Глава 5
А потом внезапно стало тихо.
Конечно, не совсем тихо — река шипела, пробегая через пролом в мосту, небольшие волны шлепались о борта судов, потрескивали оплывающие факелы на стене дома, и я слышал шаги моих людей, выбиравшихся на берег. Копья и тупые концы копий постукивали по обшивке судов, лаяли собаки в городе, где-то раздавался хриплый гогот гусака. Но, не считая этих звуков, кругом было тихо. Рассвет стал бледно-желтым, солнце оставалось полускрыто темными тучами.
— И что теперь?
Рядом со мной появился Финан. Стеапа возвышался над ним, но молчал.
— Мы идем к воротам, — сказал я. — К Воротам Лудда.
Но не двинулся с места. Мне не хотелось двигаться. А хотелось вернуться в Коккхэм, к Гизеле.
Это не было трусостью. Трусость всегда с нами, и храбрость тоже — та, что побуждает поэтом слагать о нас песни. Храбрость — просто воля, преодолевающая страх.
Мне не хотелось двигаться из-за усталости, но не физической усталости. Тогда я был молодым, ранам войны лишь предстояло высосать из меня силу. Думаю, я устал от Уэссекса. Устал сражаться за короля, которого не любил. И, стоя на пристани Лундена, не понимал, почему вообще должен за него сражаться.
Теперь, вглядываясь в те времена сквозь прожитые годы, я гадаю — не была ли моя апатия делом рук человека, которого я только что убил и к которому пообещал присоединиться в пиршественном зале Одина. Я верил, что люди, которых мы убиваем, неразрывно связаны с нами. Нити их жизни, ставшие призрачными, сплетаются с нашими, и ноша убитых остается с нами, чтобы преследовать нас до тех пор, пока острый клинок не перережет наконец и нашу жизнь. Я чувствовал угрызения совести, что убил того норвежца.
— Собираешься вздремнуть? — спросил присоединившийся к Финану отец Пирлиг.
— Идем к воротам, — повторил я.
Это было похоже на сон. Я шел, но мысли мои блуждали где-то в другом месте.
«Вот так мертвец и ходит по нашему миру», — подумал я.
Потому что мертвец и впрямь вернулся. Не Бьорн, притворившийся, будто встал из могилы. Но в самой густой темноте ночи, когда никто из живых не может их увидеть, мертвые бродят по нашему миру.
«Они должны лишь наполовину видеть этот мир, — подумал я, — словно знакомые им места подернуты зимним туманом».
И я гадал — не наблюдает ли сейчас за мной отец. Почему я подумал о нем? Я не любил отца, и тот не любил меня. Он умер, когда я был еще мальчиком. Но отец был воином, поэты слагали о нем песни. И что бы он обо мне подумал?
Я шел по Лундену вместо того, чтобы атаковать Беббанбург. Ведь именно им я и должен был заниматься: отправиться на север, потратить все свое серебро на то, чтобы нанять людей и повести их на штурм по перешейку земель крепости, а потом вверх, на стену, к высокому дому, где мы учинили бы великую резню. Тогда я смог бы жить в своем доме, в отчем доме, отныне и всегда. Я мог бы жить рядом с Рагнаром и быть далеко от Уэссекса.
Однако мои шпионы — а в Нортумбрии на моем жалованье была дюжина шпионов — рассказали, что дядя сделал с моей крепостью. Он закрыл дальние от моря ворота, полностью снес их и на их месте возвел каменные высокие укрепления. Теперь тому, кто пожелал бы проникнуть в крепость, пришлось бы идти по тропе, тянувшейся к северному краю утеса, на котором стоял Беббанбург. И каждый шаг по этой тропе проходил бы под новыми высокими стенами, откуда нас непрерывно атаковали бы. А у северного края крепости, где ярится и бьется о скалу море, тропа кончалась у маленьких ворот, за которыми была крутая дорога, ведущая к еще одной стене и еще одним воротам.
Беббанбург был запечатан, и, чтобы взять его, требовалась армия, на которую не хватило бы и всего накопленного мной серебра.
— Пусть вам повезет!
Женский голос вырвал меня из раздумий.
Люди старого города не спали; они видели, как мы проходим мимо, и приняли нас за датчан, потому что я приказал своим людям спрятать нагрудные кресты.
— Убейте ублюдков-саксов! — крикнул кто-то еще.
Наши шаги отдавались эхом от стен высоких домов, не ниже трехэтажных. Некоторые кирпичи этих домов были красиво разукрашены, и я подумал, что некогда такие дома стояли по всему миру.
Я вспомнил, как в первый раз взобрался по римской лестнице и как странно себя при этом чувствовал. Я знал — пройдет время, и люди должны будут воспринимать такие вещи как нечто само собой разумеющееся.
Теперь мир состоял из навоза, соломы и гниющего дерева. Конечно, у нас имелись каменные кладки, но быстрее было строить из дерева, а оно гнило. Однако, похоже, это никого не заботило. Весь мир сгниет, когда мы соскользнем из света во тьму, став еще ближе к черному хаосу, в котором закончится этот средний мир — тогда, во время конца света, боги будут сражаться друг с другом, и вся любовь, свет и смех растают.
— Тридцать лет, — сказал я вслух.
— Это тебе столько? — спросил отец Пирлиг.
— Столько стоит господский дом, — ответил я, — если только ты не чинишь его все время. Наш мир разваливается на куски, отец.
— Господи, какой ты мрачный, — весело отозвался Пирлиг.
— И я наблюдаю за Альфредом, — продолжал я, — и вижу, как тот пытается привести наш мир в порядок. Списки! Списки и пергамент! Он похож на человека, возводящего плетни, чтобы остановить наводнение.
— Укрепи плетень получше, — вмешался Стеапа, прислушивавшийся к нашей беседе, — и он повернет поток.
— И лучше уж бороться с наводнением, чем в нем тонуть, — заметил Пирлиг.
— Посмотри на это! — сказал я, показывая на вырезанную из камня голову чудовища, прикрепленную к кирпичной стене.
Таких я никогда еще не видел — то был громадный косматый кот с открытой пастью; под ним был обколотый каменный резервуар — значит, некогда вода лилась из пасти в эту чашу.
— Смогли бы мы смастерить такое? — горько спросил я.
— Есть мастера, которые умеют делать такие вещи, — ответил Пирлиг.
— Тогда где они? — сердито вопросил я.
И я подумал, что все эти вещи — резьба, и кирпичи, и мрамор — были сделаны до того, как на остров пришла религия Пирлига. Не потому ли разлагается мир? Может, истинные боги наказывают нас за то, что столько человек поклоняются распятому богу? Но я не сказал об этом Пирлигу и промолчал.
Дома нависали над нами, кроме одного — тот рухнул и лежал в руинах.
У стены рылся пес; он остановился, задрал лапу, потом повернулся и зарычал на нас. В доме плакал младенец. Наши шаги эхом отдавались от стен.
Большинство моих людей молчали, опасаясь привидений, которые, по их мнению, обитали в этих памятниках былых времен.
Ребенок снова заплакал, еще громче.
— Там, должно быть, молодая мать, — радостно сказал Райпер.
Райпер — было его прозвище, оно означало «вор». Этот воин был тощим англом с севера, умным и хитрым. Хорошо, хоть он не подумал о привидениях.
— На твоем месте я бы предпочитал коз, — отозвался Клапа, — они не возражают против твоей вони.
Клапа был датчанином, поклявшимся мне в верности. И он действительно верно мне служил — огромный парень, выросший на ферме, сильный, как бык, и всегда жизнерадостный. Они с Райпером были друзьями и все время подтрунивали друг над другом.
— Тихо! — сказал я, прежде чем Райпер успел огрызнуться.
Я знал: мы приближаемся к западной стене.
