14

Май выдался странным. Газеты и телевизор были полны заголовков о том, что журналисты называли «правом на смерть». Женщина, страдающая дегенеративным заболеванием, попросила уточнить закон, который способен защитить ее мужа, если он сопроводит жену в «Дигнитас», когда ее мучения станут невыносимы. Молодой футболист покончил с собой, уговорив родителей отвезти его в «Дигнитас». Подключилась полиция. В палате лордов назначили дебаты.

Я смотрела новостные репортажи, слушала юридические доводы членов движения «В защиту жизни» и почтенных философов-моралистов и не знала, на чью сторону встать. Все это казалось странно далеким от Уилла.

Мы тем временем постепенно удлиняли прогулки Уилла и увеличивали расстояние, которое он был готов проехать. Побывали в театре, съездили посмотреть народные танцы. Уилл невозмутимо смотрел на колокольчики и носовые платки танцоров, но слегка покраснел от усилий сохранять спокойствие. Как-то вечером посетили концерт под открытым небом во дворе старинного особняка по соседству — больше в его вкусе, чем в моем, — и один раз заглянули в кинотеатр, где из-за недостаточно тщательной моей подготовки посмотрели фильм о неизлечимо больной девушке.

Но я знала, что Уилл тоже видит газетные заголовки. С тех пор как мы поставили новую программу, он начал чаще пользоваться компьютером и научился двигать курсор, водя большим пальцем по тачпаду. Это утомительное занятие позволяло ему читать газеты в Интернете. Однажды утром я принесла чашку чая и обнаружила, что Уилл читает о молодом футболисте — подробный очерк о шагах, которые тому пришлось предпринять, чтобы покончить с жизнью. Он выключил экран, когда понял, что я за спиной. Казалось бы, пустяк, но у меня добрых полчаса стоял комок в горле.

Я просмотрела эту статью в библиотеке. Начала читать газеты. Я выяснила, какие из доводов глубоки, а какие поверхностны, поняла, что информация не всегда полезна в виде сухих, голых фактов.

Бульварные газеты набросились на родителей футболиста. «Как они могли позволить ему умереть?» — кричали заголовки. Я невольно чувствовала то же самое. Лео Макинерни было двадцать четыре года. Он прожил со своим увечьем почти три года, немногим больше, чем Уилл. Несомненно, он был слишком молод, чтобы решать, жить ему или нет. А потом я прочла статью, которую читал Уилл, — не чье-то личное мнение, а настоящую исследовательскую работу о том, что на самом деле происходило в жизни юноши. Похоже, автор поговорил с его родителями.

Они рассказали, что Лео играл в футбол с трех лет. Он жил футболом. Травму он получил в результате неудачного захвата, какие случаются, по их выражению, «один раз на миллион». Родители делали все возможное, чтобы ободрить сына, дать почувствовать, что его жизнь не потеряла смысл. Но Лео погрузился в депрессию. Он стал атлетом, лишенным не только атлетизма, но и возможности двигаться, а иногда и дышать без посторонней помощи. Ничто не приносило ему удовольствия. Его жизнь была полна боли, подорвана инфекцией, и он полностью зависел от окружающих. Лео скучал по друзьям, но отказывался с ними встречаться. Сказал своей девушке, что не желает ее видеть. Ежедневно твердил родителям о своем нежелании жить. Говорил им, что смотреть, как другие люди хотя бы наполовину живут той жизнью, которую он для себя планировал, невыносимо, настоящая пытка.

Лео дважды пытался уморить себя голодом, но попадал в больницу, а по возвращении домой умолял родителей задушить его во сне. Прочитав это, я сидела в библиотеке, прижимая кулаки к глазам, пока наконец не перестала всхлипывать.

Папа потерял работу. Он держался довольно мужественно. Вернулся домой, переоделся в рубашку и галстук и отправился на следующем автобусе в город, чтобы встать на учет на бирже труда.

Он сказал маме, что согласен на все, хотя был квалифицированным рабочим с многолетним опытом.

— Не думаю, что сейчас время проявлять разборчивость, — добавил он, игнорируя мамины возражения.

