинтересовался Рагнар.
— У меня есть подруга, — сказал я, избегая ответа на его вопрос, — которая заботится о моих детях, и она в беде.
Брида прорубилась сквозь мои недомолвки.
— Дочь Альфреда? — пренебрежительно спросила она.
— Да.
— Которая ненавидит датчан, — проговорила Брида.
— Она умоляет меня о помощи, — сказал я Рагнару. — И я не могу ей отказать.
— Женщины делают тебя слабым, — прорычала мне Брида. — А как же твое обещание отплыть с Рагнаром?
— Я не давал такого обещания, — огрызнулся я в ответ.
— Ты нам нужен! — умоляюще сказал Рагнар.
— Я и моя наполовину укомплектованная команда?
— Если ты не поможешь уничтожить Уэссекс, — заявила Брида, — ты не получишь долю его богатств, а без них, Утред, у тебя нет надежды получить Беббанбург.
— Я еду, чтобы найти своих детей, — упрямо повторил я.
И Брида, и Рагнар знали, что я говорю лишь половину правды — в лучшем случае.
— Ты всегда был больше саксом, чем датчанином, — насмешливо проговорила Брида. — Ты хочешь быть датчанином, но у тебя не хватает храбрости.
— Может быть, ты права, — признал я.
— Нам следует убить тебя прямо сейчас, — сказала Брида.
И она не шутила.
Рагнар положил ладонь на руку Бриды, чтобы заставить ее замолчать, потом обнял меня.
— Ты мой брат, — проговорил он.
Мгновение он не отпускал меня. Он знал, как и я, что я возвращаюсь к саксам, что мы вечно будем сражаться на разных сторонах. Все, что я мог сделать, — это пообещать, что никогда не буду сражаться лично против Рагнара.
— И ты выдашь наши планы Альфреду? — спросила Брида.
Рагнар, может, и смирился с моим отъездом, но Брида никогда ничего не прощала.
— Я ненавижу Альфреда, — сказал я. — И хотел бы, чтобы вы повеселились, сокрушая его королевство.
Вот, я написал это, и мне было больно это писать, потому что воспоминание о том расставании томительно. Брида ненавидела меня в тот миг, Рагнар был печален, а я был трусом.
Я спрятался за участью своих детей и предал дружбу.
Всю зиму Рагнар укрывал меня, кормил моих людей, а теперь я его бросал. Он был счастлив, что я на его стороне, он был счастлив сражаться с Уэссексом, но думал, что мы с ним поведем эту войну вместе. А теперь я его покинул. И он разрешил мне покинуть его.
Брида и впрямь убила бы меня в тот день, но Рагнар простил меня.
То был ясный весенний день. То был день, когда изменилась моя жизнь.
Wyrd biр ful araed.
Итак, мы поехали на юг, и долгое время я не мог говорить.
Отец Пирлиг понял, в каком я настроении, и молчал до тех пор, пока я, наконец, не нарушил угрюмое молчание.
— Ты сказал, что мой кузен не в своем уме? — спросил я.
— Да, — ответил он. — И нет.
— Спасибо, что все прояснил, — сказал я.
Пирлиг слегка улыбнулся. Он ехал рядом со мной, прищурив глаза от сияния дневного солнца.
— Он не безумен так, как безумен бедняга Гутред, — спустя некоторое время сказал отец Пирлиг, — у него нет видений, он не разговаривает с ангелами и не жует тростник. Он зол, что он не король. Этельред знает, что, когда он умрет, Мерсия попадет под власть Уэссекса. Так хочет Альфред, а то, чего хочет Альфред, он, как правило, получает.
— Итак, почему Этельфлэд послала за мной?
— Твой кузен ненавидит свою жену, — тихо произнес Пирлиг, чтобы не услышали Финан и Ситрик, ехавшие прямо за нами.
Собака поспешила прогнать овцу у нас с дороги, повинуясь пронзительному свисту пастуха на холме.
Пирлиг вздохнул.
— Каждый раз, когда он видит Этельфлэд, он ощущает цепи, которые повесил на него Альфред. Он был бы королем, но не может быть королем, потому что Альфред ему не позволит.
— Оттого что Альфред сам хочет быть королем Мерсии?
— Альфред хочет быть королем Англии, — ответил Пирлиг. — И, если он не сможет похвалиться таким титулом, тогда его сын будет носить эту корону. Вот почему не может быть другого короля саксов. Король — помазанник божий, король священен, поэтому не должно быть другого миропомазанного короля, преграждающего дорогу к цели.
— И Этельреда это возмущает, — сказал я.
— Да, и он накажет свою жену.
— Как?
— Разведясь с нею.
— Альфред такого не потерпит, — отмахнулся я.
— Альфред — больной человек. Он может умереть в любую минуту.
— Развестись с ней. Это означает…
Я помедлил. Этельфлэд, конечно, рассказывала мне раньше о стремлениях своего мужа, но я все еще верил с трудом.
— Нет, он этого не сделает!
— Он пытался, когда мы все думали, что Альфред лежит на смертном одре, — сказал Пирлиг. — Этельфлэд, услышав о случившемся, укрылась в монастыре в Лекелейде.
— На границе с Уэссексом?
Пирлиг кивнул.
