Глава третья

* * *

Кайр Лигвалид был жалким местечком. Норвежцы разграбили и сожгли его два года тому назад, вскоре после того, как отец Гутреда был убит скоттами, и с тех пор город не отстроили даже наполовину. То, что от него осталось, располагалось на северном берегу реки Хеден и уцелело именно потому, что было построено у первой же переправы через реку, дававшей какую-никакую защиту от мародерствовавших скоттов. Однако от кораблей викингов река защитить не могла, и те свободно поднимались по Хедену: забирали все, что могли, насиловали всех, кого хотели, убивали тех, кого не хотели насиловать, и захватывали всех выживших, обращая их в рабов.

Эти викинги являлись из поселений в Ирландии. Они были врагами саксов, ирландцев, скоттов, а подчас и своих дальних сородичей датчан. И они никогда не соседствовали с датчанами в Кайр Лигвалиде.

Миновав сломанные ворота, мы въехали в разрушенный город. Сгустились сумерки, шедший весь день дождь наконец-то утих, и на западе сквозь облака пробился красный солнечный луч. Мы направлялись прямо навстречу солнечному свету, который отражался от моего шлема, украшенного на гребне серебряным волком. Солнце сияло на моей кольчуге, блестело на моих браслетах и рукоятях обоих мечей. Кто-то из зевак вдруг выкрикнул, что я король. Да я и выглядел как король. Я ехал верхом на Витнере, тот мотал огромной головой и рыл копытами землю, а я был облачен в сияющие военные доспехи.

Кайр Лигвалид был полон народа. Здесь и там встречались заново отстроенные дома, но большинство людей жили на обугленных руинах вместе со своим скотом. И их было слишком много, чтобы все они были выжившими во время прежних набегов норвежцев.

Оказалось, что это жители Камбреленда, которых привели в Кайр Лигвалид их священники и господа, пообещав, что именно сюда явится новый король.

А теперь с востока в город въехал воин в блестящих доспехах и на огромном сером коне, и в кольчуге этого воина отражался блеск заходящего солнца.

— Король! — воскликнул кто-то, и другие голоса подхватили этот крик.

Из разрушенных домов и примитивных убежищ начали выбираться люди, чтобы посмотреть на меня. Виллибальд пытался их угомонить, но был не в силах перекричать толпу. Поднялся страшный шум. Я подумал, что Гутред сейчас начнет протестовать, но вместо этого он натянул на голову капюшон плаща, став похожим на одного из церковников, которые старались не отстать от нас среди напирающей со всех сторон толпы. Когда мы проезжали мимо, люди опускались на колени, потом вскакивали и следовали за нами.

Хильда смеялась, и я взял ее за руку, чтобы она ехала рядом со мной, как королева. Растущая толпа сопровождала нас до длинного, низкого холма, на вершине которого красовался недавно отстроенный большой дом.

Когда мы подъехали ближе, я увидел, что это церковь. Из ее дверей выходили священники и монахи, чтобы нас поприветствовать.

В Кайр Лигвалиде царило настоящее безумие. Правда, не такое, что привело к кровопролитию в Эофервике, но все-таки безумие. Женщины плакали, мужчины что-то громко кричали, дети изумленно таращили глаза. Матери подносили ко мне малышей, как будто мое прикосновение могло их исцелить.

— Ты должен остановить их! — Виллибальд ухитрился добраться до меня и вцепился в мое правое стремя.

— Зачем?

— Но ведь эти люди ошибаются. Настоящий король — Гутред!

Я улыбнулся священнику.

— А вдруг, — медленно проговорил я, как будто эта мысль только что пришла мне в голову, — вдруг мне предназначено стать королем вместо него?

— Утред! — изумленно выдохнул Виллибальд.

— Почему бы и нет? — спросил я. — Мои предки были королями.

— Но король — Гутред! — запротестовал священник. — Его имя назвал аббат!

А теперь я должен вам кое-что объяснить.

Разрушенный Кайр Лигвалид был прибежищем лисиц и воронов, когда аббат Эадред из Линдисфарены перевалил через здешние холмы. Линдисфарена — монастырь неподалеку от Беббанбурга, он находится на берегу в восточной части Нортумбрии, в то время как Кайр Лигвалид лежит на ее западном краю. Так вот, аббат, которого выгнали из Линдисфарены набеги датчан, явился в Кайр Лигвалид и построил тут новую церковь, ту самую, к которой мы сейчас и подъехали.

А потом аббат увидел вещий сон. Сейчас, конечно, каждый нортумбриец знает историю о том, как святой Кутберт рассказал о короле Гутреде аббату Эадреду, явившись тому во сне. Но в тот день, когда Гутред появился в Кайр Лигвалиде, это все показалось мне лишь очередным безумием, словно бы весь мир вокруг сошел с ума.

Люди окликали меня, величали королем, и наконец Виллибальд, не выдержав, повернулся и прокричал Гутреду:

— Вели им немедленно прекратить!

— Но людям нужен король, — возразил Гутред, — а Утред похож на короля. Пусть у них хоть на недолгое время будет король.

Несколько молодых монахов, вооружившись посохами, отогнали возбужденных людей от дверей церкви. Эадред пообещал толпе чудо, и люди вот уже много дней ожидали появления короля. А потом вдруг с востока, в блеске и величии воинской славы, явился я. Что уж тут скромничать — таков я есть и таким был всегда. Всю жизнь я следовал тропой меча. При малейшей возможности — а таких возможностей мне выпало немало — я предпочту обнажить меч, а не пускать в ход слова, потому что именно так поступают настоящие воины.

Но большинство местных мужчин, не говоря уж про женщин, не были бойцами. Эти люди жаждали мира. Они хотели растить детей, пахать землю и собирать урожай, поклоняться богу, любить своих близких, а еще они хотели, чтобы их оставили в покое. Однако такова уж была наша общая судьба — родиться во времена, когда всем правит жестокость.

Пришли датчане, и на наших землях началась разруха. Повсюду на побережьях появлялись длинные корабли с выгнутыми носами, и чужестранцы спускались с них, чтобы грабить, воровать, убивать и захватывать людей в рабство. В Камбреленд, который был самой дикой частью саксонских земель, пришли и датчане, и норвежцы, и скотты, так что никто здесь не жил в мире.

Я понял, что породило безумие. А чего же ждать, когда ты вдребезги разбиваешь мечты людей, уничтожаешь их дома, вытаптываешь их посевы, насилуешь их дочерей и захватываешь в рабство их сыновей?!

Когда миру придет конец, когда боги будут сражаться друг с другом, все человечество впадет в великое исступление, и реки наполнятся кровью, и небо огласится страшными воплями, и огромное древо жизни Иггдрасиль рухнет с таким треском, что он будет слышен даже на самой далекой звезде, но этот час еще не настал. А тогда, в 878 году, я был молод, и безумие, что царило в Кайр Лигвалиде, показалось мне не столь уж и страшным.

То было безумие надежды и веры, что король, явившийся во сне церковнику, наконец-то покончит со страданиями своих подданных.

Аббат Эадред ждал перед строем монахов и, когда мой конь подъехал ближе, воздел руки к небу. Это был высокий седой старик, осунувшийся и свирепый, с ястребиным взглядом. Как ни странно это выглядело для священника, у его пояса висел меч. Сначала он не видел моего лица, потому что его скрывали нащечники шлема, но даже когда я снял шлем, аббат все еще думал, что я король.

Эадред уставился на меня снизу вверх, воздел руки к небесам, как бы благодаря их, а затем низко поклонился мне.

— Господин король, — произнес он гулким голосом.

Монахи попадали на колени и тоже уставились на меня снизу вверх.

— Господин король, — снова прогудел аббат Эадред, — добро пожаловать!

— Господин король, — эхом отозвались монахи, — добро пожаловать!

Мне стало интересно, что будет дальше. Эадред, помнится, выбрал в короли именно Гутреда, потому что святой Кутберт показал ему во сне сына Хардакнута. Однако теперь аббат думал, что король — я, и это означало, что никакой Кутберт ему никогда не являлся и что Эадред — лживый ублюдок. А может, святой Кутберт обманул аббата? Но в любом случае это чудо (а сон Эадреда всегда потом вспоминали как настоящее чудо) выглядело весьма и весьма подозрительно.

Помнится, как-то впоследствии я рассказал одному священнику всю эту историю, и тот наотрез отказался мне верить. Он зашипел на меня, перекрестился и ринулся прочь, чтобы прочесть молитвы. Вся дальнейшая жизнь Гутреда прошла под знаком того, что святой Кутберт явился во сне аббату, а ведь на самом-то деле Эадред не узнал короля. Однако нынче никто мне не верит.

Виллибальд, конечно, танцевал вокруг, как человек, в штаны которого залетели две осы, пытаясь исправить ошибку аббата. Поэтому мне пришлось хорошенько стукнуть священника по голове, чтобы заставить его утихнуть. Разобравшись с ним, я показал на Гутреда, который к тому времени снял капюшон.

— Вот ваш король, — сказал я Эадреду.

На одно биение сердца аббат не поверил мне, но потом понял, что я говорю правду, — и на его лице отразился безмерный гнев. Оно исказилось от безумной ярости, потому что он понял, даже если этого пока и не сообразил никто другой, что ему полагалось бы узнать Гутреда, которого он видел во сне. Однако Эадред сумел взять себя в руки, поклонился Гутреду и повторил приветствие, на которое мой спутник ответил со своей обычной жизнерадостностью. Двое монахов поспешили принять лошадь Гутреда, и тот спешился. Его повели в церковь.

Мы, остальные, последовали за ними, как только смогли. Я приказал нескольким монахам придержать Витнера и кобылу Хильды. Они заартачились было, поскольку им хотелось присутствовать в церкви, но я сказал, что раскрою их бритые головы, если лошади пропадут, и монахи волей-неволей подчинились.

В церкви было темно. На алтаре горели свечи, другие свечи стояли на полу нефа, где большая группа монахов кланялась и распевала псалмы, но маленькие дымные огоньки едва разгоняли густой мрак.

Церковь оказалась не очень-то роскошной. Она была большой, больше той, что Альфред возвел в Винтанкестере, но эту строили в спешке, складывая ее стены из необработанных бревен. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что крыша неровная, крытая грубой соломой.

Здесь собрались примерно пятьдесят или шестьдесят церковников и вдвое меньше танов… То были богатейшие люди округи, окруженные своими приближенными, и я с любопытством заметил, что одни из них носят на шее кресты, а другие — языческие молоты.

Хотя в церкви смешались датчане и саксы, но они не враждовали друг с другом. Они собрались вместе, чтобы поддержать Эадреда, который пообещал им дарованного богом короля.

И еще в церкви была Гизела.

Я почти сразу заметил ее, высокую темноволосую девушку с вытянутым и очень суровым лицом. На ней были серый плащ и длинная сорочка, поэтому сперва я принял ее за монахиню, но потом увидел серебряные браслеты и тяжелую брошь, скреплявшую плащ у шеи. Ее большие глаза сияли, но лишь потому, что девушка плакала.

То были слезы радости. Когда Гутред увидел сестру, то тут же подбежал к ней, и они обнялись. Он крепко сжал Гизелу, потом сделал шаг назад, держа ее за руки, и я увидел, что девушка плачет и смеется одновременно. Гутред порывисто подвел ее ко мне.

— Моя сестра, — представил он ее. — Гизела.

Они все еще держались за руки.

— Я свободен благодаря господину Утреду, — сказал король Гизеле.

— Спасибо тебе, — обратилась девушка ко мне, и я ничего не ответил.

Я прекрасно сознавал, что рядом со мной стоит Хильда, но просто не мог оторвать глаз от Гизелы. Сколько ей тогда было — пятнадцать? Шестнадцать? Но она точно была не замужем, потому что ее черные волосы все еще были распущены.

Что там рассказывал мне ее брат? Якобы у Гизелы кобылья морда? Вот ерунда! Я подумал, что у нее лицо из снов, лицо, способное воспламенить само небо, лицо, которое лишает покоя мужчин. Прошло столько лет, а я все еще мысленно вижу его. Вытянутое, с удлиненным носом и темными глазами, которые иногда принимали отсутствующий вид, а порой сверкали озорством. В тот самый момент, когда Гизела впервые взглянула на меня, я пропал. Три пряхи, что плетут нити нашей судьбы, послали ее мне, и я знал, что теперь моя жизнь переменится.

— Надеюсь, ты еще не вышла замуж? — тревожно спросил сестру Гутред.

Она прикоснулась к своим волосам, все еще распущенным: будь Гизела замужем, они были бы заплетены в косы.

— Конечно нет, — ответила она, по-прежнему глядя на меня. Потом повернулась к брату: — А ты женился?

