Глава восьмая
Альфреда похоронили.
Похороны заняли пять часов молитв, песнопений, плача и проповедей. Старого короля положили в гроб из вяза, украшенный сценами из жизни святых. На крышке был изображен удивленный Христос, возносящийся на небо.
Щепку креста, на котором был распят Господь, вложили в руки мертвого короля, а его голова покоилась на Евангелии.
Гроб из вяза запечатали в свинцовый ящик, который, в свою очередь, поместили в еще один — из кедра, украшенный резьбой с изображением святых, бросающих вызов смерти.
Одну святую сожгли на костре, но пламя не смогло причинить ей вреда, другую пытали, но она улыбалась своим несчастным мучителям, даруя им прощение, а третью пронзили копьем, а она тем временем проповедовала.
Этот громоздкий гроб опустили в крипту старой церкви, где он был замурован и каменном помещении, в котором Альфреду предстояло покоиться до завершения строительства новой церкви, а затем его перенесли в подземелье, где он лежит до сих пор.
Я запомнил, что Стеапа рыдал как ребенок. Беокка был в слезах. Даже Плегмунд, этот суровый архиепископ, плакал во время проповеди.
Он говорил о лестнице Якова, появившейся во сне, о котором рассказывалось в Писании, и как Яков, лежа на своей каменной подушке под лестницей, услышал голос Господа.
— Земля, на которой ты лежишь, будет передана твоим детям и детям их детей, — голос Пленмунда запнулся, когда они читал эти слова, — и твои дети как пыль земли рассеются на запад и восток, на север и на юг, и с твоей помощью и с помощью твоих детей все семьи земли будут благословлены.
— Сон Якова был мечтой Альфреда, — голос Плегмунда охрип к этому моменту его долгой проповеди, — и Альфред теперь лежит здесь, а его земля будет передана его детям и детям его детей, до самого Судного дня!
— И не только эта земля! Альфред мечтал, чтобы мы, саксы, распространили свет Евангелия по всей Британии и по всем другим землям, пока все голоса на земле не вознесут хвалу Господу Всемогущему.
Я помню, как улыбнулся про себя. Я стоял в глубине старой церкви, наблюдая, как дым благовоний закручивался над позолоченными стропилами, и меня развеселило, что Плегмунд верил, что саксы должны распространиться как пыль земли на север, юг, запад и восток.
Нам повезет, если сохраним ту землю, что имеем, не говоря уж о том, чтобы распространяться, но прихожане были тронуты словами Плегмунда.
— Язычники давят на нас, — объявил Плегмунд, — они подвергают нас гонениям! Но мы будем проповедовать им и молиться за них, и мы увидим, как они преклонят колени перед Господом Всемогущим, а потом сбудется мечта Альфреда, и он возрадуется на небесах. Да хранит нас Господь!
Мне следовало бы слушать эту проповедь внимательней, но я думал об Этельфлед и Фагранфорде. Я попросил разрешения у Эдварда уехать в Мерсию, и в качестве ответа он отправил Беокку в «Два журавля».
Мой старый друг сидел у очага и упрекал меня за то, что я не уделяю внимания старшему сыну.
— Я не игнорирую его, — ответил я. — Я бы хотел, чтобы он тоже поехал в Фагранфорду.
— И что он будет там делать?
— То, что должен, — ответил я, — учиться быть воином.
— Он хочет быть священником, — сказал Беокка.
— Тогда он мне не сын.
— Он хороший мальчик! Очень хороший мальчик, — вздохнул Беокка.
— Вели ему поменять имя, — сказал я. — Если он станет священником, то не достоин зваться Утредом.
— Ты так похож на своего отца, — сказал он, что удивило меня, поскольку своего отца я боялся. — А Утред похож на тебя! — продолжил Беокка. — Он похож на тебя, и у него твое упрямство, — усмехнулся он, — ты был самым упрямым ребенком.
Меня часто называли Утредом Нечестивым, опасным врагом христианства, и все же многие, кого я любил и кем восхищался, были христианами, и Беокка был главным среди них.
Беокка и его жена, Тайра, Хильда, Этельфлед, отец Пирлиг, Осферт, Уиллибальд, даже Альфред, список можно продолжать бесконечно, и, полагаю, все они хорошие люди, потому что их религия требует вести себя определенным образом, чего я не делаю.
Тор и Один ничего не требовали от меня, кроме уважения и некоторых жертв, и они никогда не были настолько глупы, чтобы утверждать, что я должен возлюбить врагов своих или подставлять другую щеку.
Тем не менее, достойные христиане, такие как Беокка, ежедневно боролись, чтобы быть паиньками. Я никогда не старался быть паинькой, хотя и не думаю, что я опасен. Я есть я, Утред из Беббанбурга.
— Утред, сказал я Беокке, говоря о своем старшем сыне, — будет лордом Беббанбурга после меня. Он не сможет удержать эту крепость молитвами. Он должен научиться сражаться.
Беокка смотрел на огонь.
— Я всегда надеялся снова увидеть Беббанбург, — задумчиво произнес он, — но сомневаюсь, что это случится вскоре. Король сказал, что тебе следует отправиться в Фагранфорду.
— Ладно, — ответил я.
— Альфред был щедр к тебе, — строго сказал Беокка.
— Я и не отрицаю.
— И у меня есть здесь некоторое влияние, — сказал Беокка с ноткой гордости.
— Спасибо.
— Ты знаешь, почему он согласился?
— Потому что Альфред — мой должник. Потому что без Вздоха Змея он бы не оставался королем целых двадцати восемь лет.
