Остатки Легиона Фальконера нашли прибежище в редколесье на холме Генри за позициями бригады виргинцев Джексона. Кроме легионеров, здесь собрались бойцы прочих частей, сражавшихся под началом Эванса. По его приказу они образовали жалкую оборонительную линию, обращённую к Булл-Рану. Шансов на то, что их стойкость подвергнется новому испытанию, было немного. Они находились достаточно далеко от тракта, и янки было не до них. Хотелось пить, но воды не было.

Доктор Дэнсон извлёк пулю из ноги Адама Фальконера легко и без хлороформа:

— Ты — везунчик, Адам. Главные кровеносные сосуды и кость пуля не задела. Первое время возможна лёгкая хромота, дамы будут в восторге. А через десять дней хоть танцуй.

Он полил рану ляписом, перевязал и занялся полковником. Пулю из мускулов живота он достал без затруднений, с рукой пришлось повозиться.

— Сын удачливее вас, Вашингтон, — Дэнсон воспринимал полковника, как соседа, а не как командира. — В строй вернётесь не раньше, чем через шесть недель.

— Шесть недель?!

Фальконера-старшего до сих пор трясло при мысли о том, что с его Легионом сделал Старбак при попустительстве Бёрда. Полковник горел жаждой мести. Мести не Бёрду (того он считал дураком), мести Старбаку, который стал для полковника живым воплощением неудачного дебюта Легиона. Вместо марша к славе под началом самого Фальконера подразделение было бито в непонятной стычке на задворках ещё до начала основного сражения. Легион потерял кучу амуниции и около семи десятков бойцов. «Около», потому что точного числа никто не знал. Старбак, как выяснилось, пропал.

Доктор Дэнсон слышал, что Старбака взяли в плен, но говорили и другое:

— Парнишка из роты «Б» божится, что Старбака убили, — поведал лекарь, накладывая на повреждённую конечность Фальконера шину.

— Так ему и надо. — прокомментировал полковник с кровожадностью, извинительной для человека, рану которого только что терзали без всякой анестезии.

— Отец! — укоризненно сказал Адам.

— Сам бы его пристрелил, честное слово! Он убил Ридли у меня на глазах!

— Отец, прошу тебя!

— Вот ответь мне, Адам, почему ты всегда на стороне Старбака против меня? Для тебя, что, семейная солидарность — пустой звук?

Пристыжённый Адам молчал.

— Как ни печально, Адам, твой друг — чёртов убийца. Эх, и ведь не скрывал он своей гнилой натуры, не стеснялся хвастать кражей и распутством, а я, глупец, доверился ему. Как же, он — друг сына! А из-за моей доверчивости погиб Итен. Клянусь, сын, я этому Старбаку собственными руками шею сверну, попадись он мне!

— Не собственными. По крайней мере, не в ближайшие полтора месяца. — уточнил доктор Дэнсон.

— К чёрту, Билл! Я не могу оставить Легион на полтора месяца!

— Руке нужен покой, — увещевал его Дэнсон. — Покой и соответствующий уход. В противном случае неизбежна гангрена. А гангрена, Вашингтон, — это смерть.

К орудийному грому примешался винтовочный треск, — это виргинцы Джексона здоровались с врагом. На плоском гребне у дома Генри завязался бой. Пехота федералов, в рядах которой батареи южан пробивали кровавые бреши, обошли пушки с боков, вынудив отступить. Артиллеристы северян спешно устанавливали орудия, чтобы вести по пушкам конфедератов фланговый огонь. Грунт вокруг батареи капитана Имбодена, законника, ставшего артиллеристом, был изрыт вражескими снарядами так, будто здесь поработала сотня зверски голодных свиней в надежде полакомиться трюфелями. Большая часть картечи глубоко зарывалась в землю, взрываясь там без вреда для пушкарей-южан. Большая часть, но не все. Один из зарядных ящиков взорвался от прямого попадания, да наводчик соседнего орудия получил в живот осколок жестяного контейнера. Многих артиллеристов сняли застрельщики северян. Капитан Имбоден сам встал к орудию, наравне с рядовыми заряжал картечь с ядрами, дёргал шнур, сея смерть в надвигающихся шеренгах синей пехоты.

В клубах дыма плыли знамёна. Звёзды и полосы теснили конфедератские три полоски. Теснили, пока Томас Джексон, бережно спрятавший Библию в седельную суму, не решил, что пора остановиться. И флаг остановился. Остановился там, где люди Джексона, стоя насмерть в дыму, с удивлением убеждались в том, что изматывающая муштра не прошла даром. Благодаря ей среди воя картечи и свиста пуль, среди воплей раненых и стонов умирающих, среди ужасов растрощенной плоти они методично скусывали картузы, заряжали, одевали капсюли, целились, стреляли. Сражались. Страх сковывал тело, но выучка превозмогала страх, а тот, кому они были обязаны этой выучкой, благосклонно качал бородой, и они стояли, как каменная стена, перегородившая гребень.

Каменная стена, о которую, словно об волнорез, разбивались одна за одной волны атакующих.

Это было неправильно. Виргинцев Джексона, как и прочих южан, должно было унести, как песчинки, синее море наступающих северян. Ведь битва была южанами проиграна. Но виргинцы этого не знали, и сражались, и даже продвигались помалу вперёд. И страх уходил, свивая гнездо в сердцах северян, терявшихся, не знающих, как им сокрушить каменную стену. А южане шаг за шагом отвоёвывали землю, покрытую обожжённой тысячами пыжей травой. Федералы оглядывались, выискивая взглядом подкрепления.

Подкрепления шли к северянам. И к южанам тоже. Борегар, наконец, понял, что его план постигла участь всех планов, ибо план и жизнь — вещи разные, а потому торопливо перебрасывал к холму Генри свежие части с правого крыла. Его оппонент генерал Макдауэлл, раздражённый ослиным упрямством южан, не желающих признать его очевидной победы, посылал на холм полк за полком на поживу картечи капитана Имбодена, а также «Матфея», «Марка», «Луки», «Иоанна» вкупе с пулями стрелков Томаса Джексона.

Настоящее сражение, которое северяне считали выигранным, только началось.

Началось, потому что минул час манёвров, обходов и фланговых атак, настала пора драки лоб в лоб. На гребне не было естественных укрытий. Ни деревьев, ни бугров, ни канав. Он представлял собой ровную площадку, где правила смерть. Люди заряжали и стреляли, падали и умирали, богохульствовали и умирали, а на смену им в объятия смерти торопились новые. Уроженцы Нью-Йорка и Нью-Хэмпшира, Мэйна и Вермонта, Коннектикута и Массачусетса палили по уроженцам Миссисипи и Виргинии, Джорджии и обеих Каролин, Мэриленда и Теннеси. Раненые корчились, убитые валились, ряды смыкались, полки таяли, а ружья выбрасывали клубы дыма под яркими знамёнами. Северяне не могли отступиться, ибо только эта горстка южан отделяла их от победы, от захвата Ричмонда, после которого Конфедерация лопнет, как гнилая тыква. Южане отступить не могли, потому что только чувствительное кровопускание могло удержать проклятых северян от нового вторжения на священную суверенную землю Юга.

