Глава 6
— Брат говорит, что я должен тебя убить, — такими словами приветствовал меня Эрик.
Младший из братьев Тарглисон ждал меня на мосту. Хотя в словах его таилась угроза, лицо его не было угрожающим. Он был спокоен, безмятежен, как будто его вовсе не беспокоил переплет, в который он угодил. Эрик заправил свои черные волосы под простой шлем, кольчуга его была забрызгана кровью. На подоле кольчуги зияла прореха, и я догадался — ее проделало копье, пройдя под нижней кромкой щита. Но Эрик явно был цел.
Зато Зигфрида страшно изранили. Я видел его на дороге — он лежал на своем плаще из медвежьей шкуры, дергаясь и вздрагивая от боли; им занимались двое людей.
— Твой брат, — обратился я к Эрику, все еще наблюдая за Зигфридом, — думает, что смерть — ответ на все.
— Тогда в этом отношении он очень похож на тебя, — со слабой улыбкой ответил Эрик, — если люди говорят о тебе правду.
— И что они обо мне говорят? — с любопытством спросил я.
— Что ты убиваешь, как норманн, — сказал Эрик.
Он повернулся и посмотрел на реку. Маленький флот датских и норвежских судов ухитрился отчалить от пристаней, но некоторые из этих судов теперь гребли обратно, вверх по течению, чтобы попытаться спасти беглецов, столпившихся на берегу. Однако саксы уже находились среди обреченной толпы. На пристанях шел неистовый бой; там рубились люди. Некоторые, чтобы спастись от ярости этой схватки, прыгали в реку.
— Иногда я думаю, — печально проговорил Эрик, — что смерть — истинное назначение жизни. Мы поклоняемся смерти, даруем ее и верим, что та ведет к веселью.
— Я не поклоняюсь смерти, — ответил я.
— Христиане поклоняются, — заметил Эрик, взглянув на Пирлига, на прикрытой кольчугой груди которого виднелся деревянный крест.
— Нет, не поклоняются, — сказал Пирлиг.
— Тогда к чему им образ мертвого человека? — спросил Эрик.
— Наш Господь Иисус Христос восстал из мертвых, — энергично проговорил Пирлиг, — он победил смерть! Он умер, чтобы даровать нам жизнь, и, умерев, вернул жизнь себе. Смерть, господин, это просто ворота, ведущие в следующую жизнь.
— Тогда почему мы боимся смерти? — спросил Эрик.
Судя по его тону, он не ждал ответа. Отвернулся и смотрел на царящий вниз по течению хаос. Два корабля, на которых мы промчались через брешь в мосту, захватили беглецы, и одно из них затонуло всего в нескольких ярдах от пристани. Теперь оно лежало на боку, наполовину погрузившись в воду. Беглецы попадали в реку, где большинству суждено было утонуть, но другие сумели добраться вплавь до илистого берега, и там их убивали ликующие люди с копьями, мечами, топорами и мотыгами. Выжившие цеплялись за полузатопленное судно, пытаясь укрыться от лучников-саксов, чьи длинные охотничьи стрелы ударяли в корпус корабля.
Тем утром было столько смертей!.. Улицы взятого города под запятнанным дымом желтым небом провоняли кровью и были полны воющих женщин.
— Мы доверяли тебе, господин Утред, — безрадостно проговорил Эрик, все еще глядя на реку. — Ты должен был привести нам Рагнара, стать королем Мерсии и отдать нам весь остров Британию.
— Мертвец солгал, — ответил я. — Бьорн солгал.
Эрик повернулся ко мне. Лицо его было суровым.
— Я говорил, что не надо пытаться тебя одурачить, — сказал он, — но ярл Хэстен настаивал на этом. — Эрик пожал плечами и посмотрел на Пирлига, на его кольчугу и истертые рукояти мечей. — Но ты тоже одурачил нас, господин Утред, — продолжал он. — Сдается мне, ты знал, что этот человек — воин, а не священник.
— Он и воин, и священник, — сказал я.
Эрик поморщился, наверное, вспомнив, как умело Пирлиг победил на арене его брата.
— Ты солгал, — печально сказал он. — И мы солгали, но все равно мы могли бы вместе захватить Уэссекс. А теперь? — Он посмотрел вдоль настила моста. — Теперь я не знаю, выживет мой брат или умрет.
Эрик снова поморщился.
Теперь Зигфрид лежал без движения, и на мгновение мне подумалось, что он уже ушел в зал мертвых, но потом тот медленно повернул голову и наградил меня злобным взглядом.
— Я буду молиться за него, — сказал Пирлиг.
— Да, просто отозвался Эрик. — Пожалуйста.
— А что делать мне? — спросил я.
— Тебе? — озадаченно переспросил Эрик.
— Оставить тебя в живых, Эрик Тарглисон? Или убить?
— Ты обнаружишь, что нас нелегко убить, — ответил он.
— Но все-таки я убью тебя, если придется.
Последние две фразы заключали в себе настоящие переговоры. Правда заключалась в том, что Эрик и его люди попали в ловушку и были обречены, но, чтобы убить их, нам пришлось бы прорубиться через грозную «стену щитов», а после уложить отчаянных людей, которые думали лишь об одном: как бы забрать с собой в иной мир как можно больше врагов. Я потерял бы двадцать или даже больше воинов, а остальные мои гвардейцы были бы искалечены на всю жизнь. Я не хотел платить такую цену, и Эрик знал это. Но еще он знал — я заплачу ее, если он не будет вести себя разумно.
— Хэстен здесь? — спросил я, поглядев на сломанный мост.
Эрик покачал головой.
— Я видел, как он уплыл, — сказал он, кивнув вниз по течению реки.
— Жаль, — ответил я, — потому что он нарушил данную мне клятву. Если бы он был здесь, я бы отпустил вас всех в обмен на его жизнь.
Эрик пристально смотрел на меня несколько биений сердца, прикидывая — правду ли я сказал.
— Тогда убей меня вместо Хэстена, — наконец проговорил он, — и позволь остальным уйти.
— Ты не нарушал данной мне клятвы, — сказал я. — И потому не обязан отдавать мне жизнь.
— Я хочу, чтобы эти люди жили, — со внезапной горячностью проговорил Эрик, — и моя жизнь — лишь малая цена за это. Я заплачу ее, господин Утред, а ты в обмен пощадишь моих людей и отдашь им «Покорителя Волн». — Он показал на корабль своего брата, который все еще стоял в маленьком доке, там, где мы высадились.
— Это честная сделка, отец? — спросил я Пирлига.
— Кто может измерить цену жизни? — ответил тот вопросом на вопрос.
— Я могу, — резко ответил я и снова повернулся к Эрику. — Цена такова. Вы оставите все оружие, с которым пришли на мост. Вы оставите ваши щиты, кольчуги и шлемы. А также браслеты, цепи, броши, монеты и пояса. Вы оставите все ценное, Эрик Тарглисон, и тогда сможете забрать корабль, который я для вас выберу, и уплыть.
— Корабль, который ты для нас выберешь? — переспросил Эрик.
— Да.
Он слабо улыбнулся.
— Я построил для брата «Покорителя Волн». Это я нашел в лесу дерево для его киля. То был дуб со стволом прямым, как весло, и я сам его срубил. На шпангоуты и брашпиль корабля, на его форштевень и палубный настил, господин Утред, пошло еще одиннадцать дубов. Мы проконопатили корабль шерстью семи медведей, которых я собственноручно убил копьем, и я сам сковал гвозди для него в свой кузне. Моя мать соткала парус для этого судна, а я сплел для него канаты и посвятил его Тору, убив своего любимого коня и окропив его кровью нос корабля. Корабль этот нес меня с братом сквозь шторма, туман и лед. И он, — Эрик повернулся, чтобы посмотреть на «Покорителя Волн», — прекрасен. Я люблю этот корабль.
— Ты любишь его больше жизни?
Мгновение Эрик поразмыслил над моим вопросом, потом покачал головой.
— Нет.
— Тогда вы уйдете на судне, которое я выберу сам, — упрямо проговорил я.
Возможно, на том и закончились бы наши переговоры, но тут под аркой, где норвежская «стена щитов» стояла лицом к лицу с моими войсками, поднялись суматоха и шум.
На мост явился Этельред и потребовал, чтобы его пропустили в ворота. Эрик озадаченно посмотрел на меня, когда нам передали эту весть, и пожал плечами.
— Он здесь командует, — сказал я.
— Итак, мне понадобится его дозволение, чтобы уйти?
— Да, — ответил я.
Эрик велел «стене щитов» пропустить Этельреда на мост, и мой кузен ступил на него со своим обычным нахальным видом. Алдхельм, командир его гвардии, был его единственным спутником.
Не обращая внимания на Эрика, Этельред негодующе подступил ко мне.