Но если мне оказалось тяжело найти работу, перспективы пятидесятипятилетнего мужчины, который всю жизнь занимался одним-единственным делом, были еще менее радужными. Его не возьмут даже кладовщиком или охранником, с отчаянием сказал он, вернувшись с очередной серии собеседований. Работодатели предпочтут ненадежного семнадцатилетнего сопляка, потому что правительство возместит расходы на зарплату, но не зрелого мужчину с безупречным послужным списком. Через две недели постоянных отказов они с мамой признали, что нужно подать заявление на пособие, просто чтобы продержаться, пока он не найдет работу, и вечерами корпели над маловразумительными пятидесятистраничными анкетами, в которых спрашивалось, сколько человек в его семье пользуется стиральной машиной и когда он в последний раз выезжал за границу — папа предполагал, что в 1988 году. Я положила подаренные Уиллом деньги в жестянку для наличности в кухонном шкафу. Мне казалось, родителям станет легче, появись у них небольшой запас на черный день.

Проснувшись утром, я обнаружила, что конверт с деньгами просунут под дверь.

Приехали туристы, и город начал наполняться. Мистер Трейнор все реже и реже показывался дома, его рабочий день удлинялся по мере того, как замок посещало все больше людей. Я встретила его в городе однажды вечером в четверг, когда возвращалась из химчистки. В этом не было бы ничего необычного, если бы он не обнимал рыжеволосую женщину, явно не миссис Трейнор. При виде меня он отпихнул ее, словно горячую картофелину.

Я отвернулась, притворившись, будто разглядываю витрину. Мне не слишком хотелось, чтобы он знал, что я их видела, и я постаралась об этом забыть.

В пятницу, после того как папа потерял работу, Уилл получил приглашение — приглашение на свадьбу Алисии и Руперта. Строго говоря, открытку прислали полковник и миссис Тимоти Дьюар, родители Алисии, приглашая Уилла отметить бракосочетание их дочери с Рупертом Фрешвеллом. Приглашение пришло в плотном пергаментном конверте с расписанием празднования и толстым, сложенным в несколько раз списком подарков. Последние предлагалось купить в магазинах, о которых я никогда не слышала.

— Надо же, какая наглость, — заметила я, изучая позолоченные буквы и позолоченный край толстой открытки. — Выбросить?

— Как хотите. — Уилл был воплощенное равнодушие.

Я взглянула на список:

— А что такое кускусьер?

Возможно, дело в том, как быстро он отвернулся и уткнулся в компьютер. Возможно, дело в его тоне. Но почему-то я не выбросила приглашение, а аккуратно убрала в папку Уилла на кухне.

Уилл дал мне еще одну книгу рассказов, которую заказал на Amazon, а также «Красную королеву». Я знала, что она мне не понравится.

— В ней даже сюжета нет, — заметила я, изучая заднюю сторону обложки.

— Ну и что? — ответил Уилл. — А вы постарайтесь.

Я постаралась — не из-за интереса к генетике, просто опасаясь, что в противном случае Уилл будет меня третировать. В последнее время он стал немного грубым. И что самое неприятное, задавал вопросы по прочитанному, желая убедиться, что я не отлыниваю.

— Вы мне не учитель, — ворчала я.

— И слава богу, — искренне отвечал он.

Эта книга — на удивление живо написанная — была посвящена битве за выживание. В ней утверждалось, что женщины выбирают мужчин вовсе не потому, что любят их. Якобы самки всех видов всегда выбирают сильнейшего самца, чтобы дать своему потомству лучшие шансы. И ничего не могут с этим поделать. Так устроена природа.

Я была не согласна с автором. И его доводы мне не нравились. В том, в чем Уилл пытался меня убедить, был неприятный подтекст. С точки зрения автора, Уилл был физически слабым, неполноценным. Бесполезным биологически. И жизнь его не имела смысла.

Уилл распространялся об этом весь день, и наконец я не выдержала:

— Однако кое-чего этот Мэтт Ридли не учел.

— Неужели? — Уилл оторвался от экрана компьютера.