— Чтобы она могла бежать к отцу, если они предпримут новую попытку, а они ее предпримут.
Я тихо выругался.
— Алдхельм?
— Господин Алдхельм, — согласился Пирлиг.
— Этельред заставит ее лечь с Алдхельмом? — спросил я, недоверчиво возвысив голос.
— Господин Этельред проделает это с удовольствием, — холодно ответил Пирлиг, — и, без сомнения, господин Алдхельм получит от этого еще большее удовольствие. А когда все будет сделано, Этельред сможет предоставить церкви свидетельство супружеской неверности и запереть Этельфлэд в монастыре — и их браку конец. Потом он будет волен жениться снова, породить наследника, а как только Альфред умрет, провозгласить себя королем.
— Так кто же ее сейчас защищает? — спросил я. — И кто защищает моих детей?
— Монахини.
— И никаких защитников-мужчин?
— Ее муж дает золото, а не она, — сказал Пирлиг. — Мужчины любят золото, но у нее нет богатств, чтобы им заплатить.
— Теперь есть, — неистово сказал я и ткнул копьем лошадь, которую купил в Дунхолме.
У меня осталось немного серебра. Я купил больше семидесяти лошадей, чтобы совершить это путешествие, и немногое оставшееся серебро уместилось в двух седельных сумках. Но у меня были Вздох Змея, Осиное Жало, и теперь из-за трех прях, снова вывернувших мою жизнь, была цель.
Я отправлюсь к Этельфлэд.
Лекелейд представлял собой группу хижин, разбросанных вдоль северного берега Темеза, там, где болотистый ручей Ли вливался в реку. В этом месте стояла водяная мельница, а рядом с ней имелась пристань, к которой было привязано несколько протекающих лодчонок. У восточного конца деревенской улицы — вереницы грязных луж — стоял монастырь. Его окружал палисад, служивший преградой, как я подозревал, скорее для монахинь, нежели для врага. Над потемневшей от дождя стеной вздымалась мрачная и уродливая церковь из дерева и плетней. Башня с колоколом царапала низкие облака: на западе бурлил дождь.
На дальнем берегу Темеза виднелась деревянная пристань, над ней группа мужчин укрывалась под импровизированными навесами, натянутыми на шесты. Все они были в кольчугах, их копья были прислонены к иве.
Я шагнул на пристань, поднес ко рту сложенные руки и прокричал им:
— Кому вы служите?
— Господину Этелноту! — крикнул в ответ один из них.
Он меня не узнал. Я был закутан в темный плащ, и мои светлые волосы прикрывал капюшон.
— Зачем вы здесь? — гаркнул я, но единственным ответом было непонимающее пожатие плеч.
Этот южный берег являлся территорией восточных саксов; наверняка Этельфлэд потому и выбрала Лекелейд.
Она могла мгновенно бежать отсюда в королевство своего отца, хотя Альфред, который считал, что узы брака священны, без сомнения, не горел бы желанием дать ей убежище из страха последующего за сим скандала. Тем не менее, как я догадывался, он приказал олдермену Этелноту из Суморсэта наблюдать за монастырем, хотя бы затем, чтобы доложить о любых странностях на мерсийском берегу реки.
«Теперь им будет о чем докладывать», — подумал я.
— Кто ты, господин? — окликнул человек через реку.
Он, может, и не узнал меня, но видел, что я возглавляю отряд всадников и, может быть, золото моей роскошной броши для плаща блеснуло под монотонным дождем.
Я не ответил на вопрос. Вместо этого я повернулся к Финану, который ухмыльнулся мне с седла.
— Всего тридцать человек, господин, — сказал он.
Я посылал его, чтобы осмотреть деревню и выяснить, сколько человек охраняет монастырь.
— Только и всего?
— Есть еще люди в деревне к северу.
— Кто командует этими тридцатью?
— Какой-то бедный ублюдок, который чуть не обделался, когда нас увидел.
Скорее всего, тридцать человек были размещены в Лекелейде по приказу моего кузена, и, скорее всего, для того, чтобы Этельфлэд осталась замурована в этом уродливом монастыре.
Я сел во влажное, скользкое седло и покрутил в стремени правой ногой.
— Давайте поворошим это осиное гнездо, — произнес я.
Я повел людей на восток, мимо домов, навозных куч и роющихся в грязи свиней. Кое-кто наблюдал за нами из дверных проемов, а в конце улицы, перед самим монастырем, ждала кучка мужчин в кожаных куртках и ржавых шлемах. Но если они и получили приказ помешать кому бы то ни было войти в монастырь, они были не в настроении выполнять данные им распоряжения. При нашем приближении они угрюмо отодвинулись в сторону.
Я не обращал на них внимания, а они не потребовали назвать мое имя и не пытались нас остановить.
Я пнул ворота монастыря, рассыпав капли дождя с их верхнего края. Моя лошадь заржала, и я пнул ворота еще раз.
Отряд мерсийцев наблюдал. Один человек побежал в переулок; я подозревал, что он собирается привести помощь.
— Мы подеремся с кем-нибудь еще до исхода дня, — сказал я Финану.
— Надеюсь, господин, — мрачно ответил тот. — Мы слишком давно не дрались.
