4
Преподобный Элиаль Старбак наклонился вперёд и стиснул аналой с такой силой, что костяшки пальцев побелели, а прихожане с передних скамей решили, что крашеной в белый цвет кафедре конец. Близко посаженные глазки на худом костистом лице с жидкой седой бородкой яростно буравили слушателей, пока преподобный выискивал слово, достаточно полно передающее его праведный гнев.
Церковь была набита битком. Свободные места отсутствовали как на скамьях, так и на галерее. А вместить церковь могла немало народу. Здание было просторным, высоким, квадратной формы, лишённое каких-либо украшений, даже витражей; простое и суровое, как те проповеди, что в нём произносились. Единственной уступкой новым веяниям являлась фисгармония, купленная для аккомпанимента облачённому в чёрные хламиды хору. Освещался дом молитв газовыми лампами, обогревался пузатой печкой. Её, впрочем, топили последний раз много месяцев назад. Сейчас, весенним воскресным утром, в церкви и без печки дышать было нечем. С ужасом представляя, что будет твориться здесь летом, паства энергично обмахивалась платками и веерами. Преподобный тянул драматическую паузу, и кисти с зажатыми в них разнородными опахалами замирали одна за одной. Прихожане обратились в слух, затаив дыхание.
Нужное слово, наконец, нашлось. Преподобный воздел в воздух руки и выплюнул что есть силы:
— На блевотину свою!!!
На галерее заплакал ребёнок. Всхлипнула женщина.
Преподобный хватил кулаком по аналою, и грохот разнёсся по церкви пушечным выстрелом. После проповедей ладони Элиаля Старбака всегда были покрыты кровоподтёками и синяками. Библии тоже не выдерживали религиозного пыла преподобного: каждые два месяца приходилось обзаводиться новой.
— Владеющий рабами не может зваться христианином! Как пёс шелудивый не может зваться благородным скакуном! Как обезьяна мерзостная — человеком! Как сын человеческий — ангелом! Грех и погибель! Рабократия больна грехом и смердит погибелью!
Проповедь давно миновала точку, в которой смысл и логика речи ещё имеют значение для аудитории, и теперь преподобный, опытный оратор, накачивал паству эмоциями, что помогут ей держаться пути истинного и избегать соблазнов всю неделю, до его следующего назидания.
Гнусные рабовладельцы, продолжал он, изведают в посмертии худшие из адских кар. Они будут ввергнуты в геенну огненную, где будут корчиться до скончания времён. Упомянув преисподнюю, Старбак-старший не смог пройти мимо столь соблазнительной темы и посвятил описанию пекла целых пять минут. Красок он не жалел, и, когда с ужасами было покончено, наиболее слабая часть его паствы была близка к обмороку. На галерее, в специальной загородке (отдельно от белых прихожан), сидели бывшие рабы с Юга, выкупленные на средства прихода. Они тихо повторяли слова преподобного, и их едва слышный почтительный гомон создавал ощущение сверхъестественности происходящего.
А преподобный нагнетал и нагнетал атмосферу. Он поведал, что, верные завету Христа прощать врагов, христиане с Севера протянули своим заблудшим южным братьям руку дружбы. Дабы слушатели не ошиблись в том, что именно протянули южанам северяне, Старбак выбросил вперёд ладонь, испятнанную понизу свежими синяками.
— Протянули кротко! Протянули всепрощающе! Протянули возлюбя! — рука его простиралась всё дальше и дальше, — И чем же южане ответили? Чем ответили? Чем, я вопрошаю вас?!
Последний вопрос он выкрикнул, оросив передний ряд брызгами слюны, и обжёг зал, от ближайших скамей до галёрки, взглядом, исполненным праведного негодования. Остановив взор на старшем сыне Джеймсе, сидящем в новенькой, с иголочки, синей форме на лавке, отведённой для семьи преподобного, Элиаль Старбак повторил:
— Чем же?!
И, набрав побольше воздуха в лёгкие, рявкнул:
— Скудоумием и глупостью!!! Как пёс возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою!
Одиннадцатый стих двадцать шестой главы Книги притчей Соломоновых, трепетно приберегаемый преподобным для кульминации проповеди, прозвучал чрезвычайно патетично. Закрепляя в умах слушателей малоаппетитную ассоциацию Юга со жрущей блевотину собакой, он повторил несколько раз:
— Рабократы пожирают изблёванное! Пожирают изблёванное!
Так пусть подавятся, возопил он. Пусть захлебнутся пожранным! У доброго христианина в эти дни смуты нет другого пути, кроме как, укрывшись за щитом веры и вооружившись мечом благочестия, очистить Юг от погрязших в грехе пожирателей блевотины. Пусть бич в руце христолюбивого воинства обрушится на спины южных псов-рабовладельцев, и они, скуля, подожмут хвосты!
— Аллилуйя!
Крик преподобного подхватили на галёрке бывшие рабы, а у сидящего на скамье Старбаков Джеймса сердце забилось сильнее. Ведь он был одним из тех христолюбивых воинов, о которых говорил отец. К воодушевлению и гордости примешивалась, правда, некая опаска: а ну как рабократы не подожмут хвост? У псов ведь, кроме хвостов, ещё и зубы есть. Джеймс постарался загнать неуместную мысль поглубже и вновь сосредоточиться на проповеди. Джеймсу-Элиалю-МакФейлу Старбаку недавно исполнилось двадцать пять, но рано поредевшие тёмные волосы и застывшее на лице выражение вечной угрюмости делали его на десяток лет старше. Утешением за скудость шевелюры за служила борода, — завидная, ухоженная, кажущаяся ещё гуще из-за широкой кости, унаследованной Джеймсом от матери. Фигурой он пошёл в материну породу, однако по духу Джеймс был весь в отца, а потому уже сейчас, спустя четыре года после окончания Гарвардской юридической школы, о нём говорили, как о восходящей звезде массачусетской юстиции. Блестящая репутация и словечко-другое, замолвленные кому надо отцом, обеспечили Джеймсу Старбаку тёплое место при штабе генерала Ирвина Макдауэлла. Джеймс слушал проповедь внимательно. Нескоро он вновь услышит проникающие в самое сердце речи отца, завтра утром Джеймс Старбак сядет в поезд и отбудет в Вашингтон исполнять священный долг перед Господом.
— Удел пса — послушание! Удел пса — смирение! И Юг должен быть приведён к послушанию и христианскому смирению! — начал закругляться преподобный.
Не дожидаясь финальных громов и молний, которые Старбак готовился обрушить на головы псов-южан, с задней скамьи поднялся один из слушателей и тихонько выскользнул в холл, а оттуда — на улицу. Те из прихожан, кто заметил исчезновение молодого человека, предположили, что ему стало нехорошо, и были правы. Отчасти. Не телесный недуг поразил Адама Фальконера. Терзала его душевная боль. Адам остановился на ступенях и глубоко вдохнул уличный воздух. Сзади доносились приглушённые гранитом стен витийства преподобного.
Адам был точной копией Вашингтона Фальконера. Те же широкие плечи, тот же открытый взгляд синих глаз, только на челе Адама в данную минуту лежала печать грусти и озабоченности.
В Бостон Адама привела депеша от отца, сообщившего о появлении в Фальконер-Куртхаусе Натаниэля. Обрисовав злоключения бедолаги Старбака, отец писал сыну: «… Памятуя о вашей дружбе, я приложил все усилия к тому, чтобы Нат ни в чём не испытывал нужды. Тем не менее, у меня создалось впечатление, что в Виргинии его удерживает не столько прославленное южное гостеприимство, сколько боязнь вернуться домой. Хотел бы попросить тебя, сын, отложить ненадолго твои миротворческие потуги…» Адам улыбнулся, представив, как долго отец подыскивал нужное выражение. И нейтральное, и, вместе с тем, с лёгким налётом неодобрения. «…и навестить в Бостоне семейство Ната. Побеседуй, объясни, как мальчик страдает. Не звери же они, а родная кровь есть родная кровь».