— Нет, — сказал он.

Девушка посмотрела на Хильду, снова на меня, и тут аббат Эадред подошел, чтобы торопливо отвести Гутреда в сторону, а Гизела вернулась к женщине, которая за ней присматривала. Напоследок она бросила на меня взгляд через плечо… Я все еще вижу эту сцену, эти опущенные веки. Гизела слегка споткнулась, когда обернулась, чтобы напоследок улыбнуться мне.

— Хорошенькая девушка, — проговорила Хильда.

— Лично я предпочитаю хорошеньких женщин, — ответил я.

— Тебе нужно жениться, — заметила она.

— Вообще-то я уже женат, — напомнил я, и это была правда.

У меня и впрямь была жена в Уэссексе, жена, которая меня ненавидела. Но Милдрит стала монахиней, поэтому я не знал, считает ли она своим мужем меня или Христа — да это меня и не заботило.

— Тебе понравилась эта девушка, — сказала Хильда.

— Мне нравятся все девушки, — уклончиво отозвался я.

Я потерял Гизелу из виду, когда толпа подалась вперед, чтобы наблюдать за церемонией.

Аббат Эадред снял со своего пояса меч и подвесил его к оборванному одеянию Гутреда. Потом он набросил на плечи юноше новый прекрасный королевский плащ зеленого цвета, подбитый мехом, и возложил на светлые волосы бронзовый обруч. Все это время монахи пели; они продолжали распевать и тогда, когда Эадред повел Гутреда вокруг церкви, чтобы короля могли увидеть все.

Аббат держал короля за правую руку, высоко ее подняв, и, без сомнения, многие недоумевали, почему это у нового правителя с запястий свисают рабские цепи.

Люди опускались перед королем на колени. Гутред знал многих датчан, которые были приверженцами его отца, и со счастливым видом приветствовал их. Он хорошо играл роль короля, потому что был умным и добродушным, но я видел на его лице удивление. Интересно, верил ли он сам в то, что он и вправду король? Думаю, Гутред смотрел на все это, как на очередное приключение, да и наверняка это было лучше, чем чистить нужники у Эохайда.

Затем Эадред провел службу, которая оказалась благословенно короткой, несмотря на то что он говорил и на английском, и на датском. Его датский был плох, но его хватило, чтобы сообщить подданным Гутреда, что Бог и святой Кутберт выбрали нового короля, и вот он здесь, а за ним неизбежно должна воссиять слава. Потом аббат повел Гутреда к свечам, горевшим в центре церкви, и монахи, собравшиеся вокруг этих дымящихся огоньков, торопливо расступались, давая дорогу новому правителю. Я увидел, что они собрались вокруг трех сундуков, которые, в свою очередь, были окружены маленькими огоньками.

— А теперь новый король принесет клятву! — объявил Эадред собравшимся в церкви.

Христиане снова опустились на колени, и некоторые из язычников-датчан неуклюже последовали их примеру.

Однако Гутред ухитрился испортить торжественный момент. Он обернулся и поискал меня глазами.

— Утред! — позвал он. — Ты тоже должен быть здесь! Иди!

Эадред с трудом сдержался. Оказывается, Гутред захотел, чтобы я был рядом, потому что его беспокоили три сундука. Позолоченные, с крышками, которые закрывались на большие металлические застежки, они были окружены мерцающим светом свечей. Гутреду казалось, что тут затевается какое-то христианское колдовство, и он хотел, чтобы я в случае чего защитил его.

Аббат Эадред сердито посмотрел на меня.

— Король назвал тебя Утредом? — подозрительно спросил он.

— Господин Утред командует моей личной стражей, — царственно проговорил Гутред.

Это делало меня командиром несуществующих сил, но я и глазом не моргнул.

— И если мне следует принести клятву, — продолжал Гутред, — тогда этот человек должен принести ее вместе со мной.

— Значит, Утред, — ровным голосом произнес аббат Эадред.

Ему было знакомо это имя, конечно же, знакомо. Он явился из Линдисфарены, где правила моя семья, поэтому произнес мое имя довольно кислым тоном.

— Я Утред Беббанбургский! — заявил я достаточно громко, чтобы услышали все в церкви, и монахи зашипели в ответ на эти мои слова.

Некоторые перекрестились, другие просто смотрели на меня с неприкрытой ненавистью.

— И давно он тебя сопровождает? — требовательно спросил Эадред у Гутреда.

— Утред меня спас, — ответил тот, — и он мой друг.

Эадред перекрестился. Он невзлюбил меня с того момента, как принял за короля, явившегося ему во сне, но теперь излучал откровенную злобу. Эадред ненавидел меня потому, что наша семья должна была охранять монастырь Линдисфарена, но монастырь этот лежал в руинах, и он, его аббат, вынужден был бежать.

— Тебя послал Эльфрик? — вопросил он.

— Эльфрик, — произнес я, словно выплюнул это имя, — узурпатор, вор и глупец! Однажды я вспорю его прогнившее брюхо и пошлю его к пожирателю трупов змею Нидхёггу.

Теперь уже Эадред точно знал, кто я такой.

— Ты сын господина Утреда, — сказал он.

Аббат посмотрел на браслеты на моих руках, на мою кольчугу, на мои искусно сработанные мечи и на амулет в виде молота, висевший у меня на шее.

— Ты тот самый мальчик, которого вырастили датчане.

— Я тот самый мальчик, который убил Уббу Лотброксона неподалеку от южного побережья моря, — саркастически произнес я.

— Утред — мой друг, — настойчиво повторил король.

Аббат Эадред вздрогнул, а потом слегка наклонил голову, как бы в знак того, что принимает меня в качестве товарища Гутреда.

— Ты дашь клятву верно служить королю Гутреду, — прорычал он мне.

Я сделал маленький шаг назад. Дать клятву — серьезное дело. Если я поклянусь служить королю, который был рабом, я перестану быть свободным человеком. Я стану человеком Гутреда, поклянусь умереть за него, повиноваться ему и служить ему до самой смерти, и мысль об этом уязвила меня.

Гутред заметил мои колебания и улыбнулся.

— Я дам тебе свободу, — прошептал он по-датски, и я понял, что он, как и я, видит во всей этой церемонии лишь игру.

— Ты клянешься в том? — спросил я его.

— Клянусь жизнью, — легко ответил он.

— Сейчас будут принесены клятвы! — объявил Эадред, желая вернуть атмосферу торжественности в церковь, которая теперь гудела от разговоров.

Он сердито взирал на собравшихся, пока они наконец не смолкли, потом открыл один из сундуков, тот, что поменьше. Внутри оказалась книга, обложка которой была инкрустирована драгоценными камнями.

— Это великое Евангелие Линдисфарены, — благоговейно сказал Эадред.

Он вынул книгу из сундука и поднял ее так, что драгоценности заблестели в скудном свете. Все монахи перекрестились, потом аббат протянул тяжелую книгу сопровождавшему его священнику, чьи руки тряслись, когда он принимал тяжелый том. Эадред наклонился ко второму из маленьких сундуков. Он перекрестился и только потом открыл крышку. В сундуке лежала отрубленная голова с закрытыми глазами.

Гутред не смог подавить вздох удивления и отвращения. Опасаясь колдовства, он взял меня за руку.

— Это сам святой Освальд, — заявил Эадред. — Некогда король Нортумбрии, а теперь — святой, больше всего любимый всемогущим Богом. — Голос аббата дрожал от охвативших его чувств.

Гутред отступил подальше от отрубленной головы, но я высвободил руку и шагнул вперед, чтобы посмотреть на голову Освальда. Когда-то он был повелителем Беббанбурга и королем Нортумбрии, но то было две сотни лет тому назад. Освальд погиб в битве с мерсийцами, которые изрубили его на куски, и я гадал, каким образом его голову спасли из склепа, куда свалили побежденных. Голова как будто была без шрамов, хотя щеки ее сморщились, а кожа потемнела. Волосы были длинными и спутанными, шея пряталась под клочком желтоватой льняной ткани. Бронзовый обруч служил Освальду короной.

— Возлюбленный наш святой Освальд, — сказал Эадред, крестясь, — защити нас, покажи нам истинный путь и молись за нас!

Губы древнего короля так сморщились, что виднелись зубы, похожие на желтые колышки. Монахи, стоявшие на коленях ближе всего к Освальду, раскачивались в молчаливой жаркой молитве.

— Святой Освальд, — объявил Эадред, — воин Господа, и раз он на нашей стороне, никто не сможет выстоять против нас.

Аббат шагнул мимо головы мертвого короля к последнему, самому большому из сундуков. В церкви воцарилась тишина.

Христиане, конечно, сознавали, что, предъявив реликвии, Эадред призвал небесные силы, чтобы те стали свидетелями клятвы. Ну а язычники-датчане, хотя и не понимали в точности, что происходит, испытывали благоговейный страх перед колдовством, которое, по их мнению, сейчас вершилось в большой церкви. И они чувствовали, что сейчас колдовства будет еще больше, потому что монахи распростерлись ниц на земляном полу, а Эадред молча возносил молитвы рядом с последним сундуком. Он молился долго, сцепив руки, его губы шевелились, а глаза были воздеты к стропилам, под которыми порхали воробьи. Но вот наконец аббат расстегнул тяжелые бронзовые застежки последнего сундука и поднял большую крышку.

В большом сундуке лежал труп. Труп, завернутый в льняную ткань. Но я достаточно ясно видел очертания тела. Гутред снова взял меня за руку, как будто я мог защитить его от колдовства Эадреда. Тем временем аббат осторожно развернул ткань, под которой оказался мертвый епископ в белом одеянии. Лицо его закрывал маленький белый квадратный лоскуток, вышитый золотой нитью. Вокруг шеи виднелся вышитый монашеский наплечник; помятая митра свалилась с головы. Золотой крест, украшенный гранатами, наполовину скрывали руки, молитвенно сложенные на груди. На одном из сморщенных пальцев сияло кольцо с рубином.

Некоторые монахи задохнулись, как будто не могли выдержать святой силы, исходящей от трупа, и даже Эадред притих. Он прикоснулся лбом к краю гроба, потом выпрямился и посмотрел на меня.

— Ты знаешь, кто это? — спросил он.

— Нет.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — проговорил аббат и снял клочок материи с головы покойника, обнажив пожелтевшее лицо, покрытое темными пятнами.

— Это святой Кутберт, — сказал Эадред с оттенком благоговейного страха в голосе. — Самый благословенный, самый любимый святой. О всеблагой Господь, — он качнулся вперед и упал на колени, — это сам святой Кутберт!

До десяти лет меня воспитывали на историях о святом Кутберте. Я узнал, как он учил морских котиков петь псалмы, как орлы приносили еду на маленький остров Беббанбург, где он жил в уединении. Святой Кутберт мог усмирять шторма своими молитвами и спас бесчисленное множество моряков. Ангелы приходили в его жилище, чтобы поговорить с ним. Однажды он спас целую семью, приказав пламени, пожиравшему их дом, вернуться в ад, и огонь чудесным образом погас. Обычно святой Кутберт заходил в зимнее море, пока вода не достигала его шеи, и проводил там всю ночь, молясь, а потом возвращался на берег на рассвете, и его монашеское одеяние оставалось сухим. Он извлекал воду из потрескавшейся земли во время засухи и, когда птицы таскали только что посеянные зерна ячменя, приказывал им вернуть украденное, и птицы повиновались.

Так мне говорили.

Этот самый Кутберт, без сомнения, был самым великим святым Нортумбрии, нашим небесным покровителем, тем, кому полагалось молиться, чтобы он прошептал наши молитвы в ухо Богу. И вот он лежит здесь в резном позолоченном еловом сундуке, растянувшись на спине, с зияющими ноздрями, слегка приоткрытым ртом, запавшими щеками и пятью желто-черными зубами, с которых отслоились десны, так что зубы смахивают на клыки, причем один клык сломан. Глаза его были закрыты.

Моя мачеха владела гребнем святого Кутберта и любила рассказывать мне, что нашла на зубцах реликвии несколько волос святого, помнится, те волосы были цвета чистейшего золота. Однако волосы этого человека были черными как деготь, длинными, прямыми, зачесанными назад с высокого лба, с монашеской тонзуры.

Эадред осторожно поправил митру, потом наклонился и поцеловал кольцо с рубином.

— Вы видите, — хриплым от избытка чувств голосом проговорил он, — что святая плоть не тронута тлением. — Он помедлил, чтобы погладить руки святого. — И это явное чудо и несомненный знак святости. — Аббат снова наклонился и поцеловал святого прямо в раскрытые, сморщенные губы. — О наисвятейший Кутберт, — стал он молиться вслух, — укажи нам истинный путь, приведи нас к твоей славе во имя Того, Кто умер за нас, по правую руку от Кого ты восседаешь теперь в сияющей вечности. Аминь.