В больших воротах приоткрылось окошко, и в отверстии появилось лицо женщины.
— Что вам нужно? — вопросила она.
— Убраться из-под дождя, — ответил я.
— В деревне вам дадут кров, — сказала женщина и начала закрывать окошко, но я ухитрился вставить в отверстие ногу.
— Вы можете открыть ворота, — проговорил я, — а можете наблюдать, как я изрублю их в щепки.
— Они — друзья госпожи Этельфлэд, — вежливо вмешался отец Пирлиг.
Окошечко снова полностью открылось.
— Это ты, отец?
— Да, сестра.
— Хорошие манеры, что, покинули Господень мир?
— Таков уж он, сестра. Он ничего не может с собой поделать. Он просто животное, — ответил Пирлиг и ухмыльнулся мне.
— Убери ногу, — ворчливо велела женщина.
Когда я послушался, она закрыла окошечко, и я услышал, как поднимают засов.
Потом ворота, скрипнув, открылись.
— Ждите, — велел я своим людям, слез с седла и вошел во двор монастыря.
Всю его южную часть занимала мрачная церковь, а по трем другим сторонам стояли низкие деревянные строения с соломенными крышами — я решил, что в них монахини спят, едят и прядут шерсть. Монахиня, представившаяся аббатисой Вербурх, поклонилась мне.
— Вы и в самом деле друг госпожи Этельфлэд? — спросила она.
Она оказалась пожилой и такой маленькой, что была мне буквально по пояс, но лицо ее было свирепо.
— Да.
Вербурх неодобрительно дернулась, заметив на моей шее молот Тора.
— И тебя зовут?.. — вопросила она.
Но тут раздался вопль, из дверного проема вылетел ребенок и помчался через лужи двора.
То была Сиорра, моя дочь. Она бросилась на меня, обхватила руками за шею, а ногами обвила талию. Я был рад, что идет дождь, иначе монахиня могла бы подумать, что капли на моем лице — это слезы. Они и были слезами.
— Я знала, что ты придешь! — неистово вскрикивала Сиорра. — Я знала, знала, знала!
— Ты — господин Утред? — спросила аббатиса.
— Да.
— Слава Богу, — сказала она.
Сиорра рассказывала мне о своих приключениях, а Осберт, мой младший, подбежал ко мне и все пытался вскарабкаться по моей ноге. Утреда, моего старшего сына, нигде не было видно. Я поднял Осберта и крикнул Финану, чтобы тот ввел остальных людей внутрь.
— Не знаю, сколько мы тут пробудем, — сказал я аббатисе Вербурх, — но лошадям нужны конюшня и корм.
— Ты думаешь, у нас тут таверна? — негодующе спросила она.
— Нет, — ответил я. — Нет-нет-нет…
А потом замолчал, потому что в дверях появилась Этельфлэд. Позади нее была темнота, и даже в тот серый день мне показалось, что, несмотря на свой плащ и капюшон из грубой коричневой шерсти, она сияет.
И я вспомнил пророчество, сделанное Исеулт много лет назад, когда Этельфлэд была не старше Сиорры — пророчество, произнесенное в ту пору, когда Уэссекс был слабее всего, когда датчане опустошали страну, а Альфред был беглецом на болотах. Исеулт, эта странная и милая женщина, темная как тень, пообещала мне, что Альфред даст мне силу и что моя женщина будет созданием золота.
Я смотрел на Этельфлэд, она смотрела на меня, и я знал — обещание, данное мною дочери, будет единственным, которое я сдержу. Я не уйду.
Я поставил на землю своих детей, предупредил, чтобы они держались подальше от лошадиных копыт, и пошел через мокрый двор, не замечая монахинь, которые крадучись вышли, чтобы поглазеть на нас.
Я собирался поклониться Этельфлэд. В конце концов, она была дочерью короля и женой правителя Мерсии, но ее лицо было одновременно счастливым и залитым слезами, и я не поклонился. Я протянул руки, и Этельфлэд подошла ко мне. Обняв ее, я почувствовал, как она дрожит. Может, она ощущала, как бьется мое сердце, потому что мне казалось, что оно стучит громко, как барабан.
— Ты пришел, — сказала она.
— Да.
— Я знала, что ты придешь.
Я откинул ее капюшон, чтобы увидеть ее волосы, золотые, как мои. Я улыбнулся.
— Создание золота, — сказал я.
— Глупый, — ответила она, улыбаясь.
— Что теперь будет? — спросил я.
— Мне думается, — ответила Этельфлэд, осторожно отодвинувшись от меня и снова натянув на голову капюшон, — мой муж попытается тебя убить.
— И он может призвать… — Я помедлил, размышляя. — … Пятнадцать сотен натренированных воинов?
— По меньшей мере.
— Тогда я не вижу никаких трудностей, — легко проговорил я. — У меня не меньше сорока человек.
И в тот полдень появились первые мерсийские воины.
Они прибывали группами, по десять или двадцать человек — приезжали с севера и опоясывали монастырь широким кордоном. Наблюдая за ними с колокольной башни, я насчитал сотню воинов, и все еще прибывали новые.
— Те тридцать человек в деревне, — спросил я Этельфлэд, — им полагается помешать тебе уйти?