— Ты полагаешь, что имеешь право вести переговоры от моего имени? — обвиняющим тоном бросил он.
— Нет.
— Тогда что ты тут делаешь?
— Веду переговоры от своего имени, — сказал я. — Это — ярл Эрик Тарглисон, — представил я норвежца по-английски, но после снова перешел на датский. — А это — олдермен Мерсии, господин Этельред.
Эрик в ответ слегка поклонился Этельреду, но зря потратил на него вежливость. Этельред оглядел мост и сосчитал людей, которые здесь укрылись.
— Не слишком много, — резко сказал он. — Все они должны умереть.
— Я уже предложил им жизнь, — ответил я.
— У нас есть приказы! — едко бросил мне Этельред. — Взять в плен Зигфрида, Эрика и Хэстена и доставить их к королю Этельстану.
Я увидел, как глаза Эрика слегка расширились. Я думал, тот не говорит по-английски, но теперь понял: он, должно быть, выучил наш язык достаточно, чтобы понять слова Этельреда.
— Ты нарушишь приказ моего тестя? — с вызовом спросил Этельред, не получив от меня ответа.
Сдержавшись, я терпеливо ответил:
— Ты можешь сразиться с ними здесь, но тогда потеряешь много хороших людей. Слишком много. Ты можешь поймать противников в ловушку, но, когда начнется прилив, судно поднимется к мосту и спасет их. — Это было трудно проделать, но я научился ценить корабельное искусство норманнов. — Или ты можешь избавить Лунден от их присутствия, — продолжал я. — Как раз это я и собираюсь сделать.
Алдхельм издевательски захихикал, полагая, что мой выбор был продиктован трусостью. Я посмотрел на него, но тот с вызовом встретил мой взгляд, отказываясь отвести глаза.
— Убейте их, господин, — сказал Алдхельм Этельреду, продолжая смотреть на меня.
— Если хочешь с ними сразиться, — проговорил я, — это твое право, но я от него отказываюсь.
На мгновение оба они — и Этельред, и Алдхельм — боролись с искушением обвинить меня в трусости. Я видел это по их лицам, но и они увидели на моем лице нечто такое, что заставило их передумать.
— Ты всегда любил язычников, — с глумливой улыбкой сказал Этельред.
— Я так их любил, — сердито проговорил я, — что провел два корабля через разрыв в мосту в темноте ночи! — И я показал туда, где торчали зазубренные обломки опор моста. — Я привел людей в город, кузен, взял Ворота Лудда и выдержал такую битву, которую никогда не хотел бы выдержать снова. В этой битве я убивал для вас язычников. И — да, верно, я их люблю.
Этельред посмотрел на брешь в мосту. Там непрерывно взлетали брызги, вода падала в разлом с такой силой, что древний деревянный настил дрожал, и до нас доносился гулкий шум реки.
— Тебе не приказывали являться сюда на кораблях, — негодующе заявил Этельред.
Я знал — мои поступки возмущают его потому, что могут уменьшить славу, которую тот ожидал обрести, взяв Лунден.
— Мне приказали вручить тебе город, — ответствовал я. — Ну так вот он! — Я показал на дым, плывущий над холмом, над которым звенели крики. — Твой свадебный подарок, — сказал я с издевательским поклоном.
— И не только город, господин, — обратился Алдхельм к Этельреду, — но и все, что в нем находится.
— Все? — переспросил Этельред, словно не мог поверить в такую удачу.
— Все, — жадно проговорил Алдхельм.
— И если ты благодарен за это, — угрюмо перебил я, — тогда благодари свою жену.
Этельред круто обернулся и уставился на меня широко раскрытыми глазами. Что-то в моих словах удивило его, потому что он выглядел так, будто я его ударил. На его широком лице читалось недоверие и гнев. На мгновение Этельред лишился дара речи.
— Мою жену? — в конце концов переспросил он.
— Если бы не Этельфлэд, — объяснил я, — мы не смогли бы взять город. Прошлой ночью она дала мне людей.
— Ты видел ее прошлой ночью? — недоверчиво спросил он.
Я посмотрел на Этельреда, гадая — не сошел ли тот с ума?
— Конечно, я видел ее прошлой ночью! Мы вернулись на остров, чтобы погрузиться на корабли. Она была там и пристыдила твоих людей, заставив их отправиться со мной.
— И она заставила господина Утреда дать клятву, — добавил Пирлиг, — клятву защищать Мерсию, господин Этельред.
Но тот не обратил внимания на слова валлийца. Он все еще смотрел на меня, но теперь уже с ненавистью.
— Ты погрузился на мои суда? — От гнева и ненависти он едва мог говорить. — И виделся с моей женой?
— Она сошла на берег с отцом Пирлигом.
Я не имел в виду ничего особенного, когда это сказал. Просто доложил, как все было, в надежде, что Этельред восхитится своей женой, ее порывом. Но едва я заговорил, мне стало ясно — я совершил ошибку. Одно биение сердца мне казалось, что Этельред меня ударит — такой неистовой была ярость, внезапно отразившаяся на его широком лице, — но потом он совладал с собой и зашагал прочь. Алдхельм поспешил за ним. Он ухитрился догнать моего кузена достаточно быстро, чтобы с ним поговорить. Я видел, как Этельред сделал взбешенный, небрежный жест, и Алдхельм вернулся ко мне.
— Поступай, как считаешь нужным! — крикнул он и последовал за своим хозяином через арку, где норвежская «стена щитов» позволила им пройти.
— Я всегда так поступаю, — ни к кому не обращаясь, проговорил я.
— Как поступаешь? — спросил отец Пирлиг, пристально глядя на арку, под которой так внезапно скрылся мой кузен.
— Поступаю, как считаю нужным, — ответил я и нахмурился. — Что вообще произошло?
— Ему не нравится, когда другие мужчины говорят с его женой, — объяснил валлиец. — Я заметил это еще на судне, пока мы шли вниз по Темезу. Он ревнует.
— Но я знаю Этельфлэд целую вечность! — воскликнул я.
— Он боится, что ты знаешь ее слишком хорошо, — ответил Пирлиг. — И это сводит его с ума.
— Но это глупо! — сердито заявил я.
— Это — ревность, — сказал Пирлиг. — А ревность глупа.
Эрик тоже наблюдал за тем, как уходит Этельред, и был озадачен так же, как и я.
— Он — твой командир? — спросил он.
— Он мой кузен, — горько проговорил я.
— И твой командир? — повторил Эрик.
— Господин Этельред командует здесь, — объяснил Пирлиг, — а господин Утред подчиняется.
Эрик улыбнулся.
— Итак, господин Утред, мы договорились?
Он задал этот вопрос по-английски, слегка неуверенно выговаривая некоторые слова.
— Ты хорошо говоришь по-английски, — удивленно сказал я.
Тот снова улыбнулся.
— Меня научила рабыня-саксонка.
— Надеюсь, она была красивая. И — да, мы договорились, если не считать одного небольшого изменения планов.
Эрик ощетинился, но остался вежливым.
— Изменения? — осторожно переспросил он.
— Вы можете взять «Покорителя Волн», — сказал я.
Я думал, Эрик меня расцелует. На одно мгновение он не мог поверить своим ушам, потом увидел, что я не шучу, и широко улыбнулся.
— Господин Утред… — начал он.
— Возьмите его, — перебил я, не желая выслушивать благодарности, — просто возьмите и уплывайте!
Я передумал из-за слов Алдхельма. Он был прав — все в городе принадлежало теперь Мерсии, а ее правителем был Этельред. Мой кузен был жаден до всего красивого, и если он обнаружит, что я захотел оставить себе «Покорителя Волн» (а именно так я и собирался поступить), то позаботится о том, чтобы отобрать у меня корабль. Поэтому я вырвал судно из его хватки, вернув братьям Тарглисон.
Зигфрида перенесли на корабль. Норвежцы, с которых сняли все оружие и ценности, под охраной моих людей перешли на «Покорителя Волн».
На это ушло много времени, но наконец все они очутились на борту и оттолкнулись от причала. Я наблюдал, как они гребут вниз по течению, к легкому туману в низовьях реки.
А где-то в Уэссексе прокуковала первая кукушка.
Я написал Альфреду письмо. Я всегда терпеть не мог писать, и прошли годы с тех пор, как я в последний раз пользовался пером. Теперь священники моей жены царапают письма за меня, но они знают, что я умею читать, поэтому аккуратно записывают то, что я им диктую.
Но в ту ночь падения Лундена я написал Альфреду собственноручно.
«Лунден твой, господин король, — говорилось в моем письме, — и я остаюсь здесь, чтобы заново отстроить его стены».
Даже это короткое послание истощило мое терпение. Перо брызгало, пергамент был бугристым, а чернила, которые я нашел в деревянном сундучке с добычей, явно награбленной в монастыре, ставили кляксы.
