Глава 7
Южная Африка – приключения, плен, побег

Пароход «Даноттар Касл» с генералом Буллером, его штабом и корреспондентами газет прибыл в Кейптаун 31 октября 1899 г. после семнадцати дней плавания. По прибытии Черчилль отправился на встречу с губернатором Капской провинции сэром Альфредом Милнером, который сообщил ему, что буры поставили под ружье гораздо больше людей, чем ожидалось, и что вся Капская колония готова к восстанию.

Тем же вечером Черчилль с коллегой, корреспондентом Джоном Аткинсом, поездом выехали из Кейптауна. Они собирались пересесть на пароход, а потом снова на поезд, чтобы попасть в Ледисмит, который вот-вот могли захватить буры. На следующий день они узнали, что под Ледисмитом попали в плен 1200 британских солдат. Стало ясно, что нужно торопиться. Прибыв в Де-Ар, они успели на последний поезд, уходивший в Ист-Лондон на берегу Индийского океана. Продвижение буров к Де-Ару только начиналось. В какой-то момент им сообщили, что буры на расстоянии всего сорока километров.

«Мы очень недооценили мощь и силу духа буров, – писал Черчилль матери. – Впрочем, мы на четверо суток опередили других корреспондентов. Уверен, я уцелею для грядущих событий».

Как только поезд прибыл в Ист-Лондон, Черчилль с Аткинсом поспешили в Дурбан, намереваясь оттуда приехать в Ледисмит по железной дороге. Они сели на маленькое каботажное суденышко. Переход был ужасен. Аткинс позже вспоминал: «Мы оба сильно страдали от морской болезни». В Дурбан судно пришло в полночь 4 ноября. Черчилль был поражен, обнаружив на борту госпитального судна Реджинальда Барнса, получившего в одной из первых стычек пулевое ранение в пах. Он также узнал, что Ледисмит отрезан от Дурбана, что в городе остаются сэр Джордж Уайт со своими войсками и что генерал Буллер, хотя и получивший приказ срочно освободить Ледисмит, появится в Дурбане не раньше чем через три дня.

Буллеру нужно было несколько дней для подготовки к отправке военного имущества по железной дороге. Черчилль и Аткинс решили ехать самостоятельно. Утром 5 ноября они первым же поездом отправились в Питермарицбург. На путь в сто километров ушло четыре часа. Впрочем, добравшись, они узнали, что линия на север больше не работает. Всегда находчивый, Черчилль нанял специальный поезд и дал распоряжение машинисту подъехать как можно ближе к Ледисмиту. Добравшись до Коленсо, откуда до места назначения было несколько километров, выяснилось, что железнодорожная ветка перерезана. Ледисмит находился в осаде.

«Мы рванули из Коленсо, – написал Черчилль сэру Ивлину Вуду, – подгоняемые 12-фунтовой пушкой». Корреспонденты вернулись в Эсткурт, на предыдущую станцию той же ветки, которую обороняли два батальона британских войск. В письме Вуду Черчилль назвал этот городок «никуда не годной чашкой среди холмов».

«Мы поставили палатки на сортировочной станции в Эсткурте, – написал Аткинс. – Нашли хорошего повара. У нас было немного хорошего вина. Каждый вечер мы к обоюдному удовольствию развлекали наших друзей». Черчилль критически оценивал деятельность британских военных властей в Южной Африке. «Поразительно, насколько мы недооценивали этих людей, – написал он сэру Ивлину Вуду из Эсткурта. – В плен к бурам попало вдвое больше солдат, чем погибло, – не самое приятное соотношение. Думаю, следует наказывать тех командиров, которые сдаются в плен со своими подчиненными».

6 ноября в Лондоне вышла из печати «Война на реке», а уже через два дня Черчилль вернулся в Коленсо как пассажир специального бронепоезда, который изготовили сами военные. В поезде были платформа с корабельной девятидюймовой пушкой, которую обслуживали моряки, бронированные платформы для пехоты, паровоз, тендер и платформа с ремонтной бригадой и путевыми рабочими, которые были нужны, чтобы в случае необходимости восстанавливать разрушенный путь.