— Аминь! — хором отозвались монахи.

Те, кто находился ближе, встали с пола, чтобы увидеть чудесным образом избежавшего тления святого, и большинство из них плакали, глядя на его желтоватое лицо.

Эадред снова посмотрел на меня.

— В этой церкви, молодой человек, — сказал он, — находится средоточие духовности Нортумбрии. Здесь, в этих сундуках, — наша слава, наши чудеса, наши сокровища, именем которых мы говорим с Богом, когда просим у него защиты. Пока эти драгоценные святые реликвии в безопасности, мы тоже в безопасности, и некогда… — Он встал, произнеся последнее слово, и голос его стал звучать все тверже. — Некогда все эти святые реликвии защищали повелители Беббанбурга, но они не смогли их защитить! Пришли язычники, монахи были зверски убиты, а мужчины Беббанбурга трусливо спрятались за стенами крепости, вместо того чтобы двинуться на убийц-язычников. Но наши святые предки спасли эти вещи, и с тех пор мы странствовали, скитались по диким землям, неся с собой эти реликвии. И однажды мы построим великую церковь, и реликвии сии будут сиять по всей святой земле! По земле, куда я привел этих людей!

Он махнул рукой, показывая на народ, ожидавший снаружи.

— Бог послал мне армию! — прокричал аббат. — И эта армия одержит славную победу, но поведу ее не я! Бог и святой Кутберт ниспослали мне сон, в котором показали короля, что заберет нас всех в обетованную землю. Мне показали короля Гутреда!

Он встал и поднял вверх руку Гутреда, что вызвало аплодисменты собравшихся.

Вид у Гутреда был скорее удивленный, чем царственный, а я просто рассматривал мертвого святого.

Кутберт был аббатом и епископом Линдисфарены, острова, расположенного к северу от Беббанбурга, и почти две сотни лет его тело пролежало в усыпальнице на этом острове, пока набеги викингов не стали слишком грозными. Тогда, чтобы спасти святой труп, монахи забрали мертвеца и с тех пор странствовали по Нортумбрии. Эадред не любил меня, потому что моя семья не смогла защитить святые реликвии, но сила Беббанбурга была в том, что он стоял на исхлестанной морем скале, и только глупец отдал бы гарнизону крепости приказ спуститься вниз, чтобы сражаться. И, доведись мне выбирать: удержать Беббанбург, бросив на произвол судьбы эти реликвии, или защищать их, я предпочел бы первое. Разве можно сравнивать трупы каких-то святых с неприступной крепостью вроде Беббанбурга.

— Узрите! — закричал Эадред, вновь поднимая руку Гутреда. — Вот король Халиверфолкланда!

Король чего? Я подумал, что ослышался, но нет. Эадред пояснил, что Халиверфолкланд означает «Земля Святых Людей». Так аббат назвал королевство Гутреда. Может, Кутберт и был великим святым, но кто бы ни стал королем этой земли, он окажется овцой среди волков. Под волками я подразумевал Ивара, Кьяртана и своего дядю. У этих троих имелись вполне реальные армии опытных воинов, в то время как Эадред надеялся создать королевство своих снов. Я не сомневался, что порожденные его снами овцы в конце концов будут задраны волками.

Однако в тот момент Кайр Лигвалид был для меня самым подходящим убежищем в Нортумбрии, потому что моим врагам пришлось бы пересечь холмы, чтобы меня найти. И кроме того, меня захватило такого рода безумие. Ибо оно вело к изменениям, которые дают возможность, а возможность дарует богатство.

— А теперь, — произнес Эадред, отпустив руку Гутреда и повернувшись ко мне, — ты поклянешься в верности нашему королю и его королевству.

Гутред подмигнул мне, и я послушно опустился на колени и протянул правую руку, но Эадред раздраженно отбросил ее в сторону.

— Ты дашь клятву святому, — прошипел он.

— Это как?

— Положи свои руки на святейшие руки святого Кутберта, — приказал аббат, — и повторяй за мной.

Я положил руки на пальцы святого Кутберта и почувствовал под своими пальцами большой рубин. Я повернул драгоценность — просто чтобы увидеть, прочно ли вставлен камень и не выскочит ли он, но кольцо оказалось сработано на совесть.

— Я клянусь быть твоим человеком, — сказал я трупу, — и служить тебе верой и правдой.

Я снова попытался повернуть кольцо, но мертвые пальцы окоченели, и рубин не сдвинулся.

— Ты клянешься в этом своей жизнью? — сурово вопросил Эадред.

Я опять дернул кольцо, но оно не поддавалось.

— Клянусь своей жизнью, — уважительно сказал я.

Никогда еще я не давал клятву так легко. Спрашивается, чем может связать тебя клятва, данная мертвецу?

— И ты клянешься верой и правдой служить королю Гутреду?

— Клянусь, — ответил я.

— И быть врагом его врагов?

— Клянусь.

— И ты будешь служить святому Кутберту до конца своих дней?

— Буду.

— Тогда можешь поцеловать блаженнейшего Кутберта, — сказал Эадред.

Я наклонился над краем гроба, чтобы поцеловать сложенные на груди руки.

— Нет! — запротестовал аббат. — В губы!

Я зашаркал на коленях, нагнулся и поцеловал труп в сухие, колючие губы.

— Да славится Господь! — заключил Эадред.

Потом он заставил Гутреда поклясться служить святому Кутберту, и вся церковь наблюдала, как король-раб облобызал труп. Монахи запели, и после этого простым людям, собравшимся в церкви, тоже разрешили лицезреть Кутберта.

Хильда содрогнулась, подойдя к гробу, и упала на колени. По ее лицу струились слезы, и мне пришлось поднять ее и увести.

Виллибальд тоже был охвачен избытком чувств, и его лицо просто сияло от счастья.

Я заметил, что Гизела не поклонилась трупу. Девушка рассматривала его с любопытством, но было ясно, что он для нее ничего не значит. Я решил, что она язычница. Гизела некоторое время смотрела на мертвеца, потом взглянула на меня и улыбнулась. И я подумал, что глаза ее ярче рубина на пальце святого Кутберта.

Вот так Гутред пришел в Кайр Лигвалид. Тогда я, признаться, подумал, да и впоследствии не изменил своего мнения, что все это самая настоящая чушь. Но то была чудесная чушь, и мертвый воин сделался вассалом мертвеца, а раб стал королем.

Боги смеялись в тот день, наблюдая за нами.

* * *

Позже, много позже, я понял, что делал тогда именно то, чего хотел от меня Альфред. Я помогал христианам.

В те далекие годы шли две войны. Открытая — между саксами и датчанами и тайная — между язычниками и христианами. Большинство датчан были язычниками, а большинство саксов — христианами, поэтому обе войны сливались в одну большую битву, но в Нортумбрии все это оказалось гораздо более странным и запутанным, благодаря незаурядному уму аббата Эадреда.

Избрав в короли Гутреда, Эадред положил конец войне между саксами и датчанами в Камбреленде. Гутред, само собой, был датчанином, а потому камбрелендские датчане были готовы следовать за ним, но поскольку его объявил королем саксонский аббат, саксы тоже были настроены поддерживать его. Таким образом, два самых больших враждующих местных племени, саксы и датчане, объединились. В Камбреленде также все еще жили бритты, и немало бриттов; они тоже были христианами, и их священники велели им принять выбор Эадреда.

Понятно, что объявить кого-то королем — это только полдела, надо еще, чтобы этот король правил. Но Эадред сделал умный выбор. Гутред был не просто хорошим человеком, но вдобавок еще и сыном Хардакнута, который называл себя королем Нортумбрии. Поэтому Гутред потребовал корону, и ни один из танов Камбреленда не был достаточно могущественным, чтобы бросить ему вызов. Всем им нужен был король, потому что слишком долго они вели борьбу друг с другом и страдали от набегов норвежцев и ирландцев, от вторжений дикарей из Страт Клоты.

Объединив датчан и саксов, Гутред теперь располагал достаточно сильным войском, чтобы противостоять этим врагам. Только один человек мог бы оспорить у Гутреда корону. Датчанин по имени Ульф, владевший землями к югу от Кайр Лигвалида. Его богатства превосходили богатства любого другого тана Камбреленда, но Ульф был старым и хромым, и у него не было сыновей, поэтому он присягнул на верность Гутреду. Пример Ульфа склонил других датчан принять выбор Эадреда. Один за другим они преклонили перед Гутредом колени, а он приветствовал их, называя по именам, потом поднял и обнял каждого.

— Я и в самом деле должен стать христианином, — сказал он мне на следующее утро.

— Зачем?

— Я уже объяснял тебе зачем. Чтобы выразить свою благодарность. А разве тебе не полагается обращаться ко мне «мой господин»?

— Да, мой господин.

— Скажи, а это больно?

— Называть тебя «мой господин»? — изумился я.

— Нет! — засмеялся он. — Стать христианином!

— Почему это должно быть больно?

— Не знаю. Я думал, меня пригвоздят к кресту. Разве нет?

— Конечно нет, — пренебрежительно ответил я, — тебя просто искупают в воде.

— Да я в любом случае и сам моюсь, — нахмурился Гутред. — Интересно, а почему саксы не моются? Нет, тебя я не имею в виду, но большинство саксов не моются. Не то что датчане. Саксам что, нравится быть грязными?

— Во время мытья можно подхватить простуду.

— Я же не подхватил, — сказал он. — Так, говоришь, меня просто искупают в воде?

— Это называется обрядом крещения.

— И мне придется отступиться от старых богов?

— Да.

— И иметь только одну жену?

— Только одну. На этот счет есть строгое правило.

Гутред поразмыслил над этим.

— И все-таки я думаю, что должен стать христианином, — сказал он, — потому что бог Эадреда — могущественный бог. Посмотри на этого мертвеца! Это ведь чудо, что он не сгнил!

Датчане были заворожены реликвиями Эадреда. Может, поначалу большинство из них и не понимали, с какой стати монахи таскали труп старика, голову мертвого короля и изукрашенную драгоценностями книгу по всей Нортумбрии, но зато сейчас они уразумели, что эти предметы священны, и это произвело на них впечатление. Священные реликвии имеют власть. Они тропа, ведущая из нашего мира к другим, огромным мирам за его пределами, поэтому еще до того, как Гутред появился в Кайр Лигвалиде, некоторые датчане приняли крещение, чтобы пользоваться силой этих реликвий.

Сам я не христианин. В наши дни опасно делать подобные признания, потому что епископы и аббаты имеют слишком большое влияние. Куда легче притвориться верующим, чем открыто выступать против. Я был воспитан христианином, но в десятилетнем возрасте, когда меня приняли в семью Рагнара, обрел старых саксонских богов, которые также были и богами датчан и норвежцев. Поклонение им всегда имело для меня больше смысла, чем поклонение христианскому богу, который обитал где-то далеко, так далеко, что я ни разу не встречал никого, кто побывал бы в тех местах.

Другое дело Тор и Один: они бродили по нашим холмам, ночевали в наших долинах, любили наших женщин и пили воду из наших источников, поэтому казались нашими соседями. Что еще мне нравилось в старых богах — это то, что они не были одержимы нами, простыми людьми. У них имелась собственная жизнь, свои битвы и любовные похождения, и, казалось, по большей части боги просто не обращают на нас внимания.

Зато христианский бог, похоже, только тем и занимался, что строго следил за нами. Он постоянно изобретал множество всевозможных правил, и вводил запреты, и издавал новые законы, и ему требовались сотни облаченных в черное священников и монахов, чтобы убедиться в том, как мы себя ведем.

Этот бог представлялся мне довольно сварливым, хотя христианские священники и уверяли, что он нас любит. Я никогда не был настолько глуп, чтобы думать, будто Один или Хёд любят меня, хотя иногда надеялся, что они считают меня достойным воином.

Но Гутред хотел заполучить силу христианских реликвий, поэтому, к восторгу Эадреда, попросил, чтобы его окрестили. Церемонию провели на открытом воздухе, возле большой церкви. Гутреда погрузили в огромную бочку с речной водой, и все монахи при этом размахивали руками, взывая к небесам и всячески славя Господа. Потом Гутреда завернули в плащ, и Эадред короновал его во второй раз, возложив на его мокрые волосы бронзовый обруч мертвого короля Освальда. Лоб Гутреда смазали тресковым маслом, ему вручили меч и щит и попросили поцеловать сначала Евангелие Линдисфарены, а затем, в губы, святого Кутберта. Труп вынесли на солнечный свет, чтобы вся собравшаяся толпа могла лицезреть святого. Судя по виду Гутреда, он наслаждался церемонией, и аббат Эадред был так тронут, что взял украшенный гранатами крест святого Кутберта из рук мертвеца и повесил его на шею нового короля.