Над тем местом, где мы высадились на берег, город раскинулся на широких выступах холма, на вершине которого находился дворец. Но теперь холм стал ниже, значит, мы приблизились к долине реки Флеот.
Позади нас небо светлело, начиналось утро. Этельред, наверное, решил, что я не смог предпринять свою предрассветную ложную атаку. Я боялся, что, поверив в мою неудачу, он и сам не станет атаковать. Может, Этельред уже ведет своих людей обратно на остров? В таком случае мы останемся совсем одни, окруженные врагами, и будем обречены.
— Господи, помоги нам, — внезапно сказал Пирлиг.
Я поднял руку, чтобы остановить людей, потому что впереди, как раз перед тем местом, где улица ныряла под каменную арку, называвшуюся Воротами Лудда, стояла вооруженная толпа. В шлемах, топорах и наконечниках копий отражался неяркий свет только что вставшего, подернутого облаками солнца.
— Господи, помоги нам, — снова сказал отец Пирлиг и перекрестился. — Их там, должно быть, две сотни.
— Больше, — ответил я.
Их было столько, что они не умещались на улице, и некоторым пришлось втиснуться в проулки. Все, кого мы видели, стояли лицом к воротам, поэтому я понял, что делает враг, и в голове моей тотчас прояснилось — словно рассеялся туман.
Слева от меня был двор, и я указал на ведущие в него ворота.
— Туда, — приказал я.
Помню, как меня однажды навестил священник, умный парень, чтобы расспросить — что я помню об Альфреде. Тот хотел записать мои воспоминания в книгу. Он этого так и не сделал, потому что умер от поноса вскоре после того, как повидался со мной, но тем не менее был проницательным человеком, более снисходительным, чем большинство священников. Припоминаю, как он попросил меня описать веселье битвы.
— Об этом тебе расскажут поэты моей жены, — ответил я.
— Поэты твоей жены никогда не сражались, — заметил он, — они просто берут песни, сложенные о других героях, и изменяют в них имена.
— Да ну?
— Конечно. А ты никогда так не поступаешь, господин?
Мне нравился этот священник, поэтому я и разговаривал с ним. И в конце концов ответил, что веселье битвы заключается в том, чтобы одурачить противника, чтобы знать, что сделают враги, еще до того, как успеют это сделать, и приготовиться; и когда они наконец сделают выпад, который должен был тебя убить, то погибают сами.
И в тот миг на влажной сумрачной улице Лундена я понял, что собирается сделать Зигфрид. Я понял — хотя он еще не подозревал об этом, — что он отдает мне Ворота Лудда.
Двор, в котором мы очутились, принадлежал торговцу камнем. Каменоломнями ему служили римские здания Лундена, и вдоль стен двора громоздились штабеля разобранной каменной кладки, готовые отправиться морем во Франкию. Остальные булыжники были нагромождены у ворот в речной стене, что вели к причалам.
Я подумал — Зигфрид, боясь нападения с реки, перекрыл все ворота в стенах к западу от моста, но ему и не снилось, что кто-нибудь минует мост и окажется на восточной стороне, которая не охранялась. Именно так мы и поступили: мои люди спрятались во дворе, а я стоял в воротах и наблюдал за врагами, столпившимися у Ворот Лудда.
— Мы прячемся? — спросил меня Осферт.
У него был прискуливающий голос, будто он вечно жаловался.
— Между нами и воротами сотни людей, — терпеливо объяснил я, — а нас слишком мало, чтобы сквозь них прорубиться.
— Значит, мы проиграли. — Это был не вопрос, а раздраженное утверждение.
Мне захотелось его ударить, но я ухитрился сохранить терпение.
— Объясни ему, что происходит, — обратился я к Пирлигу.
— Господь в своей мудрости убедил Зигфрида возглавить атаку, выведя войска из города, — объяснил валлиец. — Они собираются открыть ворота, мальчик, устремиться через болота и врубиться в армию господина Этельреда. А большинство людей господина Этельреда взяты из фирда, в то время как большинство людей Зигфрида — истинные воины. Поэтому мы все знаем, что произойдет! — Отец Пирлиг прикоснулся к своей кольчуге в том месте, где под ней был спрятан крест. — Спасибо тебе, Господи!
Осферт уставился на священника.
— Ты имеешь в виду, — после паузы проговорил он, — что людей господина Этельреда перебьют?
— Некоторые из них погибнут! — жизнерадостно допустил Пирлиг. — И, Господи, надеюсь, они умрут с честью, мальчик, иначе им никогда не услышать небесного хора, верно?
— Ненавижу хоры, — прорычал я.
— Неправда, — сказал отец Пирлиг. Потом снова посмотрел на Осферта. — Понимаешь, мальчик, как только они выйдут за ворота, охранять эти ворота останется только горстка людей. Вот тут-то мы и нападем! И Зигфрид внезапно окажется между двумя врагами — перед ним будет враг и за ним тоже, а попав в такое положение, человек может горько пожалеть, что не остался в постели.
Высоко над двором открылись ставни. Молодая женщина посмотрела на светлеющее небо, высоко подняла руки, потянулась и от души зевнула. При этом ее льняная рубашка туго обтянула груди.
А потом женщина увидела внизу мужчин и машинально прижала руки к груди. Она была одета, но, должно быть, почувствовала себя голой.
— О, спасибо дорогому Спасителю за еще одну сладкую милость, — проговорил Пирлиг, наблюдая за женщиной.
— Но если мы возьмем ворота, — сказал Осферт, беспокоясь о насущной проблеме, — люди выйдут из города, чтобы нас атаковать.
— Выйдут, — согласился я.
— И Зигфрид… — начал было Осферт.
— Наверное, Зигфрид повернет обратно, чтобы нас перерезать, — закончил я за него.
— И? — спросил Осферт — и запнулся, потому что не видел в будущем ничего, кроме крови и смерти.
— Все зависит от моего кузена, — сказал я. — Если он придет к нам на помощь, мы победим. А если нет… — Я пожал плечами. — Тогда покрепче сжимай рукоять своего меча.
От Ворот Лудда донесся рев, и я понял — ворота распахнулись и люди вырвались на дорогу, ведущую к Флеоту. Этельред, если он все еще готовится к атаке, увидит, как выходят враги, и тогда ему придется сделать выбор. Он может остаться и сражаться в новом городе саксов, а может сбежать. Я надеялся, что он все-таки останется. Он мне не нравился, но я никогда не замечал в нем недостатка храбрости. Зато замечал в нем большую тупость — значит, он, скорее всего, примет бой.
У людей Зигфрида ушло много времени, чтобы миновать ворота. Я наблюдал за ними из тени арки двора, и, по моим подсчетам, город покинуло не меньше четырехсот человек. У Этельреда было больше трехсот добрых воинов, большинство из них — из личного отряда Альфреда, остальные же были взяты из фирда и ни за что не выстояли бы против решительной жестокой атаки. Преимущество было на стороне Зигфрида, чьи люди отдыхали в тепле и хорошо ели, пока воины Этельреда, спотыкаясь, шли ночью и устали.
— Чем скорее мы сделаем это, тем лучше, — сказал я, не обращаясь ни к кому в отдельности.
— Тогда пошли? — предложил Пирлиг.
— Мы просто пойдем к воротам! — крикнул я своим людям. — Не бегите! Делайте вид, что вам и положено здесь находиться!
Так мы и поступили.
И так, с прогулки по улице Лундена, начался тот горький бой.
У Ворот Лудда осталось не больше тридцати человек. Некоторые были часовыми, поставленными, чтобы охранять проход под аркой, но большинство — зеваками, взобравшимися на укрепления, чтобы посмотреть на вылазку Зигфрида. Крупный одноногий мужчина взбирался на костылях по неровным каменным ступеням. Он остановился на полдороге и повернулся, когда мы приблизились.