И люди, исполненные решимости победить, истребляли друг друга под яркими знамёнами, трепыхавшимися от шальных пуль, не от ветра. Истребляли, не в силах превозмочь. Шанс на победу был бы у той из сторон, чьи пушки смогли бы привести к молчанию вражеские. Орудия и тех, и других стояли открыто: ни окопов, ни габионов, ибо никто из генералов не собирался драться на голом гребне холма Генри. Обслугу пушек ничто не защищало от ружейного огня, а отвести батареи, чтобы палить с безопасной дистанции, было некуда. Крохотным был пятачок на вершине, крохотным. Пехота бросалась в атаки на пушки, но её косила неумолимая картечь и безжалостная шрапнель. Когда солнце достигло зенита, виргинский полк, одетый в синие мундиры из трофейного сукна, поспел в помощь обороняющимся на левый фланг. Виргинцам поставили задачу: заставить замолчать батарею северян. И они пошли. Их форма была синей, а красно-бело-синий флаг Конфедерации в задымленном неподвижном воздухе ничем не отличался от красно-бело-синего флага Союза. Артиллеристы Севера, раздевшиеся до мокрых жилетов, с чёрными лицами, на которых пот прочертил белые полоски, с руками в ожогах от горячего металла орудий, приветствовали виргинцев дружескими криками и махали им, приняв за свою пехоту, посланную прикрыть батарею с фронта.

Выйдя во фланг и приблизившись на дистанцию пистолетного выстрела, виргинцы остановились.

— Цельсь!

Приклады легли к обтянутым синим сукном плечам. Артиллеристы поняли ошибку, но было поздно, развернуть орудия они не успевали.

— Пли!

Цепь огней проклюнулась сквозь рваную завесу дыма. Сотни пуль простучали по стволам пушек, глухо впились в дерево передков и лафетов, отозвались стонами в плоти людей и лошадей. Сорок девять из пятидесяти батарейных коней погибли, немногие пережившие залп артиллеристы кинулись наутёк. Виргинцы двинулись на батарею с ножами и штыками наголо.

— Поворачивай пушки! Шевелись!

— В атаку!

Северяне контратаковали. Пушки отбили обратно, только поздно: орудийная обслуга погибла или разбежалась. Одна батарея замолчала, на других из-за огня застрельщиков оставалось всё меньше артиллеристов.

Конфедераты теснили противника, и, в надежде исправить этот непорядок, командование северян направляло в мясорубку на холме Генри новое и новое пушечное мясо.

Туда же держал путь и Джеймс Старбак. Он ехал не за трофеями, которые его генерал мог бы положить к ногам президента. Он ехал выяснить, что же творится в этом задымленном аду. «Выясни, Старбак! — приказал ему Ирвин Макдауэлл, — Выясни и доложи!» Бригадный генерал послал с тем же поручением ещё шестерых офицеров, поехать самому у него и мысли не возникло. Откровенно говоря, от порученцев он хотел не анализа ситуации, а хороших новостей. Он хотел, чтобы адъютанты вернулись и успокоили его: всё в порядке, мы побеждаем.

По изрытому картечью склону лошадь привезла Старбака в тыл свежего нью-йоркского полка, марширующего с примкнутыми штыками в атаку на еле видимые в дыму ряды вражеских солдат. Дым расцветился линией сполохов. Их было много. Джеймсу показалось, что залп дала вся армия конфедератов.

Нью-йоркцы замешкались. С боков по ним пальнули соседние линии южан. Нью-йоркцы шатнулись назад, оставляя умирающих и убитых. Их боевой дух был высок. Джеймс видел взлетающие вверх руки с шомполами, — нью-йоркцы готовились отплатить врагу той же свинцовой монетой. Но полк пошёл в атаку один, его фланги были открыты, и частые залпы южан просто выкашивали его. Джеймс хотел крикнуть, подбодрить храбрых нью-йоркцев, да в горле было сухо, и крик вышел хриплым и невнятным.

Под лошадью Джеймса что-то грохнуло. Мир вокруг содрогнулся. Заряд картечи в секунду выпотрошил животное, и Джеймс, оглушённый, с помрачившимся на миг сознанием, вдруг очутился в расползающейся груде внутренностей, копыт, мяса и крови. Он встал на карачки. Под коленями и локтями что-то мерзко хлюпнуло. Нос и рот забило вонью из лопнувших кишок. Джеймса вывернуло. Он подскочил, поскользнулся, упал, вновь встал и, обезумев от ужаса с отвращением, ринулся к замеченному крем глаза деревянному домику в самом центре боевых порядков северян. Домик в то мгновение казался ему надёжнейшим укрытием от всего на свете, но, подбежав ближе, он увидел, что хижина жестоко истерзана картечью с пулями. Приходя в себя, он привалился к кладовке-холодку. В ушах звенело. Сквозь звон Джеймс слышал доносящиеся из хижины женские рыдания. Сбоку на капитана кто-то смотрел. Джеймс повернул голову и встретился с мёртвым взглядом сидящего у кладовки висконсинца. Макушка у солдата была снесена картечью, виднелся мозг. Капитан отшатнулся и побрёл прочь, к ближайшему полку пехоты. Массачусетцы. Земляки. Подойдя к знамёнам, обратил внимание на уложенных за стягами нескольких убитых. Один из знаменосцев осел, сражённый пулей. Для вражеских стрелков бойцы со знамёнами были, как приглашение к выстрелу. Тем не менее, едва убитый знаменосец рухнул, его место у флага занял новый боец.

— Старбак!

В окликнувшем его майоре Джеймс узнал степенного и осторожного адвоката из Бостона. Почему-то имя с фамилией его вылетели у капитана из головы, хотя каждую неделю они пересекались в клубе.

— Где Макдауэлл? — проревел майор.

— Внизу, на тракте.

— Почему там? Почему не здесь?

Где-то сзади взорвалась картечь. Майор, сухопарый, подтянутый, с седой аккуратной бородкой, втянул голову в плечи:

— Чёрт бы тебя!

Чёрт кого, спросил про себя Джеймс и удивился. Раньше бы он никогда не позволил себе повторить ругательство, даже мысленно.

— Мы атакуем по одиночке! Неправильно!

— То есть? — перекрикивая канонаду, осведомился Джеймс.