— Что, если генетически превосходящий самец на самом деле настоящий придурок?

В третью субботу мая приехали Трина и Томас. Мама выбежала в сад еще до того, как они дошли до середины нашей улицы. Она прижала Томаса к груди, уверяя, что за время своего отсутствия он вырос на несколько дюймов. Томас изменился, повзрослел и выглядел как маленький мужчина. Трина обрезала волосы, и в ней появилась непривычная утонченность. На ней был незнакомый пиджак и сандалии с ремешками. Нехорошо, конечно, но я задумалась, где она взяла деньги.

— Ну как? — спросила я, пока мама гуляла с Томасом по саду, показывая ему в крошечном пруду лягушек.

Папа смотрел с дедушкой футбол, разочарованно восклицая при очередной упущенной возможности.

— Отлично. Очень хорошо. В смысле, тяжело, когда никто не помогает с Томасом, а в садике ему понравилось не сразу. — Трина наклонилась вперед. — Только не говори маме. Я сказала ей, что у него все хорошо.

— Но учеба тебе нравится.

— Это самое приятное, — расплылась в улыбке Трина. — Не могу выразить, Лу, как здорово снова пользоваться мозгами. Как будто я на годы потеряла огромную часть себя… и снова нашла. Наверное, это звучит глупо?

Я покачала головой. Я была искренне рада за нее. Мне хотелось рассказать сестре о библиотеке, компьютерах и обо всем, что я сделала для Уилла. Но решила, что сейчас в центре внимания должна быть она. Мы сидели на складных стульях под потрепанным тентом и попивали чай. Я заметила, что ее пальцы снова здорового цвета.

— Мама скучает по тебе, — сказала я.

— Теперь мы будем приезжать почти каждые выходные. Просто мне нужно было… Лу, дело ведь не только в том, чтобы Томас освоился. Мне нужно было время, чтобы побыть вдалеке от всего этого. Просто чтобы побыть другим человеком.

Трина и выглядела немного другим человеком. Так странно. Всего несколько недель вдали от дома способны стереть знакомые черты. Мне казалось, что сестра ступила на путь к совершенно иной, новой жизни. И почему-то — что она меня бросила.

— Мама сказала, твой приятель-инвалид приходил на ужин.

— Он не «мой приятель-инвалид». Его зовут Уилл.

— Извини. Уилл. Выходит, список радостей жизни работает?

— Отчасти. Какие-то поездки удачны, какие-то нет. — Я рассказала о катастрофе с лошадиными скачками и неожиданном успехе скрипичного концерта, о наших пикниках, и сестра засмеялась, когда я рассказала о праздничном ужине.

— Как ты думаешь?.. — Я видела, что она подбирает слова. — Ты победишь?

Как будто это соревнование.

Я сорвала веточку жимолости и принялась обрывать с нее листья.

— Не знаю. Мне кажется, нужно ускориться. — Я рассказала ей, что миссис Трейнор говорила о путешествии за границу.

— И все же не могу поверить, что ты была на скрипичном концерте. Ты!

— Мне понравилось.

Трина подняла бровь.

— Нет, правда понравилось. Это было… эмоционально.

Она присмотрелась ко мне:

— Мама говорит, он очень милый.

— Он правда милый.

— И красивый.

— Травма позвоночника еще не превращает его в Квазимодо.

«Только не говори, какая это трагическая потеря», — мысленно попросила я.

Но, наверное, моя сестра была достаточно умна.

— Как бы то ни было, мама явно удивилась. По-моему, она ожидала увидеть Квазимодо.

— В том-то и дело, Трин, — отозвалась я, выливая остатки чая в клумбу. — Все ожидают увидеть Квазимодо.

За ужином мама была жизнерадостной. Она приготовила лазанью, любимое блюдо Трины, а Томасу в виде исключения позволили не спать допоздна. Мы ели, разговаривали и смеялись и обсуждали безопасные темы, например футбольную команду, мою работу и сокурсников Трины. Мама, наверное, сто раз спросила сестру, уверена ли она, что хорошо справляется одна, не нужно ли ей что-нибудь для Томаса — как будто у родителей были лишние деньги. Я порадовалась, что предупредила Трину, что папа и мама остались без гроша. Она отказалась от помощи вежливо и убедительно. Только позже мне пришло в голову спросить, действительно ли ей ничего не нужно.