— Теперь приведи мне отца Пирлига, — сказал я Ситрику, — и Осферта.
— Господин, — тревожно проговорил Ситрик.
— Знаю, — нетерпеливо сказал я, — ты хочешь жениться на своей шлюхе. Но сперва приведи отца Пирлига и Осферта. Шлюха может подождать.
Пирлиг появился мгновение спустя, и я подтолкнул к нему по столу свое письмо.
— Я хочу, чтобы ты отправился к Альфреду, — сказал я, — отдал ему это и рассказал о том, что тут произошло.
Пирлиг прочел мое послание. Я увидел, как на его уродливом лице промелькнула улыбка, которая исчезла так быстро, что меня не оскорбило его мнение о моем почерке. Он ничего не сказал, прочитав мое короткое послание, но удивленно оглянулся, когда Ситрик ввел в комнату Осферта.
— Я посылаю с тобой брата Осферта, — объяснил я валлийцу.
Осферт напрягся. Он ненавидел, когда его называли братом.
— Я хочу остаться здесь, — сказал он. — Господин.
— Король желает, чтобы ты был в Винтанкестере, — отмахнулся я, — а мы повинуемся королю.
Я взял у Пирлига письмо, обмакнул перо в выцветшие чернила, ставшие ржаво-коричневыми, и приписал еще несколько слов.
«Зигфрид, — старательно вывел я, — был побежден Осфертом, которого мне хотелось бы оставить в своей гвардии».
Почему я это написал? Осферт нравился мне не больше, чем его отец. Однако тот спрыгнул с укреплений и, таким образом, показал свою храбрость. Возможно, глупую, но все-таки храбрость; ведь если бы он не прыгнул, Лунден в тот день мог бы остаться в руках норвежцев и датчан. Осферт заслужил свое место в «стене щитов», хотя его шансы выжить там были отчаянно малы.
— Отец Пирлиг, — сказал я Осферту, подув на чернила, — расскажет королю, как ты сегодня себя вел, и в этом письме я прошу вернуть тебя в мои войска. Но ты должен оставить решение за Альфредом.
— Он откажется, — надувшись, сказал Осферт.
— Ничего, отец Пирлиг его уговорит, — ответил я.
Валлиец приподнял бровь в молчаливом вопросе, и я чуть заметно кивнул ему, чтобы показать, что не шучу.
Я отдал письмо Ситрику и наблюдал, как тот складывает и запечатывает воском пергамент. Потом приложил к печати свой знак с волчьей головой и протянул письмо Пирлигу.
— Расскажи Альфреду о том, что тут произошло, — сказал я, — потому что от моего кузена он услышит совсем другую историю. И поспеши!
Пирлиг улыбнулся.
— Ты хочешь, чтобы мы добрались до короля раньше, чем до него доберется посланец твоего кузена?
— Да, — ответил я.
Этот урок я усвоил: обычно верят тем новостям, которые прибывают первыми. И не сомневался, что Этельред отправит триумфальное сообщение своему тестю. Как не сомневался и в том, что будет в нем говориться, и в том, что наш вклад в победу будет уменьшен до полного ничто.
Отец Пирлиг позаботится, чтобы Альфред услышал правду, хотя поверит ли король услышанному — это уже другой вопрос.
Пирлиг и Осферт отправились в путь рано на рассвете, взяв двух верховых из множества лошадей, которых мы захватили в Лундене.
Когда встало солнце, я обошел городские стены, отмечая места, нуждавшиеся в починке. Мои люди стояли в карауле. Большинство из них были из берроскирского фирда, который вчера сражался под командованием Этельреда, и их возбуждение после легкой с виду победы все еще не улеглось.
Некоторые из людей Этельреда тоже разместились на стенах, хотя большинство из них не пришли в себя после выпитого ночью эля и меда. Возле одних из северных ворот, выходивших на зеленые, подернутые дымкой холмы, я повстречал Эгберта, пожилого воина, уступившего требованию Этельфлэд и давшего мне своих лучших людей. Я вознаградил его серебряным браслетом, снятым с одного из множества трупов. Эти мертвецы остались непогребенными, и на рассвете вороны и коршуны слетелись пировать.
— Спасибо тебе, — сказал я Эгберту.
— Мне следовало тебе довериться, — неловко ответил он.
— Ты и так мне доверился.
Тот пожал плечами.
— Благодаря ей — да, доверился.
— Этельфлэд здесь? — спросил я.
— Она все еще на острове, — ответил Эгберт.
— Я думал, ты ее охраняешь?
— Охранял, — вяло произнес Эгберт, — но прошлой ночью господин Этельред сместил меня.
— Он тебя сместил? — спросил я.
А потом увидел, что серебряная цепь Эгберта, знак того, что он — командир, исчезла.
Тот снова пожал плечами, словно говоря, что не понимает причин такого решения.
— Он приказал явиться сюда, но, когда я пришел, так и не встретился со мной. Он болен.
— Надеюсь, серьезно болен?
На лице Эгберта мелькнула полуулыбка.
— Как мне сказали, он блевал. Вероятно, ничего серьезного.
Кузен занял дворец на вершине лунденского холма, превратив его в свое жилище, а я остался в римском доме у реки. Этот дом мне нравился. Мне всегда нравились строения римлян, потому что их стены отлично защищали от ветра, дождя и снега.
Дом был большим. Арка вела с улицы во двор, окруженный колоннадой. С трех сторон двора находились двери в небольшие помещения, некогда, наверное, служившие кладовыми или комнатами слуг. Одно из помещений было кухней с кирпичной печью для выпечки хлеба — такой огромной, что в ней можно было одновременно испечь хлебов для трапезы сразу трех команд.
С четвертой стороны двора имелся вход в шесть комнат. В двух из них хватило бы места, чтобы там собрались все мои гвардейцы. За этими двумя большими комнатами была мощеная терраса, смотревшая на реку. Вечером на ней было приятно находиться, хотя во время отлива вонь Темеза могла стать невыносимой.
Я мог бы вернуться в Коккхэм, но все-таки остался в Лундене, и люди из беррокскирского фирда тоже остались, хотя и без восторга — ведь весной им нужно было работать на своих фермах. Но я удержал их в Лундене, чтобы укрепить городские стены. Я бы вернулся домой, если бы считал, что эту работу выполнит Этельред, но тот, похоже, пребывал в блаженном неведении относительно печального состояния городских укреплений.
Зигфрид залатал в нескольких местах стены и укрепил ворота, но все равно работы оставалось очень много. Старая кладка осыпалась и кое-где даже рухнула в вырытый под стенами ров. Мои люди рубили и обтесывали деревья, чтобы сделать новые палисады там, где стена стала ненадежной.
Потом мы вычистили ров, выгребли из него утрамбовавшуюся грязь и вколотили в дно заостренные колья, которые радушно встретили бы любого атакующего.
Альфред прислал приказ, гласивший, что весь старый город следует отстроить. Любое находящееся в хорошем состоянии римское здание следовало сохранить, а руины снести до основания и заменить их крепким деревом, покрытым тростниковыми крышами. Но для такой работы у нас не имелось ни людей, ни денег.
Идея Альфреда заключалась в том, чтобы саксы незащищенного нового города перебрались в старый Лунден и были бы в безопасности за его укреплениями. Но саксы все еще боялись призраков, таящихся в римских зданиях, и упрямо отказывались от всех предложений занять покинутые дома. Мои люди из беррокскирского фирда боялись призраков не меньше, но еще больше боялись меня, поэтому остались в старом городе и работали.
Этельред даже не смотрел, чем я занимаюсь. Его «болезнь», должно быть, прошла, потому что он развлекался охотой. Каждый день кузен выезжал в лесистые холмы к северу от города и гонялся там за оленями. Этельред никогда не брал с собой меньше сорока человек, потому как оставалась опасность, что банды мародерствующих датчан приблизятся к Лундену. Таких банд было множество, но по велению судьбы ни одна из них Этельреду не повстречалась.
Каждый день я видел на востоке всадников, пробирающихся по безлюдным темным болотам за той окраиной города, что была обращена к морю. Это были датчане — они наблюдали за нами и, без сомнения, возвращались с донесениями к Зигфриду.
Я получил известия о нем. В них говорилось, что он жив, хотя так жестоко изранен, что не может ни стоять, ни ходить. Зигфрид укрылся вместе с братом и Хэстеном в Бемфлеоте и оттуда посылает воинов к устью Темеза. Корабли саксов не осмеливались плавать во Франкию, потому что норвежцы и датчане жаждали мести после своего поражения в Лундене.