Как же его зовут? Адвокат этот славился умением вести перекрёстные допросы. Единственный раз, по слухам, вышел из себя, спокойно и невозмутимо оповестив присутствующих в зале суда, что судья Шоу интеллектуальная и юридическая бездарность, причём судья оштарфовал его, но после заседания извинился и угостил строптивца ужином. Как же его зовут?

— Мы похожи на человека, который бьёт выставленным пальцем, ломает его, затем следующий… А бить надо кулаком! Нам нужен здесь генерал, чтобы собрать все пальцы в кулак!

Джеймс почувствовал себя неловко, как всегда, когда при нём критиковали начальство, хотел объяснить, что генерал Макдауэлл, несомненно, принимает меры. Майор вдруг выгнулся назад. Джеймс, боясь, что тот потерял равновесие и сейчас упадёт, быстро протянул ему ладонь. Майор больно стиснул её. Он силился что-то произнести, вместо слов выхаркнув кровь.

— О, нет… — невнятно охнул он и опустился на колени, — Скажи моей Абигейл…

— Что сказать Абигейл? — зачем-то спросил Джеймс, хотя видел, что майор, имени которого он так и не вспомнил, уже отдал Богу душу.

Отцепив от ладони мёртвые пальцы, Джеймс отступил назад. В его душе царило смятение. Он мог погибнуть в любой миг, как майор. Уйти на тот свет, так и не изведав чудес и удовольствий света этого. Майора ждала какая-то Абигейл, а кто ждал Джеймса? Кого по-настоящему опечалит его смерть? Жалость к самому себе остро пронзила капитана, он выхватил из кобуры револьвер и принялся, полуплача, полурыча, палить в сторону южан. Только не в них он стрелял, он стрелял в себя, в каждый из двадцати с лишним лет своей так благоразумно, рассудочно и бессмысленно прожитой жизни.

Массачусетский полк двинулся на врага. Не линией, отдельными кучками, обходящими мёртвых и умирающих. Земляки Джеймса, заглушая страх, громко шутили, хвалили друг друга, подбадривали.

— Эй, ребы! Ловите свинцовую пилюльку! — нервно хохотнул боец, нажимая на спуск.

— Они тебя не слышат, Джек. У пушек бас громче твоего!

— Билли, ты там как, жив?

Пули Минье имели полое донце, края которого при выстреле пороховыми газами отгибало, загоняя в нарезы ствола, за счёт чего достигалась высокая точность. Предполагалось, что при этом из нарезов вычищался пороховой нагар, но теория теорией, а на практике после десятка-другого выстрелов загонять пулю Минье в ствол становилось сущей мукой.

— Иисусе! Близко-то как пролетела!

— А ты не кланяйся, Робби. Раз твои уши тебе о ней доложили, значит, не по твою душу она.

— Ещё пилюлька, ребы!

— Патроны есть? Поделись, кому не жалко!

Их выдержка, пусть и напускная, отрезвила Джеймса. Он прибился к одной из групп. Командующий сейчас полком офицер начал день лейтенантом. Он орал, чтобы массачусетцы наступали, и они наступали. Два конфедератских шестифунтовика ударили по ним с фланга ближней картечью. Два смерча ружейных пуль с рваными кусками металлических картузов напитали грунт свежей кровью, и массачусетцы не устояли. Джеймс перезарядил пистолет. Враги были совсем близко. Капитан видел их чумазые физиономии с чётко выделявшимися белками глаз, видел рубахи под расстёгнутыми мундирами. Видел, как один бунтовщик упал, схватившись за колено. Видел офицера с роскошными чёрными усищами. Мундир офицера на миг распахнулся, и Джеймс заметил, что форменные брюки южанина подпоясаны обычной верёвкой. Капитан прицелился в офицера, выстрелил. Попал или нет, так и не понял: дым помешал.

Пушки конфедератов плевались огнём, подскакивали, откатывались, с шипеньем принимали в жерла банники, затем заряды, вновь плевались огнём и дымом. Дым заволакивал всё, подобно туману над Нантакетом. С правого фланга армии подвозили новые орудия. Борегар спешил закрепить успех, достигнутый (на этот счёт он иллюзий не питал) не продуманностью плана командующего южан, а неожиданным мужеством фермеров, студентов, приказчиков, устоявших под напором северной армии, а теперь перешедших в атаку сами по всему фронту импровизированной линии обороны Джексона.

Генерал Джозеф Джонстон сумел перехитрить северян, стерёгших его у долины Шенандоа, и привёл свою армию к Манассасу, усилив войско Борегара. Джонстон по званию был старше француза, но счёл для себя невозможным перехватывать у того бразды правления. Во-первых, местность тот знал лучше, во-вторых, это была битва Борегара. От сражения Джонстон, впрочем, не самоустранился, держал руку на пульсе событий, готовый в случае, если Борегара убьют или ранят, возглавить войска и докончить дело. Поговорив с очевидцами, Джонстон восстановил ход битвы: северяне опередили Борегара с наступлением; мало того, они атаковали не там, где ожидал командующий Юга, и победили бы, если бы у них на пути не встал невзрачный каролинец Натан Эванс с горсткой бойцов. Разыскав полковника Эванса, генерал Джонстон горячо поблагодарил его. Когда Джонстон ехал обратно, он наткнулся на поляну, где лежал Вашингтон Фальконер с подложенным под плечи седлом, забинтованным торсом и правой рукой на окровавленной перевязи.

Генерал натянул поводья около раненого:

— Вы — Фальконер, не так ли?

Вашингтон Фальконер поднял голову. Он видел сиянье золотого шитья, но рассмотреть лицо всадника не давало солнце.

— Да. — осторожно подтвердил полковник, мысленно подбирая доводы, оправдывающие разгром Легиона.

— Я — Джозеф Джонстон. Мы встречались в Ричмонде четыре месяца назад, а в прошлом году обедали в доме Джетро Сандерса.

— Конечно, конечно, сэр, — вежливо сказал Фальконер, про себя отмечая дружелюбный, не очень вяжущийся с ожидаемым разносом, тон генерала.

— Вы, должно быть, скверно себя чувствуете? Рана тяжелая?

— Пустяки, сэр. Шесть недель, и я вновь на коне, — бодро ответил Фальконер.

Он окончательно уверился, что Джонстон не собирается осыпать его упрёками. Полковник не был дураком, и сознавал: главный виновник нынешнего плачевного состояния Легиона, из-за которого приказ Борегара остался не исполнен, — он, Фальконер. Именно его отсутствие (а оно может быть истолковано, как пренебрежение долгом) сделало возможными и предательский финт Старбака, и безрассудное самоуправство Бёрда. Однако Джонстон не намерен его распекать… Может, пренебрежения долгом никто не заметил?

— Если бы не ваше самопожертвование, — продолжал генерал, а Фальконер не верил ушам своим, — мы проиграли бы сражение ещё два часа назад. Благодарение Господу, что вы оказались рядом с Эвансом решающую для Конфедерации минуту.