— Потому что Уэссекс нуждается в сильном человеке в Мерсии, — сказал Беокка, игнорируя мое хвастовство.
— Этельреде? — игриво предположил я.
— Он достойный человек, а ты его опорочил, — яростно произнес Беокка.
— Возможно, — ответил я, избегая ссоры.
— Этельред — лорд Мерсии, — сказал Беокка, — и человек с самыми серьезными притязаниями на ее престол, но пока он не попытался забрать корону.
— Потому что боится Уэссекса.
— Он был верен Уэссексу, — поправил меня Беокка, — но не может выглядеть слишком услужливым, иначе лорды Мерсии, жаждущие иметь собственную страну, восстанут против него.
— Этельред правит в Мерсии, — сказал я, потому что он самый богатый человек в стране, и когда какой-нибудь лорд теряет скот, рабов или дом из-за датчан, он знает, что Этельред все ему возместит. Он платит за то, чтобы быть лордом, но то, что ему действительно следует сделать — это сокрушить датчан.
— Он присматривает за границей с Уэллсом, — сказал Беокка, как будто иметь дело с Уэллсом — это адекватный предлог для того, чтобы быть таким сонным с датчанами, — но все признают, — он поколебался, как будто тщательно подбирая слово, — признают, что он ненастоящий воин.
— Он превосходный правитель, — поспешил он задушить в зародыше любой смешок, который я мог издать после этих слов, — и его правление — просто замечательное, но у него нет таланта полководца.
— А у меня есть, — сказал я.
Беокка улыбнулся.
— Да, Утред, у тебя есть, но у тебя нет таланта выказывать уважение. Король ожидает, что ты будешь относиться к лорду Этельреду с уважением.
— Со всем уважением, которого он заслуживает, — обещал я.
— И его жене будет разрешено вернуться в Мерсию, — добавил Беокка, — приняв во внимание, что она построит монастырь, а также будет содержать его.
— Он должна стать монахиней? — зло спросил я.
— Будет содержать и построит! — ответил Беокка. — И она будет вольна выбирать, где ей строить и содержать монастырь.
Я не сдержал смех.
— Я должен жить по соседству с монастырем?
Беокка нахмурился.
— Мы не знаем, какое место она выберет.
— Ну да, — сказал я, — конечно, не знаете.
Итак, христиане проглотили грех. Я предположил, что Эдвард выучился терпимости к греху, что не так уж плохо, это значило, что Этельфлед была более или менее вольна жить как захочет, хотя монастырь будет служить для Этельреда предлогом утверждать, что его жена выбрала жизнь святого созерцания. По правде говоря, Эдвард и его советники знали, что им нужна Этельфлед в Мерсии, и во мне они тоже нуждались.
Мы были щитом Уэссекса, но, похоже, не будем мечом саксов, потому что перед уходом из таверны Беокка выдал жесткое предупреждение:
— Король настоятельно желает, чтобы датчан оставили в покое, — сказал он. — Не провоцировали их! Таков его приказ.
— А если они нападут на нас? — раздраженно спросил я.
— Конечно, вы можете защищаться, но король не желает начинать войну. По крайней мере, до своей коронации.
Я прорычал согласие с такой политикой. Полагаю, Эдварду имело смысл сохранять мир, пока он устанавливает свою власть над королевством, но я сомневался, что датчане позволят это. Я был уверен, что они жаждут войны, и жаждут начать её до коронации Эдварда.
Церемония не состоится до наступления нового года, чтобы дать время почетным гостям организовать поездку, и потому, когда осенние туманы перешли в заморозки, а дни стали короче, я, наконец, отправился в Фагранфорду.
Это было благословенное местечко приятных пологих холмов, медленных рек и плодородной земли. Альфред действительно оказался щедр. Управляющим оказался угрюмый мерсиец по имени Фульк, который был не в восторге от нового лорда. И неудивительно, ибо он неплохо кормился от доходов с земли, в чем ему помогал священник, ведущий учет.
Этот священник, отец Кинрик, пытался убедить меня, что урожаи в последнее время были бедны, а в лесу торчат пни, потому что деревья погибли от болезни, а не были вырублены на продажу.
Отец Кинрик выложил документы, соответствующие записям, привезенным мною из казны в Винтакестере, и счастливо улыбнулся этому совпадению.
— Как я уже говорил, господин, — сказал он, — мы содержали эти владения как священное имущество для короля Альфреда.
Он улыбнулся мне — толстый человек с круглым лицом и быстрой улыбкой.
— И никто никогда не приезжал из Уэссекса проверить твои записи?
— А зачем? — удивленно спросил он, позабавленный такой мыслью. — Церковь учит нас быть честными тружениками на виноградниках Господа.
Я взял все документы и бросил их в огонь. Отец Кинрик и Фульк в немом удивлении смотрели, как пергаменты покоробились, свернулись, затрещали и сгорели.
— Вы обманывали, — сказал я, — и теперь это прекратится. Отец Кинрик открыл рот, чтобы возразить, но затем передумал. — Или мне следует одного из вас повесить? Может, обоих?
Финан обыскал дома Фулька и отца Кинрика и нашел немного накопленного серебра, которое я использовал на покупку древесины и возврат долга своему старому управляющему.
Мне всегда нравилось строить, а в Фагранфорде нужен был новый дом, амбары и частокол — все это в течение зимы.
Я отправил Финана на север — патрулировать земли между саксами и датчанами, и он взял с собой новых людей, пришедших ко мне, услышав, что я богат и даю серебро. Финан посылал сообщения каждые несколько дней, и в них говорилось, что датчане на удивление спокойны.