Однако там крест провисел недолго. Аббат снова положил его на труп после того, как Гутреда представили его подданным — оборванцам, живущим на руинах Кайр Лигвалида.

В ту ночь закатили пир. Правда, еды там было немного, только копченая рыба, тушеная баранина и черствый хлеб, но зато было вволю эля.

А на следующее утро я с гудящей головой отправился на первый витенагемот Гутреда. Само собой, будучи датчанином, он не привык к тому, чтобы на подобные собрания допускали всех танов и высших церковников и позволяли им высказать свое мнение. Но Эадред настоял на том, что витан состоится и Гутред будет там заправлять.

Местом проведения витана была выбрана большая церковь. Всю ночь шел дождь, и вода просачивалась сквозь грубую солому крыши, поэтому присутствовавшим приходилось то и дело уклоняться от падающих сверху капель. В церкви не хватало кресел и стульев, поэтому мы большим полукругом уселись на засыпанном тростником полу вокруг Эадреда и Гутреда — те восседали на престоле рядом с открытым гробом святого Кутберта.

В витане участвовало сорок шесть человек, половина их была священниками, а вторая половина — крупнейшими землевладельцами Камбреленда, как датчанами, так и саксами. Но по сравнению с витенагемотом восточных саксов здешний казался жалким сборищем. Тут не щеголяли особым богатством. Некоторые датчане носили на руках браслеты, а несколько саксов имели изящные броши, но, по правде говоря, все это больше смахивало на сборище фермеров, чем на государственный совет.

Однако Эадреду мерещилось величие. Он начал пересказывать присутствующим новости из других частей Нортумбрии. Он знал, что там происходит, потому что получал от церковников донесения, в которых говорилось, что Ивар все еще находится в долине реки Туид, ведет ожесточенную войну с воинами короля Аэда Шотландского.

— Кьяртан Жестокий затаился в своей твердыне, — сказал Эадред, — и не выходит на бой. Значит, остается Эгберт из Эофервика, а он не отличается особой силой.

— А что насчет Эльфрика? — перебил я.

— Эльфрик Беббанбургский поклялся защищать святого Кутберта, — ответил Эадред. — И он не сделает ничего, что оскорбило бы этого святого.

Может, это и было правдой, но мой дядя наверняка потребует мою голову в награду за то, чтобы труп святого остался нетронутым.

Я больше ничего не говорил, а просто слушал Эадреда: тот предлагал создать армию и двинуться маршем через холмы, чтобы взять Эофервик.

Это предложение вызвало некоторое удивление. Присутствующие переглядывались, но Эадред ораторствовал с такой уверенностью и напором, что сначала никто не осмеливался задать ему вопрос. Все члены витана ожидали, что им велят приготовить отряды своих людей, чтобы биться с норвежскими викингами из Ирландии или чтобы отразить очередное нападение Эохайда из Страт Клоты, но вместо этого им предлагали отправиться на далекую войну, чтобы низложить короля Эгберта.

Ульф, самый богатый датчанин Камбреленда, в конце концов не выдержал. Он был уже пожилым, лет сорока, и после частых стычек, происходивших в Камбреленде, был весь покрыт шрамами и хромал. Но он все еще мог привести Гутреду сорок или пятьдесят опытных воинов. По меркам большинства областей Британии, это было немного, но в Камбреленде представлялось внушительной силой. И теперь Ульф потребовал, чтобы ему объяснили, почему он должен вести своих людей через холмы.

— В Эофервике у нас нет врагов, — заявил он. — Однако стоит нам уйти, как на наших землях мигом появится множество врагов.

Большинство датчан согласно загудели. Но Эадред знал, чем убедить присутствующих.

— В Эофервике есть огромные богатства, — сказал он.

Ульфу это понравилось, но он все еще осторожничал и потому уточнил:

— Какие богатства?

— Серебро, — пояснил Эадред, — и золото, и драгоценности.

— А женщины? — спросил кто-то.

— Эофервик просто погряз в разврате, — объявил Эадред. — Это настоящий притон дьявола, место, где живет множество похотливых женщин. Это город зла, который должен быть очищен святой армией.

Большинство датчан приободрились при мысли о похотливых женщинах, и больше никто уже не возражал против того, чтобы напасть на Эофервик. Как только город будет взят, что Эадред считал само собой разумеющимся, мы должны будем отправиться на север, а люди Эофервика, заявил аббат, пополнят наши ряды.

— Кьяртан Жестокий не победит нас, — объявил Эадред, — потому что он трус. Он отступит обратно в крепость, как паук, удирающий в свою паутину, и останется там. Мы позволим ему гнить там, пока не настанет время его сразить. А Эльфрик Беббанбургский не станет с нами сражаться, потому что он христианин.

— Он ненадежный ублюдок, — прорычал я, но на меня не обратили внимания.

— И мы победим Ивара, — продолжал аббат.

Я удивился, каким это образом наш сброд сумеет одолеть «стену щитов» Ивара.

Но у Эадреда не было сомнений.

— Бог и святой Кутберт будут сражаться на нашей стороне! — объявил он. — А потом мы станем хозяевами Нортумбрии, и всемогущий Бог поможет нам основать Халиверфолкланд, и мы построим гробницу святого Кутберта, которой будет дивиться весь мир.

Ну вот, теперь наконец ясно, чего Эадред хотел на самом деле. Ради этого и затевалось все безумие — ради гробницы давно умершего святого. Ради этой цели Эадред сделал Гутреда королем и теперь собирался идти воевать со всей Нортумбрией.

А на следующий день явились восемь темных всадников.

* * *

У нас было триста сорок четыре человека того возраста, в котором мужчина может сражаться, и из них только у нескольких имелись кольчуги, и лишь примерно у сотни были приличные кожаные доспехи. Люди в кольчугах и кожаных доспехах по большей части имели также шлемы и нормальное оружие — копья или мечи, но остальные были вооружены топорами, теслами, серпами или заостренными мотыгами.

Эадред напыщенно именовал это Армией Святых Людей, но, будь я и вправду святым человеком, я не стал бы в этом участвовать, а рванул бы обратно на небеса и подождал бы, пока мне подвернется что-нибудь получше.

Треть нашей армии составляли датчане, остальные были по большей части саксами, хотя среди них имелось и несколько бриттов, вооруженных длинными охотничьими луками. Эти луки могли быть страшным оружием, поэтому я назвал бриттов Стражей Святых Людей и велел им оставаться рядом с трупом святого Кутберта, которому, очевидно, предстояло сопровождать нас во время предстоящих завоеваний.

Однако первым делом нам следовало добыть запасы продовольствия для людей и фуража для лошадей, которых у нас насчитывалось всего семьдесят семь.

Так что появление темных всадников оказалось весьма кстати. Их было восемь, все верхом на черных или гнедых лошадях. Всадники (четверо из них были облачены в кольчуги, а остальные — в добротные кожаные доспехи) вели четырех запасных верховых лошадей. Все всадники — в черных плащах, с выкрашенными в черный цвет щитами — приехали с востока, следуя вдоль римской стены, что вела на дальний берег реки. Поскольку старый мост разрушили норвежцы, им пришлось переправиться вброд.

Эти радушно встреченные восемь всадников были не единственным нашим подкреплением. Новые участники похода прибывали ежечасно. Многие из них были монахами, хотя встречались и воины, пришедшие с холмов. Обычно оружием им служили топоры или дубины. Некоторые являлись в доспехах, верхом, но только восемь вышеупомянутых темных всадников появились в полном военном снаряжении. Они оказались датчанами и сообщили Гутреду, что прибыли из усадьбы Хергиста, владевшего землями в месте под названием Хегостелдес.

Хергист стар, пояснили они королю, и не смог явиться сам, но он послал лучших своих людей. Предводителя всадников звали Текиль, и он казался хорошим воином, потому что мог похвалиться четырьмя браслетами и имел длинный меч. Этого человека отличали твердый взгляд и уверенное выражение лица. На вид ему было около тридцати, как и остальным шестерым, и только последний, восьмой всадник был намного младше остальных — совсем еще мальчик, и у него единственного на руках не было браслетов.

— Почему Хергист из Хегостелдеса прислал мне своих людей? — спросил Гутред у Текиля.

— Его земли находятся слишком близко к Дунхолму, мой господин, — ответил тот. — И Хергист хочет, чтобы ты уничтожил это осиное гнездо.

— Тогда добро пожаловать, — проговорил Гутред и позволил восьмерым мужчинам опуститься перед ним на колени и принести клятву верности.

— Я хочу, чтобы люди Текиля входили в состав моей личной стражи, — позже сказал мне Гутред.

Мы стояли в поле к югу от Кайр Лигвалида, где я тренировал войска короля. Я выбрал тридцать молодых людей, почти наугад, позаботившись лишь о том, чтобы половина из них была датчанами, а половина — саксами. Я велел им построиться «стеной щитов», так чтобы рядом с каждым датчанином обязательно оказался бы сакс, и теперь учил их, как сражаться и как молиться моим богам, чего им никогда еще не приходилось делать: все воины были абсолютно неопытные. Хотя датчане и смотрелись лучше саксов, потому что датчанам с детства прививают умение владеть щитом и мечом, но они и понятия не имели о том, как вести себя в «стене щитов».

— Края ваших щитов должны соприкасаться! — кричал я им. — Иначе вы мертвецы! Хотите погибнуть? Хотите, чтобы ваши кишки выплеснулись к вашим ногам? Смыкайте щиты! Да не так, ты, эрслинг! Правый край твоего щита должен быть перед левым краем его щита. Понял?

Я повторил все это по-датски, потом посмотрел на Гутреда и сказал:

— Я против того, чтобы люди Текиля стали твоими телохранителями.

— Почему?

— Потому что я их не знаю.

— Этих людей ты тоже не знаешь, — ответил Гутред, показав на воинов, которых я тренировал.

— Я знаю, что они идиоты и что их матерям не следовало бы разводить колени, — в сердцах сказал я. — Ты что делаешь, Клапа? — закричал я молоденькому неуклюжему датчанину.

Его настоящее имя я забыл, но все звали парня Клапа, что означало «Неуклюжий». Этот прибывший из деревни верзила был редким силачом и, пожалуй, один стоил двоих, но вот с умом у него была беда. Он тупо уставился на меня, когда я пошел к строю.

— Что тебе полагается делать, Клапа?

— Держаться поближе к королю, мой господин, — ответил тот с озадаченным видом.

— Хорошо! — отозвался я, так как это был первый и самый важный урок, который следовало вколотить в головы тридцати новобранцев.

Поскольку эти молодцы составляли личную стражу короля, они и впрямь должны были всегда находиться рядом с ним, но сейчас я добивался от Клапы другого ответа.

— В «стене щитов», идиот, — сказал я, стуча по его мускулистой груди. — Что тебе следует делать в «стене щитов»?

Клапа немного подумал, потом просиял.

— Поднимать щит, мой господин.

— Правильно, — кивнул я, подняв вверх щит, который он держал у лодыжек. — Щит не должен болтаться над твоими сапогами! Ты чему ухмыляешься, Райпер?

Райпер был саксом, в отличие от Клапы, тощим и умным, как горностай. Прозвище Райпер означало «вор» и очень подходило парню. Попадись он в лапы правосудия, его мигом заклеймили бы и высекли, но мне нравилась смекалка, сквозившая в глазах этого юноши, и я решил, что из него выйдет настоящий убийца.

— Знаешь, кто ты такой, Райпер? — спросил я, стукнув его щитом в грудь. — Ты эрслинг. А что такое эрслинг, Клапа?

— Задница, мой господин.

— Правильно, задница! Щиты поднять! Поднять!

Последнее слово я прокричал во весь голос.

— Хочешь, чтобы все над вами смеялись? — Я показал на группу людей, разыгравших на большом лугу шуточную битву.

На лугу были и воины Текиля, но они просто сидели в тени и наблюдали, давая понять, что им не нужны тренировки. Я снова повернулся к Гутреду:

— Эти лучшие из наших людей никак не могут входить в число твоей личной стражи.

— Но почему?

— Потому что дело кончится тем, что ты окажешься в окружении, когда все остальные сбегут. И тогда ты умрешь.

— Так и случилось, когда мой отец сражался с Эохайдом, — признался Гутред.

— Теперь ты и сам видишь, что я прав, — сказал я. — Мы поставим Текиля на один фланг, а Ульфа и его людей — на другой.