Фальконер открыл рот, не нашёлся, что сказать, и закрыл его.

— Северяне перехитрили Борегара. Он считал, что они предпримут атаку на нашем правом фланге, а мошенники собирались застать нас врасплох, обойдя слева. Ваша храбрость сорвала их коварный замысел и спасла Юг. — Джонстон был педантом, посвятившим жизнь военной службе, и его похвала стоила многого, — Кстати, Эванс с искренним уважением отзывался о вас, Фальконер.

Эванс отзывался с искренним уважением о стойкости Легиона, о Фальконере он и не обмолвился, но Джонстон счёл это недоразумением, а Вашингтон Фальконер, естественно, рассеивать заблуждение генерала не спешил.

— Мы выполняем свой долг, сэр. — смиренно произнёс полковник, уже веря, что, да, так и было: он с самого начала разглядел опасную слабость левого крыла армии.

Так и было, конечно же. Иначе разве стал бы он проводить рекогносцировку в районе бродов Седли? Иначе разве оставил бы он Легион там, где сейчас шла самая жаркая схватка? Да и ранен он был разве не в арьергардной стычке, прикрывая отступление Легиона от Седли?

— Счастлив послужить Родине, сэр.

Скромность полковника Джонстону понравилась:

— Будьте уверены, Родина вас не забудет. Я лично позабочусь о том, чтобы в Ричмонде узнали имена истинных героев Манассаса.

— Истинные герои, сэр, — мои ребята! — Всего десять минут назад «ребят» Фальконер честил прохвостами и мерзавцами, особенно музыкантов, потерявших в течение бегства трубу, два дорогущих саксгорна и три барабана, — Они — добрые виргинцы, и этим всё сказано.

Последнее полковник добавил, вспомнив, что Джонстон родом тоже из «Старого Доминиона».

— Салютую вам и вашим храбрецам! — генерал козырнул и тронул с места лошадь.

Вашингтон Фальконер откинулся на седло, упиваясь словами, что музыкой отдавались в его мозгу. Герой Манассаса. Даже боль отступила, но это, возможно, начал действовать морфий, введённый доктором Дэнсоном. Герой Манассаса! Отличное выражение, точно подходящее для Вашингтона Фальконера! Впрочем, почему же полковника? Шесть недель, необходимых для выздоровления, можно провести в Ричмонде, обедая и встречаясь с сильными мира сего… Для спасителя Конфедерации полковник — звание слишком скромное. Вопреки козням завистников, вроде Ли, полковник доказал, что Фальконеры способны на многое!

— Адам! — позвал он сына, — Полагаю, ты достоин повышения!

— Но…

— Никаких «но»!

Более всего на свете Вашингтон Фальконер любил ослеплять окружающих своей щедростью и великодушием, а уж в миг, когда чело его отягощал незримый лавровый венок героя Манассаса, полковник жаждал облагодетельствовать весь мир. Опять же, почему полковник? При некотором старании — генерал. А Легион Фальконера станет ядром целой бригады. Бригады Фальконера, слава Богу, у имени Фальконера уже имеется определённая репутация. Он представлял, как Бригада Фальконера входит в Вашингтон, берёт на караул у Белого Дома, и у него дух захватило от перспектив. Полковник помотал головой, прогоняя череду пленительных видений, взял сигару и поманил Адама ближе:

— Пока я буду лечиться, Легион должен быть в надёжных руках, понимаешь? Семейное дело. Птичка-Дятел — сумасброд, он будет ввязывать Легион в малозначительные стычки, делать глупости. А ты — мой сын, и ты сегодня великолепно проявил себя.

— Отец, как проявил? Я ничего не делал. — возразил Адам, — К тому же…

— Хватит дискуссий! — Фальконер заметил приближающегося майора Бёрда, — Таддеус!

Тепла и сердечности в голосе Фальконера было, хоть отбавляй:

— Дорогой Таддеус, генерал просил меня передать тебе его благодарность! Отличная работа!

Бёрд, которому Фальконер не далее, как полчаса назад в очередной раз высказал диаметрально противоположное мнение, закрутил головой, словно бы выискивая того Бёрда, к коему была обращена похвала зятя:

— Вы со мной говорите, полковник?

— С вами, с вами, мой дорогой Таддеус! Вы превосходно действовали! Поздравляю! Надо заметить, ничего иного от человека с вашим складом ума я и не ожидал! Как тонко вы уловили мою мысль и как точно претворили её в жизнь до моего прибытия! Все думали, что главная драка будет справа, но мы-то с вами знали, что это не так, да? Знали и сделали, что должны были сделать! Когда моя рана заживёт, я обязательно пожму вам руку, мой дорогой Таддеус!

Бёрд мгновение смотрел на полковника, как на чудо заморское. Затем его голова заходила вперёд-назад и с гримасой, за которой угадывался еле сдерживаемый смех, майор полюбопытствовал:

— Насколько я понимаю, полковник, первым генерал поздравил вас?

Фальконер, подавив приступ раздражения, сказал:

— Какая разница, Таддеус? Ваше имя, обещаю, в Ричмонде тоже будет на слуху.

— Большое спасибо. — с иронией поклонился Бёрд, — Только шёл я к вам не за этим. Надо отрядить людей за водой. Все с ума сходят от жажды.

— За водой? Отправьте, конечно. А затем нам с вами надо будет сесть вдвоём и хорошенько поразмыслить над нуждами Легиона. Мистер Литтл доложил мне об утере части музыкальных инструментов. Кроме того, нужно решить, можем ли мы позволить себе в будущем терять столько же офицерских лошадей, сколько потеряли сегодня. Решить, чего Легиону не хватает, а что оказалось излишним.

Бёрд не узнавал зятя. Инструменты? Лошади? Что за микстуру для вправления мозгов вколол Фальконеру доктор? А сведения о том, чего Легиону не хватает, полковник мог почерпнуть из детской книжки МакГуффи об азах военного дела. От совета Фальконеру майор, впрочем, воздержался. Натуру Фальконера он изучил хорошо. Комплимент генерала должен был унести полковника в горние выси воображения. Однако отказать себе в удовольствии вернуть завоевателя Нью-Йорка на грешную землю Бёрд не мог:

— «Счёт от мясника» хотите, Фальконер? Так вояки изящно именуют список боевых потерь.

— Потери большие? — нахмурился полковник.

— Мне не с чем сравнивать. Да и «список» — громко сказано. Известно с десяток убитых. Капитан Дженкинс, несчастный Барроу. Полагаю, вдове напишете вы? — Бёрд выжидательно посмотрел на Фальконера, но ответа не последовало, — Раненых двадцать два человека, часть очень плохи.

— Двадцать три. — поправил Фальконер, показывая руку на перевязи, — Я тоже состою в Легионе, Таддеус.