Я был уверен, что смерть Альфреда спровоцирует нападение, но его не последовало. Сигурд вроде был болен, а Кнут не испытывал желания атаковать юг без своего приятеля.
Я считал, что это наш шанс атаковать север, и сказал это в послании Эдварду, но предложение осталось без ответа. До нас дошли слухи, что Этельволд уехал в Эофервик.
Брат Гизелы умер, и королем Нортумбрии вместо него стал датчанин, который правил только потому, что это позволял Кнут.
Кнут, неизвестно почему, королем быть не желал, но его человек занял престол, и Этельволд, похоже, был отправлен в Эофервик, потому что тот находился очень далеко от Уэссекса и глубоко в сердце датской земли, являясь, таким образом, безопасным местом.
Кнут, должно быть, считал, что Эдвард может послать войско, чтобы уничтожить Этельволда, и потому спрятал свой трофей за грозными римскими стенами Эофервика.
Итак, Этельволд прятался, Кнут ждал, а я строил. Я построил дом высотой с церковь, с толстыми балками и высоким частоколом. Я прибил череп волка на фронтоне, обращенном к восходящему солнцу, и нанял людей, чтобы сделать столы и скамьи.
У меня появился новый управляющий — человек по имени Херрик, раненый в бедро при Бемфлеоте. Он больше не мог сражаться, но был энергичным и, по большей части, честным. Он предложил построить мельницу на реке — хорошая идея.
Священник приехал, когда я подыскивал подходящее место для мельницы. Стоял холодный день, как и тот, когда отец Уиллибальд нашел меня в Букингааме, и края ручья похрустывали тонким льдом.
С северных высокогорий пришел холодный ветер, а с юга — священник. Он приехал на муле, но слез с седла, когда подъехал ко мне вплотную. Священник был молод и ростом даже выше меня.
Он был худ как скелет, черная ряса была давно не стирана, а ее полы облеплены засохшей грязью. Вытянутое лицо, нос-клюв, ярко-зеленые глаза, редкие светлые волосы и скошенный подбородок.
Тонкая жалкая бороденка заканчивалась на середине длинной, худой шеи, на которой висел большой серебряный крест с одной отбитой перекладиной.
— Ты великий лорд Утред? — серьезно спросил он.
— Я.
— А я отец Кутберт, — представился он, — и очень рад познакомиться с тобой. Мне следует поклониться?
— Пресмыкайся, если хочешь.
К моему удивлению, он опустился на колени, склонил голову почти до самой травы, побелевшей от инея, затем распрямился и встал.
— Вот, — сказал он, — я пресмыкаюсь. — Приветствую тебя, господин, как твой новый капеллан.
— Мой кто?
— Твой капеллан, твой личный священник, — беспечно сказал он, — это мое наказание.
— Мне капеллан не нужен.
— Уверен, что нет, господин. Я бесполезен, знаю, я никому не нужен, просто паразит Присносущей Церкви. Кутберт Бесполезный. Он вдруг улыбнулся, пораженный идей.
— Если меня когда-нибудь провозгласят святым, — сказал он, — я буду Святым Кутбертом Бесполезным! Это отличит меня от другого Святого Кутберта, не так ли? Конечно, отличит!
Он проделал несколько движений неуклюжего танца. — Святой Кутберт Бесполезный! — нараспев произнес он.
— Покровитель всех ненужных вещей. Тем не менее, господин, — он придал лицу серьезное выражение, — я твой капеллан, нагрузка для твоего кошелька, и требую еды, серебра, эля и особенно сыра.
Я очень люблю сыр. Ты говоришь, что я тебе не нужен, господин, но я здесь, тем не менее, и смиренно служу тебе, — он снова поклонился. — Не желаешь ли исповедаться? Хочешь, чтобы я снова приветствовал тебя в лоне Матери-Церкви?
— Кто сказал, что ты мой капеллан?
— Король Эдвард. Я его подарок тебе, — он блаженно улыбнулся, затем перекрестил меня. — Благословляю тебя, господин.
— Почему Эдвард послал тебя?
— Подозреваю, господин, потому что у него есть чувство юмора. Или, — нахмурился он, задумавшись, — возможно, потому что не любит меня. Только не думаю, что он, на самом деле, не любит меня. Вообще-то, меня он очень любит, хотя и считает, что мне нужно научиться благоразумию.
— Ты неблагоразумен?
— О, господин, я так много всего! Ученый, священник, пожиратель сыра, а теперь и капеллан лорда Утреда, язычника, который освежевывает священников. Так мне сказали. Я был бы бесконечно благодарен, если ты воздержишься от моего убийства. Дай мне слугу, пожалуйста.
— Слугу?
— Чтобы стирать. Делать всякое. Присматривать за мной. Благословит тебя Господь, если это будет девушка. Какая-нибудь молоденькая с симпатичными титьками.
Я осклабился. Невозможно было не любить Святого Кутберта Бесполезного.
— С симпатичными титьками? — строго спросил я.
— Если ты того пожелаешь, господин. Меня предупредили, что, скорее всего, ты меня зарежешь и превратишь в мученика, но я бы предпочел титьки.
— Ты и правда священник?
— О, конечно, господин, священник. Можешь спросить епископа Свитвульфа! Он сделал меня священником! Он возложил на меня руки и произнес соответствующую молитву.
— Свитвульф из Хрофесеастра? — поинтересовался я.
— Тот самый. Это мой отец, и он ненавидит меня!
— Твой отец?
— Мой духовный отец, да, но не настоящий. Мой настоящий отец был каменщиком, да благословит Господь его маленький молоток, но епископ Свитвульф дал мне образование и вырастил меня, да благословит его Господь, а теперь он меня терпеть не может.