Прибыв на место, они увидели воздушный шар. Его подняли солдаты осажденного Ледисмита, чтобы следить за передвижениями буров. Поезд остановился на расстоянии менее километра от Коленсо. Черчилль в сопровождении офицера и сержанта пошли пешком в брошенные британцами окопы на окраине, а потом вошли в город. Буров нигде не было видно. «На окраине города, – как сообщал вечером Черчилль в депеше для Morning Post, – несколько местных жителей, встревоженные появлением поезда, подняли на палке белый флаг и размахивали им». Поезд продвинулся еще немного на север, после чего без происшествий вернулся в Эсткурт.

9 ноября, уже верхом с отрядом британцев, Черчилль вернулся на окраину Коленсо. Там они с Аткинсом поднялись на холм, чтобы осмотреть другой берег реки. Их силуэты четко выделялись на фоне неба. Внезапно их окружили вооруженные всадники. «Попались, кажется», – сказал один из них. Но к счастью, это был британский сержант. Журналисты предъявили документы, и конфликт был исчерпан. «Сержант выглядел разочарованным, – написал Черчилль в Morning Post, – но удовлетворился тем, что его сфотографировали для лондонских газет».

Вернувшись в Эсткурт, Черчилль писал Ивлину Вуду: «Было страшно ездить вдоль передовой, хотя я все-таки это делал. Но теперь с нетерпением жду прибытия армии, которая расчистит путь. Ледисмит полностью блокирован, британская кавалерия заперта. Даже железнодорожная ветка небезопасна. Если генерал буров Жубер решит оставить крепкую позицию на реке Тугела и наступать на Эсткурт, нам придется бежать».

Командующий в Эсткурте, опасаясь, что в случае нападения буров не сможет удержать позиции, решил отвести части в направлении Питермарицбурга. Вечером перед запланированным отступлением он ужинал с Черчиллем и Аткинсом в их палатке. Черчилль был убежден, что в отступлении нет необходимости. Как позже вспоминал Аткинс, «ужин проходил под непрерывный лязг полевых орудий, загружаемых на платформы. За ужином Уинстон с уверенностью, которой я отчасти завидовал, но которую не совсем одобрял, утверждал, что Жубер, скорее всего, слишком осторожен, чтобы сейчас выступить, что он, несомненно, доволен своей прочной позицией на Тугеле, что будет жаль указать ему путь на Марицбург и так далее».

Ужин закончился, и командующий ушел. «Вскоре после этого, – заметил Аткинс, – лязг, который на время затих, послышался вновь. Пушки стали снимать с платформ. Уинстон просиял. «Это я сделал!» – воскликнул он. Потом милостиво поправился: «Это мы сделали». Соответствовало ли это действительности, мы никогда не узнаем. Возможно, командующий действовал, исходя из какой-то свежей информации. Но, по крайней мере, Уинстон приложил усилия».

На девятый день пребывания в Эсткурте капитан Эйлмер Холдейн, друг Черчилля по индийской кампании, получил приказ взять бронепоезд и на рассвете 15 ноября отправиться на разведку в сторону Коленсо. Позже в официальном рапорте Холдейн написал, что, получив приказ и выходя из штаба, заметил Черчилля, который вместе с несколькими другими журналистами бродил неподалеку в надежде добыть информацию для газет. Холдейн сообщил Черчиллю о полученном приказе и, зная, что он уже ездил на этом поезде и ему было кое-что известно о территории, по которой лежал путь, предложил ему на следующий день присоединиться к ним.

Черчилль, который уже два раза совершил подобную поездку, поначалу засомневался, но в конце концов согласился. Этот день окажется одним из самых судьбоносных в его жизни. Бронепоезд с отрядом в 150 человек вышел из Эсткурта в 5:10 утра в направлении Коленсо. Через час и десять минут он пришел на станцию Фрер. «Противника не вижу», – сообщил Холдейн в Эсткурт. После пятнадцатиминутной остановки он отдал приказ продолжать движение к Чивли, которого достигли в 7:10 утра. Выяснилось, что буры провели там всю ночь.