— Им полагается сделать так, чтобы монастырь не получал еду, — ответила она, — но они не очень-то в этом преуспели. Припасы доставляют через реку на лодках.
— Они хотели уморить тебя голодом?
— Мой муж думал, что это вынудит меня уйти. И тогда мне пришлось бы вернуться к нему.
— А не к твоему отцу?
Этельфлэд поморщилась.
— Он бы просто отослал меня обратно к мужу, не так ли?
— Он и вправду бы так поступил?
— Брак — священен, Утред, — произнесла она почти устало, — он освящен Богом, и ты знаешь, что мой отец не оскорбил бы Бога.
— Тогда почему бы Этельреду просто не приволочь тебя обратно силой?
— Вторгнуться в монастырь? Мой отец такого бы не одобрил!
— Не одобрил бы, — согласился я, наблюдая за большой группой всадников, появившейся с севера.
— Они думают, что отец в любую минуту умрет, — сказала Этельфлэд, и я понял, что «они» — это мой кузен и его друг Алдхельм. — И они ждут этого.
— Но твой отец жив.
— Он поправляется, — ответила Этельфлэд. — Слава Господу.
— А вот теперь начинаются проблемы, — проговорил я, потому что новый отряд всадников, не меньше пятидесяти человек, ехал под знаменем.
Значит, тот, кто приказал воинам сторожить монастырь, явился сюда сам.
Когда всадники приблизились, я увидел, что на знамени изображен крест из двух военных топоров с большими лезвиями.
— Чей это знак? — спросил я.
— Алдхельма, — без выражения произнесла Этельфлэд.
Теперь монастырь окружали две сотни человек, и Алдхельм верхом на черном жеребце остановился в пятидесяти шагах от ворот. Его телохранителями служили два священника и дюжина воинов. На щитах его воинов изображался знак их господина — крест из топоров; эти мрачные люди собрались за спиной Алдхельма и, как и их господин, в молчании смотрели на закрытые ворота.
Знал ли Алдхельм, что я внутри? Он мог это подозревать, но сомневаюсь, что знал наверняка. Мы быстро проехали через Мерсию, держась ее восточной части, где были в силе датчане, поэтому немногие люди в сакской Мерсии осознали, что я явился на юг.
Однако Алдхельм, возможно, подозревал, что я здесь, потому что не сделал попытки войти в монастырь. Или же ему были отданы приказы не оскорблять Бога, совершая такое святотатство. Альфред мог простить Этельреда за то, что тот сделал Этельфлэд несчастной, но он бы никогда не простил оскорбления Бога.
Я спустился во двор.
— Чего он ждет? — спросил Финан.
— Меня, — ответил я.
Я оделся для боя: облачился в сияющую кольчугу, опоясался мечом, надел высокие сапоги. На мне был увенчанный волком шлем, я держал щит со знаком волка и решил взять военный топор в придачу к двум вложенным в ножны мечам.
Приказав открыть одну створку ворот монастыря, я вышел пешком, один.
Я не был верхом, потому что не мог себе позволить купить натренированного для боя верхового коня.
Я шел молча, а люди Алдхельма наблюдали за мной. Если бы у Алдхельма была хоть крупица храбрости, он бы подъехал ко мне и изрубил длинным мечом, висевшим у него на поясе. Даже не имея храбрости, он мог бы приказать своей личной страже меня прикончить, но вместо этого он просто таращился на меня.
Я остановился в дюжине шагов от него, прислонил к плечу боевой топор и откинул нащечники шлема, чтобы люди Алдхельма увидели мое лицо.
— Люди Мерсии! — прокричал я так громко, что меня услышали не только люди Алдхельма, но и войска восточных саксов на дальнем берегу реки. — В любой день ярл Хэстен возглавит атаку на вашу страну! Он явится с тысячами людей, голодных людей, копьеносных датчан, датчан с мечами, датчан, которые изнасилуют ваших жен, возьмут в рабство ваших детей и заберут ваши земли. То будет армия гораздо больше орды, которую вы победили у Феарнхэмма! Кто из вас был при Феарнхэмме?
Люди переглядывались, но никто не поднял руку и не прокричал, что присутствовал при той великой победе.
— Вы стыдитесь своего триумфа? — спросил я. — Вы учинили побоище, которое будут помнить, пока мужчины живут в Мерсии! И вы этого стыдитесь? Столько из вас были при Феарнхэмме?
Некоторые собрались с храбростью и подняли руки, один человек ликующе крикнул, и внезапно большинство из них разразились громкими приветственными криками. Они приветствовали самих себя.
Сбитый с толку Алдхельм поднял руку, чтобы призвать к тишине, но никто не обратил на него внимания.
— И кто поведет вас против ярла Хэстена, который идет сюда с викингами и пиратами, с убийцами и рабовладельцами, с копьями и топорами, с огнем и смертью? — еще громче взревел я. — Кого вы хотите видеть своим вождем? Это госпожа Этельфлэд вдохновила вас на победу при Феарнхэмме! А вы хотите, чтобы ее заперли в монастыре? Она умоляла меня прийти сюда и снова сражаться рядом с вами, и вот я здесь, а вы встречаете меня с мечами? С копьями? Итак, кого вы желаете видеть своим вождем в битвах против ярла Хэстена и его убийц?