— Почему? — спросил я, подозревая, каким будет ответ.
— Мне не дозволено об этом говорить, господин.
— А ты все равно скажи, ты ведь такой неблагоразумный.
— Я обвенчал короля Эдварда с дочерью епископа Свитвульфа, господин.
Значит, близнецы, которые теперь находились под присмотром Этельфлед, были законными детьми — факт, который расстроит олдермена Этельхельма. Эдвард притворялся, что это не так, на случай, если витан Уэссекса решит предложить трон кому-нибудь еще, а свидетель его первого брака был прислан под мою защиту.
— Боже, да ты глупец, — сказал я.
— Так назвал меня и епископ. Святой Кутберт Глупый? Но я был другом Эдварда, и он умолял меня, а она была прелестной малышкой. Такой красавицей, — вздохнул он.
— У нее были симпатичные титьки? — спросил я саркастически.
— Как два олененка, господин, — с готовностью ответил он.
Уверен, что я открыл рот от изумления.
— Два олененка?
— В Писании говорится, что превосходные груди похожи на двух оленят, господин. Должен сказать, я тщательно изучил этот вопрос, — он остановился, размышляя о том, что только что сказал, затем одобрительно кивнул, — очень тщательно! Хотя сходство все еще от меня ускользает, но кто я такой, чтобы сомневаться в святом Писании?
— А теперь, — сказал я, — все говорят, что этого брака не было.
— Вот почему я не могу сказать тебе, что он был, — заметил Кутберт.
— Но он был, — сказал я, и он кивнул. — Так значит близнецы — законные дети, — продолжал я, а он снова кивнул. — Разве ты не знал, что Альфред этого не одобрял?
— Эдвард хотел жениться, — ответил он просто и серьезно.
— И ты поклялся молчать?
— Меня грозили отправить во Франкию, в монастырь, но король Эдвард предпочел, чтобы я приехал к тебе.
— В надежде, что я тебя убью?
— В надежде, господин, что ты защитишь меня.
— Тогда бога ради, не броди по округе, рассказывая всем, что Эдвард был женат.
— Я буду хранить молчание, — обещал он, — я буду Святым Кутбертом Молчаливым.
Близнецы были с Этельфлед, которая занималась строительством своего монастыря в Сирренкастре, городе, находившемся неподалеку от моих новых владений. Сирренкастр был великим городом в те времена, когда римляне правили Британией, и Этельфлед жила в одном из их домов, прекрасном здании с большими комнатами и прилегающим двором с колоннами.
Дом когда-то принадлежал Этельреду-старшему, олдермену Мерсии и мужу сестры моего отца, и я бывал там в детстве, когда сбежал на юг от другого моего дяди, захватившего Беббанбург.
Этельред-старший расширил дом, так что к римской черепице добавилась саксонская солома, но он был комфортабельным и находился под защитой стен Сирренкастра.
Этельфлед велела своим людям разрушить некоторые римские дома и использовала камень для строительства монастыря.
— Зачем утруждать себя? — спросил я ее.
— Потому что такова была воля моего отца, — ответила она, — и потому что я обещала это сделать. Он будет посвящен Святой Вербурге.
— Это та женщина, которая напугала гусей?
— Да.
Дом Этельфлед был наполнен детским гамом. Там жила ее собственная дочь, Эльфвинн, и двое моих младших детей — Стиорра и Осберт.
Мой старший, Утред, все еще находился в школе в Винтанкестере, откуда писал письма, исполненные чувства долга, которые я не утруждался читать, потому что знал, что в них полно нудного благочестия.
Самыми младшими в Сирренкастре были близнецы Эдварда, они были еще младенцами. Я помню, как смотрел на Этельстана, завернутого в пеленки, и думал о том, как много проблем могло бы разрешиться лишь одним ударом Вздоха Змея.
В этом я был прав, но также и ошибался, и маленький Этельстан вырос в юношу, которого я любил.
— Ты знаешь, что он законнорожденный? — спросил я Этельфлед.
— Нет, по мнению Эдварда, — едко заметила она.
— У меня живет священник, который их венчал, — сказал я ей.
— Тогда вели ему держать рот на замке, иначе его похоронят с открытым ртом.
Мы находились в Сирренкастре, лежащем далеко от Глевекестра, где был дом Этельреда. Он ненавидел Этельфлед, и я беспокоился, что он пошлет людей, чтобы захватить ее или попросту убить или запереть в монастыре.
У нее больше не было защиты отца, и я сомневался, что Эдвард мог напугать Этельреда почти также сильно, как и Альфред, но Этельфлед отмела мои страхи.
— Возможно, его не волнует Эдвард, — сказала она, — но он в ужасе от тебя.
— Провозгласит ли он себя королем Мерсии? — спросил я.
Она смотрела, как каменщик отбивает кусок от римской статуи орла. Бедняга пытался сделать ее похожей на гуся, но добился только того, что она стала походить на злобную курицу.
— Нет, — произнесла она.
— Почему?
— Слишком много влиятельных людей на юге Мерсии нуждаются в защите Уэссекса, — отметила она, — и Этельред действительно не заинтересован в захвате власти.
— Правда?
— Не сейчас. Раньше — да. Но несколько месяцев назад он заболел и боится умереть. Он хочет заполнить то время, которое ему осталось, женщинами, — она едко взглянула на меня. — В чем-то он похож на тебя.
— Чепуха, женщина, — сказал я, — Сигунн — моя домоправительница.
— Домоправительница, — презрительно фыркнула Этельфлед.
— И она до смерти тебя боится.
Это ей понравилось, и она рассмеялась, потом вздохнула, потому что неразумный удар молотка каменщика снес печальной курице клюв.