В полночь я проснулась от плача. Томас плакал в каморке. Я слышала, как Трина пытается утешить его, успокоить, включает и выключает свет, перестилает кровать. Я лежала в темноте, глядя, как оранжевый свет фонарей падает сквозь жалюзи на свежевыкрашенный потолок, и ждала, когда это прекратится. Но тот же тоненький плач раздался в два часа ночи. На этот раз я услышала, как мама шлепает по коридору, а затем приглушенный разговор. Наконец Томас снова затих.

В четыре я проснулась от скрипа двери. Я сонно заморгала и повернулась к свету. В дверях стоял Томас, слишком большая пижама болталась вокруг его ножек, одеяльце волочилось по полу. Я не видела его лица, только силуэт, но в его позе ощущалась неуверенность, как будто он не знал, что делать дальше.

— Иди сюда, Томас, — прошептала я.

Он потопал ко мне, и я увидела, что он еще наполовину спит. Он спотыкался на ходу, засунув большой палец в рот и прижимая к себе драгоценное одеяльце. Я приподняла край одеяла, и Томас забрался ко мне в кровать, улегшись лохматой головой на вторую подушку и свернувшись клубочком. Я накрыла его одеялом и некоторое время любовалась племянником, восхищаясь тем, как быстро и уверенно он заснул.

— Доброй ночи, солнышко, — прошептала я и поцеловала его в лоб.

Пухлая ручка схватила меня за футболку, как будто малыш хотел убедиться, что я никуда не уйду.

— Где вам больше всего понравилось?

Мы сидели в укрытии, пережидая налетевший шквал, чтобы продолжить прогулку по задворкам замка. Уилл не любил ходить в основную часть — на него таращилось слишком много людей. Но огороды были его тайным сокровищем, которое мало кто посещал. Укромные фруктовые сады были отделены друг от друга гравийными дорожками, с которыми кресло Уилла вполне справлялось.

— В каком смысле? И что это?

Я налила немного супа из термоса и поднесла к его губам.

— Томатный суп.

— Ладно. Господи, да он горячий. Дайте подумать, — прищурился он, глядя вдаль. — Я поднялся на гору Килиманджаро, когда мне исполнилось тридцать. Это было невероятно.

— Насколько высоко?

— Высота пика Ухуру — чуть больше девятнадцати тысяч футов. Правда, последнюю тысячу я скорее полз. Высота — нелегкое испытание.

— Было холодно?

— Нет… — улыбнулся он. — Это же не Эверест. По крайней мере, в то время года. — Уилл смотрел вдаль, погрузившись в воспоминания. — Там очень красиво. Килиманджаро называют крышей Африки. На вершине кажется, что видишь край света.

Уилл мгновение помолчал. Я наблюдала за ним, гадая, где он сейчас. Когда мы вели такие разговоры, он становился похожим на моего одноклассника — парня, рискнувшего уехать и отдалившегося от нас.

— А что еще вам понравилось?

— Залив Тру-дʼО-Дус на Маврикии. Приятные люди, красивые пляжи, отличный дайвинг. Мм… Национальный парк Цаво в Кении, сплошь красная земля и дикие животные. Йосемитская долина в Калифорнии. Отвесные скалы, такие высокие, что мозг не в состоянии это осмыслить.

Уилл рассказал мне о ночи, проведенной в горах, когда он примостился на уступе в нескольких сотнях футов от земли. Ему пришлось пристегнуться к спальному мешку, а мешок прикрепить к скале, потому что ворочаться во сне было очень опасно.

— Вы только что описали мой худший кошмар.

— Города мне тоже нравятся. Сидней. Северная территория. Исландия. Недалеко от аэропорта есть место, где можно купаться в вулканических источниках. Странный постъядерный пейзаж. Да, и путешествие по Центральному Китаю. Я добрался до местечка в двух днях езды от столицы провинции Сычуань, и местные плевали в меня, потому что никогда не видели белого человека.