— Если поторопишься, господин, — крикнул он мне, — то сможешь к ним присоединиться!
Он назвал меня господином, потому что видел господина, лорда войны.
Лишь небольшая горстка людей отправилась на войну, снарядившись так, как я. Вожди, ярлы, короли, лорды; те, кто убил достаточно народу, чтобы скопить состояние, необходимое для покупки кольчуги, шлема и оружия. И не просто обычной кольчуги. Моя, например, была франкской работы и стоила больше военного корабля. Ситрик отполировал ее песком, так что она сияла, как серебро. Подол кольчуги достигал колен; на нем висело тридцать восемь маленьких молотов Тора — некоторые костяные, некоторые из слоновой кости, другие — серебряные, но все они некогда висели на шеях храбрых врагов, убитых мною в бою. Я носил эти амулеты для того, чтобы, когда попаду в пиршественный зал мертвых, бывшие владельцы амулетов узнали меня, поприветствовали и выпили со мной эля.
На мне был шерстяной черный плащ, на котором Гизела вышила белый зигзаг молнии, тянувшийся от шеи до пят. Плащ мог стать помехой в битве, но пока я его не снял, потому что из-за него казался больше, хотя я и без того был выше и шире большинства мужчин. На шее моей висел молот Тора, и только он был дешевым — несчастный амулет из железа, которое постоянно ржавело. Из-за того, что его год за годом отчищали и драили, амулет стал тонким и уродливым, но я завоевал его с помощью кулаков, когда был еще мальчиком, и любил его.
И я носил свой амулет в тот день. Мой великолепный шлем был отполирован так, что его сияние слепило глаза, инкрустирован серебром и увенчан серебряной головой волка. Защищавшие лицо пластины были украшены серебряными спиралями. Один лишь шлем мог сказать врагу, что я богатый человек. Тот, кто убил бы меня и забрал себе этот шлем, сразу бы разбогател, но мои враги первым делом забрали бы браслеты, которые я на датский манер носил поверх рукавов кольчуги. Браслеты были серебряными и золотыми, и их было так много, что некоторые располагались выше локтя. Они говорили об убитых мною врагах и накопленном богатстве. Сапоги были из толстой кожи; нашитые на них железные пластины отражали удары копья, направленные из-под щита. На щите, окаймленном железом, красовалась волчья голова — мой знак. У моего левого бедра висел Вздох Змея, а у правого — Осиное Жало.
Я шагал к воротам, и поднимающееся за моей спиной солнце бросало длинную тень на грязную улицу.
Я был военным владыкой в расцвете великолепия и пришел сюда, чтобы убивать, хотя у ворот об этом никто не знал.
Они видели, как мы идем, но приняли нас за датчан. Большинство врагов находились на высоких укреплениях, лишь пятеро стояли в открытых воротах и наблюдали, как войско Зигфрида течет вниз по короткому крутому склону к Флеоту.
За рекой, недалеко от берега, находилось селение саксов, и я надеялся, что Этельред все еще там.
— Стеапа! — окликнул я. — Возьми своих людей и убей этих засранцев под аркой ворот!
Мы все еще были достаточно далеко от ворот, чтобы никто не услышал, что я говорю по-английски.
Похожее на череп лицо Стеапы осветилось улыбкой.
— Хочешь, чтобы я закрыл ворота? — спросил он.
— Оставь их открытыми, — сказал я.
Я хотел заманить Зигфрида обратно, чтобы его закаленные люди не оказались посреди фирда Этельреда. Если ворота останутся открытыми, Зигфриду больше захочется напасть на нас.
Ворота стояли между двумя массивными каменными бастионами, каждый из которых имел лестницу, и я вспомнил, как когда-то, когда я был еще ребенком, отец Беокка описывал мне христианские небеса. Туда будут вести хрустальные лестницы, заявил он, и с жаром рассказал про огромный пролет гладких ступеней, ведущих к задрапированному белым золотому трону, на котором восседает его бог. Ангелы будут окружать трон, каждый — ярче солнца, а святые, как Беокка называл мертвых христиан, будут толпиться у лестницы и петь. Тогда мне это показалось весьма глупым и кажется глупым теперь.
— В ином мире, — сказал я Пирлигу, — мы все будем богами.
Он удивленно посмотрел на меня, гадая, к чему я клоню.
— Мы будем с Богом, — поправил он меня.
— На твоих небесах — может быть, — сказал я, — но не на моих.
— Есть только одни небеса, господин Утред.
— Тогда пусть мои небеса и будут теми «одними», — ответил я.
И в тот момент я знал, что моя правда — истинная правда, а Пирлиг, Альфред и остальные христиане заблуждаются. Просто заблуждаются.
Мы не шли к свету, а соскальзывали с него. Мы шли к хаосу, навстречу смерти и к небесам смерти — и, когда приблизились к врагу, я начал кричать:
— Небеса для мужчин! Небеса для воинов! Небеса, где сияют мечи! Небеса для храбрецов! Небеса свирепости! Небеса богов-трупов! Небеса смерти!
Все уставились на меня: и друзья, и враги. Они подумали, что я сошел с ума. Может быть, я и вправду был безумцем, когда взбирался по правой лестнице, туда, откуда смотрел на меня одноногий на костылях. Я пинком отбросил один из его костылей, и тот упал. Костыль со стуком полетел вниз по ступенькам, и один из моих людей втоптал его в землю.
— Небеса смерти! — завопил я.
Все люди на укреплениях не сводили с меня глаз, и все равно думали, что я — друг, потому что я прокричал свой странный военный клич на датском.
Я улыбнулся под двумя пластинами своего шлема и вытащил Вздох Змея. За мной, там, где я не мог их видеть, Стеапа и его люди начали убивать.
Меньше десяти минут назад я грезил наяву, а теперь ко мне пришло безумие. Я должен был подождать, пока мои люди взберутся по лестницам и построятся «стеной щитов», но некий импульс швырнул меня вперед. Теперь я выкрикивал свое имя, и Вздох Змея пел свою песню, а я был властелином войны.
Счастье битвы. Экстаз. Дело не только в том, чтобы обмануть врага, но и в том, чтобы чувствовать себя подобным богу.
Однажды я попытался объяснить это Гизеле, и она прикоснулась к моему лицу своими длинными пальцами и улыбнулась.
— Битва лучше вот этого? — спросила она.
— Это то же самое, — ответил я.
Но это было не то же самое. В битве человек рискует, чтобы приобрести репутацию. В постели он не рискует ничем. Веселье то же, но удовольствие с женщиной быстротечно, в то время как репутация остается навсегда. Мужчины умирают, женщины умирают, все умирают, но твоя слава переживет тебя; вот почему я выкрикивал свое имя, когда Вздох Змея отобрал первую душу.
Моим противником был высокий человек в помятом шлеме, с копьем с длинным наконечником. Он инстинктивно ткнул в меня копьем, и точно так же инстинктивно я отразил удар щитом и ударил его в горло Вздохом Змея. Справа от меня был еще один противник; я толкнул его плечом, сбив с ног, а потом наступил ему на пах, одновременно приняв на щит выпад слева. Я перешагнул через того, чей пах превратил в кровавую кашу, и теперь защитная стена укреплений оказалась справа от меня, как я и хотел. Впереди же были враги.
Я врезался в них.
— Утред! — кричал я. — Утред Беббанбургский!
Я приглашал смерть за собой. Нападая в одиночку, я оставлял врагов позади, но в тот момент я был бессмертен. Время замедлилось, так что мои противники двигались, как улитки, в то время как я был быстр, как молния на моем плаще. Я все еще кричал, когда Вздох Змея вонзился в глаз врага с такой силой, что кость глазницы остановила выпад. Потом я сделал широкий замах влево, чтобы сбить меч, нацеленный мне в лицо. Мой щит взлетел вверх, чтобы принять на себя удар топора, Вздох Змея нырнул, и я сделал выпад вперед, пронзив кожаную куртку человека, чей удар только что отбил.