Я позволил вопросу повиснуть в воздухе на несколько биений сердца, потом опустил топор, показав им на Алдхельма.
— Вы хотите, чтобы вождем был он? Или я?
Каким же дураком был этот человек. В тот момент под летящим с запада мелким утихающим дождем он должен был убить меня — быстро — или же обнять меня. Он мог бы спрыгнуть с седла и предложить мне дружбу, притворившись союзником, и таким образом выиграть время. За это время он мог бы устроить так, чтобы меня убили втихомолку… Но все, что он сделал, — это продемонстрировал свой страх. Он был трусом, всегда был трусом, храбрецом только перед слабыми. На лице его читался страх, он колебался — и лишь когда один из его соратников подался к нему и что-то прошептал на ухо, Алдхельм обрел голос.
— Этот человек, — крикнул он, показав на меня, — беглец из Уэссекса, объявленный вне закона!
Для меня то была новость, но не удивительная. Я нарушил клятву, данную Альфреду, поэтому у короля едва ли был иной выход, кроме как объявить меня вне закона, сделав таким образом добычей любого, у кого хватило бы храбрости меня схватить.
— Что ж, я вне закона! — крикнул я. — Так придите и убейте меня! И кто тогда защитит вас от ярла Хэстена?
Тут Алдхельм пришел в себя и пробормотал что-то человеку, который только что с ним шептался. Этот человек — большой широкоплечий воин, послал своего коня вперед.
Он ехал с обнаженным мечом. Этот воин знал, что делает. Он скакал ко мне не бешено, а обдуманно и осмотрительно. Он ехал, чтобы убить меня, и я видел, как его глаза оценивают меня из глубокой тени шлема. Он уже отводил меч, его рука напряглась для стремительного удара, который врезался бы в мой щит; к силе удара добавился бы вес человека и коня, чтобы лишить меня равновесия, а потом конь повернулся бы боком, и меч снова взлетел, уже за моей спиной. Воин знал, что я все это понимаю, но, подняв щит, я тем самым уверил его, что сделаю именно то, чего от меня ожидает противник.
Я увидел, как он сжал губы, как толкнул пятками коня, как большой серый жеребец ринулся вперед, как меч рассек пасмурный воздух.
Человек этот вложил в удар всю свою недюжинную силу. Меч устремился на меня справа. Я держал щит в левой руке, а топор — в правой.
А потом я сделал две вещи.
Я упал на одно колено и поднял щит над головой, так что он почти распластался над моим шлемом. В тот же самый миг я рубанул топором по ногам лошади и выпустил топорище.
Меч ударил по моему щиту, скользнул по дереву, зазвенел на умбоне, а конь — топор запутался в его задних ногах — заржал и споткнулся. Я увидел на щетке яркую кровь.
К тому времени, как конник полоснул снова, я уже стоял. Он и его конь были выбиты из равновесия, и новый удар, не причинив вреда, скользнул по железной оковке моего щита.
Алдхельм закричал своим людям, чтобы те помогли его лучшему воину, но Финан, Ситрик и Осферт уже появились из ворот монастыря, верхом, вооруженные, и люди Алдхельма заколебались, когда я шагнул к коннику. Тот снова полоснул; ему все еще мешали непредсказуемые движения его коня, и на этот раз я сделал так, чтобы мой меч отразил удар вверх. А сам я просто потянулся и схватил всадника за запястье. Он встревоженно закричал, а я сильно дернул — и, упав с седла, он рухнул на влажную землю. Одно биение сердца он выглядел ошеломленным. Его жеребец с ржанием повернулся в сторону, и воин встал. Щит его, надетый на левую руку, был в полосах грязи.
Я шагнул назад и вытащил Вздох Змея, клинок зашипел в тесном устье ножен.
— Как тебя зовут? — спросил я.
Большинство моих людей вышли из монастыря, хотя Финан сдерживал их.
Человек ринулся на меня, надеясь выбить меня из равновесия щитом, но я шагнул в сторону и пропустил его мимо.
— Как тебя зовут? — повторил я.
— Беорнот, — ответил он.
— Ты был при Феарнхэмме? — спросил я.
Тот отрывисто кивнул.
— Я пришел сюда не затем, чтобы убить тебя, Беорнот, — сказал я.
— Я дал клятву своему господину, — отозвался он.
— Никчемному господину.
— Тебе видней, ведь ты же — тот, кто нарушил клятву.
С этими словами он напал снова. Я поднял щит, чтобы принять на него удар, а воин быстро уронил руку, махнув мечом под нижним краем моего щита. Клинок ударился о мою лодыжку, но я всегда носил полоски железа в сапогах, потому что удар из-под щита очень опасен. Некоторые носят на ногах поножи, но при виде поножей противник удерживается от таких ударов, тогда как спрятанное в сапогах железо заставляет ноги казаться беззащитными и провоцирует удар, открывая врага для контрудара. Мои железные полосы резко остановили меч Беорнота, и у того был удивленный вид, когда я со страшной силой ударил его в лицо затянутой в перчатку рукой, сомкнутой на рукояти Вздоха Змея.