— Вы у меня, Фальконер, проходите по разряду эпических героев. Так вот, двадцать два раненых. Мастерсон вряд ли выживет, Нортону ампутировали обе ноги…

— Избавьте меня от деталей, — оборвал его Фальконер.

— Как угодно. Пропавших без вести насчитали уже семьдесят два человека. Не факт, что они убиты или пленены. Сын Тёрнера Маклина приволокся пять минут назад. Где он шлялся два часа, Бог весть, но он никогда умом не отличался. Итен Ридли, говорят, погиб.

— Предательски убит!

— Предательски убит? — переспросил Бёрд.

Ему уже пересказали поведанную Фальконером историю гибели Ридли, но он хотел услышать её из уст самого полковника, надеясь всласть поиронизировать над шитым белыми нитками рассказом.

— Убит выстрелом в спину! Я видел это своими собственными глазами, и вы непременно внесите этот факт в полковые книги!

— Обязательно. Если мы эти книги найдём. — довольно хихикнул Бёрд, — Весь багаж, кстати, потерян тоже.

— Убит, вы, что, не слышали?! — загремел Фальконер и охнул от резкого прострела в груди. — И впишите, что убит он ни кем иным, как Старбаком!

— Старбак тоже пропал, — хмыкнул Бёрд, — Как ни жаль.

— Жаль? Вам жаль? — недобро прищурился полковник.

— Вам тоже должно быть жаль. Старбака спас от захвата знамёна. А Адама — от плена. Разве Адам не рассказал?

— Я же пытался рассказать тебе, отец.

— В любом случае, Старбака здесь нет, — насупился полковник, — А будь он здесь, он был бы арестован за убийство. Я видел, как он стрелял в Ридли. Видел своими собственными глазами! Вы слышите, Таддеус?

Полковника слышал не только Таддеус, но половина Легиона, потому что последние фразы он почти кричал, вновь заработав болезненный прострел под бинтами. Слышали, но, как с горечью убедился опять Фальконер, не верили ни единому слову. С какой радости Старбаку стрелять в Ридли? Так все они думали. А ведь полковник видел и револьвер у Старбака и раненого Ридли! А чёртов Бёрд лепит из Старбака героя! Герой Манассаса здесь лишь один он, Вашингтон Фальконер. Генерал Джонстон так сказал.

— Розуэлл Дженкинс убит? — осведомился полковник, резко меняя тему разговора.

— Разнесён в куски прямым попаданием, — кивнул Бёрд, — То есть, если Старбак найдётся, вы приказываете мне арестовать его?

Чёртов осёл, со злостью подумал полковник.

— Да! — взревел он, и боль на этот раз пронзила не только грудь, но и руку, — Ради Бога, Таддеус, ну, почему вы всегда всё усложняете?

— Потому что кто-то должен это делать, полковник. Потому что кто-то должен… — усмехнулся Бёрд и пошагал прочь.

А позади него, на задымленном гребне холма Генри, в ходе битвы наступил перелом.

Джеймс Старбак так и не понял, почему побежали северные войска. Только что мужественно шли навстречу пулям с картечью, а моментом позже уже отчаянно катились назад, вовлекая в паническое бегство всех на пути.

Они так и не смогли сдвинуть с места южан. Атаки северян разбивались о боевые порядки бунтовщиков, добавляя трупов перед их позициями, но не сдвигая ни на метр.

У многих федеральных полков закончились боеприпасы. Южане были ближе к своим тылам, а потому проблем со снабжением не имели. Северянам же приходилось везти боеприпасы с востока. У каменного моста образовался затор, но фуры, пробившиеся сквозь него, очень часто привозили полкам не те патроны. Подразделение, вооружённое ружьями 58 калибра, получало патроны 69-го и, ввиду того, что стрелять было нечем, самовольно оставляло позицию. И позицию тут же занимали южане.

Как у бунтовщиков, так и у федералов оружие выходило из строя. Те же шпеньки, на которые цеплялись капсюли, быстро ломались. У южан было преимущество — они, медленно, но верно продвигаясь вперёд, могли подбирать взамен поломанных исправные ружья убитых северян. У федералов такой возможности не было, но они сражались. Стволы ружей забивались нагаром, так что приходилось прикладывать немалые усилия, чтобы протолкнуть в них пулю. Зной доканывал, дым ел глаза, в ушах звенело, плечи саднило от отдач, но северяне сражались. Истекали кровью и сражались, слали проклятия и сражались, возносили молитвы и сражались.

Джеймс Старбак потерял чувство времени. Он заряжал револьвер, стрелял и опять заряжал. Он слабо соображал, что и зачем делает, он только знал: каждый его выстрел ради спасения Союза. Ради Марты, его маленькой сестрёнки, так похожей на брата Натаниэля. Пожалуй, только Марта будет искренне горевать по Джеймсу, коль его убьют. И ради неё, выкрикивая её имя, он заряжал и стрелял, заряжал и стрелял.

Надевая на шпенёк последний оставшийся у него капсюль, Джеймс услышал боевой клич, доносящийся с позиций врага. Капитан вскинул голову. Противник двинулся вперёд по всему фронту. Джеймс поднял ноющую он пальбы руку с зажатым в ладони револьвером и прицелился в самую гущу накатывающейся крысино-серой массы.

Пробормотал имя сестры, произвёл свой последний выстрел и оглянулся. Он был один. Те, кто сражались рядом, бежали. Ибо армия Севера была бита.

Толпа драпающих северян ссыпалась вниз по склону. Бросались ружья и штыки, фляги и ранцы, Часть бежала к бродам Седли, другие — к каменному мосту. Находились такие, кто пробовал остановить отступление, взывали к патриотизму, но толпа сметала их. Паникующие заполнили поля по обе стороны тракта, на который скатилась с холма пушка, влекомая обезумевшими лошадьми, давя вопящих пехотинцев окованными колёсами. Знаменосцы прокладывали себе дорогу в толчее, орудуя стягами на манер пик.

Южане не преследовали отступающих, остановившись на бровке холма, упиваясь победой и зрелищем дающего дёру врага. Артиллеристы подкатили орудия ближе к краю и били по тракту. Один из шрапнельных зарядов разорвался над деревянным мостком, перекинутым через приток Булл-Рана, в тот миг, когда его преодолевал фургон. Раненые лошади бешено рванулись вперёд, но осколками разбило переднее колесо. Ось при рывке впилась в доски настила, повозку повело кругом, и она намертво застряда между перил. Главный путь отхода был перекрыт. Ездовые оставляли скопившиеся на западном берегу фуры, передки, зарядные ящики, пушки и бросались вплавь. Картечь рвалась в ручье, вздымая тонны воды, окрашенной кровью, но люди барахтались, борясь с течением, топя друг друга в безумной надежде спастись самим.