Из Эсткурта пришел ответ, в котором говорилось, что к западу от железной дороги замечено около пятидесяти буров, движущихся на юг. Холдейну теперь предписывалось оставаться во Фрере, наблюдать и обеспечить безопасный отход. Он немедленно распорядился направить поезд из Чивли обратно во Фрер. Затем, как он написал позже, «на вершине господствующей высоты внезапно появился противник с артиллерией на расстоянии примерно полукилометра. Один снаряд попал в паровоз».

Машинист Чарльз Драйвер, надеясь прорваться, дал полный ход. Поезд помчался под уклон. В километре от Фрера уклон закончился, но в этот момент платформа с ремонтниками и две бронированные платформы, которые оказались впереди паровоза, сошли с рельсов. Выяснилось, что буры подложили на рельсы огромный валун.

В результате крушения одна из платформ опрокинулась и перегородила путь. «Черчилль, который находился на другой платформе, рядом с артиллерийской, – записал Холдейн, – предложил свою помощь. Зная, что на него можно полностью положиться, я с радостью согласился, а сам занялся подавлением огня вражеской артиллерии, пока он старался расчистить путь».

Спрыгнув с бронированной платформы, Черчилль побежал к трем сошедшим с рельсов платформам и дал распоряжение солдатам убрать их с пути. Это было сделано с помощью машиниста, которому Черчилль подсказал, как и куда подавать паровоз, чтобы столкнуть с рельсов поврежденную платформу. Вагнер был ранен в лицо осколками шрапнели. Позже он расскажет денщику Черчилля Уолдену, что после ранения обратился к Черчиллю со словами: «Мне конец». На что тот ответил: «Выше голову, старина, я с тобой».

«Я боялся, что машинист в панике и не сможет управлять локомотивом, – напишет Черчилль принцу Уэльскому две недели спустя. – Но когда я сказал ему, что, если он справится, его наградят за мужество, он взял себя в руки и под моим руководством вернулся на свой пост». Пока Черчилль, машинист и солдаты занимались этим нелегким делом, британцы открыли огонь по бурам из корабельной пушки. Она успела сделать четыре выстрела, после чего в нее попал снаряд. Холдейн приказал артиллерийскому расчету укрыться на бронированной платформе, откуда, как он доносил, «велась непрерывная стрельба по пушкам противника, что существенно мешало им вести прицельный огонь».

Двое буров были убиты. Тем временем Черчилль с солдатами под непрерывным огнем пытались убрать три сошедшие с рельсов платформы. Четыре солдата при этом погибли, тридцать получили ранения. Позже Черчилль узнал от командующего артиллерией буров, что их тяжелые пушки в среднем выпускали по тридцать снарядов в минуту каждая. «Когда понимаешь, что дистанция была примерно в километр, – рассказывал он принцу Уэльскому в письме, написанном две недели спустя, – можно представить, какому обстрелу мы подверглись и какой звон стоял от шрапнели, бьющей в броню платформы».

«В течение часа, – писал Холдейн в официальном рапорте, – усилия освободить путь ни к чему не приводили. Тяжелые платформы сцепились между собой, бригаду ремонтников никто не мог найти, но Черчилль с неослабевающим упорством продолжал свое дело. Именно ему принадлежит основная заслуга в освобождении пути от сошедших с рельсов платформ. При этом он часто оказывался под огнем противника. Его доблестное поведение невозможно переоценить».

Один из солдат бронепоезда, рядовой Уоллс, через месяц отправил письмо сестре, которая переслала его леди Рэндольф. Он, в частности, написал: «Черчилль – отличный парень. Он ходил под огнем так спокойно, словно ничего вокруг не происходило, и призывал добровольцев помочь убрать с дороги платформу. Его самообладание и все поведение были полезнее усилий пятидесяти человек».

Усилия Черчилля увенчались успехом. Путь был расчищен. Примерно в 8:30 утра паровоз смог продвинуться вперед. Но Черчилль предложил сдать назад к платформам, которые оставались на рельсах, чтобы подцепить их и забрать раненых. Оказалось, что сцепка повреждена бурским снарядом. «Тогда, – рассказывал потом машинист Вагнер, – Черчилль бросил на землю пистолет и бинокль и стал помогать раненым садиться в тендер. Я видел, как он помогал им. Он был совершенно спокоен и при этом пахал как негр. Непонятно, как он не пострадал, ведь в паровоз попало не меньше пятидесяти снарядов».