Шатаясь, Беорнот отступил. Моя левая нога ныла от его удара, но у него текла кровь из сломанного носа, и я саданул его щитом, вновь вынудив отступить, потом снова толкнул щитом — и на сей раз Беорнот упал на спину. Я пинком отбросил его меч, поставил ногу ему на живот и приставил к его губам кончик клинка Вздоха Змея.
Беорнот с ненавистью смотрел на меня. Он прикидывал, успеет ли секануть меня мечом, но понимал, что не успеет. Стоило мне шевельнуть рукой, и он бы захлебнулся собственной кровью.
— Лежи тихо, Беорнот, — негромко проговорил я, потом посмотрел на людей Алдхельма и крикнул: — Я пришел сюда не для того, чтобы убивать мерсийцев! Я пришел сюда, чтобы сражаться с ярлом Хэстеном!
Я сделал шаг в сторону, убрав меч от лица Беорнота, и велел ему:
— Встань.
Он нерешительно встал, не зная, закончился бой или нет. Ненависть покинула его глаза, теперь он просто недоуменно смотрел на меня.
— Ступай, — велел я.
— Я поклялся тебя убить, — ответил он.
— Не будь дураком, Беорнот, — устало проговорил я. — Я только что подарил тебе жизнь. Это делает тебя моим человеком. — Повернулся к нему спиной и крикнул: — Господин Алдхельм посылает храброго сделать то, чего не осмеливается сделать сам! Вы пойдете в бой под командованием труса?
Здесь были люди, которые помнили меня не только по Феарнхэмму, но и по атаке на Лунден. Они были воинами, а все воины хотят, чтобы их вел человек, который принесет им удачу. Алдхельм не был воином, они это знали, но все еще колебались и были смущены. Все эти мерсийцы дали клятву Алдхельму; некоторые разбогатели благодаря его подаркам. Эти последние послали лошадей ближе к своему господину, и я увидел, что их руки тянутся к рукоятям мечей.
— При Феарнхэмме, — раздался голос позади меня, — господин Алдхельм хотел убежать. И он — человек, который должен вас защитить?
Это сказала Этельфлэд. Все еще в коричневых монастырских одеждах (хотя ее светлые волосы были непокрыты), она сидела на моей лошади.
— Кто возглавил вас тогда, ведя в кровопролитный бой? — вопросила она. — Кто защитил ваши дома? Кто защитил ваших жен и детей? Кому бы вы предпочли служить?
Кто-то среди мерсийских воинов выкликнул мое имя, и раздались приветственные крики.
Алдхельм проиграл — и понял это. Он крикнул Беорноту, чтобы тот меня убил, но Беорнот не двинулся с места. Поэтому Алдхельм отчаянным голосом приказал своим сподвижникам меня прикончить.
— Вы же не хотите сражаться друг с другом! — крикнул я. — У всех вас скоро появится настоящий враг!
— Будь ты проклят! — прорычал один из людей Алдхельма.
Он вытащил меч и погнал вперед свою лошадь, и это положило конец всеобщей нерешительности.
Другие мечи покинули ножны — и разразился хаос.
Люди принимали решения — быть за или против Алдхельма, и огромное большинство было против него. Они кинулись на его телохранителей как раз в тот миг, когда те напали на меня, размахивая мечами. Я отразил замах щитом, а всадники крутились вокруг меня в звоне сталкивающихся клинков.
Финан позаботился о человеке, который на меня напал. Я заметил, что Осферт поставил свою лошадь перед Этельфлэд, защищая сводную сестру, но опасность ей не грозила.
Это людей Алдхельма рубили и убивали, хотя сам Алдхельм, повинуясь слепой панике, ударил пятками коня и ухитрился вырваться из внезапно разразившегося жестокого боя. Он держал обнаженный меч, но все, чего он хотел — это спастись. Однако вокруг него оставались люди, и тогда, увидев меня, он понял свое преимущество: он был верхом, а я — нет. Тогда он направил коня назад, чтобы меня убить.
Алдхельм напал на меня с отчаянием человека, который не верит, что может победить. Он не оценивал меня, как это делал Беорнот, — просто налетел во весь опор и изо всех сил рубанул мечом. Я встретил мощный удар, вскинув вверх Вздох Змея. Я знал свой меч, я знал его силу, я наблюдал, как кузнец Элдвульф сковывал четыре железных прута и три стальных в один длинный клинок. Я сражался этим мечом, я убивал им, я скрещивал его с клинками саксов, датчан, норвежцев и фризов. Я знал его и доверял ему, и, когда меч Алдхельма встретился с клинком Вздоха Змея с лязгом, который должны были услышать на другом берегу реки, я знал, что произойдет.
Меч Алдхельма сломался. Сломался пополам. Обломок длиной в две трети клинка ударил меня по шлему и упал в грязь. А потом я погнался за Алдхельмом, который, сжимая сломанный меч, попытался ускакать, но пути к спасению не было.
Бой был окончен. Поддерживавшие его люди были или мертвы, или разоружены, а воины, принявшие мою сторону, образовали круг, в котором мы и оказались. Алдхельм сдержал скакуна и уставился на меня. Он открыл рот, но не нашел слов.