Адам многого ожидал от визита в Бостон — духовную столицу Севера. В городе, известном благочестием и богобоязненностью жителей, Адам надеялся найти союзников; людей, как и он сам, готовых на любые жертвы, лишь бы помочь измученной распрями стране перековать мечи на орала. Ему казалось символичным то, что поездка, имеющая целью восстановить мир в семействе Ната, поможет восстановить согласие во множестве семейств по всей Америке. Полный надежд, Адам постучал в дверь дома Старбаков. И получил щелчок по носу. Преподобный, будучи оповещён о цели визита юного Фальконера, отказался его принять. Обескураженный Адам, ещё питая какие-то иллюзии по поводу Старбака, пришёл к нему на проповедь. Пришёл, чтобы лишиться остатков веры в разум и добрую волю человеческого рода. Примирение невозможно, что в равной степени относится и к Нату, и к Америке целиком. Слушая изливающиеся с кафедры потоки грязи и ненависти, Адам уяснил, как смехотворны «потуги», именно «потуги» Христианской Миротворческой Комиссии растопить лёд взаимного непонимания между Севером и Югом. Всё равно, что горстью углей пытаться в феврале растопить сковавший Уинхэмское озеро ледовый панцирь. Умнейшие и образованнейшие без тени сомнения предпочитали кровопролитие переговорам. Адам прозрел. Историю двигали не мудрость и здравомыслие, а нетерпимость и самолюбование.
Адам брёл по опрятным улочкам Бостона под одевшимися нежно-зелёной листвой деревьями мимо чистеньких домов, украшенных флагами США и лентами патриотических расцветок. Даже на экипажах красовались розетки цветов флага. С младых ногтей Адам привык уважать стяг родной страны, но после проповеди преподобного Старбака он, южанин, видел в этих звёздах и полосах варварский бунчук непримиримой ненависти, и знал, что время переговоров прошло. Пробил час воевать.
Томас Труслоу оказался низкорослым и кряжистым; с ястребиным хищным взором, с дублёной и на вид шершавой, как подошва, физиономией. Кожа его была темна от грязи, а одежда лоснилась от сала. Нестриженые космы сбились в колтуны, жёсткая борода походила на щётку. Наряд Труслоу составляли грубые башмаки воловьей кожи, заношенные кентуккийские джинсы, полотняная рубаха с рукавами, оборванными достаточно высоко, чтобы обнажать оплетённые мускулами ручищи, широкополая шляпа. На правом предплечье Нат заметил вытатуированное сердце с короткой непонятной надписью под ним. Не сразу юноша сообразил, что таинственное слово — написанное с орфографической ошибкой имя «Эмили».
— Заблудился, сосунок? — без тени враждебности осведомился коротыш.
Дуло древнего кремневого ружья смотрело Старбаку прямо в лоб.
— Мне нужен мистер Томас Труслоу.
— Я — Труслоу.
Ствол не сдвинулся ни на миллиметр. Ястребиные буркалы немигающе изучали непрошенного гостя. Впоследствии Натаниэль пришёл к выводу, что глаза Труслоу и пугали его больше, чем нацеленное ружьё. Помой и постриги разбойника, обряди в выходной костюм, но глаза никуда не денешь. В них будет отражаться неукротимая драконья сущность Томаса Труслоу.
— Я привёз вам послание от Вашингтона Фальконера.
— Фальконера? — развеселился тот, — Хочет забрить меня в солдаты, а?
— Да, мистер Труслоу. Хочет.
Старбаку пришлось постараться, чтобы голос его звучал ровно и непринуждённо. От взгляда крепыша Натаниэля бросало в дрожь. Казалось, что в любую секунду там, за этими жуткими бесцветными глазами ни с того, ни с сего сорвёт предохранительную пружину и спокойный, насмешливый человек обратится в машину убийства и разрушения. Угроза ощущалась кожей, спинным мозгом, и Натаниэль впервые осознал, насколько далеко его занесло от размеренных мирков Йеля, Бостона и поместья Вашингтона Фальконера.
— Неужто важный гусь мистер Фальконер выкроил минутку и вспомнил обо мне?
— Давно вспомнил. Он был в Ричмонде и послал некого Итена Ридли к вам на прошлой неделе.
Имя Ридли сорвало Труслоу с места со стремительностью атакующей змеи. Он сгрёб Старбака за сюртук, почти выдернув из седла, подтянул к себе. Натаниэль ощущал пахнущее табаком дыхание разбойника, видел крошки, застрявшие в бороде.
— Ридли был здесь?
— Ну… да.
Старбаку стоило немалых усилий сохранить внешнюю невозмутимость. Однажды его отцу взбрело наставить на путь истинный компашку в дупель пьяных грузчиков-эмигрантов в бостонском порту. Преподобный тогда еле ноги унёс. Воспитание и образованность, грустно констатировал Натаниэль про себя, всегда пасуют перед неотёсанностью и грубостью.
— Ридли сказал, что вы были в отлучке.
Крепыш отпустил юношу и несколько обескуражено буркнул:
— Был. Только мне о нём никто не доносил… Валяй дальше.
Старбак одёрнул сюртук, исподтишка проверив, легко ли выходит револьвер из кобуры:
— Как я уже говорил, мистер Труслоу, у меня письмо к вам от полковника Фальконера.
— Аж целого полковника? — хохотнул Труслоу.
Он отвернулся от Старбака и зашагал к прогалине, на которой, по-видимому, находилось его жилище. Северянину ничего не оставалось, как тронуть лошадь следом. Ровные грядки с овощами переходили в небольшой садик, цветущий белым, за которым виднелась бревенчатая лачуга с каменной трубой. Вокруг избушки валялись доски, плотницкие козлы, разный деревянный хлам. Пёстрая дворняга при виде Старбака залилась лаем, натянув цепь и распугав копошащихся в грязи кур.
— Слазь с лошади. — бросил Труслоу Старбаку.
— Не хотелось бы стеснять вас, мистер Труслоу. Позвольте передать письмо от мистера Фальконера. — Натаниэль полез во внутренней карман сюртука.
— Я сказал, слазь с чёртовой лошади! — рявкнул Труслоу с такой яростью, что псина, скуля, забилась под гнилое крыльцо.
— У меня есть работа для тебя, парень.
— Работа? — тупо повторил Старбак, гадая, что бы это значило.
Крепыш подобрал поводья и привязал лошадь к коновязи.
— Я ждал Ропера, — туманно пояснил он, — но пока его нет, ты подменишь. Давай вниз, парень.
Он ткнул пальцем на глубокую, метра два с половиной, яму за кучей сломанных телег. Над провалом на козлах покоилось толстенное бревно с торчащей из него длинной двуручной пилой.
— Прыгай, сосунок. Будешь нижним.
— Мистер Труслоу! — робко воззвал к нему Старбак.
— Прыгай!
Повинуясь командным ноткам в рёве Труслоу, ноги Натаниэля помимо воли понесли было его к яме, но он опомнился:
— Не буду!
Труслоу расплылся в недоброй улыбке:
— Пушка у тебя есть. Хочешь упрямиться, доставай её и упрямься.
— Моя задача — передать вам письмо… — полез в карман юноша.
— Парень, у тебя пушка, из которой бизона можно завалить. Или доставай её, или займись делом!
— Позвольте, я прочитаю вам письмо…
— Дерись или работай! У меня нет времени слушать чушь.
Драться? Натаниэль вздохнул и соскочил вниз, в мягкий ковёр из комьев грязи, древесной пыли и опилок.
— Скидывай сюртук и берись за пилу.
— Мистер Труслоу! — предпринял Старбак последнюю попытку образумить южанина, — Может, вам прочитать послание?
— Слушай, дружок, твоё послание — слова, и живота они не наполнят, хоть зачитайся! Твой обожаемый полковник просит меня об одолжении, так что тебе придётся заработать мой ответ. Пусть сам Фальконер явится, я всё равно загоню его нижним на пилу! Ты понял? Кончай хныкать, скидывай одежонку и берись за пилу!
И Старбак кончил хныкать, скинул сюртук и взялся за ручку пилы.