Один датский корабль с драконом на форштевне даже поднялся вверх по Темезу, и люди на этом корабле насмехались над нами, пока судно держалось в бурлящей воде прямо под брешью в разбитом мосту. На его борту были пленники-саксы, и датчане убили их одного за другим, позаботившись, чтобы мы хорошо рассмотрели кровавую казнь.
На борту находились и пленные женщины, и мы слышали, как те кричат.
Я послал Финана с дюжиной других людей на мост; они принесли с собой горшок с огнем и, едва очутившись на мосту, начали стрелять в незваных гостей огненными стрелами. Все капитаны боятся огня, и стрелы, хотя большинство из них и не попали в цель, заставили датчан устремиться вниз по реке — туда, где стрелы не могли уже их достать. Но они не ушли далеко, и их гребцы удерживали корабль против течения, пока викинги убивали все новых пленников.
Датчане ушли только тогда, когда я собрал команду на одном из захваченных судов, пришвартованных у причалов, — лишь тогда чужой корабль развернулся и начал грести вниз по реке в сгущающихся вечерних сумерках.
Другие корабли из Бемфлеота пересекли широкое устье Темеза и высадили людей в Уэссексе.
Эта часть Уэссекса была недобрым местом. Некогда она принадлежала королевству Кент — до тех пор, пока ее не завоевали восточные саксы. И, хотя люди Кента были саксами, они говорили со странным акцентом. Эти места всегда были дикими, близкими к тем землям, что лежали за морем, и их всегда грабили викинги.
Теперь же люди Зигфрида посылали корабль за кораблем через устье реки и вторгались глубоко в земли Кента. Они грабили, захватывали рабов и жгли деревни.
От епископа Хрофесеастра, Свитвульфа, пришло послание, в котором тот умолял меня о помощи.
— Язычники побывали в Контварабурге, — мрачно сказал гонец, молодой священник.
— Они убили архиепископа? — жизнерадостно спросил я.
— Хвала Господу, его там не было. — Священник перекрестился. — Язычники повсюду, господин, и никто не чувствует себя в безопасности. Епископ Свитвульф молит тебя о помощи.
Но я ничем не мог помочь епископу. Мне требовались люди, чтобы охранять Лунден, а не Кент; и мне требовались люди, чтобы охранять свою семью, потому что спустя неделю после падения города в нем появились Гизела, Стиорра и полдюжины служанок Гизелы. Я отрядил Финана с тридцатью людьми, чтобы мою семью в целости и сохранности доставили вниз по реке, и в доме возле Темеза стало как будто теплее от женского смеха.
— Ты мог бы здесь прибраться, — пожурила меня Гизела.
— Я прибрался.
— Ха! — она показала на потолок. — А там что такое?
— Паутина, — ответил я. — На ней держатся балки.
Паутину смели, и на кухне разожгли огонь.
Во дворе, в том углу, где сходились две черепичные крыши галерей, стояла старая каменная урна, полная мусора. Гизела опустошила ее, а потом вместе с двумя служанками отскребла урну и снаружи. Оказалось, что на белом мраморе вырезаны изящные женщины, гоняющиеся друг за другом и размахивающие арфами. Гизеле нравилась эта резьба. Она сидела на корточках рядом с урной, водя пальцем по волосам римских женщин, а потом вместе со своими служанками пыталась соорудить себе такие же прически, какие были у римлянок.
Дом ей тоже понравился; она даже терпела речную вонь, чтобы посидеть вечером на террасе и посмотреть, как мимо течет вода.
— Он ее бьет, — однажды вечером сказала мне Гизела.
Я знал, кого она имеет в виду, — и ничего не ответил.
— Она вся в синяках, — сказала Гизела, — и она беременна, а он все равно ее бьет.
— Она — что? — удивленно переспросил я.
— Этельфлэд беременна, — терпеливо проговорила Гизела.
Почти каждый день Гизела ходила во дворец и проводила время с Этельфлэд, хотя той никогда не разрешалось навещать наш дом.
Я удивился, когда Гизела сообщила о беременности Этельфлэд — сам не знаю почему. Такая новость не должна была бы меня удивить, и все-таки я удивился. Наверное, я все еще думал об Этельфлэд как о ребенке.
— И он ее бьет? — спросил я.
— Потому что думает, что она любит другого, — сказала Гизела.
— А она и вправду любит другого?
— Нет. Конечно же, нет, но он этого боится. — Гизела помолчала, чтобы собрать еще шерсти, которую пряла. — Он думает, что Этельфлэд любит тебя.
Мне вспомнилась внезапная ярость Этельреда на лунденском мосту.
— Да он спятил! — сказал я.
— Нет, он ревнует, — ответила Гизела, положив ладонь на мою руку. — И я знаю, что ему не из-за чего ревновать. — Она улыбнулась мне, прежде чем вернуться к работе. — Странный способ выказывать любовь, правда?
Этельфлэд появилась в городе на следующий день после его падения. Она приплыла на судне в город саксов, а оттуда на запряженной волами повозке переправилась через речушку Флеот и поднялась в новое обиталище своего мужа.
Столпившиеся по пути ее следования люди размахивали зелеными ветвями, перед повозкой шагал священник, разбрызгивая святую воду, а за повозкой следовал женский хор. Рога быков и повозка были украшены весенними цветами.
Этельфлэд явно было неудобно ехать, она цеплялась за бортик, но слабо улыбнулась мне, когда быки протащили колымагу по неровным камням под воротами.
Прибытие Этельфлэд было отпраздновано пиром во дворце. Этельред наверняка не хотел меня звать, но мой чин не оставлял ему выбора, и в день перед празднованием мне доставили неохотное приглашение.
Пир был так себе, хотя эля было немало. Дюжина священников сидели во главе длинного стола вместе с Этельредом и Этельфлэд, а мне достался стул в конце стола. Этельред смотрел на меня зверем, священники не обращали на меня внимания, и я рано ушел, довольный, что мне надо пройтись вдоль стен и убедиться, что часовые не спят.
Помню, кузен в ту ночь выглядел бледным, но это было вскоре после приступа рвоты. Я осведомился о его здоровье, а тот отмахнулся, как будто я задал неуместный вопрос.
В Лундене Гизела и Этельфлэд стали подругами.
Я чинил стены, а Этельред охотился, пока его люди рыскали по городу, забирая все, что приглянется, чтобы обставить его дворец.
Однажды я вернулся домой и обнаружил во дворе моего дома шестерых людей Этельреда. Среди них был Эгберт, тот, что дал мне воинов накануне атаки; лицо его ничего не выражало, когда я вошел во двор. Он просто молча наблюдал за мной.
— Что вам нужно? — спросил я этих людей.
Пятеро из них носили кольчуги и имели мечи, шестой был в роскошно изукрашенной куртке с вышивкой, изображающей гончих, преследующих оленя. На шее у него висела серебряная цепь — знак благородного человека. То был Алдхельм, дружок моего кузена и командир его личных войск.
— Нам нужно это, — ответил Алдхельм.
Он стоял рядом с урной, которую отчистила Гизела. Теперь урна служила для того, чтобы собирать в нее стекающую с крыши дождевую воду — чистую, свежую на вкус; такая вода была в городе редкостью.
— Две сотни серебряных шиллингов, — ответил я Алдхельму, — и она твоя.
Тот издевательски ухмыльнулся. Цена была несоразмерно огромной. Четверо из этой группы, те, что помладше, уже успели наклонить урну, так что из нее выплеснулась вода, и пытались проделать это снова, но прекратили свои попытки, когда я появился во дворе.
Гизела вышла из главного дома и улыбнулась мне.
— Я уже сказала им, что они не могут ее забрать, — проговорила она.
— Она нужна господину Этельреду, — настаивал Алдхельм.
— Тебя зовут Алдхельм, — обратился я к нему, — просто Алдхельм, а я — Утред, лорд Беббанбурга, и ты будешь звать меня «господин».
— Этот не будет, — шелковым голосом проговорила Гизела. — Он назвал меня докучливой сукой.
Мои люди, их было четверо, встали рядом со мной и положили руки на рукояти мечей. Я жестом велел им отступить и расстегнул пояс, на котором висел мой меч.
— Ты назвал мою жену сукой? — спросил я Алдхельма.
— Мой господин требует эту урну, — ответил он, не обратив внимания на вопрос.
— Ты извинишься перед моей женой, — сказал я. — А потом извинишься передо мной. — Я положил пояс с висящими на нем двумя тяжелыми мечами на плиты двора.
Алдхельм демонстративно отвернулся от меня.
— Опрокиньте ее набок, — обратился он к своим людям, — и выкатите на улицу.
— Я жду, что ты извинишься — дважды, — проговорил я.
Алдхельм услышал в моем голосе угрозу и снова повернулся ко мне, на этот раз встревоженно.
— Этот дом, — объяснил он, — принадлежит господину Этельреду. Если ты и живешь здесь, то только с его милостивого соизволения. — Он встревожился еще больше, когда я приблизился к нему. — Эгберт!