Погрузив раненых, Черчилль дал указание машинисту, которого позже рекомендовал представить к медали, на малой скорости вести паровоз с тендером в сторону Фрера. По пути они заметили еще нескольких раненых. Черчилль сумел взять и их. «Он вел себя как настоящий храбрец, – рассказывал один офицер через два дня газете Natal Witness. – Таких еще поискать».

Паровоз и тендер, битком набитый ранеными, двигался в сторону Фрера. Черчилль ехал с ними. «Убедившись, что движению паровоза ничто не препятствует, – писал позже рядовой Уоллс сестре, – он проехал с нами меньше километра, после чего спокойно слез и пошел назад помогать другим раненым. Убедившись, что ими есть кому заняться, Черчилль отправился пешком к месту аварии, чтобы помочь капитану Холдейну». Холдейн же тем временем старался перевести свои пятьдесят человек в близлежащий амбар, чтобы оттуда продолжать бой. Но тут два британских солдата подняли над головой белые носовые платки. Увидев сигнал капитуляции, буры прекратили стрелять и поскакали в их сторону.

Холдейну ничего не оставалось, кроме как сдаться со своими людьми. В это время Черчилль все еще шел вдоль рельсов к месту крушения. Но дойти ему не удалось. Пройдя метров двести, ему показалось, что он видит двух дорожных рабочих. Но он ошибся – эти двое оказались бурами, которые тут же навели на него винтовки. Он побежал обратно к паровозу. «Буры стреляли, пока я бежал вдоль рельсов, – вспоминал он позже. – Пули свистели буквально в нескольких сантиметрах от меня. На пути оказалась траншея глубиной около двух метров. Я спустился в нее, но это было плохое укрытие. Единственное, что давало мне шанс, – это скорость. Я метнулся вперед. Снова две пули пролетели рядом, не задев меня».

Он выбрался из траншеи и прополз под проволочным ограждением. Затем обнаружил небольшую ложбину и заполз в нее, пытаясь отдышаться. Выглянув, он увидел в двухстах метрах крутой берег реки. «Там можно было укрыться, – писал он. – Я встал, собираясь совершить рывок к этому берегу. Но вдруг увидел всадника, несущегося ко мне во весь опор». С расстояния сорока метров бур, лейтенант Остхайзен, прокричал что-то, но Черчилль его не понял. «Я был готов убить его, – вспоминал он позже. – После всего пережитого мне очень хотелось это сделать». Черчилль положил руку на ремень, пытаясь нащупать пистолет. Но пистолета не было: он забыл, что, помогая машинисту, бросил его. Бур держал Черчилля на прицеле. Он поднял руки – и стал пленным.

Солдаты, вернувшиеся во Фрер, тепло отзывались о Черчилле. О его смелости писали на первых полосах газет. Художники рисовали, как он помогает починить паровоз. В ряде газет написали, что он достоин Креста Виктории. Уолден из Питермарицбурга писал леди Рэндольф: «С сожалением сообщаю, что ваш сын попал в плен. Но я почти уверен, что он не ранен. Я приехал в Питермарицбург, собрал все вещи мистера Уинстона и стал ждать его освобождения. Все офицеры в Эсткурте считают, что Ч. и машинист получат КВ».

Не было еще и десяти утра, когда пленных окружили. Позже Черчилль говорил Аткинсу: «Это было величайшим унижением в моей жизни!» В одной из газетных статей, написанной через пять месяцев, он рассказал, как под конным эскортом буров вели его, «несчастного пленника, бросающего жадные взоры в сторону воздушного шара над Ледисмитом». Пленные двое суток шли пешком до небольшой железнодорожной станции. В ожидании поезда на Преторию Черчилль предъявил удостоверение журналиста и поинтересовался, нельзя ли сообщить про него начальству. После этого его заперли в билетной кассе.