Над головой юноши будто засел зловредный чертёнок, задавшийся целью осложнить тому и без того нелёгкую работу. Пила с тонким треньканьем прорезала толстый ствол, обдавая Старбака ливнем опилок и пыли, запорашивавших глаза, забивавших рот и ноздри. Когда же северянин бросал ручку инструмента, чтобы обтереть лицо, сверху орал Труслоу:
— В чём дело? Скис?
Судя по толщине, сосна, которую они пилили, была гораздо старше Соединённых Штатов. Труслоу, кряхтя, пояснил Старбаку, что доски из неё пойдут на пол склада в Ханкис-Форде.
— Этого бревна и ещё двух-трёх хватит с избытком.
Крепыш снизошёл до разъяснений на половине первого реза. К этому моменту ладони Старбака горели огнём, а мышцы болели.
— Тяни, парень, тяни! — понукал его Труслоу, — Будешь филонить, распил пойдёт вкось.
Лезвие почти трёхметровой длины требовало немалых усилий от обоих работников, и верхнего, и нижнего, и теоретически Труслоу было тяжелее, ведь он тянул инструмент вверх. На деле хуже приходилось Натаниэлю в силу отсутствия необходимого навыка. Распил вёлся движением на себя обоими пильщиками попеременно. Старбак же то и дело на возврате толкал лезвие от себя. Оно жалобно скрипело и опасно изгибалось, готовое лопнуть. Пот с юноши тёк градом.
Он знал, что может остановить пытку в любой момент. Бросить осточертевшую ручку пилы и попробовать прельстить разбойника пятьюдесятью долларами обещанных Фальконером подъёмных. Однако Натаниэль понимал, что проклятый конокрад испытывает его на прочность, и Старбака зло взяло на всех этих вшивых южан, видящих в нём белоручку, больно учёного и больно нежного для того, чтобы от него был хоть какой-то толк. Доминик его околпачила, Ридли считал святошей, а теперь ещё этот грязный, пропахший табачищем бородач потешается! Старбак сжал челюсти и тянул, тянул, тянул сквозь древесину лезвие пилы, звенящее, словно церковный колокол.
— Передышка! — объявил Труслоу.
Старбак, переводя дыхание, с чувством высказался себе под нос:
— Будь ты проклят, чёрт бородатый!
Сквернословить он до сих пор не обвыкся. Где-то в глубине его сознания жила детская убеждённость в том, что на небесах всякий раз, когда с губ Натаниэля срывается ругательство, ангел, хмурясь, заносит этот грех на скрижали. А грех сквернословия по тяжести равнялся греху воровства. Отрицательное отношение к брани нисколько не смягчило пребывание в развесёлой труппе майора Трабелла, где ругмя-ругались все подряд, без разбора возраста и пола. Теперь же он отвёл душу и выпрямился.
— Эй! — гаркнул Труслоу, и Старбак втянул в плечи голову, боясь, что тот его услышал.
Но южанину было не до Старбака. Пропил оканчивался за пару сантиметров до края бревна, для продолжения работы требовалось ствол сдвинуть.
— Хватай! — Труслоу спихнул в яму обрубок крепкой ветки с развилкой, — Подопри дальний конец и поднажми, когда скажу.
Старбак поднажал, перемещая бревно сантиметр за сантиметром до нужной точки, и был вознаграждён краткой передышкой, в течение которой Труслоу забивал в распил клинья.
— И какими же немыслимыми благами поручил соблазнять меня Фальконер? — полюбопытствовал крепыш.
— Пятьдесят долларов премии. — ответил Натаниэль, с удивлением отметив, что в проницательности поганцу не откажешь, — Вам прочитать письмо?
Труслоу осклабился:
— Думаешь, я читать не умею, а?
— Тогда прочтите сами.
— Пятьдесят долларов, говоришь? Покупает меня… Фальконер верит, что может купить всё, что пожелает, лошадь ли, мужчину, шлюху. Беда в том, что покупки быстро ему надоедают, и разницы нет, идёт речь обо мне или о тебе…
— Меня он не покупал. — возразил Старбак не совсем искренне и твёрдо заявил, — Полковник Фальконер — хороший человек.
— Тебе известно, почему он освободил своих негров?
Версия Птички-Дятла о желании полковника подложить свинью супруге доверия у Старбака не вызывала. Озвучивать её не хотелось и юноша решительно сказал:
— Потому что это было правильно.
— Может, и так, — хмыкнул Труслоу, — Правильно-неправильно, не о том разговор. Рабов он отпустил из-за женщины. Не веришь мне, — спросишь Ропера. Прикатила к нам из Филадельфии цаца с ветром в голове. Поучить нас, убогих, жизни. Подцепила Фальконера и намекнула, дескать, от всяческих благородных поступков у неё ножки подламываются, и она враз хлопается на спинку. Тот лопух рад стараться: губёшки развесил и всех черномазых на свободу! А вместо обещанного сладенького — большие глаза и благородное негодование: я порядочная, как вы подумать могли? В общем, выставила его на посмешище перед всей Виргинией. Он и Легион затеял, чтобы заставить земляков забыть, какого маху он дал. С героя войны взятки гладки. Берись за пилу.
Старбак хмуро повторил:
— Вашингтон Фальконер — хороший человек.
— Он может себе позволить быть хорошим. Денег у него больше, чем мозгов. А теперь за пилу, парень. Или работка для тебя тяжеловата? Работа, парень, лёгкой не бывает. Хлеб насущный не достаётся легко. Берись. Скоро подойдёт Ропер, сменит тебя. Он обещал, а обещания Ропер держит.
Старбак взялся за пилу, и мучения возобновились. На ладонях вздулись водянки, ломило спину, ноги, руки, но Натаниэль рвал и рвал вниз ручку инструмента, протягивая зубья пилы сквозь толстенное бревно, бездумно и ожесточённо. Только на задворках сознания смутно билось бледное воспоминание о виденной в Бостоне паровой пиле, распускающей на доски несколько брёвен одновременно. Господи, здесь, что, о прогрессе не слыхали?
Забивая клинья во второй распил, Труслоу спросил:
— У нас война вроде намечается, да? Из-за чего сыр-бор-то?
— Права штатов. — коротко ответил Старбак.
— А попроще?
— Попроще, мистер Труслоу: Америке не нравится, как ею управляют.
— Я думал, у нас в Конституции прописано, как Америкой управлять.
— Прописано, да не всё.
— Мудришь, парень. Ты мне скажи, почему нам приходится драться за право держать ниггеров?
— О, Боже! — вздохнул Старбак.
Давным-давно он поклялся отцу не позволять никому произносить при себе гадкое слово «ниггер». Давным-давно, в другой жизни.
— Ну, так как, парень? Почему нас вынуждают воевать?
Старбак привалился спиной к стенке ямы и попробовал растолковать:
— Часть северян за то, чтобы отменить рабство вообще. Другие хотят ограничить его распространение на запад. При этом и первые, и вторые сходятся в том, что рабовладельческие штаты не имеют морального права влиять на политику страны.
— Почему негритосы так заботят янки? У них же их нет?
— Вопрос морали, мистер Труслоу. — объяснил Старбак, оттирая забитые трухой глаза припорошенным той же трухой рукавом.
— Из попадавшихся мне в жизни субчиков, разглагольствующих о морали, ни один ни на что не годился. Кроме, разве, попов. А ты сам, что, парень, о ниггерах думаешь?
— Я? — переспросил Старбак.
А, действительно, что он сам думает?
— Я думаю, сэр… Я думаю, что всякий человек, вне зависимости от цвета его кожи, имеет равное право перед Господом на счастье и уважение.
Фраза получилась до отвращения шаблонная и неживая, совсем, как у старшего брата, а Джеймсу по части ораторского искусства было далеко до их отца. Когда о правах негров говорил Элиаль Старбак, казалось, ему вторят ангелы с облаков.
— Тебе нравятся ниггеры, что-то в этом роде?
— Они — Божьи создания, мистер Труслоу…
— Свиньи тоже Божьи создания, что не мешает нам их откармливать и резать. Не одобряешь рабство?
— Не одобряю, мистер Труслоу.