Но тот лишь сделал успокаивающий жест своим людям, веля им не обнажать оружия. Эгберт знал: если хоть один клинок покинет свои длинные ножны, между его и моими людьми начнется бой, и у него имелось достаточно здравого смысла, чтобы избегать кровопролития.
Но Алдхельм был лишен подобного здравомыслия.
— Ты — наглый ублюдок! — сказал он и, выхватив висящий на поясе нож, сделал выпад, целя мне в живот.
Я сломал Алдхельму челюсть, нос, обе руки и, возможно, пару ребер, прежде чем Эгберт меня оттащил.
Когда Алдхельм извинялся перед Гизелой, то выплевывал свои зубы сквозь булькающую кровь.
Урна осталась стоять у меня во дворе. Нож Алдхельма я отдал работающим на кухне девушкам — он пригодился им, чтобы резать лук.
А на следующий день явился Альфред.
Король прибыл без помпы, его корабль появился у причала выше разбитого моста. «Халигаст» подождал, пока речное торговое судно отойдет от пристани, а потом тихо скользнул на его место за несколько коротких, эффективных гребков веслами.
Альфред, в сопровождении десятка священников и монахов, под охраной шестерых людей в кольчугах, сошел на берег, никого не уведомив о своем прибытии. Он пробрался между товарами, сложенными на пристани, перешагнул через пьяного, спящего в тени, и, пригнувшись, прошел через маленькие ворота в стене, что вели во двор торговца.
Я слышал, что, когда король явился во дворец, Этельреда там не было. Он снова охотился, но Альфред прошел в покои дочери и долго оставался там. Потом он спустился с холма и, все еще сопровождаемый свитой священников, пришел в наш дом. Я в то время вместе с одним из отрядов рабочих занимался починкой стен, но Гизелу предупредили, что Альфред в Лундене, и, подозревая, что король может нас навестить, она приготовила трапезу из хлеба, эля, сыра и вареной чечевицы.
Мяса она не предложила, потому что Альфред не прикасался к мясному. У него был слишком нежный желудок, а его кишечник был его вечной мукой, и он каким-то образом сумел убедить себя, что мясо — это гадость.
Гизела послала слугу, чтобы предупредить меня о появлении короля, но все равно я появился дома далеко не сразу после прибытия Альфреда — и обнаружил, что наш элегантный двор почернел от ряс священников. Среди них находился и отец Пирлиг, а рядом с ним — Осферт, снова облаченный в монашескую одежду. Тот кисло посмотрел на меня, словно обвиняя в том, что его вернули в лоно церкви, а Пирлиг сразу меня обнял.
— В своем донесении королю Этельред ничего о тебе не рассказал, — пробормотал он, дохнув элем мне в лицо.
— Значит, нас тут не было, когда пал город? — спросил я.
— Если верить твоему кузену, не было, — ответил Пирлиг и захихикал. — Но я рассказал Альфреду правду. Иди, он тебя ждет.
Альфред сидел в деревянном кресле на выходившей на реку террасе. Его охранники выстроились позади него вдоль стены.
Я помедлил в дверях — меня удивило, что лицо Альфреда, обычно спокойное и серьезное, было так оживленно. Он даже улыбался. Рядом с ним сидела Гизела, и король, наклонившись вперед, что-то рассказывал ей. Гизела слушала его, сидя ко мне спиной, а я стоял в дверях и наблюдал за редчайшим зрелищем — за счастливым Альфредом. Один раз он постучал длинным белым пальцем по колену Гизелы, чтобы подчеркнуть какую-то мысль. В этом жесте не было ничего неприличного, просто это было так не похоже на короля.
Но, с другой стороны, возможно, как раз и было на него похоже. Альфред славился как бабник, прежде чем попался в силки христианства, и Осферт был результатом прежней похотливости короля. Альфреду нравились хорошенькие женщины, и ему явно нравилась Гизела. Я услышал, как та внезапно рассмеялась, а Альфред, польщенный ее весельем, застенчиво улыбнулся. Казалось, его не заботило, что она — не христианка и носит на шее языческий амулет. Король просто наслаждался ее обществом, и у меня появилось искушение оставить их вдвоем. Я никогда не видел Альфреда счастливым в компании Эльсвит, его ядовитой на язык, крикливой, как сорокопут, жены с лицом ласки.
А потом Альфред взглянул через плечо Гизелы и увидел меня.
Лицо его немедленно изменилось. Он напрягся, выпрямился и нехотя поманил меня, веля подойти.
Я поднял стул, на котором обычно сидела наша дочь, и услышал шипение — один из стражников Альфреда обнажил меч. Тот махнул ему, веля опустить оружие. Король обладал достаточным здравым смыслом, чтобы знать: если я захочу на него напасть, то вряд ли пущу в ход трехногий стульчик для доения. Он наблюдал, как я отдал одному из стражников свои мечи — знак уважения к королю; потом зашагал по плиткам террасы, захватив с собой стул.
— Господин Утред, — холодно приветствовал меня король.
— Добро пожаловать в наш дом, господин король.
Я поклонился и сел спиной к реке.
Альфред мгновение молчал. На плечи его был накинут коричневый плащ, и король плотно кутался в него. На шее короля висел серебряный крест, его жидкие волосы поддерживал бронзовый обруч, что меня удивило, потому что он редко носил символы королевского сана, считая их пустой мишурой. Но сейчас, наверное, решил, что Лундену нужно увидеть властителя.
Альфред уловил мое удивление, потому что снял с головы обруч.
— Я надеялся, — холодно заговорил он, — что саксы нового города уже покинули свои дома и уже живут здесь.
Их могли бы защитить эти стены! Почему же они не переехали?
— Они боятся призраков, господин, — ответил я.
— А ты не боишься?
Я немного подумал.
— Боюсь, — ответил я, поразмыслив над ответом.
— Однако живешь здесь? — Он махнул рукой, указывая на дом.
— Мы умиротворяем призраков, господин, — мягко объяснила Гизела.
И, когда король поднял бровь, рассказала, что мы оставляем еду и питье во дворе, чтобы поприветствовать любого призрака, который придет в наш дом.
Альфред потер глаза.
— Было бы лучше, — сказал он, — если бы наши священники провели на улицах обряд экзорцизма. Молитва и святая вода! Мы бы изгнали призраков.
— А еще можно дать мне триста человек, чтобы разорить новый город, — предложил я. — Сжечь их дома, господин, и тогда им придется жить в старом городе.
На лице короля мелькнула полуулыбка и исчезла так же быстро, как и появилась.
— Трудно силой вынудить людей слушаться, не вызвав их негодования. Иногда я думаю, что единственная истинная власть, которой я обладаю, — это власть над моей семьей, но даже в этом я не уверен! Если я позволю твоему мечу и копью разгуляться в новом городе, господин Утред, люди научатся ненавидеть тебя. Лунден должен быть послушным, а еще он должен быть оплотом саксов-христиан. И если они нас возненавидят, то обрадуются возвращению датчан, которые их не трогали. — Король резко качнул головой. — Мы оставим их в покое, но не строй для них палисада. Пусть они придут в старый город по доброй воле. А теперь прости меня, — последние слова были обращены к Гизеле, — но мы должны поговорить о более мрачных делах.
Альфред сделал жест стражнику, и тот отворил дверь, ведущую на террасу. Появился отец Беокка, а с ним еще один священник — черноволосый, с одутловатым лицом, хмурый, по имени отец Эркенвальд. Тот меня ненавидел. Когда-то он пытался обвинить меня в пиратстве, и хотя его обвинения были совершенно правдивы, я ускользнул из его цепких клешней.
Эркенвальд наградил меня сердитым взглядом, в то время как Беокка серьезно мне кивнул, а потом оба внимательно уставились на Альфреда.
— Скажи, — глядя на меня, заговорил король, — чем сейчас занимаются Зигфрид, Хэстен и Эрик?
— Они в Бемфлеоте, господин, — ответил я, — укрепляют свой лагерь. У них тридцать два корабля и достаточно людей, чтобы составить из них команды.
— Ты сам видел это место? — вопросил отец Эркенвальд.
Я знал — двух священников привели на террасу, чтобы те стали свидетелями нашей беседы. Альфред всегда осторожничал и любил, чтобы такие беседы запоминались или записывались.
— Я не видел его, — холодно проговорил я.
— Значит, видели твои шпионы? — продолжал расспросы Альфред.
— Да, господин.
Он мгновение поразмыслил.
— Те корабли можно сжечь?
Я покачал головой.
— Они стоят в ручье, господин.
— Их следует уничтожить, — мстительно сказал король, и я увидел, как его худые руки сжались на коленях. — Они совершали набеги на Контварабург!
В голосе его слышалось смятение.