Обратив внимание на удирающие с холма вражеские войска, Натаниэль Старбак в первое мгновение решил, что ему мерещится, от жары ли, от контузии. Он зажмурился, открыл глаза. Нет, всё верно: почти победившие северяне отступали. Бежали. Улепётывали. В отличие от Старбака, сторожившему пленных сержанту хватило одного взгляда на холм, чтобы взять ноги в руки. Следом потянулся, опираясь на ружьё, как на костыль, прооперированный северянин. Рыжебородый доктор в окровавленном переднике вышел на крыльцо, оглядел творящееся безобразие, покачал головой и вернулся к больным.

— Что нам делать? — затронул Старбака, как единственного офицера, один из пленных.

— Вести себя тихо и корректно, — посоветовал Натаниэль.

Многие из северян, двигающихся мимо дома, недобро зыркали на пленных во дворе.

— Сидим тише воды, ниже травы. Ждём наших, — добавил Натаниэль.

Со склона мчалась упряжка из четырёх коней, волокущая полевую пушку. Возчики нещадно нахлёстывали лошадей, подскакивая на узких скамьях передка. Упряжка в туче брызг перемахнула через тонкий ручеёк у подошвы и вылетела на тракт. От резкого поворота передок с пушкой накренилась. Ездовой упустил поводья, лошади бешено рванулись по тракту, и пушка с передком, опрокинувшись, с грохотом разбилась о деревья на обочине. На миг воцарилась тишина, сменившаяся стонами и криками боли.

— О, Господи! — отвернулся спрашивавший Старбака пленный.

Конь со сломанными ногами пытался подняться с жалобным ржаньем. Пушкаря пришпилило к земле обломком расколовшегося передка. Пехотный капрал, не обращая на стонущего артиллериста, обрезал постромки невредимой лошади, скинул цепочки и запрыгнул ей на спину. Из разбитого зарядного ящика на дорогу выкатилось ядро.

Невыносимо кричали изломанные кони и пушкари. Пленный виргинец с побережья громко читал молитву, повторяя её вновь и вновь. Рвущие душу стенания продолжались до тех пор, пока один из проходящих мимо офицеров не прекратил мучения животных. Один за другим грянули три выстрела. Офицер подошёл к надрывно воющему пушкарю:

— Солдат!

Властность, с какой он произнёс это слово, пробилась сквозь пелену боли, замутившую сознание пушкаря. Горемыка умолк на секунду, что офицеру и требовалось. Прозвучал четвёртый выстрел. Офицер отбросил пистолет с пустым барабаном и, пошатываясь, побрёл прочь. По щекам его текли слёзы.

— Эй, парни, вы в порядке? — конный лейтенант в сером мундире подлетел к забору.

— В порядке! — ответил за всех Старбак.

— Мы уделали их, парни! Уделали, как детей! — ликующе объявил лейтенант.

— Хотите яблоко, мистер? — пленный каролинец, копавшийся в ранцах, вывалившихся из перевернувшегося передка, бросил доброму вестнику ярко-красное яблоко: — Добавьте им от нас!

— Добавим!

Тракт заполнила южная пехота. Старбак одёрнул мундир. Он вновь был свободен, а у него оставалось неисполненным ещё одно обещание.

Усталые бойцы собирали раненых. Тех, кого могли найти. Те же, кого вражеская пуля или осколок настигли в канавах, кустах, густом подлеске, были обречены на смерть долгую, мучительную и безвестную. Жажда терзала всех. Самые нетерпеливые припадали к вёдрам, где артиллеристы полоскали банники, отгоняли с поверхности чёрную муть и жадно пили тёплую солёную жидкость. Поднявшийся ветерок раздувал пламя костров, разведённых из разбитых ружейных лож и сломанных заборов.

Преследовать отступающего врага сил не оставалось ни у кого. Южане диву давались богатству добычи: пушкам, фурам, передкам, горам амуниции и толпам пленных. Толстяк-конгрессмен из Нью-Йорка спрятал жирное брюхо за молодым деревцем, был пленён и препровождён в штаб, где, оклемавшись от страха, начал брызгать слюной и требовать немедленного освобождения, пока солдат из Джорджии не приказал ему заткнуться.

В сумерках южане переправились через Булл-Ран и обнаружили брошенные нарезные Парротты, с огня которых началось сражение. Кроме тридцатифунтовиков северяне оставили победителям двадцать шесть других орудий и обоз армии, в котором отыскались комплекты парадной формы, предусмотрительно приготовленные для триумфального марша по Ричмонду. Безымянный каролинец гордо расхаживал в парадном облачении полного генерала янки с эполетами, кушаком и шпорами. Карманы мёртвых выворачивались, являя на свет колоды карт, перочинные ножи, расчёски, Библии. Кому-то везло больше, они снимали с трупа золотые часы или кольцо с драгоценным камнем. Фотографии жён, возлюбленных, родителей, детей валялись на земле рядом с телами тех, кого запечатлённым на карточках людям никогда не суждено обнять. Победителям требовалось иное: сигары и деньги, серебро и золото, добротная обувь, крепкие сорочки, ремни, пряжки и оружие. Стихийно возник солдатский рынок, где отличную подзорную трубу можно было купить за доллар, саблю — за три, пятидесятидолларовый револьвер — за пять-шесть. По рукам ходили порнографические фотокарточки с обнажёнными кокотками из Нью-Йорка и Чикаго. Набожные, плюнув, отворачивались, остальные с интересом рассматривали белые дебелые телеса северных дамочек не столько из похоти, сколько примеряя на себя мысленно роль завоевателей богатого Севера, где такие вот роскошные дамочки и такие вот роскошные интерьеры. Хирурги победителей работали бок-о-бок с врачами побеждённых в полевых лазаретах, устроенных на фермах. Во дворах росли горы ампутированных конечностей, умерших складывали штабелями, как дрова, чтобы похоронить утром.

Смеркалось, а Джеймс Старбак был всё ещё свободен. Поначалу он схоронился в буреломе, затем переполз в глубокую канаву. Произошедшее не желало укладываться у него в голове. Как такое могло статься? Поражение! Жалкое, горькое, непредставимое! Как Господь допустил это? Неужто Он отступился от верных?

— Я бы на твоём месте дальше не пятился, янки. — раздался сверху вполне дружелюбный голос, — Там ядовитый плющ растёт. Оно тебе надо?

Джеймс посмотрел вверх. С края канавы за ним без малейшей враждебности наблюдали двое ухмыляющихся парней в серой форме. И, похоже, наблюдали давно.

— Я — офицер. — выпалил он.

— Рад познакомиться, офицер. Я — Нед Поттер, это Джейк Спринг, и мы ничем не хуже вас, северян. У нас тоже есть свой Эйб, и гавкает он не меньше вашего. — он подтянул на верёвке встрёпанную дворняжку, немедленно зарычавшую на Джеймса, — Мы не офицеры, зато ты — наш пленник.