— Всё, чего я просила, — промолвила она, — это статуя Вербурги и гуся.
— Ты слишком многого хочешь, — поддразнил я ее.
— Я хочу того, чего желал мой отец, — ответила она тихо, — Англию.
В те дни я всегда удивлялся, когда слышал это слово. Я знал Мерсию и Уэссекс, бывал в Восточной Англии и считал Нортумбрию своей родиной, но Англия?
Тогда это была мечта, мечта Альфреда, а теперь, с его смертью, эта мечта стала неясной и далекой как никогда.
Казалось весьма вероятным, что даже если четыре королевства объединятся, они будут названы скорее Данландией, чем Англией, хотя мы с Этельфлед и разделяли мечту Альфреда.
— Мы англичане? — спросил я ее.
— А кто же еще?
— Я — нортумберлендец.
— Ты англичанин, — твердо произнесла она, — с датской грелкой в постели, — она сильно ткнула меня по ребрам. — Скажи Сигунн, что я желаю ей хорошо провести Рождество.
Я отмечал Йолль, устраивая праздник в Фаграндорде. Мы сделали большое деревянное колесо, больше десяти шагов шириной, завернули его в солому и водрузили в горизонтальном положении на дубовую колонну, смазав ее конец льняным маслом, чтобы колесо могло вращаться.
Потом, после наступления темноты, мы его подожгли. Мужчины поднимали вилы или копья, чтобы повернуть колесо, которое вращалось, изрыгая искры.
Двое моих младших детей были со мной, Стиорра держала меня за руку и широко открытыми глазами смотрела на огромное горящее колесо.
— Зачем вы его подожгли? — спросила она.
— Это знак богам, — ответил я, — это показывает им, что мы их помним и просим принести новую жизнь в новом году.
— Это знак Иисусу? — спросила она, не вполне поняв объяснение.
— Да, — ответил я, — и другим богам.
Послышались одобрительные возгласы, когда колесо рухнуло, а потом мужчины и женщины состязались в прыжках через огонь. Я держал своих детей на руках и прыгал вместе с ними, паря в дыму и искрах.
Я наблюдал, как искры улетали в холодную ночь, и мне было интересно, сколько еще колес зажгут на севере, где датчане мечтали об Уэссексе.
Но хотя они и мечтали, они ничего не предпринимали ради этой мечты. Это само по себе было удивительным. Как мне казалось, смерть Альфреда послужит сигналом к атаке, но у датчан не было ни одного предводителя, который мог бы их объединить.
Сигурд был еще болен, Кнут, по слухам, был занят тем, чтобы подчинить себе скоттов, а Эорик не знал, кому присягнуть на верность — христианскому югу или датскому северу, так что не делал ничего.
Хэстен все еще прятался в Честере, но он был слаб. Этельволд оставался в Эофервике, но он был слишком беспомощен, чтобы атаковать Уэссекс, пока этого не позволит Кнут, так что нас оставили в покое, хотя я был уверен, что долго это не продлится.
У меня было искушение, такое сильное искушение, отправиться на север и снова посоветоваться с Эльфадель, хотя я и знал, что это глупо, и знал, что хотел увидеться не с Эльфадель, а с Эрцией, этой странной и молчаливой красавицей.
Я не поехал, но узнал новости, когда в Фагранфорду приехал Оффа, и я усадил его в своем новом доме и разжег большой огонь в очаге, чтобы согреть его старые кости.
Оффа был мерсийцем, который когда-то был священником, но его вера ослабела. Он покинул свой приход и бродил по Британии с парой дрессированных терьеров, развлекавших народ на ярмарках, ходя на задних лапах и танцуя.
Те несколько монет, которые Оффа собирал с помощью этих собак, не смогли бы оплатить его прекрасный дом в Ликкелфилде, но его настоящий талант, то мастерство, которое принесло ему богатство, заключалось в способности узнавать, на что люди надеются, о чем мечтают и каковы их намерения.
Его забавным собакам были рады в каждом доме, датском или саксонском, а Оффа обладал тонким слухом и острым умом. Он слушал, спрашивал, а затем продавал то, что узнал.
Альфред использовал его, но так делали и Сигурд с Кнутом. Оффа поведал мне, что произошло на севере.
Болезнь Сигурда не кажется смертельной, — сказал он, — просто слабость. У него лихорадка, он выздоровеет, и тогда они вернутся.
— Кнут?
— Не станет нападать на юг, пока не будет уверен, что Сигурд присоединится к нему.
— Эорик?
— Даже под себя мочится с оглядкой.
— Этельволд?
— Пьянствует и валяет служанок.
— Хэстен?
— Ненавидит тебя, улыбается, мечтает о расплате.
— Эльфадель?
— Ага, — произнес он и улыбнулся. Оффа был человеком мрачным и улыбался редко. Его вытянутое, глубоко изборождённое морщинами лицо оставалось непроницаемым и хитрым. Он отрезал кусочек сыра, сделанного на моей сыроварне.
— Слышал, ты строишь мельницу?
— Так и есть.
— Разумно, господин. Хорошее место для мельницы. Зачем платить мельнику, если ты сам можешь молоть свою пшеницу?
— Эльфадель, — снова спросил я, кладя на стол серебряную монету.
— Слышал, ты посещал ее?
— Ты слышишь слишком много.
— Ты мне льстишь, — сказал Оффа, сгребая монету. — Так ты видел ее внучку?
— Эрцию.
— Так зовет ее Эльфадель, и я завидую тебе.
— Думал, у тебя новая юная жена.
— Так и есть, но старикам не следует брать юных жён.