— Отчего же?
Мысли Натаниэля разом спутались и вместо стройных, как у отца, доводов: мол, негоже человеку владеть себе подобным; рабство порабощает, в первую очередь, самого рабовладельца; вместо выкладок об экономическом ущербе от оттока белых ремесленников из рабовладельческих областей, юноша смог выпалить лишь одно:
— Неправильно это.
— Глуповато звучит, не находишь? Правильно-неправильно… — издал смешок коротыш, — Фальконер, значит, хочет подвязать меня драться за его приятелей-рабовладельцев? Здесь, в холмах, всем начхать и на ниггеров, и на их хозяев, с чего же мне кровь проливать?
— Не знаю, сэр. Правда, не знаю. — Старбак слишком устал, чтобы спорить.
— Зато Фальконер знает, за что. — хмыкнул Труслоу, — За пятьдесят долларов. Берись, парень.
— О, Боже…
Волдыри лопнули от первого же рывка. Старбак взвыл и осёкся. Не хватало, чтобы разбойник услышал и счёл его слюнтяем. Натаниэль сжал скользкую от сукровицы рукоять, терзая зубастым орудием пытки себя и проклятую нескончаемую сосну.
— Уже лучше, парень! Приноровился?
У Старбака было ощущение, что он вот-вот испустит дух, как загнанная лошадь. От макушки до пят он превратился в сгусток боли, как автомат, сгибаясь и дёргая, сгибаясь и дёргая. Кулём обвисал он на ручке, всем весом помогая ей нырять вниз и блаженствуя, когда Труслоу вытягивал пилу наверх. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх и… О, Господи! …вниз.
— Ты не заморился, парень?
— Нет.
— Поздно начали. Будешь в неллисфордской церкви пастора Митчелла, обрати внимание на пол. Доски для него мы вдвоём с родителем напилили всего за день. Жми, парень!
Трудиться так тяжело Старбаку не доводилось никогда. У дяди Мэттью в Лоуэлле он иногда помогал на замёрзшем озере заготавливать лёд для домашнего ледника. Те выезды были, скорее, развлечением, чем работой. Больше времени занимал не напил льда, а битвы снежками и катание на коньках. Никакого сравнения с сегодняшней каторгой, однако, как бы тяжело ни приходилось, Натаниэль Старбак знал, что на карту поставлено его самолюбие, его будущее, а самое главное — его ценность в ястребиных глазах Томаса Труслоу.
— Отдыхай, парень. Клинья.
Старбак отлип от пилы и опал на стенку канавы. Пальцы не разгибались. Дыхание с клокотом вырывалось из горла. Краем глаза заметил, что к разбойнику жуткую вечность последних двух-трёх рывков назад присоединился наверху ещё кто-то. Сил смотреть, кто, не было.
— Видал миндал, Ропер? — насмешливо осведомился крепыш, — Эй, парень, это Ропер. Скажи «здрасьте».
— Добрый день, мистер Ропер. — без выражения отозвался Старбак.
— Ха, он обозвал тебя мистером! — хохотнул Труслоу, — Он думает, что вы, ниггеры, Божьи создания. Болтает, дескать, перед Господом у вас те же права, что и у него самого. Как, по-твоему, Ропер?
Ропер лениво произнёс:
— Как по мне, раз я до сих пор не сковырнулся, то Господь не против баюкать меня на своей широкой груди и дальше.
Старбак поднял голову, и брови его взлетели вверх. Ропер оказался чернокожим. Негра удивление юноши развлекло. Он ухмыльнулся:
— А по виду не скажешь, что он из болтунов.
— По работе тоже. — вступился Труслоу за Старбака, окончательно повергнув того в изумление, смешанное со странным удовлетворением.
Пожалуй, лучшей похвалы Натаниэль Старбак в жизни не слышал.
— Ты любишь «правильно-неправильно», парень, — Труслоу спрыгнул к нему в яму, — Покажу тебе, как пилить правильно.
Взявшись за нижнюю ручку пилы, он махнул вставшему на его место негру, и парочка заработала в едином ритме, как хорошо слаженный механизм.
— Видишь? — перекрикивая шум, говорил Труслоу, — Дай стали самой делать работу! Не насилуй её, а дай ходить по дереву для тебя. Мы с Ропером так можем половину лесов в Америке распилить, дыхания не сбив!
Коротыш действовал одной рукой, стоя чуть сбоку, и вся труха, вся стружка сыпались мимо него:
— Как ты оказался тут, парень?
— Письмо привёз…
— Я имею в виду, как янки оказался в Виргинии? Ты же янки?
На ум пришло предупреждение о ненависти Труслоу к северянам. А, будь, что будет, решил Старбак:
— Янки, и горжусь этим!
Труслоу бровью не повёл. Сплюнул табак под ноги и спросил:
— А здесь-то как очутился?
Старбак не имел охоты распространяться ни о скитаниях с актёрами, ни о мадемуазель Демаре:
— Поссорился с родными, и меня приютил мистер Фальконер.
— Почему он?
— Мы с его сыном дружим. С Адамом.
— А где Адам сейчас?
— Был в Чикаго.
— Чем там занимался?
— Работал в Христианской Миротворческой Комиссии. Молился, листовки раздавал.
Труслоу засмеялся:
— Молитвы и листовки в таком деле, как мёртвому припарка. Америка не хочет мириться, парень. Вы, янки, всерьёз намерены сесть нам на шею и ножки свесить. Как англичане намеревались свесить лет сто назад. Тем мы хребет перешибли, а хребет у них покрепче был, чем у вас. Правильно-неправильно — в этом ваша беда. Вы хотите, чтобы мы послушно плясали под вашу дудку, а вы решали, что у нас правильно, а что — неправильно, и вы отказываетесь понимать, что неправильнее всего на свете — лезть со своим уставом в чужой монастырь! — не прерывая монолога, Труслоу без устали орудовал пилой, — Может, всё было бы не худо, поменьше вы слушайтесь пруссаков… Только поздно уже рассуждать.
— Поздно.
— Разбитого яйца не слепить обратно. Америка развалилась, и Север продаст её по кускам пруссакам.
— И что делать?
Пассаж насчёт пруссаков Старбак не очень понял, списав на собственную усталость.
— Воевать. И победить. Перешибить костяк янки, как перешибли англичанам. Нечего к нам с указаниями лезть, я же к ним не лезу?
— Так вы будете воевать? — робкий огонёк надежды на успех проваленного, казалось, задания затеплился в душе Старбака.
— Куда ж я денусь? Буду. Но не за пятьдесят долларов.
Труслоу оставил пилу в покое, а Ропер застучал молотком, управляясь с клиньями.
— Э-э, мистер Труслоу… Большего я предложить не уполномочен.
— Я не требую большего. Драться я буду, потому что считаю нужным драться. Считал бы иначе — пятьдесят раз по пятьдесят долларов ничего не изменили бы. Хотя Фальконеру этого не понять. — вязкая струйка табачной слюны вылетела из его губ, — Папаша Фальконера, тот соображал, что сытая гончая след не берёт, а сынок чересчур уверен в том, что всё покупается и продаётся. А я не покупаюсь. Я готов воевать, но не за деньги, а за то, чтобы помочь Америке остаться тем, чем она была и есть: лучшей чёртовой страной в целом чёртовом мире! А если ради этого мне придётся грохнуть с десяток-другой сопляков-северян вроде тебя… Что ж, не вопрос… Что у тебя, Ропер? Всё?
Пила опять зазвенела, а Старбак задумался. Почему Вашингтон Фальконер так страстно желал заполучить в Легион Труслоу? Почему не пожалел кругленькой суммы в пятьдесят долларов? Возможно, полагал, что, если с этим упрямцем в Легион придут ещё с полсотни таких же упрямых, но таких же битых жизнью ребят, затраты окупятся? Общения с Труслоу Натаниэлю хватило для твёрдого убеждения: отряд таких вот демонов с холмов будет воистину непобедим.
— На кого учился, парень? — не прерывая работы, спросил коротыш.
Подмывало соврать, но мозги не работали:
— На священника.