Джеймс выпрямился, отлепил от мундира пару мокрых прошлогодних листьев, стряхнул ряску.

— Моё имя… — начал он и запнулся.

Что случится, когда они узнают, что он сын того самого Элиаля Старбака? Линчуют? Или сделают с ним одну из тех ужасных вещей, которым, по словам отца, подвергали на Юге негров и аболиционистов?

— Нас не колышет твоё имя, янки. Мы интересуемся насчёт твоих карманов. Я, Джек и Эйб не очень-то забогатели сегодня. У двух ребят из Пенсильвании, которых мы взяли в плен до тебя, на двоих нашлась одна кукурузная лепёшка и три цента. — дуло нацеленного на Джеймса ружья качнулось, улыбки стали шире, — Давай поднимайся к нам и отжаль для начала нам свой револьвер.

— Бьюкенен! — облегчённо выкрикнул Джеймс, выбираясь из канавы, — Майлз Бьюкенен!

Нед Поттер и Джейк Спринг недоумённо переглянулись.

— Адвокат! Я вспоминал его имя весь день! Едва не рехнулся! Майлз Бькенен! Он судью Шоу бездарью назвал!

Радость угасла, едва Джеймс осознал, что бедолага Майлз мёртв, его Абигейл овдовела, а сам он угодил в плен.

— Револьвер, янки. — деликатно напомнил Нед.

Джеймс безропотно отдал им почерневший от гари пистолет и вывернул карманы. Неду Поттеру, Джейку Спрингу и Эйбу достались восемнадцать долларов серебром, Новый Завет, часы, коробка стальных перьев, две записные книжки и носовой платок с вышитыми матушкой инициалами Джеймса. Южане радовались добыче, капитан горевал. Горевал не о потере вещей, горевал о своей покинутой Господом Родине.

В полутора километрах от Джеймса Натаниэль Старбак рыскал по изрытому артогнём и копытами склону, покрытому мёртвыми телами. Здесь полковник Фальконер рассёк ему лицо хлыстом. Здесь кончил дни Итен Ридли.

Труп Ридли нашёлся гораздо ближе к линии деревьев, чем казалось Старбаку. Интересно, подумалось мимоходом Натаниэлю, все ли воспоминания о битвах так обманчивы? Состояние тела было аховое: перековерканная мешанина костей, ошмётков плоти, запёкшейся крови и опалённой кожи. Старбак спугнул с начавшего пованивать Ридли пару птиц, и они, хлопая крыльями, неохотно перелетели на другого мертвеца. Лицо несостоявшегося зятя Фальконера было сильно обезображено, лишь щёгольскую бородку почти не запятнало кровью.

— Ты — сукин сын. — сказал покойнику Старбак.

Он слишком устал, чтобы испытывать к убитому им врагу гнев, ненависть или какие-либо иные чувства. Сказал ради Салли, ради потерянного ею ребёнка, ради мук и унижений, на которые этот человек обрёк девушку, чтобы она ему не досаждала.

Сладковатый запах смерти забивал ноздри, вызывая тошноту. Старбак стиснул зубы и присел к телу. Взявшись за ворот мундира, юноша потянул его к себе. Внутри что-то мерзко булькнуло, и Натаниэль едва не вывернуло. Слипшийся в ком рваный мундир не желал разворачиваться. Может, из-за пояса? Подавляя тошноту, Старбак отыскал наощупь пряжку, расстегнул, дёрнул. Ремень с подсумками выскользнул ему в руки, мерзко чвакнув. Кроме того, на землю выпало что-то тяжёлое. Револьвер.

Тот самый изящный револьвер Адамса, который любовно демонстрировал Старбаку Вашингтон Фальконер в своём кабинете в «Семи вёснах». Натаниэль отошёл в сторонку, отдышался и оттёр засохшую кровь с пистолета сначала о траву, потом о сравнительно чистый участок рукава. Сунул в пустую кобуру. Из подсумков на ремне убитого пересыпал к себе капсюли и патроны. Оказавшуюся там же дюжину долларовых монет положил в нагрудный карман.

Но Натаниэль пришёл не грабить труп врага, а вернуть законному владельцу его сокровище. Старбак обтёр о траву пальцы, набрал в лёгкие побольше воздуха и опять нырнул в липкие дебри мундира убитого. В одном из карманов он отыскал кожаный футляр с рисунком внутри, залитым кровью до полной неразличимости изображения. В другом Натаниэль нашёл три серебряных доллара и задубевший от крови небольшой кисет. Старбак раскрыл мешочек, перевернул и потряс над ладонью.

Выпало кольцо, тускло блеснув в гаснущем свете закатившегося солнца. Оно. Серебряное французское колечко матери Салли. Спрятав кольцо, Натаниэль отступил назад, хапнув воздуха и удостоил Ридли эпитафии:

— Ты — сукин сын. Жил, как сукин сын, и подох, как сукин сын.

Повернулся и пошёл вниз. Дым бивуачных костров тянулся через долину.

Когда Натаниэль поднялся на холм Генри, почти стемнело. Офицеры уговаривали бойцов расположиться на ночлег подальше от пропахшего кровью и порохом гребня, но люди слишком вымотались, развели костры, где пришлось и, рассевшись вокруг них, ели бекон с сухарями. Кто-то играл на скрипке, пронзительные звуки далеко разносились в тишине. Звёзды бледно обозначились на чистом небе. Полк из Джорджии хором благодарил Господа за дарованную победу.

Около часа Старбак слонялся среди костров, пока отыскал Легион. Опознал своих лишь по характерному профилю Бёрда на фоне огня, пылающего в середине сложенных жердин изгороди, расходящихся от пламени, будто лучи. Сидящие по мере прогорания пододвигали деревяшки вперёд. У костра собрались офицеры Легиона. Вышедшего из мрака Старбака Мерфи приветствовал дружелюбным кивком, а Бёрд — ухмылкой:

— Вы живы, Старбак?

— Как будто да, майор.

Бёрд подкурил сигарку, кинул юноше. Тот поймал, жадно затянулся, кивнул с благодарностью.

— Кровь ваша? — спросил Мерфи, разглядывая форму Натаниэля.

— Нет.

— Какой захватывающий, драматичный, а, главное, исчерпывающий рассказ. — восхитился Бёрд, — Эй, полковник!

Полковник Фальконер в натянутой поверх бинтов сорочке и накинутом на плечи мундире сидел на бочонке у входа в палатку. Когда до полковника только начал доходить весь ужас потери багажа, одна из партий водоносов возвратилась с чернокожим слугой Фальконера. Нельсон спас от янки столько вещей хозяина, сколько смог унести на себе, в том числе, палатку. Остальным поживились сначала северяне, потом — отбросившие янки с гребня южане. В палатке сейчас отлёживался Адам.