Поездка в Преторию заняла почти сутки. В столице офицеров разместили в здании школы, реквизированном под тюрьму для военнопленных. «Поскольку я был совершенно безоружен и имел при себе удостоверение корреспондента, – написал Черчилль матери, – не представляю, зачем они меня задерживали». Но буры не собирались отпускать его. Генерал Жубер отправил телеграмму государственному секретарю: «Хотя Черчилль и заявляет, что был всего лишь корреспондентом, из газетных отчетов о боевых действиях выясняется совершенно противоположное. Именно благодаря его активному участию одной секции бронепоезда удалось скрыться. Его нужно тщательно охранять, ибо он представляет опасность и может принести нам большой вред. Его нельзя отпускать до окончания войны». Буры испытывали особенную досаду оттого, что не удалось захватить бронепоезд, поскольку к югу от Ледисмита у них не было ни одного.

На четвертый день пребывания в плену Черчилль начал давление на бурские власти, написав непосредственно военному министру Луису де Соузе. Он также рассчитывал на помощь из дома. «Уверен, ты сделаешь все, что в твоих силах, чтобы обеспечить мое освобождение», – написал он матери из Претории 18 ноября. Плен он назвал «новым опытом» – таким же, как интенсивный артобстрел. Не получив никакого ответа на формальную просьбу об освобождении, 21 ноября он опять написал де Соузе, интересуясь, каковы намерения бурского командования относительно его. Он очень обеспокоен невозможностью продолжать журналистскую деятельность, поскольку удерживается уже шесть суток. Безусловно, полагал он, бурам не повредило бы, чтобы войну освещал человек, испытавший на себе их хорошее отношение.

Через пять дней Черчилль написал третье письмо де Соузе. Он вновь отрицал свое активное участие в обороне бронепоезда, хотя признавал: «Естественно, я делал все, что мог, чтобы выбраться из столь опасной ситуации и сохранить свою жизнь. В этом смысле мое поведение ничем не отличалось от поведения гражданских дорожных рабочих и служащих железной дороги, которые уже освобождены вашим правительством». В случае освобождения он готов был дать любое обязательство, которого может потребовать правительство Трансвааля. Даже при том, что очень хотел бы продолжить свою журналистскую деятельность, он соглашался, если потребуется, уехать из Южной Африки на время войны.

Предложение осталось без ответа. Капитан Терон, бурский офицер, присутствовавший при стычке у Фрера, возражал против освобождения Черчилля. Он сообщил де Соузе, что во время операции Черчилль собирал добровольцев и руководил ими, в то время как офицеры пребывали в растерянности. «Судя по сообщениям прессы, – говорил капитан, – теперь он заявляет, что не принимал участия в схватке. Это ложь. Он также отказывался подчиниться. Он сдался в плен только после того, как лейтенант Остхайзен направил на него винтовку». Терон добавил, что, на его взгляд, Черчилль – один из самых опасных военнопленных и не зря газеты Наталя делают из него настоящего героя.

Среди тюремщиков был один, находивший особое удовольствие в оскорблениях пленных, в том числе Черчилля. Однажды Черчилль подошел к нему и, напомнив, что «в войне может победить любая сторона», спросил, знает ли он, что может попасть в тяжелую ситуацию из-за своего отношения к пленным. «Почему?» – спросил тот. «Потому что британское правительство может наказать одного-двух в назидание другим», – ответил Черчилль. Больше этот человек не досаждал ни Черчиллю, ни другим пленным.

30 ноября Черчиллю исполнилось двадцать пять лет. Он провел этот день в плену и писал письма. Одно – принцу Уэльскому, в котором заметил, что военнопленным разрешили записаться в Государственную библиотеку Трансвааля, «поэтому сейчас, несмотря на досаду, что нахожусь в стороне от событий, я получил возможность усовершенствовать свое образование». Его мысли, как он написал в тот же день Бурку Кокрейну, занимало объединение капиталов, против которого выступали многие американцы. «Капитализм в виде трестов и картелей, – пояснял Черчилль своему американскому другу, – достиг таких вершин власти, о которых старые экономисты даже не подозревали, и это вызывает у меня настоящий ужас. Если я смогу что-то сделать – им не царствовать в этом мире».