— Слезай, — приказал я и, когда он заколебался, крикнул снова: — Слезай! — Я посмотрел на Беорнота, который вернул себе коня. — Отдай ему свой меч.
Алдхельм нетвердо держался на ногах. У него был щит, а теперь он получил меч Беорнота, но в нем не было боевого задора. Он скулил. Убивать такого человека нет никакого удовольствия, поэтому я сделал это быстро. Один выпад поверх его щита со скрещенными топорами, выпад, заставивший его вскинуть щит — и я опустил Вздох Змея прежде, чем клинок ударился о дерево. Я рубанул Алдхельма по левой лодыжке с такой силой, что он упал на одно колено. Тогда Вздох Змея рубанул его по шее, сбоку. Алдхельм носил под шлемом кольчужный капюшон, и звенья выдержали, но удар опрокинул его в лужу, а я ударил снова, на этот раз разрубив ворот кольчуги — так что кровь брызнула на ближайшего всадника.
Алдхельм дрожал и плакал, и я тащил клинок на себя до тех пор, пока его кончик не оказался в рваной ране, в мешанине крови и изувеченной кольчуги. Потом я с силой вонзил клинок в его глотку и повернул. Он трясся, из него хлестала кровь, как из свиньи; а потом он умер.
Я выбросил его знамя в Темез, поднес ко рту сложенные ладони и прокричал людям на другом берегу реки:
— Скажите Альфреду, что Утред Беббанбургский вернулся!
Только теперь я сражался за Мерсию.
Этельфлэд настояла на том, чтобы Алдхельм получил христианское погребение. В деревне была маленькая церковь, чуть больше коровника, с крестом, приколоченным к крыше, а вокруг нее — кладбище, где мы выкопали шесть могил для шести мертвецов.
Уже имевшиеся могилы были едва отмечены, и одна из лопат вонзилась в труп, разорвав шерстяной саван, так что выплеснулся вонючий жир и показались ребра.
Мы положили Алдхельма в эту могилу и, поскольку многие мерсийцы были его людьми и мне не хотелось подвергать их верность еще большему испытанию, я позволил им похоронить его в прекрасных одеждах и кольчуге. Но я оставил себе его шлем, золотую цепь и коня.
Отец Пирлиг помолился над свежими могилами, а потом мы ушли.
Мой кузен, очевидно, находился в своем поместье рядом с Глевекестером, поэтому мы поехали туда.
Теперь я возглавлял больше двухсот человек, по большей части мерсийцев и, без сомнения, в глазах моего кузена — мятежников.
— Ты хочешь, чтобы я убил Этельреда? — спросил я Этельфлэд.
— Нет! — потрясенно ответила она.
— Почему?
— Ты хочешь стать повелителем Мерсии? — парировала она.
— Нет.
— Он — главный олдермен Мерсии и мой муж. — Этельфлэд пожала плечами. — Может, я его и не люблю, но я за ним замужем.
— Ты не можешь быть замужем за мертвецом.
— Убийство все равно грех, — мягко сказала Этельфлэд.
— Грех! — пренебрежительно бросил я.
— Некоторые грехи настолько плохи, что пожизненной епитимьи не хватит, чтобы их искупить.
— Тогда позволь мне согрешить, — предложил я.
— Я знаю, что у тебя на сердце, — сказала Этельфлэд. — И если я тебя не остановлю, я буду так же виновна, как и ты.
Я что-то прорычал в ответ, потом коротко кивнул людям, опустившимся на колени, пока мы проезжали через их деревню, состоящую из тростниковых крыш, навоза и свиней.
Здешние жители понятия не имели, кто мы такие, но увидели кольчуги, оружие и щиты. Они будут следить за нами не дыша, пока мы не исчезнем из виду, но я подумал, что скоро этим же путем могут двинуться датчане, и тогда тростник будет сожжен, а детей продадут в рабство.
— Когда ты будешь умирать, — сказала Этельфлэд, — ты захочешь, чтобы у тебя в руке был меч.
— Конечно.
— Почему?
— Ты знаешь почему.
— Чтобы ты отправился в Вальгаллу. Когда я умру, Утред, я отправлюсь на небеса. Ты откажешь мне в этом?
— Конечно, нет.
— Тогда я не могу совершить такой ужасный грех, как убийство. Этельред должен жить. Кроме того, — она улыбнулась, — мой отец никогда не простит меня, если я стану убийцей Этельреда. Или разрешу тебе его убить. А я не хочу разочаровывать отца. Он мне дорог.
Я засмеялся.
— Твой отец в любом случае разозлится.
— Почему?
— Потому что ты попросила меня о помощи, конечно.
Этельфлэд бросила на меня пытливый взгляд.
— А кто, как ты думаешь, предложил, чтобы я попросила тебя о помощи?
— Что?
Я разинул рот, а она засмеялась.
— Твой отец хотел, чтобы я за тобой пришел? — недоверчиво спросил я.
— Конечно! — ответила она.
Я почувствовал себя дураком.
Я думал, что спасся от Альфреда — только чтобы обнаружить, что он притащил меня на юг. Пирлиг, должно быть, знал об этом, но постарался ни о чем мне не говорить.
— Но твой отец меня ненавидит!