Я вывернул клинок, чтобы тот не застрял в животе, пока меч выдавливал кровь и кишки врага. Вслед за тем я шагнул влево и саданул железным умбоном в щит того, кто держал топор. Человек, пошатнувшись, сделал шаг назад. Вздох Змея выскользнул из живота фехтовальщика и проехался далеко вправо, чтобы столкнуться с другим мечом. Я следовал за Вздохом Змея, все еще крича, и увидел ужас на лице врага, а ужас врага подпитывает жестокость.
— Утред! — крикнул я, глядя на него, и он увидел приближающуюся смерть. Попытался попятиться, но другие напирали сзади, преграждая ему путь к спасению. Я улыбался, когда полоснул Вздохом Змея по лицу врага. Кровь брызнула в рассветном мареве, и мой другой замах, направленный назад, располосовал чье-то горло.
Двое других людей протиснулись мимо убитого, и я парировал удар одного из них мечом, а удар второго — щитом.
Эти двое не были дураками. Они надвигались, сомкнув щиты, с единственной целью — загнать меня к укреплениям и держать там, прижимая щитами, чтобы я не мог пустить в ход Вздох Змея. А как только они загонят меня в такую ловушку, то дадут возможность другим тыкать в меня клинками до тех пор, пока я не потеряю слишком много крови, чтобы держаться на ногах.
Эти двое знали, как меня убить, и явились сюда за этим.
Но я смеялся. Смеялся, потому что знал, что те собираются сделать… И враги будто стали двигаться медленней, а я выбросил щит вперед, ударив об их щиты. Они думали, что поймали меня в ловушку, ведь мне нечего было и мечтать оттолкнуть сразу двух человек. Те присели за своими щитами и пихнули меня вперед, а я просто шагнул назад и отдернул щит. Враги споткнулись, когда я вдруг перестал сопротивляться их натиску, их щиты слегка опустились, и Вздох Змея мелькнул, как язык гадюки. Его окровавленный кончик полоснул по лбу того, кто был слева, и я почувствовал, как сломалась толстая кость, увидел, как глаза врага остекленели, услышал треск упавшего щита — и сделал замах вправо. Второй противник парировал выпад и ударил меня щитом, надеясь выбить из Равновесия, но тут слева от меня раздался громовой крик:
— Господь Иисус и Альфред!
То был отец Пирлиг, а широкий бастион за ним был теперь полон моих людей.
— Ты — проклятый языческий дурак! — кричал на меня Пирлиг.
Я засмеялся. Меч Пирлига врезался в руку моего врага, а Вздох Змея сбил вниз щит норвежца. Я помню, как он на меня тогда посмотрел. На нем был прекрасный шлем с крыльями ворона по бокам. У этого человека была золотистая борода, голубые глаза — ив глазах его читалось осознание того, что он сейчас умрет, когда попытался поднять меч раненой рукой.
— Крепко держи меч! — велел я ему.
Он кивнул.
Пирлиг убил его, но я уже этого не видел. Я двинулся мимо, чтобы напасть на оставшихся врагов. Рядом со мной Клапа так неистово размахивал огромным топором, что был почти столь же опасен для своих, как и для врагов, и ни один из противников не захотел встретиться лицом к лицу с нами двумя. Все бежали вдоль укреплений — и ворота теперь были наши.
Я прислонился к низкой внешней стене и тотчас выпрямился, потому что камни шевельнулись под моим весом. Каменная кладка рассыпалась. Я хлопнул ладонью по непрочно держащимся камням и в голос рассмеялся от радости. Ситрик ухмыльнулся мне. Он держал окровавленный меч.
— Какие-нибудь амулеты, господин? — спросил он.
— Вот тот, — показал я на человека в шлеме с двумя крыльями ворона. — Он хорошо умер, и я возьму его амулет.
Ситрик наклонился, чтобы найти амулет-молот врага. За Ситриком стоял Осферт, глядя на полдюжины убитых, лежавших в крови, расплескавшейся по камням. Он держал копье с окровавленным наконечником.
— Ты кого-нибудь убил? — спросил я его.
Тот посмотрел на меня широко раскрытыми глазами и кивнул.
— Да, господин.
— Хорошо, — сказал я и мотнул головой в сторону распростертых трупов. — Которого?
— Это было не здесь, господин, — ответил Осферт. На мгновение у него сделался озадаченный вид, потом он оглянулся на ступеньки, по которым мы сюда поднялись. — Это было там, господин.
— На ступенях?
— Да.
Я смотрел на него достаточно долго, чтобы ему стало неловко.
— Скажи, — наконец, проговорил я, — он тебе угрожал?
— Он был врагом, господин.
— И что же он сделал, — спросил я, — замахнулся на тебя костылем?
— Он… — начал было Осферт, но у него, похоже, иссякли слова. Он уставился вниз, на убитого мной человека, и нахмурился. — Господин?
— Да?
— Ты говорил, что покидать «стену щитов» — это гибель.
Я нагнулся, чтобы вытереть клинок Вздоха Змея о плащ мертвеца.
— И что же?
— Ты покинул «стену щитов», господин, — проговорил Осферт почти с упреком.
Я выпрямился и, прикоснувшись к своим браслетам, резко бросил:
— Ты живешь потому, что следуешь правилам. И составляешь себе репутацию, мальчик, если их нарушаешь. Но ты не добудешь себе славы, убивая калек.
Последние два слова я словно выплюнул. Потом повернулся и увидел, что люди Зигфрида переправились через реку Флеот, но, поняв, что позади них началась драка, остановились и теперь пристально смотрят на ворота.
Рядом со мной появился Пирлиг.
— Давай избавимся от этой тряпки, — сказал он.
Я увидел, что со стены свисает знамя. Пирлиг вытянул его и показал изображенного на нем ворона — знак Зигфрида.
— Мы дадим им знать, — сказал Пирлиг, — что у города теперь новый хозяин.
Валлиец задрал свою кольчугу и вытащил из-под нее знамя, сложенное и заткнутое за его пояс. Он развернул ткань — на знамени был черный крест на тускло-белом поле.
— Да славится Бог, — проговорил Пирлиг и спустил знамя со стены, закрепив на краю с помощью оружия убитых.
Теперь Зигфрид поймет, что потерял Ворота Лудда. Перед его глазами развевалось христианское знамя.
И все-таки несколько мгновений все было тихо. Думаю, люди Зигфрида не могли прийти в себя от изумления. Они перестали продвигаться вперед, к новому сакскому городу, а просто стояли смотрели назад, на ворота, с которых свисало знамя с крестом. А в самом городе люди собирались на улицах группками и глазели вверх, на нас.
Я же смотрел туда, где лежал новый город, и не видел людей Этельреда. Деревянный палисад венчал низкий склон там, где стоял город саксов, и возможно, войско Этельреда находилось за этим палисадом, прогнившим в нескольких местах и полностью обвалившимся с других сторон.
— Если Этельред не придет… — тихо сказал Пирлиг.
— Тогда нам конец, — договорил я за него.
Слева от меня серая, как несчастье, река скользила к сломанному мосту, а потом — в далекое море. Белые чайки выделялись на фоне этой серой воды. Далеко, на южном берегу, виднелось несколько хижин, над ними курились дымки. Там был Уэссекс. Впереди, где все еще стояли люди Зигфрида, была Мерсия, а позади меня, к северу от реки, — Восточная Англия.
— Закроем ворота? — спросил отец Пирлиг.
— Нет. Я велел Стеапе оставить их открытыми.
— Вот как?
— Мы хотим, чтобы Зигфрид на нас напал, — ответил я.