— Есть ли место, где вы не побывали?

Уилл отпил еще супа.

— Северная Корея? — задумался он. — Да, и я ни разу не был в Диснейленде. Это считается? Даже в парижском.

— Я однажды купила билет в Австралию. Но так и не полетела. — (Он удивленно повернулся ко мне.) — Кое-что помешало. Ничего. Возможно, однажды я туда полечу.

— Никаких «возможно». Вы должны отсюда выбраться, Кларк. Обещайте, что не проведете остаток жизни на этом жалком лоскутке земли.

— Обещать? Зачем? — Я старалась говорить беззаботно. — Вы куда-то собрались?

— Мне просто… невыносима мысль, что вы останетесь здесь навсегда, — сглотнул он. — Вы слишком яркая. Слишком интересная. — Он отвернулся. — У вас всего одна жизнь. Ваш долг — прожить ее как можно полнее.

— Ладно, — осторожно сказала я. — И куда мне поехать? Куда бы вы поехали, если бы могли поехать куда угодно?

— Прямо сейчас?

— Прямо сейчас. И ответ «Килиманджаро» не принимается. Это должно быть место, куда я в принципе могу поехать.

Расслабляясь, Уилл совершенно менялся. На его лице заиграла улыбка, вокруг глаз разбежались морщинки удовольствия.

— В Париж. Сидеть за столиком у кафе в Маре, пить кофе и есть теплые круассаны с маслом и клубничным джемом.

— Маре?

— Это маленький квартал в самом сердце Парижа. В нем полно мощеных улочек, покосившихся многоквартирных домов, геев, ортодоксальных евреев и женщин бальзаковского возраста, похожих на Бриджит Бардо. Если и жить в Париже, то именно там.

— Мы можем поехать, — повернувшись к нему и понизив голос, сказала я. — На «Евростаре». Это несложно устроить. Наверное, можно обойтись без Натана. Я никогда не была в Париже, но очень хотела бы. Правда. Особенно с человеком, который знает его как свои пять пальцев. Что скажете, Уилл?

Я вообразила себя в кафе. Я сижу за столиком и восхищаюсь парой новых французских туфель, купленных в шикарном маленьком бутике, или ковыряю булочку ногтями, накрашенными элегантным алым лаком. Я почувствовала вкус кофе и запах дыма сигарет «Голуаз» за соседним столиком.

— Нет.

— Что? — Мне не сразу удалось вернуться из-за своего придорожного столика.

— Нет.

— Но вы только что сказали…

— Вы не понимаете, Кларк. Я не хочу ехать туда в этой… этой штуке. — Уилл, понизив голос, жестом указал на кресло. — Я хочу оказаться в Париже самим собой, прежним. Хочу сидеть на стуле, откинувшись на спинку, в своей любимой одежде, и переглядываться с хорошенькими француженками, которые смотрят на меня, как на любого другого мужчину. А не отводят поспешно глаза, сообразив, что я застрял в чертовой детской коляске-переростке.

— Но мы можем попробовать, — осмелилась я. — Необязательно…

— Нет. Нет, не можем. Потому что я закрываю глаза и точно знаю, каково сидеть на рю де Фран-Буржуа: в руке сигарета, передо мной холодный клементиновый сок в высоком бокале, пахнет чьим-то жарящимся стейком, вдалеке тарахтит мопед. Я знаю все ощущения до единого. — Он сглотнул. — В день, когда я поеду с вами в этой чертовой штуковине, все мои воспоминания, все чувства сотрутся. Придется прикладывать усилия, чтобы просто усесться за столик, заезжать и съезжать с парижских бордюров. Таксисты откажутся нас подвозить, а чертово кресло не удастся зарядить от французской розетки. Вам понятно? — Его голос стал жестким.

Я закрутила крышку термоса, внимательно изучая свои туфли, потому что не хотела, чтобы он видел мое лицо.

— Понятно, — ответила я.

— Хорошо, — глубоко вздохнул Уилл.