Пила резко остановилась, и Ропер наверху негодующе высказался. Труслоу пружиной развернулся к Старбаку:
— Так ты поп?
— Должен был им стать.
Напоминание о собственном отступничестве больно резануло по сердцу.
Труслоу вперил в юношу испытующий взгляд, затем как-то суетливо отряхнулся, будто только осознал, какого высокого гостя ему довелось принимать, и угрюмо сообщил:
— Для тебя есть работа.
Видя, что Старбак недоумевающее косится на пилу, покачал головой:
— Поповская работа. Ропер, лестницу!
В канаву опустилась грубо сколоченная лестница, и Старбак, повинуясь кивку Труслоу, полез наверх, кривясь от соприкосновения истерзанных ладоней с шероховатыми занозистыми перекладинами.
— Книга с тобой?
— Какая книга?
— Ваша поповская книга, какая же ещё? А, ладно, в доме есть. Ропер! Скатайся к Деккерам. Скажи Салли с Робертом, пусть живо чешут сюда. Возьми лошадь парня. Звать тебя как, мистер?
— Старбак. Натаниэль Старбак.
Громкая фамилия, очевидно, ничего не сказала Труслоу.
— Возьмёшь лошадь мистера Старбака. — наставлял он Ропера, спеша к хижине, — Предупреди Салли, что отказа я не потерплю.
Пёс зарычал на Старбака. Труслоу цыкнул на собаку и скрылся в доме.
— Ничего, что я попользуюсь вашей кобылкой? — извиняющимся тоном спросил Ропер, — Не волнуйтесь, мы с ней старые друзья. Она ведь из конюшни мистера Фальконера? Покахонтас, по-моему?
Старбак неопределённо пожал плечами. Его интересовало другое:
— Кто такая Салли?
— Дочь Труслоу. — хихикнул Ропер, отвязывая кобылу и проверяя подпругу, — Вся в папашу. Коль правду треплют, что в каждой бабе сидит по дьяволу, то в Салли их, небось, целая дюжина сидит. Когда мать отдала Богу душу, Салли съехала к миссас Деккер, а миссас Деккер терпеть не может Труслоу.
Ропер покачал головой, дивясь причудливости людских взаимоотношений, и влез в седло.
— Я еду, мистер Труслоу! — крикнул в сторону лачуги.
— Давай, Ропер! Дуй!
Труслоу выскочил из дома, неся здоровенную Библию с оторванным переплётом и отсутствующей задней обложкой. Сунул книгу Нату:
— Держи, мистер.
Подойдя к бочке с дождевой водой, Труслоу намочил волосы и кое-как пригладил их пятернёй. Сверху нахлобучил шляпу. Махнул Старбаку:
— Давай за мной, мистер.
Натаниэль послушался. Жужжали мухи. Баюкая книгу на предплечьях, чтобы лишний раз не тревожить ссаженные ладони, юноша попытался объяснить Томасу Труслоу, какую ошибку тот совершает:
— Я не рукоположен в сан, мистер Труслоу…
— Руко… Чего? — Труслоу остановился на краю поляны, расстегнул джинсы и принялся облегчаться, — Вонь мочи отпугивает от огорода оленей. Так что ты там не руко…?
— Не рукоположен. Не благословлён на служение.
— Но книгу читал?
— Библию? Конечно.
— И мог быть руко-чего-ты-там?
Вновь укол совести.
— Не уверен, что хотел…
— Мог или нет?
— Ну… мог.
— Значит, для меня ты достаточно хорош. Пошли.
Застегнув штаны, Труслоу привёл Старбака к одинокой могиле под усыпанными мелкими красными цветами деревьями. Могила была не очень давней — трава на холмике пробиться не успела. Вместо надгробия в головах торчала широкая доска с вырезанным именем «Эмили».
— Моя жена. — коротко бросил присмиревший и сгорбившийся Труслоу.
— Мне жаль.
— На Рождество умерла.
Столько горя и безысходности прозвучало в трёх словах, что Старбаку стало не по себе.
— Эмили была хорошей женой, и я был для неё хорошим мужем. Она меня делала таким. Хорошая жена и мужа делает хорошим. Она и делала.
— Она болела?
Труслоу кивнул, смяв руками сдёрнутую с макушки шляпу:
— Закупорка мозга. Нелёгкая смерть.
— Мне жаль. — опять сказал Старбак неловко.
— Один малый мог её спасти. Янки. — в голосе Труслоу полыхнула ненависть, — Лекарь с Севера. Приезжал к родне в долину на День Благодарения.
Судя по кивку, имелась в виду долина Шенандоа.
— Мне о нём доктор Дэнсон говорил. Мол, делает невозможное. Я поехал, умолял посмотреть мою Эмили. Она уже, понимаешь, пластом лежала. На коленях умолял. — Труслоу сипло вздохнул и тряхнул головой, — А он отказался. Дескать, медицина бессильна в таких случаях. На самом деле, ему лень было бить жирную задницу о седло. К тому же, дождь лил, как из ведра. Вот и нашёл отговорку.
Старбак не слыхал о случаях излечения от закупорки мозга. Вероятно, неизвестный врач-янки не пожелал тратить время на заведомо безнадёжную больную.
— Она умерла на Рождество. — глухо произнёс Труслоу, — Снег укрыл всё, как ковёр. Тут мы вдвоём были, я и она. Чёртова девчонка к тому времени уже сбегла.
— Салли?
— Она самая. — Труслоу выпрямился, — Эмили и я не были женаты по-людски. Мы сошлись за год до того, как я в солдаты подался. По шестнадцать обоим, только у неё уже муж имелся. Как с ума друг от друга сошли.
В глазах Труслоу блеснули слёзы. Этот дюжий коротыш однажды испытал то же безумие, что заставило Натаниэля Старбака бросить всё, увязавшись за Доминик Демаре.
— Я любил её больше жизни, а пастор Митчел отказался венчать нас. Мы, дескать, грешники.
— Он не должен был судить вас. Судит Господь…
— Господь и осудил. Из всех детей выжила лишь дочь, и выжила, чтобы портить нам кровь. Эмили умерла. Я остался один. Господь судит жестоко, мистер Старбак.
Неожиданная симпатия и сочувствие захлестнули Старбака. Сочувствие к Труслоу. Кто помогал ему копать в мёрзлой земле могилу для той, которую он любил? Ропер или кто-то другой из числа живущей в холмах вольницы? В Рождество, вместо радости и праздника?
— Мы не венчаны, и похоронена она не так, как полагается. Туго тут с попами. Ты уж скажи всё, что требуется в таких случаях, мистер Старбак. Скажи для Эмили, потому что тогда Господь примет её в своё царствие.
И не было больше в голосе Томаса Труслоу ни ненависти, ни ярости. Только тоска.
Над прогалиной повисла тишина. Садящееся солнце удлинило тени. Нет, я не могу, растерянно думал Старбак. Я — грешник, а господь не слушает грешников. В любом случае, жена Труслоу в раю. Господь милосерден, горе мужа, бескрайнее, как само небо, не могло не тронуть Его. С другой стороны, если Труслоу для мира в душе нужен соответствующий ритуал, имеет ли Натаниэль моральное право отказать ему? Старбак прижал к себе Библию, смежил веки и поднял лицо. В голове было пусто, в горле першило.
— Ты, это… — кротко сказал Труслоу, — Не спеши, в общем.
Как назло, на ум не шло ничего подходящего. Старбак открыл глаза, готовясь просить об отсрочке, и вдруг вспомнил нужный стих.
— Человек, рождённый женою… — начал он еле слышно и начал заново, громче, — Человек, рождённый женою, краткодневен и пресыщен печалями.
— Аминь. — отозвался Томас Труслоу.
— Как цветок, он выходит…
— Она и была, как цветок.
— И опадает. Убегает, как тень и не останавливается.
Труслоу с закрытыми глазами раскачивался вперёд-назад. Старбак же запнулся. Первые два стиха четырнадцатой главы Книги Иова вылетели гладко. Третьего он не помнил. Четвёртый гласил что-то о чистых и нечистых.