— Я слышал об этом, господин.
— Они сожгли церковь! — негодующе заявил Альфред. — И все оттуда украли! Евангелия, кресты, даже мощи! — Он содрогнулся. — В той церкви имелся фиговый лист, который завял по воле Господа Христа. Однажды я прикоснулся к этому листу и ощутил его силу. — Альфред вздрогнул. — А теперь все это попало в руки язычников.
Похоже было, что он вот-вот расплачется.
Я промолчал. Беокка начал записывать, перо скрипело по пергаменту, который он неуклюже держал в искалеченной руке. Отец Эркенвальд держал горшочек с чернилами с таким негодующим видом, словно подобная задача была для него слишком ничтожной.
— Ты сказал, тридцать два корабля? — спросил меня Беокка.
— Так мне доложили в последнем донесении.
— В тот ручей ведь можно войти, — ядовито проговорил Альфред; горе его внезапно прошло.
— Ручей у Бемфлеота пересыхает во время отливов, господин, — объяснил я, — и, чтобы добраться до вражеских судов, мы должны миновать их лагерь, который разбит на холме над причалами. В последнем полученном мною рапорте говорилось, господин, что один корабль постоянно пришвартован поперек ручья. Мы могли бы уничтожить его и проложить себе путь, но тебе понадобится тысяча человек, чтобы это сделать, и ты потеряешь по меньшей мере две сотни.
— Тысяча? — скептически переспросил он.
— По последним сведениям, у Зигфрида около двух тысяч человек.
Король на мгновение закрыл глаза.
— Зигфрид жив?
— Еле жив, — ответил я.
Большинство из этих вестей я получал от Ульфа, датского торговца, который любил мое серебро. Я не сомневался, что тот получает серебро и от Хэстена с Эриком, которые хотели знать, чем мы занимаемся в Лундене, но такую цену стоило платить.
— Брат Осферт тяжело ранил Зигфрида, — сказал я.
Проницательные глаза короля остановились на мне.
— Осферт, — без интонаций проговорил он.
— Выиграл битву, — ответил я так же монотонно.
Альфред молчал наблюдал за мной; его лицо все еще ничего не выражало.
— Отец Пирлиг тебе рассказал? — спросил я.
Альфред коротко кивнул.
— То, что сделал Осферт, господин, было очень храбрым поступком. Не уверен, что у меня хватило бы храбрости такое сделать. Он спрыгнул с огромной высоты, напал на ужасного воина и остался в живых, чтобы вспоминать этот подвиг. Если бы не Осферт, господин, сегодня Зигфрид все еще был бы в Лундене, а я лежал бы в могиле.
— Ты хочешь, чтобы тебе вернули Осферта? — спросил Альфред.
Ответом, конечно, было «нет», но Беокка почти незаметно кивнул седой головой, и я понял, что Осферт не нужен в Винтанкестере. Мне не нравился этот юноша, и, судя по безмолвному посланию Беокки, там он тоже никому не был нужен, но его храбрость была достойна подражания. Я подумал, что у Осферта сердце воина.
— Да, господин, — ответил я и увидел, как Гизела украдкой улыбнулась.
— Он твой, — коротко сказал Альфред.
Беокка благодарно возвел к небу здоровый глаз.
— И я хочу, чтобы норвежцев и датчан убрали из устья Темеза, — продолжал Альфред.
Я пожал плечами.
— Разве это не дело Гутрума? — спросил я.
Бемфлеот находился в королевстве Восточная Англия, с которым у нас официально был мир.
Альфреда рассердило, что я назвал Гутрума его датским именем.
— Королю Этельстану сообщили о возникших трудностях, — заявил он.
— И он ничего не сделал?
— Пообещал сделать.
— А викинги безнаказанно разгуливают по его землям, — заметил я.
Альфред ощетинился.
— Ты предлагаешь мне объявить войну королю Этельстану?
— Он позволяет вражеским отрядам заявляться в Уэссекс, господин, так почему бы и нам не ответить тем же? Почему бы не послать корабли в Восточную Англию, чтобы потрепать владения короля Этельстана?
Альфред встал, не ответив на мое предложение.
— Вот что самое важное, — проговорил он. — Мы не должны потерять Лунден. — Он протянул руку в сторону отца Эркенвальда, и тот, открыв кожаную сумку, вынул свиток пергамента, запечатанный коричневым воском. Альфред протянул этот пергамент мне. — Я назначаю тебя военным губернатором города. Не допусти, чтобы его снова захватил враг.
— Военным губернатором? — многозначительно переспросил я, взяв пергамент.
— Все войска и члены фирда будут находиться под твоим командованием.
— А город, господин? — спросил я.
— Город станет Божьим местом, — ответил Альфред.
— Мы очистим его от греха, — перебил отец Эркенвальд, — и да станут его грехи белы, как снег.
— Аминь, — истово проговорил Беокка.
— Я назначаю отца Эркенвальда епископом Лундена, — продолжал Альфред, — и гражданское управление будет находиться в его руках.
Я почувствовал, как у меня упало сердце. Эркенвальд? Который меня ненавидит?
— А как же олдермен Мерсии? — спросил я. — Разве не в его руках здешнее гражданское управление?
— Мой зять, — сдержанно проговорил Альфред, — не будет оспаривать мои назначения.
— И как много власти ему здесь принадлежит?
— Это — Мерсия! — сказал Альфред, топнув ногой. — А он правит Мерсией!
— Значит, он может назначить нового военного губернатора? — спросил я.
— Он будет делать то, что я ему велю, — ответил Альфред; в его голосе внезапно зазвучал гнев. — Через четыре дня мы закончим все приготовления, — он быстро снова собой овладел, — и завершим все дискуссии, необходимые для того, чтобы позаботиться о безопасности и благоустройстве этого города. — Он отрывисто кивнул мне, наклонил голову в сторону Гизелы и отвернулся.
— Господин король, — мягко проговорила Гизела, остановив собравшегося было уйти Альфреда, — как поживает ваша дочь? Я видела ее вчера, и она была в синяках.
Взгляд Альфреда метнулся к реке, где шесть лебедей преодолевали буйную воду под сломанным мостом.
— С ней все хорошо, — сдержанно проговорил он.
— Синяки… — начала Гизела.
— Она всегда была озорным ребенком, — перебил он.
— Озорным? — нерешительно переспросила Гизела.
— Я ее люблю, — сказал Альфред. Не оставалось сомнений, что он говорит правду, — столько неожиданного чувства прозвучало в его голосе. — Но если озорной ребенок забавляет, то для взрослого озорство есть грех. Моя дорогая Этельфлэд должна научиться послушанию.
— Итак, она учится ненавидеть? — спросил я, вспомнив недавние слова короля.
— Теперь она замужем. И ее долг перед Богом повиноваться мужу. Она научится этому, я уверен, и будет благодарна за урок. Трудно наказывать дитя, которое любишь, но грешно воздерживаться от такого наказания. Молю Бога, чтобы Этельфлэд со временем научилась быть любезной.
— Аминь, — сказал отец Эркенвальд.
— Хвала Господу, — сказал Беокка.
Гизела промолчала, и король ушел.
Я должен был догадаться, что в совет во дворце на вершине лунденского холма будут входить и священники. Я ожидал военного совета, трезвого обсуждения того, как лучше всего очистить Темез от головорезов, кишащих в устье, но вместо этого, едва я отдал свои мечи, меня проводили в окруженный колоннами зал, где стоял алтарь.
Меня сопровождали Финан и Ситрик. Финан, добрый христианин, перекрестился, но Ситрик, как и я, был язычником и посмотрел на меня с тревогой, будто боялся религиозного волшебства.
Я вытерпел церковную службу. Монахи распевали, священники молились, колокола звонили, мужчины преклоняли колена. В помещении находилось около сорока человек, большинство из них — священники, и всего одна женщина — Этельфлэд, сидевшая рядом с мужем. Она была одета в белое просторное одеяние, стянутое на поясе голубым кушаком, в ее пшенично-золотистые волосы были вплетены цветки вероники.
Я стоял позади нее, но один раз, когда она повернулась, чтобы посмотреть на отца, я увидел пурпурный синяк вокруг ее правого глаза.
Альфред не глядел на нее и не вставал с колен.
Я наблюдал за королем, наблюдал за поникшими плечами Этельфлэд и думал о Бемфлеоте и о том, как можно сжечь это осиное гнездо. Первым делом, думал я, мне потребуется провести корабль вниз по реке и лично посмотреть на Бемфлеот.
Альфред внезапно встал, и я решил, что служба наконец-то закончилась, но вместо этого король повернулся к нам и прочел очень беглую проповедь. Он призвал нас поразмыслить над словами пророка Иезекииля — кем бы тот ни был.