За нашими спинами остановился автобус, чтобы выгрузить у ворот замка очередную партию гостей. Мы молча наблюдали, как они, приученные глазеть на руины минувшей эпохи, покорно выходят гуськом из автобуса и направляются в старую крепость.

Возможно, Уилл понял, что я немного подавлена, потому что слегка наклонился ко мне. Лицо его смягчилось.

— Итак, Кларк. Дождь, похоже, прекратился. Куда мы сегодня пойдем? В лабиринт?

— Нет! — сорвалось с моих губ, и я поймала взгляд Уилла.

— У вас клаустрофобия?

— Что-то вроде. — Я начала собирать наши вещи. — Давайте просто вернемся домой.

В следующие выходные я спустилась вниз посреди ночи, чтобы попить. Я страдала бессонницей и обнаружила, что вставать не намного лучше, чем лежать в кровати, борясь с водоворотом неприятных мыслей.

Мне не нравилось бодрствовать по ночам. Я невольно гадала, не бодрствует ли Уилл по ту сторону замка, и воображение затягивало меня в его мысли. Это было мрачное место.

Хотите знать правду? Я ничего не добилась с ним. Время утекало. Я не смогла даже убедить его поехать в Париж. И когда он объяснил почему, с ним трудно было спорить. У него находились все причины отказаться от любой долгой поездки, которую я предлагала. А поскольку я не могла объяснить, почему мне так хочется взять его с собой, я никак не могла на него повлиять.

Я шла мимо гостиной и услышала звук — приглушенный кашель или, возможно, восклицание. Я остановилась, вернулась назад и подошла к двери. Осторожно толкнула ее. На полу гостиной была устроена импровизированная кровать из диванных подушек, на которой под гостевым одеялом лежали мои родители. Их головы находились на одном уровне с газовым камином. Мы мгновение смотрели друг на друга в полумраке, стакан застыл у меня в руке.

— Что… что вы здесь делаете?

— Тсс! — Мать приподнялась на локте. — Говори тише. Мы… — Она посмотрела на отца. — Мы решили поменяться.

— Что?

— Мы решили поменяться. — Мать в поисках поддержки покосилась на отца.

— Мы отдали Трине нашу кровать, — пояснил папа. На нем была старая голубая футболка с прорехой на плече, а волосы сбились набок. — Они с Томасом не могли прижиться в каморке. И мы отдали им свою спальню.

— Но вы не можете спать здесь! Это же неудобно!

— Нам удобно, милая, — сказал папа. — Правда. — Пока я стояла, пытаясь осмыслить его слова, он добавил: — Это только по выходным. А ты не можешь спать в той каморке. Тебе нужно высыпаться, ведь ты… — Он прокашлялся. — Ведь ты единственная из нас работаешь и вообще… — Мой здоровяк-отец не мог смотреть мне в глаза.

— Ложись, Лу. Спи. У нас все хорошо. — Мама практически выгнала меня.

Я поднялась по лестнице, бесшумно ступая по ковровой дорожке и краем уха прислушиваясь к бормотанию внизу.

Я помедлила у комнаты мамы и папы, теперь слыша то, чего не слышала раньше, — тихое сопение Томаса. Затем медленно вернулась через площадку в свою комнату и осторожно закрыла за собой дверь. Я лежала в огромной кровати и смотрела в окно на оранжевые огни фонарей, пока рассвет наконец — благослови его Боже — не подарил мне несколько драгоценных часов сна.

В моем календаре осталось семьдесят девять дней. Я снова начала беспокоиться.

И не я одна.

Однажды в обед миссис Трейнор дождалась, пока Натан займется Уиллом, и попросила пройти с ней в большой дом. Она усадила меня в гостиной и спросила, как обстоят дела.

— Ну, мы намного чаще бываем вне дома, — начала я. Она кивнула, как бы соглашаясь. — Уилл разговаривает больше, чем раньше.

— С вами — возможно. — Она издала невеселый смешок. — Вы говорили с ним о поездке за границу?

— Еще нет. Но поговорю. Просто… вы же знаете, какой он.