— Продолжай, мистер, продолжай. — попросил Труслоу.
— О, Господь Всеблагий, Отец наш, — жмурясь от бьющего в глаза солнца, пустился вдохновенно импровизировать Старбак, — прости грехи рабе Твоей Эмили, добродетельной жене и матери…
— Точно, точно… — кивал Труслоу.
— И прими душу Эмили Труслоу…
— Мэллори. — робко поправил Труслоу, — Так её девичья фамилия. Эмили-Марджори Мэллори. Нам, может, на колени надо встать, а?
Он уронил шляпу и бухнулся на землю. Старбак опустился рядом.
— Господи! — выдохнул юноша.
Из уст его (откуда что только бралось?) истово, страстно полилась молитва. Горе Труслоу передалось Старбаку, и он, со всей искренностью, на какую был способен, пытался донести эту беспредельную печаль до слуха Вседержителя. Древние, как мир, слова звучали под бледными звёздами, проклюнувшимися на темнеющем небосклоне… Доходили ли они туда, где царил Он во всём своём грозном величии? Старбак никогда не молился о себе с той горячностью, с какой возносил сейчас мольбу о душе незнакомой женщины.
— Господи… — закончил юноша, чувствуя, как слёзы текут по щекам, — Господи, услышь нас… Услышь нас…
Стало тихо. Лишь ветерок шелестел в кронах, пели птицы, да где-то вдали лаяла собака. Старбак открыл глаза и увидел, что лицо Труслоу тоже мокро от слёз. Тем не менее, коротыш выглядел счастливым. Он запустил пальцы в рыхлую землю по обе стороны могильного холмика, словно обнимал мёртвую жену сквозь слой разделявшего их грунта, и говорил:
— Я иду воевать, Эмили. Фальконер — дурень, не ради него иду. Твой родной брат вступил в его Легион, и двоюродный, Том, тоже. Ты бы хотела, чтобы я за ними присматривал, да? За Салли тоже есть кому приглядывать. Она с хорошим парнем сошлась. Ты жди меня, милая. В свой срок я приду к тебе, и мы опять вместе будем. Это мистер Старбак. Он молился за тебя. Хорошо молился, да?
Труслоу шмыгнул носом, обтёр пальцы о джинсы и утёр слёзы:
— Хорошо молился, мистер. — сказал он Старбаку.
— Думаю, ваши молитвы были бы услышаны и без меня. — скромно произнёс юноша.
— Человеку об этом судить трудно. Скоро Господь оглохнет от молитв. Война же. Так что хорошо, что мы успели до того, как Его задёргают воплями с полей битв. Эмили приятно было слышать твои слова. Ей всегда нравилось такое. А теперь я хочу, чтобы ты для Салли сделал что-то в том же роде.
О, Господи, обречённо подумал Старбак, сколько же можно-то?
— Я не совсем понял, чего вы хотите, мистер Труслоу? — обречённо уточнил молодой человек.
— Чтобы ты для Салли кое-что сделал. Она стала самым большим нашим огорчением. — Труслоу поднялся с колен и надел шляпу, — Ни на мать не похожа, ни на меня. Откуда взялась такая, поди-пойми. Но взялась, и я обещал Эмили, что буду присматривать за ней. Ей пятнадцать, и она на сносях, вишь ты.
Старбак охнул. Пятнадцать! Столько же было его младшей сестре Марте, а её Натаниэль считал ещё ребёнком. Сам Старбак в пятнадцать лет был непоколебимо уверен, что детей женщинам выдаёт правительство на тайной церемонии с участием священников и врачей.
— Она говорит, что дитя от Деккера. Может, так. А, может, нет. Ридли, значит, заезжал сюда на прошлой неделе? Плохо. Он увивался вокруг Салли, как кобель вокруг течной суки. Я-то был в долине, а вот где была она?
Первым побуждением Старбака было оповестить Труслоу о помолвке Ридли с Анной Фальконер, что, по мнению Натаниэля, полностью снимало с того подозрения в связи с Салли. Но, рассудив, что понимания у Труслоу его слова не встретят, юноша промолчал.
— Нет, она не похожа на мать. — продолжал Труслоу скорее для себя, чем для Старбака, — Есть в ней дикость какая-то, вишь ты. Может, от меня? Не от Эмили, точно. Говорит, что беременна от Роберта Деккера. Пусть так. Роберт верит ей. Жениться хочет. Пусть так и будет.
Труслоу наклонился и сорвал с могилы одинокую былинку.
— Там Салли сейчас, у Деккеров. Рассказывает, что не может со мной ужиться. Не так это. Сбежала она, потому что не могла видеть, как умирает мать. Теперь она беременна. Замуж выйдет. Нужен свой угол, нельзя семье по чужим людям мыкаться. Я обещал Эмили, что прослежу за Салли, и прослежу. Пусть Салли с её парнем живут здесь, здесь растят дитё. Мы-то с ней, как кошка с собакой, а я уйду воевать, пусть они живут здесь. И вот чего я хочу от тебя, мистер Старбак… Пожени их, а?
— Я… я не могу!
— Душу Эмили ты смог послать в рай, сможешь повенчать и мою дочь с Робертом Деккером.
Старбак мысленно застонал от отчаяния. Как, во имя всего святого, объяснить этому простецу тонкости взаимоотношений духовной и светской властей?
— Брак, конечно, совершается на небесах, — терпеливо начал он, — Но регистрируется на земле. Салли надо к мировому судье…
— Судье! — фыркнул коротыш, — Салли обвенчает божий человек, а не пропойца-законник, заглядывающий ей в карман!
— Но я не рукоположен!
— Не начинай опять. Сделай, раз я прошу. Я слышал, как ты молился, и, если Господь не слышал тебя, то Он никого не услышит. Если Салли выходит замуж, пусть её обвенчаешь ты. Не хочу, чтобы она опять скиталась. Пора остепениться.
— Почему вы не обратитесь к кому-нибудь из священников в долине?
— Попы в долине, мистер… — Труслоу повернулся к Старбаку и ткнул в грудь ему коротким пальцем, — были больно надутыми и важными, чтобы схоронить мою Эмили. Будь уверен, что моей дочерью и её мальчонкой они тоже побрезгуют. Может, и ты брезгуешь?
— Нет, что вы. Я-то готов помочь… — стушевался Старбак.
— Значит, на том и порешим. — заключил разбойник.
Его дочь с будущим супругом появились, когда стемнело. Их привёл Ропер. Покахонтас, на которой восседала Салли, он вёл под уздцы. У крыльца, освещённого фонарём с сальной свечой внутри, девушка спешилась, избегая встречаться с отцом взглядами. На ней был чёрный капор и голубое платье. Если Салли и была беременна, на тонкой талии это пока никак не отразилось.
Её жених оказался веснушчатым щекастым юнцом. Он то ли гладко брился, то ли ещё бриться не начинал. На вид Старбак определил бы его возраст, как лет шестнадцать. У Роберта Деккера были песочные волосы, доверчивые светло-синие глаза и быстрая улыбка, которую он с трудом подавил, подчёркнуто уважительно здороваясь с будущим тестем.
— Роберт Деккер, позволь познакомить тебя с Натаниэлем Старбаком, — церемонно сказал Труслоу, — Он — божий человек и согласился поженить вас с Салли.
Деккер, держа круглую шляпу обеими руками перед грудью, вежливо улыбнулся:
— Рад составить знакомство, мистер.
— Салли! — окликнул дочь Труслоу.
Та по-прежнему не поднимала головы:
— Я не уверена, что хочу эту свадьбу.
— Ты хотела эту свадьбу. Вот мистер Старбак, он вас окрутит, милая, как ты и хотела.
— Я хотела в церкви! — воскликнула девушка, — Как у Лоры Тейлор! В церкви, со священником!
Что она говорит, Старбак не слышал. Он не мог глаз отвести от Салли Труслоу, думая, как неисповедимы пути Господни. Как в глухой южной дыре от греховной связи коротыша-отца с чужой женой могла родиться на свет такая ослепительная красавица? А Салли Труслоу была красива. Синие глаза, бездонные, как небо над морем у Нантакета; нежная кожа; полные губы, способные свести с ума любого представителя сильного пола.