Мне подумалось, что, если Этельред оставил мысль атаковать, я умру на этих воротах, в месте, где встречаются три королевства.
Я все еще не видел войска Этельреда, но полагался на то, что кузен даст нам победить. Если бы я мог вынудить воинов Зигфрида вернуться к воротам и удержать врагов тут, Этельред смог бы напасть на них сзади. Вот почему я оставил ворота открытыми — как приглашение для Зигфрида. Если бы я их закрыл, тот мог бы воспользоваться каким-нибудь другим входом в римский город, и его люди не попали бы под натиск моего кузена.
Самой насущной проблемой было то, что датчане, оставшиеся в городе, наконец оправились от изумления. Некоторые из них остались на улицах, а остальные собирались на стенах справа и слева от Ворот Лудда.
Стены были ниже, чем бастионы ворот, значит, если нас захотят атаковать, врагам придется сделать это, поднимаясь по узким каменным ступеням, ведущим со стен на бастионы. Понадобится человек пять, чтобы удерживать каждую из этих лестниц, и столько же — чтобы защитить одинаковые лестничные пролеты, ведущие на бастионы с улицы. Я подумал — не покинуть ли вершину укреплений, но, если бой под аркой обернется скверно, эти укрепления будут нашим единственным убежищем.
— Ты возьмешь двадцать человек, — сказал я Пирлигу, — чтобы удержать бастион. Можешь прихватить и его в придачу, — кивнул я на Осферта.
Я не хотел, чтобы сын Альфреда, убивающий калек, был внизу, под аркой, где бой будет жарче всего. Там мы построимся двумя «стенами щитов». Одна будет лицом к городу, а другая — к Флеоту. Там «стены щитов» выдержат нападение, и там, подумал я, мы умрем, потому что я все еще не видел войска Этельреда.
Я испытывал искушение убежать. Было бы довольно просто отступить тем же путем, каким мы пришли, расшвыряв врагов на улицах. Мы могли бы взять корабль Зигфрида, «Покорителя Волн», и переправиться на берег восточных саксов. Но я был Утредом Беббанбургским, по уши полным гордости воином, и поклялся взять Лунден.
Мы остались.
Пятьдесят моих воинов и я спустились по ступенькам и столпились в воротах. Двадцать человек встали лицом к городу, а остальные — лицом к Зигфриду. Под аркой едва хватало места, чтобы восемь воинов могли встать в ряд, соприкасаясь щитами. И вот мы построились двойной «стеной щитов» в тени каменного свода. Стеапа командовал двадцатью людьми, а я стоял перед той «стеной», что смотрела на запад.
Покинув «стену щитов», я сделал несколько шагов в сторону долины Флеота. Маленькая река, которую загрязняли ямы дубильщиков, находившиеся выше по течению, медленно текла в сторону Темеза. За рекой Зигфрид, Хэстен и Эрик наконец-то повернули свои войска, и бывший арьергард северных воинов теперь брел через мелкий Флеот обратно, чтобы отбросить в сторону мой небольшой отряд.
Они должны были хорошо меня видеть. За мной было затянутое облаками солнце, но его бледный свет отражался от серебра моего шлема и дымчатой стали клинка Вздоха Змея. Я снова извлек меч из ножен и теперь держал его в правой руке, а щит — в левой.
Я возвышался над своими врагами во всем своем великолепии — воин в кольчуге, приглашающий других с ним сразиться — и не видел никаких дружественных войск на дальнем холме.
«Если Этельред ушел, — подумал я, — мы погибнем».
Я сжал рукоять Вздоха Змея, уставился на людей Зигфрида и ударил клинком по щиту. Я ударил три раза, и звук эхом отразился от окружавших меня стен. Потом повернулся и вернулся в свою маленькую «стену щитов».
С гневным ревом, с воем людей, которые чуют близкую победу, армия Зигфрида двинулась, чтобы нас убить.
Поэту стоило бы написать об этой битве. На то и существуют поэты.
Моя нынешняя жена, дура, платит поэтам, чтобы те пели об Иисусе Христе, о ее боге, но ее поэты смущенно замолкают, когда я, хромая, вхожу в зал. Они знают десятки песен о святых, поют меланхоличные речитативы о том дне, когда их бог был пригвожден к кресту, но, когда я в зале, они поют настоящие поэмы. Умный священник сказал мне, что поэмы эти были написаны совсем о других людях, чьи имена певцы заменили на мое. Это поэмы про резню, про воинов, настоящие поэмы.
Воины защищают дом, детей, женщин и посевы и убивают врагов, которые пришли, чтобы все это забрать. Без воинов опустела бы земля, стала заброшенной, полной стенаний. Однако истинная награда для воина — не серебро и не золото, которое можно носить на руках, а его доброе имя. Вот для чего и существуют поэты. Они рассказывают истории о людях, защищающих землю и убивающих врагов, которые на нее посягнули. Вот для чего нужны поэты; однако никто не сложил поэмы про бой в Воротах Лудда в Лундене.
Есть поэма, которую поют в бывшей Мерсии. Поэма, повествующая о том, как господин Этельред захватил Лунден. Прекрасная поэма, однако в ней не упоминается ни моего имени, ни имени Стеапы, ни имени Пирлига, ни имен многих других людей, которые на самом деле сражались в тот день. Слушая эту поэму, вы решили бы, что Этельред пришел — и те, кого поэт называет «язычниками», просто бежали прочь.
Но все было не так, совсем не так.
Я сказал, что норманны быстро приближались к нам — верно, так оно и было, но, когда речь шла о драке, Зигфрид не был дураком. Он видел, как мало противников преграждают вход в ворота, и знал: если он сумеет быстро сломать мою «стену щитов», мы все погибнем под этой старой римской аркой.
Я вернулся назад, к своим людям. Мой щит лег внахлест на щиты тех, кто стоял слева и справа, и в тот же миг я приготовился к вражеской атаке, которую явно замыслил Зигфрид.
Его люди не просто глазели на Ворота Лудда, они перестроились так, чтобы в авангарде оказались восемь человек. Четверо несли массивные длинные копья, которые требовалось держать обеими руками. У них не было щитов, но рядом с каждым копейщиком стоял могучий воин с щитом и топором, а за ними были еще люди с щитами, копьями и длинными мечами.
Я понял, что сейчас произойдет. Четверо бросятся бегом и ударят копьями в наши щиты. Вес копий и сила атаки отбросит четырех наших воинов в задний ряд, а потом ударят те враги, что держат топоры. Они не будут пытаться расщепить наши щиты; вместо этого они расширят брешь, которую проделают копейщики, зацепляя топорами и наклоняя щиты нашего второго ряда и подставляя нас под длинные мечи следующих за ними воинов. У Зигфрида на уме было одно: быстро сломать нашу «стену щитов», и я не сомневался, что восемь человек не только обучены споро проделывать такое, но и уже делали такое раньше.
— Приготовьтесь! — прокричал я, хотя крик мой был бессмысленным.
Мои люди и без того знали, что должны делать. Они должны были стоять и погибать. В этом они поклялись, когда присягали мне в верности.
И я знал, что мы умрем, если не придет Этельред. Могучая атака Зигфрида ударит в нашу «стену щитов», а у меня не было достаточно длинного копья, которое могло бы противостоять копьям четверых надвигающихся противников. Все, что мы могли сделать — это попытаться стоять твердо, но нас было слишком мало, и враги явно не сомневались в победе. Они выкрикивали оскорбления, обещали, что мы умрем, и смерть наша приближалась.
— Закрыть ворота, господин? — нервно предложил Ситрик, стоявший рядом со мной.
— Уже поздно, — ответил я.
И атака началась. Четверо копейщиков заорали и побежали на нас. Их оружие было не меньше весел наших судов, а острия их копий были размером с короткие мечи.