Ульф, вдохновленный мечтами о бесчисленных грудах серебра и похотливых развратных женщинах, теперь рвался совершить бросок на Эофервик. Ульфа не было в Кайр Лигвалиде, когда появились темные всадники: он повел своих людей добывать еду и фураж.

Я разделил личную стражу на две группы и заставил их драться друг с другом. Правда, на первое время я приказал ребятам обмотать клинки мечей тканью, чтобы они не перерезали друг друга. Они сражались с воодушевлением, но до чего же неумело! Я в мгновение ока прорвался сквозь обе «стены щитов». Ничего, все впереди: рано или поздно они научатся сражаться, если только сперва не повстречаются с войсками Ивара и не погибнут в неравном бою.

Спустя некоторое время, когда новобранцы устали и по их лицам покатился пот, я велел им отдыхать. Я заметил, что они разделились на две группы: датчане сели с датчанами, а саксы — с саксами, но этого следовало ожидать. Я подумал, что со временем наши воины научатся доверять друг другу. Они могли худо-бедно общаться: я заметил, что в Нортумбрии датский язык и язык саксов постепенно начали смешиваться. Эти два наречия в любом случае похожи, и большинство саксов могли понимать датчан, если те кричали достаточно громко, но теперь сходство обоих языков еще более усилилось. Нет, вы только подумайте, большинство саксонских эрслингов из личной стражи Гутреда хвастались своими «навыками» в битве на мечах (хотя ясно, что никакими навыками они не обладали). Но дело в другом: они говорили «навык» вместо «мастерство». И они ели теперь «яичницу», а не «болтунью». Датчане же стали называть лошадь лошадью, а не конягой, и иногда было трудно понять, датчанин перед тобой или сакс. Нередко попадались полукровки, у которых отцы были датчанами, а матери — саксонками, но никогда наоборот.

— Я должен жениться на саксонке, — сказал мне Гутред.

Мы добрели до края поля, где несколько женщин резали солому и смешивали ее с овсом. Когда войско двинется через холмы, этой смесью мы будем кормить лошадей.

— Это еще зачем? — удивился я.

— Чтобы показать, что Халиверфолкланд есть союз двух народов, — ответил Гутред.

— Нортумбрия, — раздраженно поправил я.

— Что? — не понял он.

— Эта земля называется Нортумбрией.

Гутред лишь пожал плечами, как будто название не имело значения.

— Я должен жениться на саксонке, — повторил он, — и мне бы хотелось, чтобы она была хорошенькой. Может, на красотке Хильде? Только она слишком стара.

— Но ей всего девятнадцать!

— А мне нужна девушка лет тринадцати-четырнадцати. Здоровая, чтобы могла родить нескольких наследников.

Он перелез через низкий забор и стал спускаться по крутому берегу к маленькому ручью, который тек на север, к Хедену.

— В Эофервике наверняка есть хорошенькие саксонки!

— Но тебе ведь нужна девственница, так?

— Пожалуй, — сказал Гутред. Потом кивнул: — Да, конечно.

— Может, в Эофервике еще остались одна или две.

— Все-таки с Хильдой не слишком удачно вышло, — туманно проговорил он.

— Что ты имеешь в виду?

— Не будь она твоей женщиной, — пояснил Гутред, — ты мог бы жениться на Гизеле.

— Мы с Хильдой друзья, — ответил я. — Всего лишь друзья.

И это была правда. Раньше мы были любовниками, но с тех пор, как Хильда прикоснулась к мощам святого Кутберта, она впала в задумчивость. Ее все больше и больше тянуло к ее богу, я видел это. Но когда я спросил, не хочет ли Хильда снова облачиться в одеяние монахини, она покачала головой и сказала, что еще не готова.

— С другой стороны, Гизелу лучше выдать замуж за короля, — сказал Гутред, не обратив внимания на мои слова. — Может, за Аэда Шотландского, чтобы тот наконец утихомирился? Или лучше за сына Ивара. Как ты думаешь, она достаточно красива?

— Еще бы!

— Кобылья Морда! — сказал Гутред и сам рассмеялся этому старому прозвищу. — Мы с сестрой в детстве обычно ловили тут колюшку, — продолжал он.

Король стащил с ног сапоги, оставил их на берегу и побрел по воде, вверх по течению.

Я последовал за ним по берегу: мне приходилось подныривать под ветви ольхи и идти по высокой траве. Вокруг меня гудели мухи. День был теплым.

— Хочешь колюшки? — спросил я, все еще думая о Гизеле.

— Я ищу остров, — отозвался Гутред.

— Вряд ли тут есть большие острова, — возразил я.

Ручей можно было пересечь в два шага, и вода доходила Гутреду только до икр.

— Он был достаточно большим, когда мне было тринадцать, — сказал Гутред.

— Достаточно большим для чего? — спросил я и прихлопнул слепня, размазав его по кольчуге.

Было так жарко, что мне захотелось снять тяжелую кольчугу. Но я давно уже понял: мужчина должен быть к ней привычен, иначе в битве она становится обременительной. Поэтому почти каждый день я носил кольчугу, чтобы она стала моей второй кожей. Зато когда я снимал ее, то чувствовал себя так, будто боги дали моим ногам крылья.

— Остров был достаточно большим для меня и для саксонки по имени Эдит, — ухмыльнулся Гутред. — Она была у меня первой. Эта Эдит была очень милым созданием.

— Вероятно, она такой и осталась.

— Она погибла: ее забодал бык, — покачал головой Гутред.

Король продолжал брести по воде, проходя мимо камней, на которых росли папоротники. Шагов через пятьдесят он издал счастливый крик, увидев свой остров, и я почувствовал жалость к бедняжке Эдит, потому что остров оказался всего лишь грудой камней. Должно быть, для ее костлявой задницы камни казались острыми как бритвы.

Гутред сел и начал швырять в воду гальку.

— Как ты думаешь, мы сможем победить? — спросил он.

— Вероятно, мы сможем взять Эофервик, — ответил я, — если только Ивар не вернулся.

— А если он уже вернулся?

— Тогда ты мертвец, мой господин.

Он нахмурился, услышав это. И предложил:

— Мы можем вступить с Иваром в переговоры.

— Именно это и сделал бы Альфред, — сказал я.

— Вот и прекрасно! — приободрился Гутред. — И еще я смогу предложить Гизелу в жены его сыну!

На эти слова я не обратил внимания и ответил:

— Но Ивар не станет вести с тобой переговоры. Он будет сражаться. Не забывай, что он из Лотброков. Он не ведет переговоры, кроме тех случаев, когда ему нужно выиграть время. Ивар верит в меч, в копье, в щит, в военный топор и в смерть своих врагов. Какие там переговоры! Нам придется биться с Иваром, а у нас нет для этого армии.

— Но если мы возьмем Эофервик, — с энтузиазмом произнес Гутред, — люди присоединятся к нам. Наша армия будет расти.

— Ты называешь это армией? — спросил я, покачав головой. — Ивар возглавляет закаленных в боях датчан. Когда мы встретимся с ними, мой господин, большинство наших датчан мигом перейдут к нему.

Гутред поднял на меня глаза; на его честном лице читалось замешательство.

— Но они дали мне клятву! — воскликнул он.

— И все равно они присоединятся к Ивару, — мрачно произнес я.

— Так что же нам делать?

— Мы берем Эофервик, — сказал я, — грабим его и возвращаемся сюда. Ивар не будет нас преследовать. Ему плевать на Камбреленд. Поэтому мой тебе совет: правь здесь, и в конце концов Ивар про тебя забудет.

— Но Эадреду это не понравится.

— А чего он хочет?

— Соорудить гробницу.

— Он может построить ее здесь.

— Аббат хочет, чтобы она находилась на восточном берегу, потому что там живет больше всего людей, — покачал головой Гутред.

Полагаю, Эадред мечтал возвести гробницу, способную привлечь тысячи пилигримов, которые засыпали бы его церковь монетами. Он вполне мог бы построить гробницу здесь, в Кайр Лигвалиде, но это было слишком удаленное место, и паломники не стали бы приходить туда тысячами.

— Но король — ты, а не Эадред, — возразил я, — и ты отдаешь приказы.

— Это верно, — горько усмехнулся Гутред и швырнул в воду еще один камень. Потом нахмурился, глядя на меня: — Скажи, что делает Альфреда хорошим королем?

— А с чего ты взял, что он хорош?

— Все так считают. Отец Виллибальд говорит, что он величайший король со времен Карла Великого.

— Потому что Виллибальд — взбалмошная задница.

— Тебе не нравится Альфред?

— Я ненавижу этого ублюдка.

— Но он воин, законодатель…

— Да никакой Альфред не воин! — перебил я пренебрежительно. — Он просто ненавидит сражаться! Альфред дерется, если нет другого выхода, но ему это не нравится, и у него слишком слабое здоровье, чтобы стоять в «стене щитов». Но он и вправду законодатель. Он любит издавать законы. Альфред полагает, что если он придумает достаточно законов, то сотворит рай на земле.

— Но почему люди говорят, что он хороший король? — озадаченно спросил Гутред.

Я уставился вверх, на орла, который скользил по голубому своду небес.

— Чего у Альфреда не отнять, — произнес я, пытаясь быть честным, — так это порядочности. Он достойно обращается с людьми… Во всяком случае, с большинством людей. Его слову можно верить.

— Это хорошо, — кивнул Гутред.

— Но он набожный, придирчивый, беспокойный ублюдок, — продолжил я. — Вот каков он на самом деле.

— Я постараюсь быть справедливым, потому что тогда люди будут меня любить, — заметил Гутред.

— Они уже тебя любят, — ответил я, — но они должны еще и бояться тебя.

— Бояться? — Мысль об этом явно ему не понравилась. — Но почему?

— Да потому, что ты король.

— Я буду добрым королем, — сказал он с жаром, и как раз в этот миг на нас напали Текиль и его люди.

Мне следовало бы это предвидеть. Восемь хорошо вооруженных всадников не отправятся в глушь, чтобы присоединиться к какому-то сброду. Их послали сюда, и послал не датчанин по имени Хергист из Хегостелдеса. Они явились от Кьяртана Жестокого. Тот, взбешенный унижением сына, отправил своих людей выследить мертвого воина. У них ушло немного времени, чтобы выяснить, что мы последовали вдоль римской стены. И вот теперь, когда мы с Гутредом воспользовались славным теплым деньком, чтобы прогуляться, и оказались на дне маленькой долины, эти восемь предателей ринулись к нам вниз по берегу с обнаженными мечами.

Я сумел выдернуть из ножен Вздох Змея, но Текиль отбил его в сторону своим мечом, а потом меня ударили сразу двое, швырнув спиной вперед в ручей. Я дрался с ними, но они пригвоздили мою руку, державшую меч, кто-то встал коленями мне на грудь, а еще один человек держал мою голову под водой, и я почувствовал настоящий ужас, когда вода заполнила мне глотку. Я задыхался.

В глазах у меня потемнело.

Мне хотелось кричать, но я не смог издать ни звука, а потом Вздох Змея вырвали у меня из руки, и я потерял сознание.

* * *

Я пришел в себя на голом островке, где восемь человек стояли вокруг меня и Гутреда, держа мечи у наших животов и глоток. Текиль, ухмыляясь, пинком отбросил клинок, который утыкался мне в живот, и опустился рядом со мной на колени.

— Утред Рагнарсон, — приветствовал он меня, — наверняка ты не так давно встречался со Свеном Одноглазым. Он шлет тебе поклон.

Я промолчал.

— Может, в твоем кошельке есть «Скидбладнир»? И ты уплывешь от нас обратно в Нифльхейм? — улыбнулся Текиль.

Я промолчал.

Дыхание клокотало в моем горле, и я продолжал кашлять, выплевывая воду. Я хотел сражаться, но кончик меча больно придавил мне живот. Текиль послал двух своих людей, чтобы те привели коней, но прочие остались нас сторожить.

— Жаль, — сказал Текиль, — что мы не поймали твою шлюху. Ее хочет Кьяртан.

Я попытался собраться с силами и сесть, но человек, державший меч у моего живота, надавил на клинок. Текиль весело рассмеялся, глядя на меня. Потом он расстегнул мой пояс с ножнами и вытащил его из-под меня. Нащупал на поясе кошель и ухмыльнулся, услышав звяканье монет.

— Мы проделали долгий путь, Утред Рагнарсон, и не хотим, чтобы ты от нас сбежал. Ситрик!

Мальчик, единственный из людей Текиля, не носивший браслетов, подошел ближе. Похоже, он нервничал.

— Господин? — спросил он Текиля.

— Кандалы, — велел тот, и Ситрик, покопавшись в кожаном мешке, вытащил две пары рабских кандалов.