— Я хотела свадьбу, как у людей! А не скачки через метлу! По-людски!
Прыжки через метлу, старинный свадебный обычай, рабам заменял церемонию бракосочетания.
— Твой ребёнок должен расти в семье, Салли. — сдерживая гнев, увещевал дочь Труслоу.
— И ребёнку нужен отец. — подключился Роберт Деккер.
— Ребёнок-ребёнок! — передразнила Салли, — Не будет ребёнка — и делу конец!
Ладонь Труслоу вылетела, как молния, жёстко смазав девчонку по щеке.
— Скинешь плод, — прошипел коротыш, — и я спущу с тебя шкуру лоскутами! Усекла?
— Я не собиралась ничего такого делать! — захныкала она.
На щеке горел красный отпечаток пятерни, но в глубине очей сверкали упрямые искорки.
— Ты знаешь, что я делаю с яловыми тёлками, после того, как убеждаюсь, что они неспособны понести? Режу. Кого затронет, если я прирежу одной бесплодной скотиной больше?
— Я ничего не делала, говорю же тебе! Я — хорошая девочка!
— Хорошая, мистер Труслоу. — подтвердил Роберт Деккер, — Ничего не делала.
Ропер стоял за спинами парочки. Его тёмная блестящая физиономия ничего не выражала.
Труслоу с горечью осведомился:
— И не противно тебе жениться на ней, Роберт?
— Я люблю её, мистер Труслоу. — смутился тот, улыбнулся и покосился на Салли, — К тому же, она носит моего ребёнка.
— Вас окрутит по-людски мистер Старбак, — холодно поставил в известность Салли разбойник, — и если ты посмеешь нарушить брачный обет, Господь покарает тебя. Господь судит жёстко, девочка. Будешь финтить, плохо кончишь до срока, как твоя бедная мать, и станешь пищей червей.
— Я не буду… — пискнула Салли, и Старбак первый раз поймал на себе её взгляд.
И дыхание перехватило. В детстве дядя Мэтью раз возил его в Фанейл-Холл на демонстрацию силы электричества. Там малолетнего Натаниэля поставили в круг вместе с другими любопытствующими, они взялись за руки, и лектор пропустил сквозь их тела слабый разряд. Тот удар чрезвычайно походил на ощущение, испытанное им сейчас, когда бездонные очи Салли Труслоу остановились на нём. Мир вокруг на мгновение переставал существовать. В следующий миг пришло осознание греховности овладевшего им чувства, и душу Старбака наполнило отчаяние. Дьявол искусил его, и Натаниэль поддался! Неужели он настолько подвержен пороку? Неужели ему суждено терять голову всякий раз, встретившись взорами со смазливой куклой? При этом в сердце, как в берлоге, ворочалось чудовище чёрной зависти к Итену Ридли, который, если прав Труслоу, миловался с этой потрясающей красавицей. К зависти примешивалось праведное, хоть и не совсем искреннее, негодование: как мог Ридли обманывать Вашингтона и Анну Фальконеров?
— Вы — настоящий священник? — наморщив носик, осведомилась у Старбака Салли.
— Будь иначе, я бы не подрядил его женить вас. — вмешался её отец.
— Я спросила его. — отбрила Салли, не сводя со Старбака глаз. Юноше казалось, будто она видит его насквозь. Видит его малодушие и вожделение, его осквернённость и страх. Старбак-старший часто предостерегал сына о том, что женщины обладают некой недоброй властью над мужчинами. До сего дня юноше мнилось, что с ярчайшим проявлением дьвольской сущности дочерей человеческих он столкнулся в лице мадемуазель Демаре, но шарм Доминик и в сравнение не шёл с парализующим волю очарованием Салли Труслоу.
— Если девушка не может спросить священника, который её венчает, то кого ей спрашивать? — голос у Салли был грудным, низким, похожим на голос её отца. Только рокот Томаса Труслоу вызывал у собеседника инстинктивную опаску, а речь его дочери будила иные чувства.
— Ну, так как? Вы настоящий священник?
— Да. — солгал Старбак.
Солгал отчасти ради Томаса Труслоу, отчасти наперекор её гипнотическому влиянию.
— Тогда всё в порядке. — без энтузиазма подытожила Салли.
Скороспелый брак её не вдохновлял, но и вторую пощёчину получать не хотелось.
— И кольцо есть, папа?
Вопрос был задан небрежно, однако Старбак почуял в нём отзвук застарелой свары. Взоры отца и дочери скрестились. Роберт Деккер посмотрел на невесту, потом на её родителя, и благоразумно промолчал.
— Кольцо особое. — сказал Труслоу.
— Придерживал для следующей жёнушки? — дерзко спросила Салли.
Секунду Натаниэль думал, что Труслоу снова ударит её. Вместо этого коротыш достал из кармана кожаный кисет. Развязав тесёмки, он извлёк из кисета лоскут синей ткани. Внутри было серебряное кольцо с плохо различимым в полутьме узором.
— Кольцо твоей матери. — пробормотал Труслоу.
— Мама собиралась отдать его мне.
— Надо было похоронить его с ней. — Труслоу смотрел на кольцо, затем тяжело вздохнул и протянул его Старбаку, — Говори, что положено в таких случаях.
Ропер сдёрнул с головы шляпу. Юный Деккер придал пухлой мордахе торжественное выражение. Салли облизала губы и нервно улыбнулась Старбаку.
Юноша положил кольцо на растрёпанную Библию. Поверхность украшения покрывал не узор, как он теперь мог разглядеть, а какая-то надпись. Господи, что же говорить-то? Пожалуй, пилить было проще.
— Ну же, мистер. — поторопил Труслоу.
— Отец наш небесный благословил таинство брака… — медленно выдохнул Старбак.
К его великому сожалению, от церемонии бракосочетания, на которой он как-то присутствовал в Бостоне, память не сохранила ничего.
— Благословил, как орудие Его великой любви к роду человеческому, дабы плодились мы и размножались к вящей славе Его. Любовь лежит в основе брака… Любовь к Богу, любовь мужчины и женщины…
Роберт Деккер закивал, и Старбак мимолётно пожалел его: спокойной семейной жизни парню не видать с такой-то жёнушкой.
— …Заботьтесь друг о друге, хольте и лелейте до той поры, пока смерть не разлучит вас.
Салли улыбнулась Старбаку, и всё, что он собирался плести дальше, вылетело из головы. Он застыл с открытым ртом. На помощь, сознательно или нет, пришёл разбойник:
— Ты слышала, Салли Труслоу?
— Не глухая, слышала.
— Возьми кольцо, Роберт. — нашёлся, наконец, Старбак.
В семинарии его учили, что таинства, брак в том числе, совершаются достойнейшими из людей, осенённых особой благодатью Божией. И вот он, грешник, не в храме, а под небом с нарождающимся месяцем, при свете фонаря, ослеплённого мошкарой, совершает бракосочетание. Совершает таинство.
— Положи на Библию правую ладонь.
Деккер послушно водрузил на книгу задубевшую от работы пятерню.
— Повторяйте за мной…
Оба повторили за Старбаком слова клятвы (Роберт — старательно, Салли — глотая окончания), после чего Роберт получил разрешение надеть кольцо на палец Салли, и Натаниэль объявил их мужем и женой.
— …Вверяю вас покровительству и защите Его. Берегите друг друга от сего дня и до скончания веков. Аминь.
— Аминь. — эхом отозвался Труслоу.
— Аминь, точно. — подхватил Ропер.
— Аминь. — Роберт Деккер сиял, как новый цент.
— Всё? — нетерпеливо поинтересовалась Салли.
— Всё. До конца твоих дней всё. — осадил её отец, — Ты дала клятву перед Богом, и тебе придётся её выполнять, хочешь ты этого или нет.
Он ловко поймал за левую кисть и, не дав девчонке вырваться, приблизил её руку к глазам. Полюбовавшись кольцом, разбойник произнёс:
— Береги кольцо, дочка.