«Новый век, – писал Черчилль Кокрейну, – станет свидетелем великой войны за Личность. В тюрьме чертовски скучно. Тело заперто, в то время как происходят великие события, творится история, – история, которую, прошу заметить, я должен фиксировать. Сегодня мне 25. Страшно подумать, как мало остается времени!» Даже теперь, почти через пять лет после смерти отца, Черчилль не избавился от страха преждевременной смерти из-за наследственности. 8 декабря он написал еще одно письмо де Соузе, в котором подчеркнул: «Я не воевал против буров, я только помогал расчистить путь от обломков. Именно этим занимались путевые рабочие и ремонтная бригада. Их давно отпустили».

В письме Черчилль снова предлагал, если его отпустят, дать обязательство не выступать против республиканских сил и не давать никакой информации, могущей повлиять на военную ситуацию. Ответа он не получил. Через два дня он поинтересовался у Холдейна, нельзя ли ему присоединиться к задуманному тем побегу. По плану Холдейна он и старшина Броки, который был родом из Йоханнесбурга и говорил по-голландски, должны были перебраться через стену, находящуюся за уборной, в сад частного дома, и покинуть Преторию, передвигаясь только ночью, и преодолеть почти 500 километров до границы с португальским Мозамбиком.

Броки не хотел подключать к побегу третьего человека, тем более такого, чье отсутствие будет сразу замечено, но Холдейн согласился взять с собой Черчилля, поскольку тот очень помог ему в Чивли. Побег был назначен на вечер 11 декабря. В этот день Холдейн записал в дневнике: «Черчилль в крайнем возбуждении, и всем понятно, что он собирается ночью сбежать». Днем они получили весть о двух поражениях британских войск. Стало ясно, что бежать надо срочно. «Вторая половина дня была ужасна, – записал Черчилль спустя одиннадцать дней. – Никогда со школьных лет я так не волновался». Днем он пытался читать, но не мог сосредоточиться. Потом играл в шахматы и проиграл. Наконец стемнело, и без десяти семь они с Холдейном пересекли задний двор здания, направляясь к уборной. Броки последовал за ними через десять минут. «Охранники, однако, не дали нам шанса, – писал Черчилль. – Один из них стоял прямо напротив единственного подходящего участка стены. Мы прождали два часа, но даже пытаться было невозможно. С отвратительным чувством облегчения отправились спать».

12 декабря с театра боевых действий снова пришли плохие вести. «Как ты помнишь, – писал Черчилль Холдейну девять месяцев спустя, – я был за отчаянные действия, даже связанные с риском, а ты предпочитал терпеливо выжидать благоприятного случая». Он думал, днем сказал Черчилль Броки, что прошлой ночью тот перелезет через стену. «А почему не ты?» – поинтересовался Броки. «Хорош бы я был, – парировал Черчилль, – если бы перелез, а ты не смог последовать за мной?» – «Если бы ты перелез, – возразил Броки, – мы бы пошли за тобой, можешь не сомневаться». Днем напряженность между заговорщиками усилилась. Холдейн записал в дневнике: «Черчилль, который мерил шагами задний двор и чье возбужденное состояние было заметно другим пленным, сказал мне: «Мы должны бежать сегодня». Я ответил: «Мы непременно это сделаем, если подвернется случай».

«Я настаивал, – писал Черчилль двенадцать лет спустя, – что мы в любом случае должны совершить задуманное этой ночью». Днем ранее он написал пятое письмо де Соузе, которое положил под подушку. «Я не считаю, что ваше правительство вправе удерживать меня – корреспондента, не участвовавшего в боевых действиях. Поэтому я решил бежать», – так начиналось письмо. В нем он выразил благодарность за гуманное отношение республиканских войск к пленным и надежду на то, что, когда самая тяжкая и несчастная война наконец закончится, сложится ситуация, при которой не пострадают ни национальная гордость буров, ни безопасность британцев, и тем самым будет положен конец вражде двух народов. Заканчивалось письмо так: «Сожалею, что обстоятельства не позволяют мне лично попрощаться с вами. Искренне ваш, Уинстон С. Черчилль».