— Может, его вы отпустите? — сказал я, мотнув головой в сторону Гутреда.

— Кьяртан хочет встретиться и с ним тоже, — ответил Текиль. — Хотя и не так сильно, как желает возобновить ваше давнее знакомство.

Он улыбнулся, словно отпустил остроумную шутку, после чего извлек из-за пояса нож с тонким лезвием и такой острый, что его края казались зазубренными.

— Он велел подрезать тебе поджилки, Утред Рагнарсон, чтобы ты не сумел сбежать. Ну что же, мы подрежем тебе поджилки, а потом выколем один глаз. Свен сказал, что я должен оставить тебе один глаз, чтобы он сам смог с ним поиграть, но вдруг мне захочется выколоть тебе и второй глаз, чтобы сделать тебя более сговорчивым? А я воистину хочу, чтобы ты стал сговорчивым. Итак, какого глаза ты предпочел бы сейчас лишиться, Утред Рагнарсон? Левого или правого?

Я снова промолчал. И, признаюсь честно, мне было страшно. Я снова попытался вырваться, но Текиль пригвоздил коленом мою правую руку, а другой человек держал меня за левую. Потом моей кожи коснулся нож, как раз под левым глазом, и Текиль опять улыбнулся.

— Попрощайся со своим глазом, Утред Рагнарсон, — сказал он.

Солнце ярко сияло, отражаясь в клинке, так что мой левый глаз наполнился этим блеском, и даже сейчас, много лет спустя, я все еще вижу это сияние.

И я все еще слышу тот вопль.

Это кричал Клапа. Он вопил высоким, пронзительным голосом, словно молодой хряк, когда его холостят. Вообще-то это больше походило на вопль ужаса, чем на боевой клич, и неудивительно — Клапа ведь никогда еще не сражался. Уж не знаю, о чем он думал, пока бежал вниз по склону.

Остальные парни из личной стражи Гутреда следовали за ним, но возглавлял их Клапа — воплощенные неуклюжесть и дикость. Он забыл отвязать кусок одеяла, которым обмотал меч, но Клапа сам по себе был так огромен и силен, что мог орудовать замотанным в ткань мечом как дубинкой. С Текилем было только пять человек, а по берегу мчались тридцать новобранцев, и я почувствовал, что враг убрал нож с моей скулы.

Я попытался перехватить руку, сжимающую этот нож, но Текиль оказался слишком проворен, а потом Клапа ударил его по голове, и тот покачнулся. Я увидел, как Райпер собирается вонзить меч в горло Текиля, и закричал, что убивать его пока не надо.

— Живьем! Взять их живьем!

Но двое из людей Текиля все же погибли, несмотря на мой протест. Одного пырнули и разрубили дюжиной клинков, и он бился в конвульсиях в ручье, вода которого покраснела от крови. Клапа бросил меч и повалил Текиля на усыпанный галькой берег, где удерживал его исключительно благодаря своей невероятной силе.

— Ты хорошо справился, Клапа, — сказал я, одобрительно хлопая великана по плечу, и он ухмыльнулся, глядя на меня снизу вверх.

Я забрал нож Текиля и его меч.

Райпер прикончил человека, который извивался в воде. Один из новобранцев получил удар мечом в бедро, но остальные были целы и стояли, улыбаясь, в ручье, ожидая похвалы, как щенки, загнавшие свою первую лису.

— Вы сегодня просто молодцы! — сказал я им.

И это было правдой, потому что теперь у нас в плену оказались Текиль и трое его людей. В том числе и Ситрик, самый младший. Он все еще держал в руках рабские кандалы, и я вырвал их и со злостью огрел парня кандалами по голове.

— Мне нужны еще двое, — сказал я Райперу.

— Какие двое, мой господин?

— Он послал двоих человек привести лошадей, — объяснил я. — Найдите их!

Я снова хорошенько огрел Ситрика, ожидая, что тот закричит, но он молчал, хотя по его виску заструилась кровь.

Гутред все еще сидел на гальке; на его красивом лице застыло изумление.

— Я потерял сапоги, — сказал он.

Казалось, это беспокоит его гораздо больше, чем то, что он был на волосок от смерти.

— Ты оставил их выше по течению, — напомнил я.

— Где мои сапоги?

— Они выше по течению, — повторил я и пнул Текиля в обтянутый кольчугой бок, сильно ушибив ногу.

Это лишь прибавило мне злости.

Я чувствовал себя униженным. Опоясавшись мечами, я встал на колени и забрал все четыре браслета Текиля. Он посмотрел на меня снизу вверх и, должно быть, понял, какая судьба его ожидает, но на его лице ничего не отразилось.

Пленных забрали в город, а мы тем временем обнаружили тех двоих, кого Текиль послал за лошадьми. Должно быть, они услышали шум драки, потому что поскакали на восток. У нас ушло слишком много времени, чтобы оседлать своих коней и пуститься в погоню, и я бранился, потому что не хотел, чтобы эти двое принесли вести обо мне Кьяртану.

Если бы у беглецов имелись мозги, они бы пересекли реку и поскакали во весь опор вдоль стены, но они, похоже, вообразили, что скакать через Кайр Лигвалид слишком рискованно и безопаснее будет отправиться на юго-восток. А еще им следовало бы бросить лошадей, оставшихся без седоков, но они оказались слишком жадными и забрали всех коней с собой — вот почему было легко увидеть их следы на сухой почве. Эти двое скакали по незнакомым землям, и они отклонились слишком далеко на юг, что позволило нам перекрыть все восточные тропы. К вечеру больше шестидесяти наших людей выслеживали беглецов, и уже в сумерках мы наконец нашли этих двоих, огибающих грабовую рощу.

Старший из беглецов погиб, сражаясь. Он знал, что ему недолго осталось жить, и был полон решимости отправиться в пиршественный зал Одина, а не к ужасам Нифльхейма. Поэтому он вырвался из-за деревьев на усталой лошади с воинственным криком, и я сжал пятками бока Витнера, но Гутред мне помешал.

— Он мой! — воскликнул король и вытащил меч.

Его скакун прыгнул вперед, главным образом потому, что Витнер, возмущенный тем, что ему помешали, больно укусил второго коня.

Гутред вел себя как настоящий король. Он никогда не наслаждался боем и был куда менее опытен в сражениях, чем я, но знал, что должен убить врага сам, иначе люди скажут, что он прятался за моим мечом.

И он ухитрился неплохо справиться. Его конь споткнулся как раз перед тем, как настиг человека Кьяртана, но это оказалось к лучшему, потому что помогло Гугреду избежать дикого замаха врага. Меч просвистел мимо пояса короля, не причинив ему вреда, а отчаянный рубящий удар Гутреда пришелся по запястью врага, сломав тому кость. После этого королю оставалось только свалить противника наземь и зарубить.

Как я уже говорил, Гутред не наслаждался битвой, но прекрасно понимал, что должен это сделать. И через некоторое время убийство это стало частью легенды о новом короле. Повсюду пели песни о том, как Гутред из Нортумбрии убил в битве шестерых негодяев, хотя на самом деле враг был всего один, да и то Гутреду повезло, что его конь споткнулся.

Но королям как раз и нужно быть удачливыми. Позже, когда мы вернулись в Кайр Лигвалид, я отдал Гутреду старый шлем моего отца в награду за храбрость, и он был доволен.

Я приказал Райперу убить второго человека, и юноша проделал это с таким удовольствием, что я понял, что в нем не ошибся. Райперу не пришлось долго трудиться, потому что второй беглец оказался трусом и хотел одного — сдаться. Он отбросил в сторону меч и рухнул на колени, дрожа и крича, что сдается, но мне не нужны были пленники.

— Убей его! — велел я Райперу, который ухмыльнулся волчьей усмешкой и рубанул изо всех сил.

Мы забрали двенадцать лошадей, сорвали с двух убитых доспехи и оружие и оставили трупы на растерзание диким зверям, но сперва я велел Клапе отрубить у убитых головы. Клапа уставился на меня непонимающими воловьими глазами.

— Головы, мой господин? — переспросил он.

— Отруби им головы, Клапа, — повторил я. — А это — тебе.

Я отдал ему два из четырех браслетов Текиля.

Он посмотрел на серебряные браслеты так, как будто никогда раньше не видел столь чудесных вещей.

— Это мне, мой господин?

— Ты спас нам жизнь, Клапа.

— Это Райпер всех привел, — признался он. — Он сказал, что нам не следует оставлять короля, что вы ушли слишком далеко, поэтому мы должны последовать за вами.

Тогда я отдал Райперу остальные два браслета, после чего Клапа отсек головы мертвецам, убедившись, как трудно перерубить шею. Но как только дело было сделано, мы отнесли окровавленные головы в Кайр Лигвалид. Едва мы добрались до разрушенного города, я увидел, что первые два трупа уже вытащены из ручья и обезглавлены.

Аббат Эадред хотел повесить четырех оставшихся пленников, но я убедил его отдать мне Текиля, по крайней мере на одну ночь.

Я велел привести Текиля в руины старого здания, которое, как мне казалось, построили еще римляне. В высоких стенах, сделанных из хорошо обработанного камня, были прорублены три высоких окна. Крыши в здании не было. Пол устилали крошечные черные и белые плитки, некогда составлявшие давно уничтоженный орнамент.

Я зажег огонь на самом большом из оставшихся кусков плотно пригнанных плиток, и пламя расцветило старые стены огненным мерцанием. Бледный свет просочился и сквозь окна, когда из-за облаков показалась луна.

Райпер и Клапа привели ко мне Текиля. Они хотели остаться и посмотреть, что я с ним буду делать, но я отослал обоих прочь.

Теперь, когда Текиль лишился своих доспехов, на нем остался только короткий грязный плащ. Лицо его покрывали синяки; запястья и лодыжки были скованы рабскими кандалами, теми самыми, в которые он собирался заковать меня.

Пленник сел в дальнем конце комнаты, а я устроился у огня напротив него. Текиль уставился на меня. У него было славное мужественное лицо, и я подумал, что этот человек мог бы стать моим товарищем, если бы судьба не сделала нас врагами. Казалось, его забавляло то, как тщательно я его разглядываю.

— Ты и был тем самым мертвым воином, — сказал он, немного помолчав.

— Да ну? С чего это ты взял?

— Я знаю, что мертвый воин носил шлем с серебряным волком на гребне, и видел точно такой же шлем на тебе. — Текиль пожал плечами. — А может, он просто одолжил у тебя шлем?

— Может, и одолжил, — ответил я.

— Тот воин напугал Кьяртана и его сына до полусмерти, но именно этого ты и добивался, верно? — слегка улыбнулся Текиль.

— Это то, чего добиваются все воины, — ответил я.

— А теперь, — продолжал он, — ты отрезал головы четырем моим людям и собираешься послать эти головы Кьяртану, так?

— Да.

— Потому что ты хочешь напугать его еще больше?

— Именно так, — подтвердил я.

— Но всего должно быть восемь голов, — сказал Текиль. — Разве не так?

— Восемь, — снова кивнул я.

Он скорчил гримасу, услышав это, потом подался вперед и посмотрел на плывущие по небу облака. На руинах города выли собаки, и Текиль повернул голову, прислушиваясь.

— Кьяртан любит собак, — сказал он. — И постоянно держит свору псов. Свирепых тварей. Заставляет их драться друг с другом и оставляет только сильнейших. Он устроил псарню в зале Дунхолма и использует псов для двух вещей. — Текиль замолчал и насмешливо посмотрел на меня: — Именно этого ты и добиваешься, да? Чтобы я рассказал тебе о Дунхолме? Объяснил, в чем его сила и слабость, и сколько там человек, и как ты можешь его взять?

— Да, я хочу знать все это и даже больше, — ответил я.

— Потому что ты кровный враг Кьяртана? Жизнь Кьяртана в отместку за смерть ярла Рагнара? Да?

— Ярл Рагнар вырастил меня, и я любил его как отца.

— Вообще-то у него есть родной сын.

— Да, но он не может отомстить. Альфред держит сына Рагнара в заложниках.

— Поэтому сыновний долг исполнишь ты? — спросил Текиль. Он пожал плечами, как будто и так знал, каким будет мой ответ. И продолжил: — Ты поймешь, что сделать это непросто. Хотя бы потому, что тебе придется драться с псами Кьяртана. Он держит их в зале собственного дома. Они там живут, как господа, а под полом зала Кьяртана спрятаны сокровища. Много серебра и золота. Правда, на эти драгоценности он никогда не смотрит. Но все-таки сокровище там, зарыто в земле, под тем залом, где живут собаки.

— Кто его охраняет? — спросил я.