Лицо Салли выражало плохо скрываемое торжество. Похоже, выцарапать у отца материно колечко было для неё важнее всего на свете. Важнее даже этого смехотворного навязанного ей брака.
Труслоу нехотя отпустил её руку и обратился к Старбаку:
— Запишешь их имена в Библию?
— Конечно.
— Стол в доме. Карандаш в стакане. Собака сунется — пни без жалости.
Старбак снял с крюка фонарь и, держа Библию подмышкой, вошёл в хижину. Единственное помещение было обставлено просто и без изысков: кровать-короб, стол, стул, два сундука, очаг, скамья, прялка, стойка с оружием, коса и портрет Эндрю Джексона. Старбак сел за стол и открыл Библию с конца, там, куда обычно вписывались события, происходящие в семействе, которое владело книгой. Мимоходом пожалел об отсутствии чернил. Карандаш, впрочем, тоже годился. Фамильная летопись начиналась с 1710 года прибытием первых Труслоу в новый свет, а оканчивалась записью, сделанной крупными печатными буквами и извещавшей о кончине Эмили Труслоу. Та же рука добавила в квадратных скобках девичью фамилию женщины на случай, если Господь её забыл. Предыдущая строчка содержала сведения о рождении Салли-Эмили Труслоу в мае 1846 года, и Старбак сообразил, что девушка отпраздновала своё пятнадцатилетие всего два дня назад.
«Воскресенье, 26 мая 1861 года» — накорябал Старбак, прикусив губу от боли в стёртых пальцах. «Салли Труслоу и Роберт Деккер вступили в брак». Поколебавшись, внёс в колонку, где указывался проводивший церемонию священник, своё имя: «Натаниэль-Джозеф Старбак».
— Ты же не священник, так?
Он не слышал, как в хижину вошла Салли, и вздрогнул.
— Господь делает нас теми, кто мы есть. А раз Господь приложил к сему длань, а не лукавый, надо ли тебе знать больше? — с помпой ответил Старбак.
Вышло заумно до отвращения. Присутствие девушки лишало его самообладания, и он пытался укрыться за выспренностью и заумью.
Салли, у которой на щеке уже наливался свежий кровоподтёк от тяжёлой отцовской оплеухи, засмеялась, без труда разгадав его уловку:
— У тебя солидный голос, представительный, скажу тебе. — её взгляд скользнул по Библии, — Я не умею читать. Один тут обещал меня научить, да не научил.
Старбак, похоже, представлял, кто этот «один», и, прежде, чем успел окончательно решить, что в подтверждении не нуждается, неожиданно для себя выпалил:
— Итен Ридли?
— Ты знаком с Итеном? — удивилась она и кивнула, — Итен обещал научить меня читать. Он много чего обещал, но обещаний не сдержал. Пока не сдержал, время-то у нас есть…
— У нас?
Старбака душила ревность. Именно ревность, как бы ни тужился он полагать её обидой за бедняжку Анну Фальконер.
— Мне нравится Итен. — поддразнила собеседника Салли, — Он мне картинки рисовал. Красивые.
— Он — талантливый художник. — признал Старбак с напускным хладнокровием.
Салли встала прямо над ним:
— Итен сулился забрать меня отсюда. Сделать меня леди. Осыпать жемчугом, кольцо подарить. Золотое. Настоящее, не то, что это.
Она выставила палец с кольцом матери и легонько провела им по руке Натаниэля. Сердце его бешено заколотилось. Салли понизила голос до шёпота:
— А, может, ты сделаешь это? А, священник?
— Буду счастлив научить вас читать, миссис Деккер. — как бы со стороны услышал свой ответ юноша.
Он понимал, что должен убрать руку из-под хищного тонкого пальчика. Понимал и не мог. Она околдовала его. Он уставился на палец с кольцом. Света хватало, чтобы прочесть гравировку. «Je t’aime». Недорогое французское колечко для влюблённых, и всей ценности в нём — любовь, с которой оно преподнесено.
— Можешь прочесть, что на кольце написано? — поинтересовалась Салли.
— Могу.
— Прочти мне.
Он посмотрел ей в глаза и потупился. Желание сводило его с ума.
— Так что там написано, мистер?
— Это по-французски.
— И? — пальчик слегка вдавился в кожу.
— Это значит: «Я люблю тебя». — он так и не поднял головы.
Она снова засмеялась и медленно повела линию по его кисти до ногтя среднего пальца:
— Будешь сулить мне жемчуга? Как Итен?
— Буду. — мысленно честя себя тряпкой, угрюмо ответил он.
— Скажу тебе одну вещь, священник…
Он осмелился метнуть на неё исподлобья короткий взгляд:
— Какую?
— У тебя глаза, как у моего отца…
— Да?
— Я ведь не взаправду замужем, так? — она оставила игры, и говорила серьёзно.
Старбак молчал.
— Ты поможешь мне?
В короткой фразе прозвучало беспредельное отчаяние. Природная отзывчивость, помноженная на влечение, смела в душе юноши последние барьеры здравомыслия, и он сказал:
— Да.
— Я здесь больше не могу. Мне надо вырваться отсюда.
— Я помогу. — хрипло уверил девицу Старбак, — Помогу.
Он обещал больше, чем мог себе позволить. Он готов был обещать, что угодно, лишь бы завоевать её доверие. Он хотел было взять её за руку, но девчонка вдруг отпрянула, услышав, как открывается дверь в лачугу.
— А, ты здесь, девочка? — произнёс Труслоу, — Тогда займись ужином. Там дичь в горшке.
— Я тебе больше не кухарка. — огрызнулась Салли, увернувшись от отцовского подзатыльника, и принялась за готовку.
Старбак закрыл Библию и сидел до самого ужина тихо-тихо, боясь, что Труслоу догадается о сговоре дочери с гостем. Глядел в огонь, мечтал.
Поутру Томас Труслоу передал свою землю, свою дом и свой лучший кожаный пояс Роберту Деккеру, попросив только ухаживать за могилой Эмили.
— Ропер тебе пособит с землёй. Он в курсе, что и где лучше всходит, и со скотиной моей обходиться привычен. Ропер арендует у меня, то бишь, теперь у тебя, надел. Смотри, не обижай его. Он — добрый сосед, а с добрыми соседями надо жить в мире и согласии.
— Да, сэр.
— Ещё Ропер попользуется ямой с пилой пару дней. Хорошо?
— Хорошо, сэр.
— А ремешок мой ты не стесняйся почаще трепать на спине Салли. Не давай ей крутить собой. Хорошая взбучка — и она, как шёлковая.
— Да, сэр. — сказал Роберт Деккер с сомнением.
— Я иду воевать, парень. Теперь лишь Боженька ведает, когда я вернусь. И вернусь ли.
— Мне бы следовало тоже пойти, сэр.
— Тебе нельзя. — возразил коротыш, — У тебя жена и дитё вот-вот родится. А я сам себе хозяин, так что могу пойти вправить мозги янки. Нечего им совать нос в нашу кормушку.
Он смахнул с губы табачную крошку и, помедлив, попросил:
— Роберт, проследи, чтоб она не потеряла кольцо. Это единственное, что осталось мне от Эмили. Хоть она и завещала его Салли, я и сейчас не уверен в том, что правильно сделал, отдав кольцо девчонке.
Салли не вышла провожать отца, а Старбак так надеялся увидеть её напоследок, перекинуться словечком, уверить вновь, что она может рассчитывать на него, когда решится бежать. Увы, Салли оставалась в лачуге, и Труслоу её затворничество никак не задевало. Он даже не попрощался с ней. Забрал из дома охотничий нож, ружьё, пистолет, постоял несколько минут у могилы жены, оседлал злобно фыркающего конька и, не проверяя, следует ли за ним Старбак, поскакал к выезду из долины.
Наверху Труслоу остановился, но не для того, чтобы бросить прощальный взгляд на дом, столько лет служивший ему пристанищем. Нет, он смотрел вперёд, на землю Америки, тянущуюся километр за километром до самого океана.
Землю, с содроганием ожидающую, когда мясники примутся за её разделку.