Они держали копья низко, и я знал — те собираются ударить в нижнюю часть щитов, чтобы верхняя часть опрокинулась вперед. Таким образом нападающие облегчали работу тем, кто должен зацепить топорами верхние кромки щитов и мгновенно лишить нас защиты. И я знал, что это сработает, потому что нападавшие на нас люди были Зигфридовыми ломателями «стен щитов». Их натаскивали именно на это, что они и делали, а пиршественный зал мертвых, должно быть, был полон их жертв. Четверо бежали к нам и что-то невнятно вопили, бросая нам вызов. Я видел их перекошенные лица. Восемь человек, здоровяков в кольчугах, с длинными бородами — воины, которых следует бояться; и я слегка присел и сжал щит покрепче, надеясь, что копье ударит в тяжелый металлический ум-бон в его центре.
— Навалитесь на нас! — крикнул я людям во второй шеренге.
Я видел, что одно из копий нацелено в мой щит. Если оно ударит достаточно низко, щит наклонится вперед, и человек с топором ударит своим огромным оружием. Смерть весенним утром… Я прижал левую ногу к щиту, надеясь, что это помешает откинуть его вперед. Но я подозревал, что копье все равно расколет липовую древесину и наконечник воткнется мне в пах.
— Приготовьтесь! — снова прокричал я.
Копья стремительно приближались. Я увидел, как копейщик скорчил гримасу, готовясь ударить… Всего одно биение сердца спустя должен был раздаться треск металла, грянувшего о дерево, но вместо этого ударил Пирлиг.
Сперва я не понял, что произошло. Я ожидал удара копья и приготовился парировать его Вздохом Змея, как вдруг что-то упало с небес и врезалось в атакующих. Длинные копья резко опустились, их наконечники искромсали дорогу всего в нескольких шагах передо мной, и восемь нападавших споткнулись, их спаянность и сила исчезли. Сперва я подумал, что двое из людей Пирлига спрыгнули с высоких укреплений ворот, но потом увидел, что валлиец скинул с вершины бастиона два трупа.
Эти тела, тела двух здоровяков, были облачены в кольчуги, и они обрушились на древки копий, сбив оружие вниз и учинив хаос в передних рядах врага. Угрожающий строй атакующих исчез, они теперь спотыкались о трупы.
Я двинулся, не успев даже подумать, что делаю.
Вздох Змея свистнул, его клинок врезался в шлем одного из вооруженных топорами людей. Я рванул меч обратно, видя, как кровь сочится через разрубленный металл. Раненый упал, а я ударил тяжелым умбоном щита в лицо копейщика и почувствовал, как сломались кости.
— «Стена щитов»! — крикнул я, шагнув назад.
Финан, как и я, устремился вперед и убил еще одного копейщика. Теперь на дороге лежали три трупа и, по меньшей мере, один контуженый человек, и когда я вернулся под арку, еще два тела полетели вниз с бастиона. Трупы тяжело упали на дорогу, подпрыгнули и остались лежать, добавившись к тем, что преграждали путь атакующим людям Зигфрида.
Вот тогда я и увидел Зигфрида.
Он был во втором ряду — зловещий силуэт в толстом медвежьем плаще. Один лишь мех мог остановить большинство ударов, а под шкурой он носил еще и кольчугу. Он ревел своим людям, чтобы те нападали, но внезапное падение трупов ошеломило их.
— Вперед! — взвыл Зигфрид и пробился в первый ряд.
Он направился прямо ко мне. Глядя на меня, он кричал, но я не помню, что именно.
Атака людей Зигфрида утратила свою стремительность. Вместо того, чтобы приблизиться к нам бегом, те приближались шагом. Я помню, как выбросил свой щит навстречу щиту Зигфрида, и они со стуком сшиблись; помню, каким ошеломляющим оказался натиск Зигфрида. Но, должно быть, он почувствовал то же самое, потому что ни один из нас не потерял равновесия. Он ткнул в меня мечом, я услышал громовой удар клинка по своему Щиту и ответил тем же.
Потом я вложил Вздох Змея в ножны. То был прекрасный меч, но от длинного клинка нет толка, когда «стены щитов» сближаются, как любовники. Я вытащил Осиное Жало, свой короткий меч, и, нащупав его клинком брешь между вражескими щитами, ткнул вперед. Меч не попал в цель.
Зигфрид навалился на меня. Наша «стена щитов» подалась вперед в ответ на натиск врага. Линия щитов сшиблась с другой линией, а за щитами с обеих сторон люди давили и ругались, издавали надсадные звуки и пихались. К моей голове устремился топор, им замахнулся человек, стоявший позади Зигфрида, но Клапа за моей спиной поднял щит и парировал удар, который был достаточно могуч, чтобы щит Клапы ударил меня по шлему.
На мгновение я ослеп, потом потряс головой, и муть перед глазами рассеялась. Еще один топор вцепился в верх моего щита, и противник попытался оттянуть его верхнюю кромку, но я так крепко прижимал свой щит к щиту Зигфрида, что у человека с топором ничего не вышло.
Зигфрид проклинал меня, плевал мне в лицо, а я называл его сыном шлюхи, которую поимел козел, и тыкал в него Осиным Жалом. Клинок наконец нащупал что-то плотное позади вражеской «стены», я вонзил его, крепко ткнув им вперед, и снова вонзил, но до сего дня не знаю, какую рану и кому нанес.
Поэты повествуют о таких битвах, но ни один известный мне поэт никогда не стоял в первом ряду «стены щитов». Они гордятся мощью воина и подсчитывают, сколько человек тот убил. «Ярко блестел его клинок, — поют они, — и великое множество пало от его копья».
Но ведь так никогда не бывает. Клинки не блестят, а застревают. Люди ругаются, толкаются и потеют. Немного людей погибают, как только щиты соприкасаются и начинают давить друг на друга, потому что нет места, чтобы сделать замах мечом. Настоящее убийство начинается, когда «стена щитов» ломается, но наша «стена» сдержала первую атаку.
Я мало что видел из-под надвинутого на глаза шлема, но помню открытый рот Зигфрида, полный гнилых зубов и желтой слюны. Он ругал меня, а я ругал его, и мой щит содрогался от ударов, и кричали люди. Вдруг кто-то пронзительно завопил.
Потом я услышал еще один вопль, и Зигфрид внезапно шагнул назад. Вся его шеренга двинулась прочь, и на мгновение я подумал, что те пытаются выманить нас из-под арки. И остался стоять на месте. Я не осмеливался вывести свою маленькую «стену щитов» из-под арки, потому что здесь огромные каменные стены защищали нас с боков.
Потом раздался еще один вопль, и я наконец увидел, почему люди Зигфрида дрогнули. С укреплений падали большие каменные блоки. На Пирлига, очевидно, никто не напал, и его люди сталкивали куски кладки вниз, на врага. Человека, стоявшего позади Зигфрида, ударило по голове, и Зигфрид споткнулся о него.
— Оставайтесь, где стоите! — закричал я своим людям.
Те боролись с искушением броситься вперед, воспользовавшись тем, что ряды врага пришли в беспорядок, но поступить так — значило покинуть надежное укрытие под аркой.
— Стойте на месте! — сердито взревел я, и они остались.
Зато Зигфрид отступал. У него был сердитый и озадаченный вид. Он считал, что одержит легкую победу, а вместо этого потерял людей, в то время как мы остались невредимы.
Лицо Сердика было залито кровью, но, когда я спросил, тяжело ли он ранен, тот покачал головой. Потом я услышал позади шум голосов, и мои люди, тесно сгрудившиеся под аркой, качнулись вперед: враг ударил с улицы.
Но сзади был Стеапа, и я даже не потрудился обернуться, чтобы взглянуть на бой, потому что знал — Стеапа сдержит врага. Сверху тоже доносился стук клинков, и я знал — теперь и Пирлиг сражается не на жизнь, а на смерть.