— Это первая из обязанностей его свирепых псов, — пояснил Текиль, — но вторая — убивать людей. И он убьет тебя. Кьяртан сперва выколет тебе глаза, а потом тебя разорвут на куски его гончие. Или, может, он дюйм за дюймом будет сдирать с тебя кожу. Мне приходилось видеть такое.

— Да уж, не зря его зовут Кьяртан Жестокий, — сказал я.

— Он заслужил это прозвище, — отозвался мой пленник.

— Так почему же ты ему служишь?

— Он щедр, — ответил Текиль. — Кьяртан любит в этой жизни лишь собак, золото, женщин и своего сына. Мне тоже по душе сокровища и бабы, и Кьяртан щедро снабжает меня тем и другим.

— А как насчет собак и его сына? — поинтересовался я.

— Я ненавижу его псов, — признался Текиль, — а его сын, он жалкий трус.

— Свен? — удивился я. — Он не был трусом в детстве.

Текиль вытянул было ногу, но поморщился, поскольку рабские кандалы помешали ему.

— Когда Один потерял глаз, — сказал он, — то взамен получил мудрость. Но когда Свен потерял глаз, то стал трусом. Этот парень достаточно храбрый, когда сражается со слабаком, но ему не нравится встречаться лицом к лицу с сильным противником. Но его отца, однако, трусом не назовешь.

— Я помню, что Кьяртан всегда был храбрым, — произнес я.

— Он храбрый, жестокий, безжалостный, — сказал Текиль. — А теперь ты знаешь также, что у него полным-полно злобных гончих, которые разорвут тебя в кровавые клочки. И это, Утред Рагнарсон, все, что я тебе расскажу.

— Ты расскажешь мне кое-что еще, — покачал я головой.

Текиль наблюдал, как я подкладываю бревно в огонь.

— Интересно, с какой стати? — спросил он.

— Да потому, что я могу дать тебе кое-что взамен, — ответил я.

— Неужели оставишь мне жизнь?

— Нет, но зато позволю тебе самому выбрать, какой смертью умереть.

Он понял и слабо улыбнулся:

— Я слышал, что монахи хотят меня повесить?

— Да, — подтвердил я, — потому что у них нет воображения. Но я не позволю им повесить тебя.

— И что же, интересно, ты собираешься сделать вместо этого? Отдашь меня тем мальчикам, которых зовешь воинами? Разрешишь им потренироваться на мне?

— Если ты не заговоришь, — сказал я, — то именно так я и поступлю, потому что им и впрямь нужно практиковаться. Но я облегчу новобранцам задачу. Ты не получишь меча.

Если у него не будет меча, он не отправится в пиршественный чертог Одина: этой угрозы оказалось достаточно, чтобы Текиль заговорил.

Он рассказал, что у Кьяртана в Дунхолме три корабельные команды, что составляет примерно сто пятьдесят воинов. Но есть и другие люди на фермах недалеко от крепости, которые будут сражаться за него, если их призовут. Поэтому Кьяртан, если пожелает, может возглавить четыреста опытных воинов.

— И все они ему верны, — предупредил меня Текиль.

— Потому что он щедр с ними?

— У Кьяртана всегда в избытке золота, серебра и женщин. А чего еще может желать воин?

— Отправиться в пиршественный зал мертвых, — ответил я, и Текиль кивнул, подтверждая, что это правда. — Но скажи, откуда Кьяртан берет рабынь и рабов?

— Покупает у торговцев вроде того, которого ты убил. Или мы находим их сами.

— Вы держите их в Дунхолме?

Текиль покачал головой.

— Только совсем юные девочки отправляются туда, остальные идут в Гируум. В Гирууме у нас две корабельные команды.

Это имело смысл. Я бывал в Гирууме. Некогда там стоял знаменитый монастырь, пока Рагнар Старший его не разрушил. Насколько я помню, Гируум — это маленький городок на южном берегу реки Тайн, расположенный очень близко к морю: удобное место для кораблей работорговцев.

А еще на мысу Гируума стоит старая римская крепость — правда, далеко не такая грозная твердыня, как в Дунхолме. Но это и неважно, потому что, если вдруг над Гируумом нависнет беда, тамошний гарнизон всегда успеет отправиться на юг, к крепости побольше, и укрыться там, забрав с собой рабов.

— А Дунхолм, — заявил Текиль, — взять невозможно.

— Так уж и невозможно? — скептически переспросил я.

— Я хочу пить, — вдруг сказал пленник.

— Райпер! — прокричал я. — Я знаю, что ты там! Принеси эля!

Я дал Текилю горшок эля, немного хлеба и холодной козлятины, и, поглощая все это, он рассказывал мне о Дунхолме. Он заверял, что крепость эта абсолютно неприступна.

— Однако достаточно большая армия смогла бы его взять, — предположил я.

Текиль издевательски осклабился в ответ.

— Приблизиться к Дунхолму возможно только с севера, — сказал он, — но подступ с севера узкий и крутой. Поэтому, даже если у тебя будет самая огромная армия в мире, ты сможешь повести против тамошних укреплений всего несколько человек зараз.

— А кто-нибудь уже пытался взять Дунхолм?

— Ивар как-то явился, чтобы посмотреть на нас, проторчал поблизости четыре дня — и ушел восвояси. До этого сын ярла Рагнара пришел и не остался даже четырех дней. Полагаю, крепость можно взять измором, но на это уйдет год, а попробуй-ка прокормить осаждающую армию целых двенадцать месяцев! — Текиль покачал головой. — Дунхолм, как и Беббанбург, неприступен.

Однако судьба упорно вела меня в оба этих места.

Я сидел молча и размышлял, пока Текиль вдруг не напрягся, словно проверяя, не может ли он разорвать рабские кандалы. Не смог.

— Ну а теперь скажи мне, как я умру, — попросил пленник.

— У меня есть еще один вопрос.

— Спрашивай, — пожал он плечами.

— Насчет Тайры Рагнарсон.

Это удивило Текиля, и он некоторое время молчал. Потом сообразил, что, конечно, я знал ее в детстве.

— Милейшая Тайра, — саркастически проговорил он.

— Она жива?

— Предполагалось, что она станет женой Свена.

— И она действительно стала его женой?

— Ясное дело, ее силком загнали к нему в постель, — засмеялся Текиль. — Но Свен к ней даже не прикоснулся. Он боится Тайры. Поэтому ее заперли подальше, и Кьяртан интересуется тем, что она увидела во сне.

— Это еще почему?

— Через нее говорят боги. Так считает Кьяртан.

— А ты что думаешь?

— Я думаю, что эта сучка безумна.

Я уставился на него сквозь огонь.

— Во всяком случае, Тайра жива?

— Если только это можно назвать жизнью, — сухо произнес он.

— Говоришь, она безумна?

— Она постоянно режет себя, — сказал Текиль, проведя ребром ладони по своей руке. — Она завывает, режет себя и сыплет проклятиями. Даже Кьяртан ее боится.

— А Свен?

— Он от нее просто в ужасе. Свен хочет, чтобы она умерла, — поморщился Текиль.

— Так почему же она до сих пор жива?

— Потому что собаки ее не трогают, — ответил Текиль, — и потому что Кьяртан верит, будто Тайра владеет даром прорицания. Она сказала, что мертвый воин его убьет, и он ей почти поверил.

— Мертвый воин и вправду однажды убьет Кьяртана, — заявил я. — А завтра он убьет тебя.

Текиль спокойно принял свою судьбу:

— Ветви орешника, я полагаю?

— Да.

— И в моей руке будет меч?

— Если хочешь, в обеих руках по мечу, потому что мертвый воин все равно убьет тебя.

Он кивнул, потом закрыл глаза и снова прислонился к стене.

— Ситрик, — сказал он, — родной сын Кьяртана.

Я вспомнил мальчика, взятого в плен вместе с Текилем.

— Он брат Свена? — спросил я.

— Сводный брат. Мать Ситрика была рабыней-саксонкой. Кьяртан отдал ее на растерзание псам, заподозрив в том, что она хочет его отравить. Может, она и вправду пыталась это сделать, а может, у него просто разболелся живот. Но, как бы то ни было, он скормил несчастную женщину псам. Он пощадил Ситрика только потому, что Ситрик — мой слуга, и я просил за него. Он славный мальчик. Ты бы сделал доброе дело, если бы оставил его в живых.

— Но мне нужно восемь голов, — напомнил я.

— Да, — устало ответил он. — Я понимаю.

От судьбы не уйдешь.

* * *

Аббат Эадред хотел повесить четырех пленников. Или утопить. Или задушить. Словом, он хотел для них бесславной смерти.

— Эти негодяи напали на нашего короля! — неистово воскликнул он. — И они должны умереть самой низкой и бесславной смертью!

Он продолжал повторять это с редким пылом, но я только пожал плечами и сказал, что пообещал Текилю достойную смерть, ту, что поможет ему отправиться в Валгаллу, а не в Нифльхейм. Эадред уставился на мой амулет-молот и завизжал, что в Халиверфолкланде не может быть милосердия к людям, напавшим на избранника самого Кутберта.

Мы спорили с ним, стоя на склоне холма, а четверо пленников, в цепях и веревках, сидели на земле под охраной личной стражи Гутреда. Там же собралось множество городского люда, ожидающего решения короля. Эадред вовсю разглагольствовал перед ним, говоря, что проявление слабости подорвет авторитет Гутреда. Церковники согласились с аббатом, что было неудивительно, и особенно горячо поддерживали Эадреда два недавно прибывших монаха, которые пришли сюда через холмы из Восточной Нортумбрии. Их звали Дженберт и Ида. Им обоим было лет по двадцать, и оба обязаны были повиноваться Эадреду. Очевидно, эти монахи ходили за холмы с каким-то поручением от аббата, а теперь, вернувшись в Кайр Лигвалид, неистово доказывали, что пленники должны умереть мучительной и позорной смертью.

— Сжечь их! — настаивал Дженберт. — Так, как сами язычники сожгли множество святых! Поджарить их над адским пламенем!

— Повесить их! — настаивал Эадред.

Я чувствовал, хотя сам аббат этого и не замечал, что камбрелендские датчане, присоединившиеся к Гутреду, оскорблены горячностью священников, поэтому отвел короля в сторону и спросил:

— Как думаешь, ты сможешь остаться королем без поддержки датчан?

— Конечно нет.

— Но если ты предашь пленников-датчан мучительной смерти, их соплеменникам это не понравится. Они подумают, что ты предпочитаешь им саксов.

Гутред явно пребывал в замешательстве. Он был обязан своим троном Эадреду. И понимал, что не удержит корону, если аббат отступится от него, но он не удержит ее и в том случае, если лишится поддержки камбрелендских датчан.

— Как бы на моем месте поступил Альфред? — спросил у меня король.

— Он бы молился, — ответил я, — и заставил бы молиться всех этих священников и монахов, но в конце концов сделал бы все, что угодно, лишь бы сохранить свое королевство.

Гутред молча смотрел на меня.

— Все, что угодно, — медленно повторил я.

Гутред кивнул. Потом, нахмурившись, пошел обратно к Эадреду.

— Через день или два, — начал Гутред достаточно громко, чтобы его услышало большинство людей из толпы, — мы отправимся маршем на восток. Мы пересечем холмы и перенесем нашего благословенного святого в его новый дом в святой земле. Нам предстоит одолеть наших врагов, кем бы они ни были, и основать там новое королевство.

Он говорил на датском, но три или четыре человека переводили его слова на английский.

— Так будет, — сказал Гутред, и голос его окреп, — потому что мой друг аббат Эадред видел сон, посланный Богом и святым Кутбертом. И когда мы оставим этот город, чтобы пересечь холмы, мы отправимся в путь с благословения Господа нашего и при содействии святого Кутберта и обустроим лучшее на свете королевство, священное королевство, которое станет охранять магия христианства.

Эадред нахмурился, услышав слово «магия», но не стал протестовать.

— И мы создадим королевство правосудия! — очень громко произнес Гутред. — Королевство, в котором все люди будут верить в Бога и короля, однако при этом вовсе не обязательно будет поклоняться одному и тому же богу.

Теперь все слушали очень внимательно, а Дженберта с Идой, похоже, так и подмывало громко возразить против последнего заявления Гутреда. Но тот продолжал:

— Я вовсе не собираюсь заставлять одних людей принимать обычаи других. А в обычаях этих людей, — указал он на Текиля и его товарищей, — умирать с мечом в руках. Да будет так! И да смилостивится Господь над их душами.

Наступила тишина. Гутред повернулся к Эадреду и заговорил куда тише.

— Кое-кто, — произнес он по-английски, — сомневается, что мы можем победить датчан в бою. Так пусть же скептики увидят, как это сейчас произойдет.