— Ты утомился? — рассмеялся я.
— Я становлюсь слишком старым, чтобы и дальше блуждать по дорогам Британии.
— Так оставайся дома в Лиселфилде, в серебре ты не нуждаешься.
— У меня юная жена, — сказал он, удивившись, — и мне нужно умиротворение постоянного путешествия.
— Эльфадель? — снова спросил я.
— Была шлюхой в Эофервике, — ответил он, — много лет назад. Там Кнут и нашел ее. Она предсказывала судьбу одновременно с торговлей собой, и, должно быть, предсказала Кнуту что-то, что сбылось, потому что он взял ее под свою защиту.
— Он дал ей пещеру в Букестанесе?
— Это его земля, так что да.
— И она говорит людям то, что хочет Кнут?
Оффа заколебался, всегда признак того, что если нужен ответ, то требуется заплатить еще немного. Я вздохнул и положил другую монету на стол.
— Она произносит его слова, — подтвердил Оффа.
— Так что же она говорит теперь? — спросил я, и снова он заколебался. — Послушай, — продолжил я, — ты, засохший кусок козьего хряща, я заплатил достаточно. Так что говори.
— Она говорит, что новый король юга придет с севера.
— Этельволд?
— Они используют его, — мрачно подтвердил Оффа. — В конце концов, он — законный король Уэссекса.
— Он пьяный полудурок.
— Когда это делало человека непригодным к трону?
— Итак, датчане используют его, чтобы задобрить саксов, а потом убьют?
— Разумеется.
— Так почему ждут?
— Потому что Сигурд болен, скотты угрожают землям Кнута, а расположение звезд неблагоприятно.
— Так Эльфадель только и может, что предложить подождать расположения звезд?
— Она говорит, что Эорик будет королем моря, Этельволд — королем Уэссекса, а все значимые земли юга отойдут датчанам.
— Королем моря?
— Просто забавный способ сообщить, что Кнут и Сигурд не заберут трон Эорика. Они беспокоятся, что он станет союзником Уэссекса.
— А Эрция?
— Она действительно настолько красива, как рассказывают?
— Так ты не видел ее?
— Не в ее пещере.
— Когда она обнажена, — сказал я, и Оффа вздохнул, — она удивительно красива.
— Я слышал о том же. Но она немая — не может говорить. Её разум поврежден. Не знаю, безумна ли она, но она как ребенок. Красивый, немой, полусумасшедший ребенок, который приводит мужчин в исступление.
Я поразмыслил над этим. Я слышал звон мечей снаружи, звук стали, бьющей по щитам из липы — мои воины тренировались.
Весь день, день ото дня, воины репетировали войну: с мечом и щитом, топором и щитом, копьем и щитом, готовя себя к дню, когда они столкнутся с датчанами, тренирующимися так же усердно.
И этот день, казалось, задерживался из-за слабого здоровья Сигурда. Тогда мы должны атаковать, подумал я, но чтобы завоевать северную Мерсию, я нуждался в войске из Уэссекса, а витан советовал Эдварду хранить хрупкий мир Британии.
— Эльфадель опасна, — прервал Оффа мои мысли.
— Старуха, бубнящая слова своего хозяина?
— Люди верят ей, а люди, верящие, что знают свою судьбу, не боятся рисковать.
— Я вспомнил отчаянную атаку Сигурда на мосту около Эанулфсбирига, и понял, что Оффа прав. Датчане могли бы подождать с нападением, но они постоянно слышали магические пророчества, говорившие, что они победят.
И слухи об этих пророчествах распространялись по землям саксов.
Wyrd bi fulræd. Судьба неумолима.
Мне пришла в голову идея, и я открыл рот, чтобы озвучить её, но передумал. Если хочешь сохранить что-то в тайне, то Оффа — последний человек, которому нужно об этом знать, потому что он зарабатывал на жизнь, выдавая чужие секреты.
— Ты хотел что-то сказать, господин? — спросил он.
— Что ты слышал о леди Эгвинн?
— Думаю, ты знаешь о ней больше меня, — удивился он.
— Знаю, что она умерла.
— Она была легкомысленной, — неодобрительно заметил Оффа, — но очень симпатичной. Прямо эльф.
— И замужней?
Он пожал плечами.
— Слышал, священник совершил церемонию, но брачный договор между Эдвардом и ее отцом не заключался. Епископ Свитвульф не дурак! Он не дал разрешения. Так законен ли брак?
— Если священник совершил церемонию.
— Брак требует договора, — строго сказал Оффа. — Они не два крестьянина, возящиеся как свиньи в хижине с земляным полом, а король и дочь епископа.
Обязательно должен быть брачный договор и выкуп за невесту. Без этого? Просто королевская похоть.
— Значит, дети незаконнорожденные?
— Так считает витан Уэссекса, значит, так и есть.
Я улыбнулся.
— Они очень болезненные дети, — солгал я, — и вряд ли выживут.
Оффа не мог скрыть своего интереса.
— Правда?
Этельфлед не может заставить мальчика брать грудь у кормилицы, — снова солгал я, — я девочка очень хилая. Но ведь все равно не имеет значения, что они умрут, раз они незаконные.
— Их смерть разрешит много проблем, — сказал Оффа.
Так я оказал Эдварду небольшую услугу, распространив слухи, которые понравятся Этельхельму, его тестю. Правда была в том, что близнецы быль здоровыми вопящими младенцами, и они создали бы проблемы, но эти проблемы могли подождать, как Кнут решил, что его вторжение на юг Мерсии и Уэссекса может подождать.