— «И узнают народы, которые останутся вокруг вас, — прочитал нам король, — что Я, Господь, вновь созидаю разрушенное и засаждаю опустелое». Лунден, — король положил пергамент со словами Иезекииля, — это город саксов, и хотя он в руинах, с Божьей помощью мы отстроим его. Мы превратим его в Божье место, в свет для язычников.
Он помолчал, серьезно улыбнулся и поманил епископа Эркенвальда, который встал, чтобы произнести проповедь — на его белой накидке с красными полосами были вышиты серебряные кресты.
Я застонал. Нам полагалось обсуждать, как избавить Темез от врагов, а вместо этого нас мучили тупым благочестием.
Я давно уже научился не обращать внимания на церковные службы. Такова была моя несчастливая судьба — мне приходилось выслушивать слишком много служб, и слова большинства из них стекали с меня, как дождь с только что уложенной тростниковой крыши. Но в хриплых разглагольствованиях Эркенвальда было несколько моментов, когда я начинал обращать внимание на то, что он говорит. Потому что его проповедь была не об отстройке разрушенных городов, ни даже об угрожающих Лундену язычниках — вместо этого он поучал Этельфлэд.
Он стоял возле алтаря и орал. Эркенвальд всегда был злобным человеком, но тем весенним днем в старом римском зале его просто переполняла яростная злоба. Его устами, заявил он, говорит сам Господь. Господь послал свое слово, а словом Божьим нельзя пренебречь, иначе серное пламя преисподней поглотит все человечество. Эркенвальд ни разу не упомянул имени Этельфлэд, но так пристально смотрел на нее, что никто в зале не усомнился, что послание христианского Бога предназначалось именно этой бедняжке. Господь, похоже, даже написал свое послание в Евангелии, и Эркенвальд схватил копию книги с алтаря, поднял ее так, чтобы падающий из дымового отверстия в крыше свет озарил страницу, и прочитал вслух:
— «Быть целомудренными, — он поднял глаза и свирепо уставился на Этельфлэд, — чистыми! Попечительными о доме! Добрыми! Покорными своим мужьям!» Вот слова самого Бога! Вот что Господь наказал женщинам! Быть целомудренными, быть чистыми, быть попечительными о доме, быть покорными! С нами говорил Бог!
Произнося последние четыре слова, он почти корчился в экстазе.
— Бог до сих пор говорит с нами! — Эркенвальд посмотрел на крышу, словно мог мельком увидеть бога, заглядывающего в дыру в потолке. — Бог говорит с нами!
Он читал проповедь больше часа.
Его слюна блестела в бивших через дымовую дыру солнечных лучах. Он корчился, он кричал и содрогался. И снова и снова возвращался к словам из Евангелия, что жены должны быть покорны своим мужьям.
— Послушны! — проорал Эркенвальд еще разок и сделал паузу.
Я услышал стук в дальнем конце зала — стражник опустил на пол свой щит.
— Послушны! — снова завопил Эркенвальд.
Этельфлэд высоко держала голову. Оттуда, где я стоял — из-за ее спины, — казалось, что она смотрит прямо на этого сумасшедшего, злобного священника, который теперь сделался епископом и правителем Лундена.
Этельред рядом с ней заерзал, но, когда я несколько раз мельком видел его лицо, у него был на редкость самодовольный вид.
Большинство людей в зале явно скучали, и лишь один из них, Беокка, казалось, не одобрял проповедь епископа. Один раз он поймал мой взгляд и заставил меня улыбнуться, негодующе приподняв бровь. Я был уверен: дело не в том, что Беокке не нравится послание Господа, просто он убежден — оно не должно читаться так публично.
Что же касается Альфреда, тот невозмутимо смотрел на алтарь, пока бесновался епископ, но кажущейся невозмутимостью король маскировал свою причастность к происходящему: эта горькая служба никогда не произошла бы без ведома и дозволения короля.
— Послушными! — снова завопил Эркенвальд и уставился вверх, на небеса, будто одно это слово решало проблемы всего человечества.
Король одобрительно кивнул, и мне пришло в голову, что Альфред не только одобрил шумную проповедь Эркенвальда — но, возможно, и потребовал, чтобы тот ее прочел.
Может, король считает, что публичное увещевание спасет Этельфлэд от битья исподтишка?
Послание явно соответствовало философии Альфреда, потому что тот верил: королевство сможет процветать лишь тогда, когда будет управляться с помощью законов, получая распоряжения от правительства, будет послушно воле Бога и короля.
Но как он мог смотреть на свою дочь, видеть ее синяки — и одобрять все это? Он ведь всегда любил своих детей. Я наблюдал, как они растут, и видел, как Альфред играет с ними, однако его религия позволяла ему унижать любимую дочь.
Иногда, молясь своим богам, я отчаянно благодарю их за то, что те позволили мне спастись от бога Альфреда.
У Эркенвальда наконец иссякли слова. Наступило молчание, а потом Альфред встал и повернулся к нам лицом.
— Слово Господа, — сказал он, улыбаясь.
Священники пробормотали короткие молитвы, после чего Альфред покачал головой, словно выбрасывая из нее дела благочестия.
— Город Лунден теперь — истинная часть Мерсии, — сказал он, и через зал пронесся одобрительный, более громкий шум. — Я вверил гражданское правление этим городом епископу Эркенвальду, — он повернулся к епископу и улыбнулся ему, а тот самодовольно ухмыльнулся и поклонился, — а господин Утред будет отвечать за оборону города.
Альфред посмотрел на меня. Я не поклонился.
Тогда Этельфлэд повернулась. Я думал, она не знает, что я нахожусь в этом зале, но, когда произнесли мое имя, она повернулась и пристально посмотрела на меня. Я подмигнул ей, и на ее покрытом синяками лице появилась улыбка.
Этельред не видел, как я подмигнул. Он демонстративно игнорировал меня.
— Город, конечно, — продолжал Альфред, и его голос внезапно стал ледяным, потому что он заметил, как я подмигиваю, — находится под властью и правлением моего любимого зятя. Со временем Лунден станет ценной частью его владений, однако в данный момент мой зять милостиво согласился, чтобы Лунденом управляли опытные в таких делах люди.
Другими словами, Лунден, может, и был частью Мерсии, но в намерения Альфреда не входило, чтобы он уплыл из рук восточных саксов.
— Епископ Эркенвальд имеет полномочия установить размеры пошлин и взимать налоги, — объяснил Альфред, — и одна треть денег будет тратиться на нужды гражданского правительства, одна треть — на церковь, а одна треть — на защиту города. И я знаю, что под руководством епископа и с помощью Всемогущего мы сможем возвести город, который прославит Христа и Его церковь.
Большинство людей в зале были мне незнакомы — почти все они являлись мерсийскими танами, призванными в Лунден на встречу с Альфредом. Среди них находился и Алдхельм — его лицо все еще было черным и окровавленным после того, как я его избил. Один раз он взглянул на меня и моментально повернулся в другую сторону.
Призыв короля был неожиданным, и лишь немногие таны добрались до Лундена. Теперь эти люди слушали Альфреда довольно вежливо, но почти все они разрывались между двумя господами. Северная Мерсия находилась под правлением датчан, и только южную часть страны, граничащую с Уэссексом, можно было назвать землей свободных саксов. Но даже эта земля жила в постоянном беспокойстве.
Мерсийский тан, желавший уцелеть, а также чтобы его дочерей не захватили в рабство и не угнали скот, благоразумно платил датчанам дань — точно так же, как платил налоги Этельреду, который благодаря своим унаследованным владениям, женитьбе и происхождению был признан самым благородным из мерсийских танов. Если бы Этельред захотел, он мог бы объявить себя королем, и я не сомневался, что именно таково его желание. Но этого не хотел Альфред, а Этельред без Альфреда был никем.
— Мы намереваемся избавить Мерсию от языческих набегов, — сказал король. — Чтобы это сделать, нужно укрепить Лунден и таким образом раз и навсегда помешать кораблям норманнов подниматься вверх по Темезу. А сейчас мы должны удержать Лунден. Как это следует сделать?
Ответ был очевиден, но это не остановило всеобщих прений. Они бессмысленно тянулись и тянулись, пока люди спорили о том, сколько войск понадобится, чтобы защитить стены. Я не принимал участия в обсуждении, прислонился к стене и примечал, кто из танов полон энтузиазма, а кто осторожничает.
Епископ Эркенвальд время от времени посматривал на меня, явно гадая, почему я не бросаю свои зерна пшеницы на общий ток. Но я продолжал хранить молчание.
Этельред внимательно слушал и в конце концов подвел итог обсуждению.
— Город, господин король, — с умным видом заявил он, — нуждается в гарнизоне из двух тысяч воинов.
— Мерсийцев, — сказал Альфред. — Людей, которые должны прийти из Мерсии.
— Конечно, — быстро согласился Этельред.