— Конечно, нет. Он просто думает, что ты — очень непослушная гончая, которую надо время от времени пороть кнутом. — Этельфлэд улыбнулась извиняющейся улыбкой и пожала плечами. — Он знает, что на Мерсию нападут, Утред, и боится, что Уэссекс не сможет ей помочь.
— Уэссекс всегда помогает Мерсии.
— Он не сможет помочь, если датчане высадятся на побережье Уэссекса.
Я чуть было не расхохотался.
Мы в Дунхолме так старались сохранить наши планы втайне, однако Альфред уже готовился к ним. В конце концов он использовал свою дочь, чтобы заманить меня на юг, и я сперва подумал, насколько он умен, а потом стал гадать — с какими грехами этот умный человек приготовился смириться, чтобы не дать датчанам уничтожить христианство в Англии.
Мы оставили позади деревню и поехали через залитую солнцем местность. Трава зазеленела и быстро росла. Скот, выпущенный из зимнего заточения, жадно ее щипал. Заяц, стоя на задних лапках, наблюдал за нами, потом поскакал прочь, все время останавливаясь и взглядывая снова.
Дорога постепенно поднималась к невысоким холмам. Это была хорошая страна, обильно орошенная и плодородная — датчане жаждали именно такой земли. Я бывал в их родных местах и видел, как люди там выцарапывают скудные урожаи с маленьких полей, из песка и из камней. Неудивительно, что они хотели заполучить Англию.
Солнце уже опускалось, когда мы проехали через еще одну деревню. Девушка, несущая на коромысле два ведра молока, так испугалась при виде вооруженных людей, что споткнулась, попыталась встать на колени, и драгоценное молоко потекло в придорожную канаву. Она начала плакать, а я бросил ей серебряную монету — этого оказалось достаточным, чтобы осушить ее слезы, и спросил, живет ли их господин поблизости. Она указала на север, туда, где за рощей огромных вязов мы нашли прекрасный дом, окруженный гниющим палисадом.
Тана, владевшего деревней, звали Элдит. Он был крепким рыжеволосым человеком, и его ошеломило множество лошадей и всадников, которые явились к нему в поисках крова на ночь.
— Я не могу всех вас накормить, — проворчал он. — И кто вы такие?
— Меня зовут Утред, — сказал я. — А это — госпожа Этельфлэд.
— Моя госпожа, — отозвался он и опустился на одно колено.
Элдит довольно хорошо нас накормил, хотя на следующее утро пожаловался, что мы опустошили все его бочки с элем. Я утешил его золотым звеном, которое отрубил от цепи Алдхельма.
У Элдита было мало новостей. Он слышал, конечно, что Этельфлэд — узница в монастыре в Лекелейде.
— Мы посылали ей муку и яйца, господин, — сказал он мне.
— Почему?
— Потому что я живу там, откуда можно добросить камнем до Уэссекса, — ответил он, — и мне нравится, когда восточные саксы дружат с моим народом.
— Ты видел датчан этой весной?
— Датчан, господин? Эти ублюдки не приближались!
Элдит был в этом уверен, что объясняло, отчего он допустил, чтобы его палисад оставался в полуразрушенном состоянии.
— Мы просто пашем нашу землю и выращиваем скот, — настороженно проговорил он.
— А если тебя призовет господин Этельред? — спросил я. — Ты отправишься на войну?
— Молюсь, чтобы такого не случилось, но — да, господин. И я могу привести на службу шесть добрых воинов.
— Ты был у Феарнхэмма?
— Я не смог тогда отправиться, господин, я сломал ногу. — Он поднял подол, чтобы показать вывернутую икру. — Мне повезло, что я остался жив.
— Теперь будь готов ответить на призыв, — предупредил я.
Он перекрестился.
— Надвигается беда?
— Беда надвигается всегда, — ответил я и сел в седло прекрасного жеребца Алдхельма.
Не привыкший ко мне конь задрожал, и я похлопал его по шее.
Мы поехали на запад по утреннему холодку. Мои дети ехали вместе со мной.
Нищий, шагавший по дороге в противоположную сторону, опустился на колени у придорожной канавы, чтобы дать нам проехать.
— Я был ранен во время боя за Лунден! — крикнул он, протянув искалеченную руку.
Было много таких людей, ставших нищими из-за полученных на войне ран. Я дал своему сыну Утреду серебряную монету, велев бросить ее этому человеку. Он так и поступил, но в придачу произнес несколько слов:
— Да благословит тебя Христос!
— Что ты сказал? — вопросил я.
— Ты его слышал. — Этельфлэд, ехавшую слева от меня, это позабавило.
— Я предложил ему благословение, отец, — сказал Утред.
— Не говори мне, что ты сделался христианином! — прорычал я.
Утред покраснел, но не успел ответить, как Осферт вырвался из отряда всадников позади нас.
— Господин! Господин!
— В чем дело?
Он не ответил, просто показал туда, откуда мы ехали.
Я повернулся и увидел густеющий столб дыма на восточном горизонте. Как часто я видел такие огромные дымы! Многие из них были делом моих рук, метками войны.
— Что это? — спросила Этельфлэд.
— Хэстен, — ответил я, забыв про глупость моего сына. — Это должен быть Хэстен.
Я не мог придумать другого объяснения.
Война началась.