Бывают периоды в нашей жизни, когда кажется, что ничего не происходит, дымы пожарищ не поднимаются над городами и фермами, и совсем не много слез проливается над свежими могилами.
Я уже знал, что не стоит доверять спокойствию таких времен, потому что когда царит мир, это означает, что кто-то готовится к войне.
Пришла весна, а вместе с ней и коронация Эдварда в Кинингес Тун, королевском городе, который лежал чуть восточнее Лундена. Я считал это странным выбором.
Винтанкестер был главным городом Уэссекса, в котором Альфред построил свою величественную новую церковь и где находился самый крупный королевский дворец, но Эдвард выбрал Кинингес Тун.
Это действительно были крупные владения короля, но в последнее время заброшенные, потому что находились слишком близко к Лундену, и до того, как я отбил этот город у датчан, Кинингес Тун много раз разорялся.
— Архиепископ говорит, что там короновали некоторых монархов в старину, — объяснил мне Эдвард, — и там есть камень.
— Камень, господин?
Он кивнул.
— Королевский камень. В древности короли то ли стояли, то ли сидели на нем, я точно не знаю, — он пожал плечами, явно сомневаясь в том, какой цели служил этот камень. — Плегмунд считает, что это важно.
Меня вызвали во владения короля за неделю до церемонии и приказали привести с собой как можно больше воинов.
У меня было семьдесят четыре человека, все верхом, хорошо вооруженные, Эдвард добавил к ним сотню своих и попросил нас охранять Кинингес Тун во время коронации.
Он опасался атаки датчан, и я с радостью согласился стоять на страже. Я предпочитал скакать верхом под открытым небом, чем часами сидеть или стоять на христианских церемониях, так что я объезжал пустой двор, пока Эдвард то ли сидел, то ли стоял на королевском камне, и его помазали на царство святым маслом, а потом короновали украшенной изумрудами короной отца.
Датчане не атаковали. Я был так уверен, что смерть Альфреда означает войну, но она принесла это странное время, когда мечи отдыхали в ножнах, а Эдвард был мирно коронован, а после этого отправился в Лунден и вызвал меня туда на большой совет.
Улицы этого старого римского города были увешены знаменами по случаю празднования коронации Эдварда, А на его грозных крепостных валах было полно войск. Ни то, ни другое не было неожиданным, поразительным было обнаружить здесь Эорика.
Король Восточной Англии Эорик, который замышлял убить меня, находился в Лундене по приглашению архиепископа Плегмунда, который отправил двух собственных племянников в качестве заложников, чтобы гарантировать безопасность короля.
Эорик и его воины поднялись по Темезу в трех украшенных головами льва лодках и теперь расположились в большом мерсианском дворце на вершине холма в центре старого римского города.
Эорик был крупным человеком с животом как у беременной свиноматки, сильный как буйвол, его маленькие глазки смотрели с подозрением.
Я первым увидел его на крепостном валу, по которому он шел с группой своих воинов вдоль римских оборонительных сооружений. Он держал на поводке трех волкодавов, из-за присутствия которых завывали городские собаки.
Веостан, командир гарнизона, сопровождал Эорика, очевидно потому, что Эдвард велел ему показать королю Восточной Англии все, что тому заблагорассудится посмотреть.
Я был вместе с Финаном. Мы забрались на крепостной вал по римской лестнице, встроенной в одной из башен у ворот, которые называли Ворота Епископа. Было утро, и солнце нагревало старые камни.
Там воняло, потому что в ров снаружи сбрасывали мусор и отбросы. В нем копались дети.
Дюжина воинов, западных саксов, прокладывали путь людям Эорика, но они прошли мимо, так что мы с Финаном просто ждали, когда группа Эорика приблизится.
Веостан выглядел встревоженным, возможно, потому, что мы с Финаном были при мечах, хотя и без кольчуг, шлемов и щитов. Я поклонился королю.
— Вы знакомы с лордом Утредом? — спросил Веостан Эорика.
Маленькие глазки уставились на меня. Один из волкодавов зарычал, его успокоили.
— Тот, кто сжигает корабли, — сказал Эорик, явно забавляясь.
— Он сжигает и города, — не смог сдержаться Финан, напоминая Эорику, что я сжег его прекрасный порт в Думноке.
Эорик стиснул зубы, но не заглотнул наживку. Вместо этого он поглядел на юг, в сторону города.
— Прекрасное место, лорд Утред.
— Могу ли я спросить, что привело тебя сюда, о король? — произнес я с уважением.
— Я христианин, — сказал Эорик. Его голос был громким, выразительным и глубоким. — И Папа в Риме назвал Плегмунда моим духовным отцом. Архиепископ пригласил меня, я пришел.
— Какая честь для нас, — произнес я, потому что что еще можно сказать королю?
— Веостан говорит, что ты захватил этот город, — заметил Эорик. Он выглядел скучающим, как человек, который знает, что должен поддержать разговор, но не заинтересован в нем.
— Да, господин.
— Через эти ворота? — жестом он указал на ворота Лудды.
— Да, господин.
— Ты должен рассказать мне эту историю, — сказал он, но только из вежливости. Мы оба были вежливы. Он был человеком, который пытался убить меня, но никто из нас в этом не признавался, вместо этого мы вели эту натянутую беседу.
Я знал, о чем он думал. Он думал о том, что стена рядом с Воротами Епископа — самое уязвимое место на протяжении всех трех миль римских укреплений.
Легче всего было бы пойти в наступление через нее, хотя воняющий отбросами ров был серьезным препятствием, но к востоку от ворот каменная стена местами осыпалась и была заменена частоколом из дубовых бревен.