— Полковник! — вновь позвал Бёрд.

Выведенный окриком из задумчивости, Фальконер поднял на майора рассеянный взгляд.

— Отличные новости, полковник! — насмешливо оскалился Бёрд, — Старбак жив!

— Нат! — Адам потянулся к вырезанному из сука костылю.

— Лежи! — приказал ему отец, направляясь к костру.

Капитан-штабист подъехал с дальнего конца. Он вёз приглашение полковнику Фальконеру, но, почувствовав повисшее у костра напряжение, решил дождаться развязки.

При виде покрытого коркой засохшей крови Старбака полковник вздрогнул. Выглядел Натаниэль, как пришелец с того света. Оживший кошмар выпустил струйку дыма и улыбнулся:

— Добрый вечер, полковник.

Фальконер безмолвствовал. Бёрд раскурил себе сигару и, разогнав перед лицом дым, повернулся к Натаниэлю:

— Полковник интересуется, какой смертью умер Итен Ридли, Старбак?

— Картечью разнесло, полковник. В клочья. — безмятежно ответствовал Натаниэль.

— Именно так мне записать в полковые книги, Фальконер? — осведомился Бёрд, — Ридли убит картечью?

Вашингтон Фальконер молчал, сверля Старбака взглядом. Бёрд пожал плечами:

— Ранее вы давали мне указание арестовать Старбака за убийство Ридли. Мне как, арестовать его? — ответа Бёрд не дождался, — Старбак, вы убили Итена Ридли?

— Нет. — покачал головой Натаниэль.

Он смотрел на Фальконера. Тот знал, что бостонец лжёт, но обвинить в лицо духу не хватило. К офицерскому костру подтягивались любопытствующие легионеры со всего лагеря.

— А полковник говорит, что Ридли убили вы. — настаивал Бёрд, — Что скажете?

Старбак достал изо рта сигару и плюнул в костёр.

— Полагаю, плевок следует расценивать как несогласие? — довольно уточнил Бёрд, — Кто видел гибель Ридли?

Языки пламени посылали в небо искры. Никто не отзывался.

— Кто видел? — повторил Бёрд.

— Я видел. — к костру шагнул Труслоу, — Поганца разорвало картечью.

— Старбак ли застрелил его этой картечью, сержант?

Вокруг костра раздались смешки. Фальконер побагровел, но всё так же хранил молчание.

— По-видимому, полковник, вы ошиблись. — обратился к нему Бёрд, — Следовательно, лейтенант Старбак невиновен. А теперь, как мне кажется, вы хотите, полковник, поблагодарить лейтенанта за спасение знамён, да? Я вновь «тонко уловил вашу мысль»?

Но Фальконер больше не мог находиться в центре насмешливого внимания людей, которые сражались в то время, как он гонялся за славой. Он беспомощно оглядел сгрудившихся у костра легионеров и заметил за их спинами всадника.

— Вам что угодно? — сухо осведомился он.

— Вы приглашены на ужин, полковник. — сказал штабист, — Из Ричмонда прибыл президент, сэр, и генералы жаждут вашего общества.

Приглашение пришлось очень кстати. Отъезд давал Фальконеру шанс сохранить лицо, и полковник не замедлил этим шансом воспользоваться:

— Конечно, конечно. Адам! Поедешь со мной!

Фальконер-младший как раз доковылял до выхода из палатки, чтобы поздравить друга, но отцу нужна была поддержка сына, и Адам, послав Старбаку извиняющийся взор, покорно полез в седло подведённой Нельсоном кобылы.

Когда три всадника скрылись в ночи, Бёрд с прищуром уставился на Старбака:

— Как я понимаю, полковника до утра можно не ждать. Выходит, командую Легионом я. И на правах временного командира Легиона я выношу вам, Старбак, благодарность за спасение самого дорогого, а именно: двух знамён и меня лично. Только вот ума не приложу, что с вами делать?

— Вам виднее, майор.

— Не думайте, что ваши сегодняшние прегрешения останутся безнаказанными! — погрозил майор юноше длинным узловатым пальцем, — Отныне вы — капитан роты несчастного Розуэлла Дженкинса. Если, конечно, сержант Труслоу захочет выслушивать приказы от бостонского недоучки, пасторского сынка, у которого даже борода не растёт.

— Захочет. — коротко бросил Труслоу.

— Вот и берите его, сержант, но не говорите потом, что я вас не предупреждал!

Оказавшись вне пределов слышимости греющихся у офицерского костра людей, сержант Труслоу сплюнул табачную жвачку и остановился:

— Так каково это: убить человека? Помнишь, ты спрашивал у меня? Теперь сам скажи, что ты чувствуешь? А, капитан?

Капитан? Пожалуй, да. Капитан.

— Удовлетворение, сержант.

Труслоу кивнул:

— Ты пристрелил ублюдка, я видел. Любопытно, за что?

— За это. — Старбак взял коротыша за руку и вложил в чёрную от пороха ладонь кольцо, — всего лишь за это.

На серебре играли блики от костров. Секунду Труслоу взирал на кольцо. Затем сжал пальцы и пошагал туда, где расположилась рота «К». Эмили была на небесах, и кольцо приведёт к ней Труслоу в его срок. Внезапно коротыш повернулся к Натаниэлю, схватил за рукав, в его горле что-то булькнуло. Плачет, что ли? Но сержант прочищал глотку. Помедлив, едва слышно спросил:

— Как она, капитан?

— Счастлива. На диво, счастлива. Пришлось ей нелегко, но сейчас она довольна и собой и своим житьём. А кольцо просила забрать у Ридли и передать вам.

Труслоу испустил тяжёлый вздох:

— Наверно, убить подонка должен был я?

— Салли хотела, чтобы я его убил. И я убил. С удовольствием. — Старбак не сдержал усмешки.

Труслоу надолго замолк. Поднеся к глазам кольцо, он посмотрел на него и бережно спрятал в карман.

— Дождь будет завтра. — сказал коротыш, — Воздух дождём пахнет. Наши бездельники одеяла и подстилки прохлопали, с утра надо будет порыскать, найти что-то взамен.

Он привёл Старбака к костру роты «К» и представил:

— Новый капитан. Роберт, бекон остался? Джек, доставай припрятанный хлеб. Пирс, где виски, что ты раздобыл? Присаживайся к огню, капитан, не стесняйся.

Старбак не стеснялся. Простая пища казалась наивкуснейшими яствами вселенной, на компанию он тоже не жаловался. Над ними сияли звёзды. Где-то в лесу тявкала лиса, ржала раненая лошадь. Треснул одинокий выстрел, как запоздавшее эхо отгремевшей битвы, сделавшей пасторского сынка из Бостона южанином, «ребом».

Бунтарём.