Как только стемнело, Холдейн с Черчиллем направились к уборной. Там, как вспоминал позже Черчилль, они стали ждать возможности перелезть через стену, но после долгих колебаний так и не решились, посчитав, что это слишком опасно, и вернулись. На веранде сидел Броки. «Он оскалился, – записал в дневнике Холдейн, – и заявил, что мы трусы, а он может бежать в любую ночь. Я ответил ему: «Тогда иди и попробуй». Броки направился к уборной. Шло время, он не возвращался, и Черчилль сказал Холдейну: «Я полез. Давай за мной через некоторое время». Черчилль пересек двор и оказался перед входом в уборную. Там он встретил выходящего Броки. Они опасались разговаривать в присутствии охранника. Броки, проходя мимо, пробормотал что-то невнятное.

«Я пришел к заключению, – писал Черчилль позже, – что мы можем потратить всю ночь в колебаниях, если так или иначе не решим вопрос сегодня. Как только охранник отвернулся, чтобы раскурить трубку, я подпрыгнул, ухватился за край стены и через несколько секунд благополучно свалился на землю с другой стороны. Там я присел в кустах и стал ждать, когда появятся другие». Позднее Черчилль утверждал, что Холдейн и Броки должны были перебраться через стену вслед за ним. «Наша договоренность заключалась в том, что я перелезу первым и буду ждать вас, – писал он Холдейну девятью месяцами позже. – Я прождал полчаса и стал сильно нервничать».

Ожидание было тягостным. «Я надеялся, что они появятся в любую минуту, – вспоминал он. – Находиться в саду было очень рискованно, укрытием мне служили лишь чахлые кустики без листвы. Люди ходили туда-сюда, в доме светились окна». Пока Черчилль ждал Холдейна и Броки, охранник два раза проходил на расстоянии шести-семи метров от него.

Вскоре ему стало ясно: что-то пошло не так. Потом он узнал, что Холдейн и Броки отправились в столовую ужинать. Пытаясь связаться с ними, Черчилль легким постукиванием привлек внимание одного офицера, зашедшего в уборную, и попросил того передать Холдейну, что он выбрался наружу и тот должен попытаться сделать то же самое как можно быстрее.

Еще через пятнадцать минут к уборной подошли Холдейн и Броки. Холдейн попытался взобраться на стену, но охранник увидел его и навел винтовку. Холдейну было приказано вернуться в главное здание.

Черчилль продолжал ждать в саду без компаса, без карты, без денег. Он зависел от Броки, ведь без него он не мог общаться с теми, кто встретился бы ему на долгом трехсоткилометровом пути через Трансвааль. Прошел час. Затем Черчилль услышал стук. Это был Холдейн. Он сказал, что попытался бежать, но был задержан охранником, и тот занял теперь такую позицию, что у них с Броки нет ни малейшей возможности последовать за Черчиллем этой ночью.

Черчилль решил было вернуться, но со стороны сада перелезть через стену было гораздо сложнее. Обойти здание и сдаться означало подвергнуться допросу и навсегда лишиться возможности спасения. Он шепотом сообщил Холдейну о безнадежности своего положения. Добраться до границы необнаруженным не представлялось возможным. «Мы с Холдейном шепотом обсудили ситуацию через щель в ржавой железной изгороди, – писал он позже. – Он согласился, что вернуться мне никак нельзя и что я должен идти один. Он был в отчаянии оттого, что ему придется остаться».

«Если я правильно помню, – писал Черчилль Холдейну девять месяцев спустя, – ты предложил перебросить мне компас, но я отказался, опасаясь, что это наделает шума. Тогда ты просто попрощался со мной».

Черчилль понимал, что пешком такое огромное расстояние не преодолеть. Он решил воспользоваться железной дорогой, которая шла от Претории до португальского порта Лоренсу-Маркиш на берегу Индийского океана, прячась в товарных вагонах. Покинув сад, он вышел через ворота на улицу мимо охранника, который стоял на дороге в считаных метрах от него. Светила луна; через равные промежутки горели фонари на столбах. Он пошел посередине улицы в направлении, которое, как он полагал, было кратчайшим путем к станции. К счастью, на нем была гражданская одежда – коричневый пиджак и брюки. «По улице шли люди, – написал он, – но никто со мной не заговорил».