Я заметил, что многие из танов явно сомневаются.
Альфред тоже это заметил и посмотрел на меня.
— За оборону отвечаешь ты, господин Утред. Каково твое мнение?
Я чуть было не зевнул, но ухитрился сдержаться.
— У меня есть нечто лучшее, чем мнение, господин король, — проговорил я. — Я могу изложить факты.
Альфред приподнял бровь и одновременно сумел изобразить неодобрение.
— Ну? — раздраженно спросил он, когда я сделал слишком длинную паузу.
— Четыре человека на каждый поль , — сказал я.
В поле было примерно шесть шагов, и решение поставить на каждый поль по четыре человека принадлежало Альфреду, а не мне. Когда он приказал строить бурги, то со свойственной ему дотошностью вычислил, сколько человек понадобится, чтобы защищать каждый, и итоговое число определялось окружностью стен. Стены Коккхэма имели в длину тысячу четыреста шагов, поэтому моя гвардия и фирд выставили для их защиты тысячу человек. Но Коккхэм был маленьким бургом, а Лунден — городом.
— И какова окружность стен Лундена? — вопросил Альфред.
Я посмотрел на Этельреда, словно ожидая, что тот ответит на вопрос. Альфред, увидев, куда я смотрю, тоже уставился на зятя.
Этельред подумал одно биение сердца и, вместо того, чтобы сказать правду — что понятия не имеет — ответил наугад:
— Восемьсот полей, господин король.
— В той стене, что обращена к берегу, — грубо перебил я — шестьсот девяносто два поля. В речной стене еще триста пятьдесят восемь. Укрепления, господин король, тянутся на тысячу пятьдесят полей.
— Четыре тысячи двести человек, — немедленно сказал епископ Эркенвальд, и, признаюсь, я был впечатлен.
У меня ушло много времени, чтобы вычислить эту цифру, и я сомневался в правильности своих подсчетов до тех пор, пока Гизела тоже не потрудилась над вычислениями.
— Ни один враг, господин король, — проговорил я, — не сможет напасть со всех сторон одновременно. Поэтому я считаю, что городу нужен гарнизон в три тысячи четыреста человек.
Один из мерсийских танов издал шипящий звук, будто такое число казалось невозможным.
— Это всего на одну тысячу человек больше гарнизона в Винтанкестере, господин король, — заметил я.
Разница, конечно, заключалась в том, что Винтанкестер находился в верном восточным саксам графстве, которое посылало своих людей по очереди служить в фирде.
— И где ты найдешь столько людей? — спросил мерсиец.
— У тебя, — резко ответил я.
— Но… — начал было тот и запнулся.
Он собирался заметить, что мерсийский фирд бесполезен и утратил навыки оттого, что его давно не пускали в дело, а любая попытка собрать людей может привлечь зловещее внимание датских ярлов, правящих северной Мерсией. Вот почему мерсийцы привыкли держать головы низко и хранить молчание. Они были похожи на гончих, дрожащих в подлеске от страха — как бы их не заметили волки.
— «Но» — ничего, — ответил я громче и все еще резко. — Потому что если человек не вносит вклад в защиту своей страны, он — предатель. Его следует лишить земель, предать смерти, а его семью продать в рабство.
Я думал, Альфред мне возразит, но тот продолжал молчать. Вообще-то он даже кивнул в знак согласия. Я был мечом в его ножнах, и он был явно доволен, что я мгновенно продемонстрировал сталь.
Мерсиец ничего не ответил.
— А еще нам понадобятся корабли, господин король, — продолжал я.
— Корабли? — переспросил Альфред.
— Корабли? — эхом отозвался Эркенвальд.
— Нам нужны команды, — объяснил я.
После захвата Лундена у нас имелся двадцать один корабль, из них — семнадцать боевых. Остальные были широкими, предназначенными для торговых плаваний, но и они могли пригодиться.
— У меня есть корабли, — продолжал я, — но им нужны команды, и в них должны входить добрые бойцы.
— Ты собираешься защищать город с помощью кораблей? — дерзко спросил Эркенвальд.
— А откуда возьмутся твои деньги? — спросил я. — От обычного взимания пошлин? Только ни один торговец не осмелится сюда приплыть, пока я не очищу устье от вражеских кораблей. Это означает, что нужно перебить пиратов, для чего мне нужны команды воинов. Я могу пустить в дело и свои личные войска, но их придется заменить в гарнизоне другими людьми.
— Мне нужны корабли, — внезапно вмешался Этельред.
Этельреду нужны корабли? Я так удивился, что ничего не ответил. Работа моего кузена заключалась в том, чтобы защищать южную Мерсию и отгонять датчан от остальной части его страны — значит, сражаться на суше. А теперь ему вдруг понадобились корабли? Что он задумал? Грести на них через пастбища?
— Я предлагаю, господин король, — улыбаясь, заговорил Этельред уважительным и вкрадчивым голосом, — чтобы все корабли к западу от моста были отданы мне. Они будут к твоим услугам, — он поклонился Альфреду, — а моему кузену пусть отдадут корабли к востоку от моста.
— Это… — начал было я, но Альфред меня перебил.
— Это честно, — твердо проговорил король.
Это было не честно, а смехотворно. К востоку от моста стояло всего два боевых корабля, а выше моста — пятнадцать. Эти пятнадцать судов находились там потому, что Зигфрид всерьез замышлял большой набег на земли Альфреда прежде, чем мы сами нанесли удар, и мне нужны были эти суда, чтобы очистить устье от врага.
Но Альфреду не терпелось продемонстрировать, что он поддерживает зятя, поэтому король отмел все мои возражения.
— Ты будешь пользоваться теми судами, какие у тебя есть, господин Утред, — настаивал он, — и я отдам под твое командование семьдесят моих гвардейцев, чтобы укомплектовать команду одного из судов.
Итак, я должен был выгнать датчан из устья с двумя судами? Я сдался, прислонился к стене и стоял так, пока тянулось обсуждение, вертевшееся, главным образом, вокруг пошлин — насколько те будут высоки и какими пошлинами следует обложить корабли соседних стран. И я снова гадал — почему я здесь, а не на севере, где меч человека свободен, где куда меньше законов и больше веселья.
После совещания епископ Эркенвальд перехватил меня в углу. Я застегивал свой пояс с мечами, когда епископ уставился на меня бусинками глаз.
— Ты должен понимать, — приветствовал он меня, — что я был против твоего назначения.
— А я был против твоего, — горько проговорил я.
Меня все еще злило, что Этельреду оставили пятнадцать боевых кораблей.
— Вряд ли Бог будет милостив к воину-язычнику, — объяснил новоявленный епископ, — но король в своей мудрости решил, что ты умелый воин.
— А Альфред славится своей мудростью, — вежливо сказал я.
— Я разговаривал с господином Этельредом, — продолжал епископ, словно я и не открывал рта, — и он согласился с тем, что я могу рассылать оповещения о сборах в Лундене в сопредельные страны. У тебя нет возражений?
Эркенвальд имел в виду, что теперь он обладает властью собирать фирд. Такое право лучше было бы вручить мне, но я сомневался, что Этельред с этим согласится. Однако я не думал, что кузен, каким бы отвратительным человеком тот ни был, способен изменить Альфреду.
— У меня нет возражений, — ответил я.
— Тогда я сообщу господину Этельреду о твоем согласии, — официально заявил епископ.
— И когда будешь с ним говорить, скажи, чтобы перестал бить свою жену.
Эркенвальд дернулся так, словно я влепил ему пощечину.
— Это долг христианина — наказывать свою жену, — чопорно заявил он. — А ее долг — подчиняться. Ты слышал проповедь, которую я прочел?
— До последнего слова.
— Она сама виновата, — прорычал Эркенвальд. — У нее неистовый дух, она бросает вызов мужу!
— Она почти дитя, — сказал я. — И, в придачу, беременное дитя.
— «Глупость привязалась к сердцу ребенка», — ответствовал Эркенвальд, — таковы слова Бога. А что Бог велит делать с глупостью ребенка? Он говорит, что «исправительная розга удалит ее от него»! — Внезапно он содрогнулся. — Именно это и надлежит делать, господин Утред! Бить ребенка, чтобы заставить его слушаться! Ребенок учится переносить боль, когда его бьют, и это беременное дитя должно усвоить свой долг. Такова воля божья! Да славится Бог!
На прошлой неделе я услышал, что Эркенвальда провозгласили святым. Священники явились в мой дом близ северного моря, нашли там меня, старика, и сказали, что всего несколько шагов отделяет меня от пламени ада. Мне всего лишь нужно раскаяться, сказали они, и я отправлюсь на небеса, чтобы жить вечно в блаженной компании святых.
Но я предпочту гореть до тех пор, пока само время не обратится в пепел.