Зигфрид увидел, что люди Пирлига дерутся, и решил, что больше на него не будут скидывать куски стен. Поэтому он крикнул своим людям, чтобы те приготовились.
— Убейте ублюдков! — взревел он. — Убейте их! Но вон того здоровяка возьмите живьем. Он мне нужен. — И показал на меня мечом, а я вспомнил, как называется его меч — Внушающий Страх. — Ты — мой! — прокричал он. — И я все еще хочу распять человека! И ты как раз тот самый человек! — Он засмеялся, вложил Внушающего Страх в ножны и взял у одного из своих людей топор с длинной рукояткой. Затем, злобно ухмыльнувшись, он прикрылся щитом, украшенным вороном, и крикнул, веля своим воинам идти в атаку: — Убейте их всех! Всех, кроме большого ублюдка! Убейте их!
Но на сей раз, вместо того, чтобы приблизиться вплотную и попытаться вытолкнуть нас из-под арки, как пробку из горлышка бутылки, он заставил своих людей помедлить на расстоянии длины меча и попытаться оттянуть наши щиты вниз военными топорами на длинных рукоятках. Поэтому бой стал отчаянным.
Топор — ужасное оружие в бою между двумя «стенами щитов». Если он не цепляет щит и не оттягивает его вниз, то все равно может разбить его в щепы. Я чувствовал, как удары Зигфрида крушат мой щит, видел, как в бреши в липовом дереве появилось лезвие топора, и все, что мог сделать, — это держаться. Я не осмеливался шагнуть вперед, потому что это сломало бы нашу «стену щитов», а если бы вся «стена» сделала шаг вперед, люди на флангах остались бы без защиты и погибли.
Кто-то тыкал копьем у моих лодыжек. На мой щит обрушился второй топор. По всему нашему короткому строю наносились удары, ломались щиты, маячила смерть. У меня не было топора, которым я мог бы размахивать, потому что никогда не считал топор за оружие, хоть и понимал, насколько тот смертоносен. Я продолжал держать Осиное Жало, надеясь, что Зигфрид приблизится настолько, что я смогу ткнуть клинком мимо его щита и попасть прямо в большое брюхо, но тот оставался на расстоянии рукояти топора. А мой щит был сломан, и я знал — вскоре враг превратит мое предплечье в бесполезное месиво крови и разбитой кости.
Я все-таки рискнул шагнуть вперед. Я сделал это так внезапно, что следующий замах Зигфрида пропал впустую, хотя рукоять его топора оставила синяк на моем левом плече. Ему пришлось опустить щит, чтобы взмахнуть топором, и я наискось рубанул Осиным Жалом; клинок ударил его в правое плечо, но дорогая кольчуга выдержала.
Зигфрид отшатнулся, и я полоснул его по лицу, но тот ударил щитом в мой щит, заставив меня отступить, а мгновением позже его топор снова врезался в мой щит. Зигфрид скорчил гримасу — сплошные гнилые зубы, сердитые глаза и густая борода.
— Ты нужен мне живьем! — сказал он и сделал боковой замах топором; я ухитрился перекинуть щит вбок как раз вовремя, чтобы топор ударил в умбон. — Живьем, — повторил он. — И ты умрешь смертью того, кто нарушил клятву.
— Я не давал тебе клятв, — ответил я.
— Но ты умрешь так, будто дал ее, — сказал Зигфрид. — Тебя пригвоздят к кресту за руки и за ноги, и ты будешь орать без умолку, пока мне не наскучат твои вопли.
Он снова скорчил гримасу, отведя топор назад для последнего удара, который должен был сокрушить мой щит.
— И я сдеру кожу с твоего трупа, Утред Предатель, выдублю ее и натяну на свой щит. Я помочусь в глотку твоего трупа и станцую на твоих костях.
Он запахнулся топором — и тут упало небо.
Огромный кусок тяжелой каменной кладки рухнул вниз с укреплений и обрушился на ряды Зигфрида.
Пыль, вопли и изувеченные люди.
Шесть воинов лежали на земле или держались за сломанные руки и ноги. Все они находились позади Зигфрида. Тот удивленно обернулся, и тут Осферт, незаконнорожденный сын Альфеда, спрыгнул с надвратных укреплений.
Он, должно быть, сломал лодыжку во время своего отчаянного прыжка, но каким-то образом выжил. Приземлившись среди изувеченных тел, которые только что были вторым рядом войска Зигфрида, он завопил, как девчонка, и взмахнул мечом. Осферт целил в голову огромного норвежца, и клинок стукнул Зигфрида по шлему. Меч не пробил металл, но на мгновение, должно быть, удар ошеломил норвежца.
Я сломал свою «стену щитов», сделав два шага вперед, и саданул ошеломленного воина щитом, а потом пырнул его Осиным Жалом в левое бедро. На сей раз меч пронзил звенья кольчуги, и я вывернул клинок, разорвав плоть. Зигфрид покачнулся, и тогда Осферт, чье лицо выражало чистейший ужас, ткнул мечом норвежца в поясницу.
Вряд ли Осферт сознавал, что делает. Он обмочился от страха, он был ошеломлен и сбит с толку, а враги пришли в себя и надвигались, чтобы его убить. Осферт нанес удар мечом с такой отчаянной силой, что пробил плащ из медвежьей шкуры, кольчугу, а потом и самого Зигфрида.
Богатырь завопил от боли. Финан был рядом со мной, танцуя, как всегда танцевал в битве; он обманул человека рядом с Зигфридом ложным выпадом, полоснул мечом вбок по лицу этого воина, а потом закричал Осферту, веля ему идти к нам.
Но сын Альфреда застыл от ужаса. Он прожил бы не дольше одного биения сердца, если бы я не стряхнул с руки остатки своего разбитого щита, не потянулся мимо вопящего Зигфрида и не рванул Осферта к себе. Я толкнул юношу назад, во второй ряд, и приготовился встретить следующую атаку — на этот раз без щита.
— Господи, спасибо тебе, Господи, спасибо тебе, — повторял Осферт.
Это звучало жалко.
Зигфрид, скуля, стоял на коленях. Двое воинов оттащили его прочь, и я увидел, что Эрик в ужасе смотрит на раненого брата.
— Приди и умри! — закричал я ему.
Но Эрик ответил на мой гневный вопль печальным взглядом и кивнул, словно признавая, что обычай заставляет меня угрожать, но эти угрозы никоим образом не уменьшают его уважения ко мне.
— Давай! — подначивал я. — Приди и встреться со Вздохом Змея!
— В свое время, господин Утред! — крикнул в ответ Эрик.
Его вежливость словно порицала меня за рык.
Эрик нагнулся над раненым братом. То, что Зигфрид был ранен, заставило врагов заколебаться, прежде чем снова на нас напасть. Они сомневались достаточно долго, чтобы я успел повернуться и увидеть — Стеапа отбил атаку, направленную из города.
— Что происходит на бастионе? — спросил я Осферта.
Тот уставился на меня с предельным ужасом на лице.
— Спасибо тебе, господин Утред, — запинаясь, проговорил он.
Я ударил его левым кулаком в живот.
— Что там происходит?! — закричал я.
Осферт уставился на меня с разинутым ртом, снова что-то пробормотал, запинаясь, потом все же заставил себя говорить внятно:
— Ничего, господин. Язычники не могут подняться по лестницам.
Я повернулся, чтобы встать лицом к врагу.
Пирлиг удерживает вершину бастиона, Стеапа остановил врага у внутренней части ворот, поэтому я должен продержаться здесь.
Я прикоснулся к своему амулету-молоту, провел левой рукой по рукояти Вздоха Змея и поблагодарил богов за то, что все еще жив.