Эадред напрягся, потом заставил себя кивнуть.

— Как прикажете, господин король, — сказал он.

И вот принесли ветви орешника и сложили из них круг. Датчане знали правила боя внутри такого круга: только один из противников мог остаться в живых, а если кто-то пытался бежать из отмеченного ветвями места, его убивали. Такой человек считался трусом и полным ничтожеством.

Гутред вызвался сам сражаться с Текилем, но я понял: король предлагает это потому, что от него ждут такого предложения, на самом же деле он вовсе не хочет очутиться лицом к лицу с бывалым воином. Кроме того, я был не в настроении пререкаться.

— Я сам справлюсь со всеми, — сказал я, и Гутред не стал спорить.

Теперь я стар. Очень стар. Иногда я теряю счет прожитым годам, но, должно быть, прошло лет восемьдесят с тех пор, как мать дала мне жизнь. Людей вроде меня очень мало, и лишь немногие из тех, что стояли в «стене щитов», прожили хотя бы половину такого срока. Я вижу, как люди наблюдают за мной, ожидая моей смерти, и, без сомнения, скоро я сделаю им такое одолжение. Они понижают голос, находясь рядом со мной, чтобы не потревожить старика, и это раздражает меня, потому что теперь я слышу не так хорошо, как прежде. Да и зрение у меня уже не то, что прежде, и я мочусь всю ночь напролет, и кости мои окоченели, и старые раны болят. Но каждый вечер, ложась в постель, я обязательно кладу рядом Вздох Змея или другой свой меч, чтобы суметь сжать рукоять, когда за мной придет смерть. И лежа в темноте, слушая, как море бьется о песок и ветер ерошит солому крыши, я вспоминаю, каково это — быть молодым, высоким, сильным и быстрым. И самоуверенным.

А именно таким я и был в те далекие времена. Я был Утредом, убийцей Уббы, и в 878 году, когда Альфред победил Гутрума, а Гутред взошел на трон Нортумбрии, мне исполнился двадцать один год, и мое имя знали везде, где люди точили мечи. Я был воином. Воином меча, и гордился этим.

Текиль это знал. Сам он был искусным воином, за плечами которого десятки битв, однако, перешагнув через ветви орешника, Текиль понял, что он мертвец.

Было бы неправдой сказать, что я совсем не нервничал. Люди, видевшие меня на полях сражений по всей Британии, гадали, испытывал ли я вообще хоть раз чувство страха. Разумеется, испытывал. Мы все чего-то боимся. Страх ползает внутри тебя, как дикий зверь, царапает когтями твои внутренности, делает слабыми твои мускулы, пытается сыграть дурную шутку с твоими кишками. Он хочет, чтобы ты корчился и плакал, но страх надо отбросить прочь и призвать все свое мастерство, и тогда тебе поможет свирепость. Многие люди пытались меня убить, желая похвастаться, что убили самого Утреда, но эта свирепость всякий раз помогала мне выжить.

А сейчас, полагаю, я слишком стар, чтобы умереть в битве, и поэтому жизнь бесцельно вытекает из меня капля за каплей. «Wyrd bið ful aræd», — говорим мы, и это правда. От судьбы не уйдешь.

И Текилю судьбой была предназначена смерть. Он сражался, вооруженный мечом и щитом, а еще я вернул ему кольчугу, поэтому никто не мог сказать, что бой был неравным. Сам я сражался вообще без доспехов. И без щита. Я был самоуверен и сознавал, что на меня смотрит Гизела, и мысленно посвящал этот бой ей.

Поединок едва ли продлился одну минуту, несмотря на то что я слегка прихрамывал с тех пор, как при Этандуме в мое правое бедро воткнулось копье, но хромота не делала меня медлительным.

Текиль стремительно ринулся на меня, надеясь сбить с ног щитом, а потом изрубить мечом, но я умело развернул его — и продолжил свое движение. Секрет победы в сражении на мечах как раз и заключается в том, чтобы продолжать двигаться. В том, чтобы танцевать. В «стене щитов» человек не может двигаться, только делать выпад вперед и бить, и рубить, и высоко держать щит, но внутри круга из орешниковых ветвей твоя жизнь зависит от подвижности и грациозности. Заставь противника отвечать на твои движения, не давай ему сохранить равновесие! И Текиль теперь двигался медленно, потому что был в кольчуге, а я — без доспехов. Но даже в доспехах я всегда оставался проворным, и у него не было шансов сравняться со мной в быстроте.

Он снова бросился на меня, и я пропустил его мимо, а потом сделал смертельный замах. Противник уже разворачивался ко мне лицом. Но я оказался быстрее, и Вздох Змея угодил ему в шею, как раз над краем кольчуги. Поскольку Текиль был без шлема, клинок сломал ему позвонки, и он рухнул в пыль.

Я убил его быстро, и он отправился в пиршественный зал мертвых, где когда-нибудь поприветствует меня.

Толпа зааплодировала. Я думаю, что зрители из числа саксов предпочли бы, чтобы пленников сожгли или истоптали лошадьми, но среди них было немало таких, которые ценили работу меча, — и они хлопали мне.

Гизела мне улыбалась.

Хильда не наблюдала за поединком. Она стояла с краю толпы с отцом Виллибальдом. Эти двое проводили долгие часы в разговорах, и я знал, что они беседуют о христианстве, но это меня не касалось.

Следующие два пленника были в ужасе. Текиль был их главарем, человеком, который ведет остальных, потому что он лучший боец, и в его внезапной смерти они увидели собственную участь. Ни один из них даже не дрался по-настоящему. Вместо того чтобы напасть на меня, оба лишь пытались защищаться, и второй пленник оказался достаточно умелым, чтобы парировать мои удары снова и снова, пока я не сделал широкий выпад. Он вскинул щит, и я пнул его в лодыжку, сбив с ног. Толпа разразилась приветственными криками, когда он умер.

Теперь в живых остался только мальчик Ситрик. Монахи, которые хотели повесить датчан, а теперь бесстыдно веселились при виде их бесславной смерти, втолкнули его в круг из ветвей орешника, и я увидел, что Ситрик даже не умеет держать меч, щит для него — всего лишь обуза. До его смерти оставалось одно биение сердца, убить мальчишку для меня было не труднее, чем прихлопнуть муху. Он тоже понял это и заплакал.

Мне требовалось восемь голов. У меня было только семь. Я уставился на мальчика, и тот не смог выдержать моего взгляда. Он отвел глаза в сторону и увидел кровавые полосы на земле — на том месте, где тела трех его убитых соплеменников оттащили прочь. Он упал на колени. Толпа начала глумиться. Монахи кричали, чтобы я его убил. Вместо этого я ждал, желая увидеть, что будет делать Ситрик, — и увидел, что он отчаянно превозмогает свой страх. Я видел, как мальчишка делает над собой усилие, чтобы прекратить реветь, справиться с дыханием, подчинить себе трясущиеся ноги и встать. Он поднял щит, шмыгнул носом и посмотрел мне в глаза.

Я показал на его меч, и он послушно поднял его, чтобы умереть, как подобает мужчине.

На его лбу, в том месте, где я ударил его рабскими кандалами, красовались багровые струпья.

— Как звали твою мать? — спросил я.

Он уставился на меня, словно лишившись дара речи. Монахи вопили, требуя его смерти.

— Как звали твою мать? — повторил я.

— Эльфлэд, — заикаясь, ответил он, но так тихо, что я не расслышал.

Я нахмурился, выжидательно глядя на него. Тогда он повторил, уже громче:

— Эльфлэд.

— Эльфлэд, мой господин, — поправил я.

— Ее звали Эльфлэд, мой господин, — послушно сказал он.

— Он была саксонкой?

— Да, мой господин.

— И что, она действительно пыталась отравить твоего отца?

Ситрик помолчал, потом понял, что, если скажет правду, это никому не принесет беды.

— Да, мой господин.

— И как именно? — Я возвысил голос, чтобы перекрыть шум толпы.

— Черными ягодами, мой господин.

— Пасленом?

— Да, мой господин.

— Сколько тебе лет?

— Не знаю, мой господин.

На вид ему было лет четырнадцать.

— Твой отец любит тебя? — спросил я.

Этот вопрос поставил его в тупик.

— Кто любит меня?

— Кьяртан. Он ведь твой отец, так?

— Точно не знаю, мой господин, — ответил Ситрик, и, вероятно, то была правда.

Кьяртан, должно быть, наплодил в Дунхолме сотню таких же щенков.

— А твоя мать? — спросил я.

— Я любил ее, мой господин, — сказал Ситрик, снова готовый заплакать.

Я сделал шаг навстречу, и меч в его руке дрогнул, но он попытался взять себя в руки.

— На колени, мальчишка, — велел я.

Теперь у него был непокорный вид.

— Я хочу умереть, как подобает, — ответил Ситрик, и голос его сорвался от страха.

— На колени! — прорычал я.

Испугавшись, он упал на колени и, когда я двинулся к нему, казалось, был не в силах шевельнуться. Я перевернул Вздох Змея, и Ситрик вздрогнул, ожидая, что я ударю его тяжелой рукояткой. Но вместо этого я протянул ему свой меч рукоятью вперед, и в глазах его появилось удивление.

— Возьми меч, — велел я, — и повторяй за мной.

Мальчишка все еще молча таращился на меня, потом ухитрился уронить щит и меч и положить ладони на рукоять Вздоха Змея. Я накрыл его руки своими ладонями.

— Повторяй за мной, — снова приказал я.

— Клянусь отныне быть твоим человеком, мой господин, — послушно повторил он, глядя на меня снизу вверх, — верно служить тебе до самой смерти.

— И после нее, — сказал я.

— И после нее, мой господин. Клянусь.

Дженберта и Иду эта сцена страшно возмутила. Оба монаха перешагнули через орешниковые прутья и закричали, что мальчик должен немедленно умереть, что такова Божья воля. Ситрик вздрогнул, когда я вырвал Вздох Змея из его рук и сделал круговой замах. Зазубренный клинок, покрытый свежей кровью, устремился к монахам, а потом застыл, его кончик был у самого горла Дженберта.

И тут ко мне пришла ярость — ярость битвы, жажда крови, веселье убийства. Я едва удерживался, чтобы не позволить Вздоху Змея забрать еще одну жизнь. Меч жаждал этого, я чувствовал, как он дрожит в моей руке.

— Ситрик — мой человек, — заявил я монахам. — И отныне каждый, кто его тронет, станет моим врагом. И я убью тебя, монах, если ты его тронешь, убью не задумываясь! — Я уже кричал. Наконец, с трудом сумев отвести острие Вздоха Змея от горла Дженберта, я описал мечом круг, охватывающий всю толпу. — Еще кто-нибудь из вас возражает против того, что Ситрик — мой человек? Хоть кто-нибудь? Ну же?

Никто не подал голоса. В порывах ветра, проносившегося через Кайр Лигвалид, все почуяли запах смерти, поэтому никто не решился заговорить, но их молчание не утолило моего гнева.

— Ну же? — прокричал я, отчаянно желая, чтобы кто-то принял мой вызов. — Потому что, если найдется такой человек, он сможет убить мальчишку! Он сможет убить его, стоящего на коленях, но сперва этому человеку придется убить меня!

Дженберт молча наблюдал за мной. У него были узкое смуглое лицо и умные глаза. Рот его был слегка кривым, возможно, из-за какого-нибудь несчастного случая, приключившегося с ним в детстве, и поэтому казалось, будто монах недобро усмехается. Я хотел вырвать его гнилую душонку из тощего тела. Он тоже не отказался бы прикончить меня, но не осмеливался даже шевельнуться. Никто не двигался, пока наконец Гутред не перешагнул через ветки орешника и не протянул руку Ситрику.

— Добро пожаловать, — сказал он мальчику.

Отец Виллибальд, который побежал ко мне, услышав мои свирепые вызывающие крики, также переступил через ветки.

— Ты можешь вложить меч в ножны, мой господин, — сказал он ласково.

Священник был слишком испуган, чтобы приблизиться вплотную, но все-таки достаточно храбр, чтобы встать передо мной и осторожно отвести в сторону Вздох Змея.

— Ты можешь вложить меч в ножны, — повторил он.

— Мальчик будет жить! — прорычал я ему.

— Да, мой господин, — мягко произнес Виллибальд, — мальчик будет жить.

Гизела наблюдала за мной, и глаза ее ярко блестели, как в тот день, когда она обнимала своего брата, вернувшегося из рабства.

Хильда же наблюдала за Гизелой.

А что касается меня, то у меня все еще недоставало одной отрубленной головы.

Назад: Часть первая Король-раб

Дальше: Глава четвертая