— Я правда не против, — сказала миссис Трейнор, — если вы захотите куда-то поехать. Да, сначала мы не слишком одобрили вашу идею, но мы много говорили об этом, и оба согласны…

Мы посидели в тишине. Она подала мне чашку кофе на блюдце. Я сделала глоток. С неустойчивым блюдцем на коленях я всегда чувствовала себя лет на шестьдесят.

— Итак… Уилл сказал, что был у вас дома.

— Да, на мой день рождения. Родители устроили праздничный ужин.

— Как он себя вел?

— Хорошо. Очень хорошо. Был удивительно мил с моей мамой. — Я невольно улыбнулась воспоминанию. — В смысле, она немного грустит, потому что моя сестра с сыном переехали. Мама скучает по ним. Мне кажется, ему… ему просто хотелось ее отвлечь.

— Очень… заботливо с его стороны, — явно удивилась миссис Трейнор.

— Мама думает так же.

Она помешала свой кофе.

— Не припомню, когда Уилл в последний раз изволил ужинать с нами.

Миссис Трейнор еще немного расспросила меня. Разумеется, никаких прямых вопросов — это было не в ее стиле. Но я не могла дать ей ответы, в которых она нуждалась. Иногда мне казалось, что Уилл стал счастливее: он охотно гулял со мной, поддразнивал, наставлял, казался чуть более заинтересованным миром за стенами флигеля… Но что я знала на самом деле? В душе Уилла существовали обширные области, в которые он не позволял мне даже заглянуть. Последние пару недель я испытывала неприятное чувство, что эти области растут.

— Он выглядит чуть более счастливым, — сказала миссис Трейнор. Казалось, она пытается себя успокоить.

— Я тоже так думаю.

— Было очень… — ее взгляд метнулся ко мне, — утешительно увидеть его немного похожим на прежнего Уилла. Я прекрасно сознаю, что все эти улучшения — ваша заслуга.

— Не все.

— Я не могу до него достучаться. Не могу даже приблизиться к нему. — Миссис Трейнор поставила свою чашку и блюдце на колено. — Уилл очень необычный человек. Еще с того времени, когда он был подростком, я не могу отделаться от мысли, что, с его точки зрения, я в чем-то провинилась. Но я так и не поняла, в чем именно. — Быстро взглянув на меня, она попыталась хохотнуть, но это совсем не походило на смех.

Я притворилась, будто пью кофе, хотя в чашке ничего не осталось.

— Вы хорошо ладите со своей матерью, Луиза?

— Да, — ответила я. — А вот сестра сводит меня с ума.

Миссис Трейнор выглянула в окно, где ее драгоценный сад начинал цвести бледным и изысканным сочетанием розового, лилового и голубого.

— У нас осталось всего два с половиной месяца, — не поворачивая головы, сказала она.

Осторожно, чтобы не звякнуть, я поставила чашку на столик.

— Я делаю все, что могу, миссис Трейнор.

— Да, знаю, Луиза, — кивнула она.

Я вышла.

Лео Макинерни умер двадцать второго мая в безымянной палате швейцарской больницы. На нем была его любимая футбольная форма, и родители находились рядом. Его младший брат отказался приехать, но сделал заявление, что его брат был окружен любовью и поддержкой. В три часа сорок семь минут Лео выпил молочный раствор смертельной дозы барбитурата и, по словам родителей, через несколько минут словно погрузился в глубокий сон. Чуть позже четырех часов смерть констатировал наблюдатель, который снимал все на видеокамеру, чтобы предотвратить любые обвинения в нарушении закона.

«Казалось, он обрел покой, — цитировались слова его матери. — Это единственное, что поддерживает меня на плаву».

Ее и отца Лео трижды допрашивали в полиции, им угрожало судебное преследование. Им слали письма с угрозами и оскорблениями. Мать выглядела почти на двадцать лет старше своего возраста. И все же, когда она говорила, в ее лице было что-то, кроме горя, ярости, беспокойства и усталости, свидетельствовавшее о безмерном облегчении.

«Он снова стал похожим на Лео».