Целый пролет стены между Воротами Епископа и Старыми ворота был разрушен. Когда я командовал гарнизоном, то сделал частокол, но он нуждался в ремонте, и если Лунден и мог быть захвачен, то это самое лучшее место для атаки, и Эорик думал то же самое. Он указал на человека рядом с собой.
— Это ярл Оскитель — представил он его.
Оскитель являлся начальником караула Эорика. Он был, как я и ожидал, крупным и свирепым. Я кивнул ему, он кивнул в ответ.
— Ты тоже пришел помолиться? — спросил я его.
— Я пришел, потому что мой король приказал мне прийти, — ответил Оскитель.
И почему, подумал я сердито, Эдвард дозволил эту глупость? Эорик и Оскитель вполне могли стать врагами Уэссекса, и все же их привечали в Лундене и обращались как с почетными гостями.
В ту ночь был большой пир, и один из арфистов Эдварда спел длинную песнь в честь Эорика, прославляя его героизм, хотя, по правде говоря, Эорик не получил большой славы в битвах.
Он был хитрым и умным, правил силой, избегал битв, и выжил, потому что его королевство лежало на краю Британии, и армиям не требовалось пересекать его земли, чтобы добраться до врага.
Тем не менее, незначительным Эорик не был. Он мог привести, по крайней мере, две тысячи хорошо вооруженных воинов, и, если датчане когда-либо предпримут полноценное нападение на Уэссекс, то воины Эорика будут ценным дополнением.
Аналогично, если христиане когда-либо предпримут нападение на северных язычников, то с радостью поприветствуют эти две тысячи воинов. Обе стороны пытались соблазнить Эорика, и он получал подарки, давал обещания и ничего не предпринимал.
Эорик ничего не предпринимал, но являлся ключом к великой идее Плегмунда объединить всю Британию. Архиепископ заявил, что идея пришла ему во сне после похорон Альфреда, и убедил Эдварда, что этот сон — от Бога.
Не меч, а Христос объединит Британию, и было что-то магическое в числе 900 от рождества Христова.
Пленгмунд верил, и убедил в этом Эдварда, что Христос вернется в 1000 году, и что это божественная воля — потратить последние сто лет христианского тысячелетия на обращение датчан в веру в подготовке ко второму пришествию.
— Война не удалась, — гремел Плегмунд со своей кафедры, — поэтому мы должны проложить путь нашей вере и в мирное время! Он считал, что пришло время обратить язычников, и хотел, чтобы датчане-христиане, служащие Эорику, стали миссионерами у Сигурда и Кнута.
— Чего он хочет? — спросил я Эдварда. Меня вызвали к королю утром после великого праздника, и я слушал, как Эдвард объясняет, на что надеется архиепископ.
— Он хочет обратить язычников в истинную веру, — сухо сказал Эдвард.
— А они хотят Уэссекс, господин.
— Христиане не будут сражаться с христианами.
— Скажи это валлийцам, мой господин.
— Они хранят мир, по большей части.
К тому времени он уже был женат. Его невеста, Эльфлед, была почти ребенком — тринадцати, может, четырнадцати лет, уже беременная, она играла со своими подружками и котенком в небольшом садике, где я так часто встречал Этельфлед.
Окно в королевских покоях выходило на этот маленький садик, и Эдвард видел, куда я смотрю. Он вздохнул:
— Витан считает, что Эорик окажется союзником.
— Твой тесть верит в это?
Эдвард кивнул.
— Война длится уже на протяжении трех поколений, — серьезно сказал он, — и до сих пор не принесла мира. Плегмунд говорит, мы должны попробовать молитву и проповедь. Моя мать согласна.
Я рассмеялся. То есть, мы должны победить наших врагов молитвой? Кнут и Сигурд, подумал я, поприветствуют эту тактику.
— И чего же Эорик хочет от нас? — спросил я.
— Ничего, — казалось, Эдвард удивился вопросу.
— Он ничего не хочет, господин?
— Хочет архиепископского благословения.
В первые годы своего правления Эдвард находился под влиянием своей матери, тестя и архиепископа, и все трое возмущались стоимостью ведения войны.
Строительство бургов и вооружение фирда требовало огромного количества серебра, а отправка войска на поле сражения — еще больше, а эти деньги шли от церкви и олдерменов.
Они хотели сохранить серебро. Война стоит дорого, а молитва — бесплатна. Я поиздевался над этой идеей, а Эдвард резким жестом прервал меня.
— Расскажи мне о близнецах, — попросил он.
— Они расцветают.
— Моя сестра говорит тоже самое, а я слышал, что Этельстан не берет грудь, — в голосе прозвучала мука.
— Этельстан сосет как теленок, — ответил я, — я пустил слух, что он слаб — это то, что хотят услышать твоя мать и тесть.
— Ах, — улыбнулся Эдвард, — меня вынудили отрицать законность их происхождения, — продолжил он, — но они дороги мне.
— Они в безопасности и здоровы, господин, — уверил я.
Он коснулся моего предплечья.
— Так и продолжай! И еще лорд Утред, — он сжал мне предплечье, чтобы подчеркнуть последующие слова. — Не хочу, чтобы датчан провоцировали! Понимаешь меня?
— Да, мой король.
Он вдруг понял, что сжимает мою руку, и отдернул свою. Он чувствовал себя неловко со мной, полагаю, он был смущен, потому что сделал из меня няньку своих королевских бастардов, или, возможно, потому, что я был любовником его сестры, или потому, что он приказал мне сохранять мир, когда знал, что я считаю этот мир обманчивым.
Но датчан не следовало провоцировать, а я поклялся подчиняться Эдварду.
Поэтому я решил их спровоцировать.