— Дай мне твой щит, — обратился я к Осферту.
Выхватив его из рук юноши, я просунул покрытую синяками руку в кожаные петли и увидел, что враг снова строится в шеренгу.
— Ты видел людей Этельреда? — спросил я Осферта.
— Этельреда? — переспросил он, будто никогда раньше не слышал этого имени.
— Моего кузена! — рявкнул я. — Ты видел его?
— О да, господин, он идет, — Осферт говорил так, словно эта новость была совершенно неважна. Таким тоном он мог сообщить, как вдали идет дождь.
Я рискнул повернуться к нему лицом.
— Он идет?
— Да, господин, — ответил Осферт.
И Этельред действительно шел. И вот он явился-таки.
Теперь наш бой был почти закончен, потому что Этельред не оставил своей затеи захватить город и перевел своих людей через Флеот, чтобы напасть на врага с тыла, и наш противник сбежал на север, к следующим воротам.
Некоторое время мы преследовали бегущих.
Я вытащил Вздох Змея, ведь в открытом бою не было оружия лучше, и догнал-таки датчанина, который был слишком толст, чтобы быстро бежать. Тот повернулся, сделал выпад копьем, которое я отбил одолженным щитом. А потом послал датчанина в зал трупов яростным ударом меча.
Люди Этельреда завывали, пробивая себе путь вверх по склону, и я решил, что они легко могут по ошибке принять моих людей за врагов, поэтому созвал свой отряд, чтобы вернуться к Воротам Лудда. Арка под воротами теперь была пуста, хотя по обе ее стороны валялись окровавленные трупы и разбитые щиты.
Солнце поднялось выше, но из-за завесы облаков все еще казалось грязно-желтым.
Некоторые из людей Зигфрида погибли, так и не войдя в город. Среди них царила такая паника, что некоторых даже забили до смерти заостренными мотыгами. Но большинство сумели добраться до следующих ворот, ведущих в старый город, и тут мы открыли на них охоту.
То была дикая, воющая ночь.
До воинов Зигфрида, не принимавших участия в вылазке за ворота, слишком медленно доходило, что они побеждены. Они оставались на укреплениях, пока не увидели надвигающуюся смерть, и тогда сбежали вниз, на улицы, в переулки, уже забитые мужчинами, женщинами и детьми, спасающимися от нападающих саксов. Беглецы устремились вниз по уступам холма, на котором стоял город, к лодкам, привязанным к пристаням ниже по течению от моста.
Некоторые глупцы пытались спасти свои пожитки, и это было их смертельной ошибкой: отягощенные ношей, они были пойманы на улицах и убиты.
Молоденькая девушка вопила, когда ее затаскивал в дом мерсийский копейщик.
Мертвецы лежали в сточных канавах, их обнюхивали собаки. На некоторых домах виднелись кресты, в знак того, что тут живут христиане, но это не давало никакой защиты, если в доме обнаруживали хорошенькую девушку. Священник, стоя у низкого дверного проема, держал деревянный крест и кричал, что здесь, в его маленькой церкви, нашли убежище христианские женщины, но священника уложили топором, и начались вопли.
Десяток норвежцев поймали во дворце, где они охраняли сокровища, накопленные Зигфридом и Эриком. Эти стражники там и погибли, их кровь текла между маленькими плитками мозаичного пола римского зала.
Больше всего лютовали люди из фирда. Воины регулярных отрядов были дисциплинированны и держались вместе, и именно они выгнали норвежцев из Лундена.
Я оставался на улице рядом с речной стеной; на той самой улице, по которой мы шли, покинув наши полузатопленные суда. А теперь мы гнали по этой улице беглецов — они были подобны овцам, бегущим от волков.
Отец Пирлиг привязал знамя с крестом к датскому копью и размахивал им над нашими головами, чтобы дать понять людям Этельреда, что мы — друзья. Вопли и вой раздавались на улицах выше по склону холма. Я перешагнул через мертвую девочку; ее золотые кудряшки были густо измазаны кровью ее отца, который погиб рядом с ней. Последнее, что тот успел сделать, — это схватить дочку за руку, и его рука все еще покоилась рядом с ее локтем. Я подумал о своей дочери, Стиорре.
— Господин! — закричал Ситрик, показывая куда-то мечом. — Господин!
Он увидел, что большая группа норвежцев, которым, скорее всего, преградили путь, когда те отступали к своим кораблям, укрылась на сломанном мосту. Северный конец моста охранялся римским бастионом, сквозь него вела арка, хотя под ней давно уже не было ворот. Вместо ворот проход к деревянному настилу сломанного моста преграждала «стена щитов». Они стояли точно так же, как я стоял в Воротах Лудда; их фланги защищали высокие каменные стены. Щиты норвежцев заполняли всю арку, и я видел по меньшей мере шесть рядов воинов, стоящих за первым рядом сомкнутых внахлест щитов.
Стеапа издал низкий рык и поднял топор.
— Нет, — сказал я, положив ладонь на его массивную левую руку.
— Построиться «кабаньей головой», — мстительно проговорил он, — и убить ублюдков. Убить их всех!
— Нет, — повторил я.
«Кабанья голова» — это построение клином, когда воины врезаются в «стену щитов», как живой наконечник копья, но ни одна «кабанья голова» не пробьет эту «стену» норвежцев. Они слишком тесно набились в проем под аркой и отчаялись, а отчаявшиеся люди будут драться изо всех сил за шанс спастись. В конце концов все они погибнут, это правда, но многие из моих людей погибнут вместе с ними.
— Оставайтесь здесь, — велел я своим воинам, протянул свой одолженный щит Ситрику, отдал ему свой шлем и вложил в ножны Вздох Змея.
Пирлиг последовал моему примеру, тоже сняв шлем.
— Ты не должен идти, — сказал я ему.
— Это почему? — спросил он с улыбкой.
Он протянул свой самодельный штандарт Райперу, положил на землю щит и, так как я был рад компании валлийца, мы вдвоем двинулись к воротам на мосту.
— Я — Утред Беббанбургский, — объявил я суровому человеку, глядящему поверх обода щита, — и если ты желаешь этой ночью пировать в зале Одина, я охотно пошлю тебя туда.
За моей спиной город вопил, плотный дым застилал небо. Девять человек в переднем ряду вражеской «стены щитов» смотрели на меня, но ни один из них не подал голоса.
— Но если вы хотите подольше насладиться весельем этого мира, — продолжал я, — тогда поговорите со мной.
— Мы служим нашему ярлу, — в конце концов сказал один из них.
— И кто же он?
— Зигфрид Тарглисон, — ответил воин.
— Он хорошо сражался, — сказал я.
Не прошло и двух часов, как я вопил оскорбления в лицо Зигфриду, но теперь пришла пора для более мягких речей. Настал черед изменить тактику, потому что враг должен был уступить и, таким образом, спасти жизни моих людей.
— Ярл Зигфрид жив? — спросил я.
— Жив, — отрывисто сказал воин, мотнув головой, чтобы показать — Зигфрид где-то сзади него на этом мосту.
— Тогда скажи ему, что с ним будет говорить Утред Беббанбургский, чтобы решить — будет он жить или умрет.
Этот выбор предстояло сделать не мне. Богини судьбы уже приняли решение, а я был всего лишь орудием в их руках.
Человек, с которым я разговаривал, крикнул, передавая мои слова тем, кто стоял позади. Я ждал. Пирлиг молился, хотя я никогда и не спрашивал — просил ли он пощадить людей, что кричали позади нас, или просил смерти для тех, кто стоял перед нами.
Потом тесно сбившаяся «стена щитов» под аркой, шаркая, разделилась, и в центре дороги открылся проход.
— Ярл Эрик будет говорить с тобой, — сказал мне воин.
И мы с Пирлигом отправились на встречу с врагом.