Мыча под нос какую-то мелодию, Черчилль добрался до железной дороги. Осмотревшись, он решил, что лучше всего запрыгнуть на поезд, пройдя вперед метров двести от станции, когда состав еще не наберет ход. К тому же там был небольшой подъем с поворотом. Там его не смогли бы увидеть ни машинист, ни охранник. Когда состав приблизился, он запрыгнул на сцепку между вагонами и забрался на платформу, груженную мешками с углем. Поезд медленно шел на восток. Перед рассветом, опасаясь быть замеченным, Черчилль спрыгнул с платформы. Он оказался около Уитбэнка, небольшого шахтерского поселка в ста километрах к востоку от Претории. Он остался ждать под насыпью следующего ночного поезда. «Моим единственным компаньоном, – позже написал он, – был гигантский стервятник, который проявлял ко мне необыкновенный интерес и время от времени издавал отвратительные и угрожающие булькающие звуки».

Пока Черчилль прятался под насыпью, в Претории обнаружили побег. На поимку были брошены значительные силы. По Трансваалю распространили фотографию с описанием его внешности: «Англичанин 25 лет, рост примерно метр семьдесят, среднего телосложения, при ходьбе немного сутулится, лицо бледное, волосы темно-русые, говорит в нос, не выговаривает букву «с», не говорит по-голландски, последний раз его видели в коричневом костюме».

Вечером, мучимый голодом и жаждой, Черчилль пошел от железной дороги в сторону огней, как ему казалось, местного крааля, в котором могли оказаться друзья. Однако это были огни угольной шахты. Он постучал. Какой-то человек открыл дверь. Черчилль спросил его: «Вы англичанин?» Тот, в свою очередь подозревая врага, навел на него пистолет и, не отвечая на вопрос, спросил, кто он такой. «Я доктор Бентинк, – ответил Черчилль. – Я упал с поезда и заблудился».

Человек приказал Черчиллю войти в дом и под дулом пистолета потребовал говорить правду. Немного поколебавшись, Черчилль неожиданно выпалил: «Я Уинстон Черчилль». К счастью, человек, которому он признался, оказался англичанином, Джоном Ховардом, управляющим угольной шахтой. «Слава богу, что вы пришли к нам! – воскликнул он. – Это единственный дом в радиусе тридцати километров, в котором вас не выдадут. Мы здесь все британцы, и мы вам поможем». Этим же вечером Ховард поделился секретом еще с четырьмя людьми, в том числе с горным инженером Дэном Дьюснапом. Они решили спрятать Черчилля в шахте. Затем Дьюснап, выходец из Олдема, пожал ему руку со словами: «В следующий раз все наши проголосуют за вас».

14 декабря в Лондон пришла телеграмма агентства Reuter, содержащая два слова: «Черчилль бежал». Пересылая копию леди Рэндольф, Оливер Бортвик написал: «Зная его, не сомневаюсь, что он понимает, что делает, и через несколько дней объявится в каком-нибудь английском лагере, чтобы написать новую главу своей книги».

Трое суток Черчилль оставался глубоко под землей. Буры везде разыскивали его и объявили награду в 25 фунтов – за живого или мертвого. «В шахте было полно белых крыс, – позже вспоминал Ховард. – Один раз, когда я навестил его, я обнаружил, что он в полной темноте, потому что крысы утащили свечу. В другой раз, когда он курил сигару, его по запаху дыма обнаружил мальчишка-африканец. Мальчишка пошел на запах, но, как только увидел мистера Черчилля, пулей метнулся назад и сообщил приятелям, что в этой части шахты завелся призрак. После этого мальчишки долгое время боялись даже подойти к этому участку».

После трех суток одиночного заточения Черчилль заболел. В тайну пришлось посвятить врача, Джеймса Гиллеспи, который посоветовал вывести Черчилля на поверхность. Вечером 19 декабря Ховард и еще один англичанин, Чарльз Бернем, вывели его из шахты и спрятали среди тюков шерсти в железнодорожном вагоне, который Бернем грузил перед отправкой на побережье. Теперь у Черчилля был пистолет, два жареных цыпленка, несколько кусков холодного мяса, буханка хлеба, дыня и три бутылки холодного чая. Пистолет, полуавтоматический немецкий маузер, подарили ему друзья-шахтеры. Паровоз подтащил состав с шестью вагонами, в одном из которых скрывался Черчилль, к станции, где его подсоединили к поезду, идущему на побережье.

Черчилль продолжал скрываться среди тюков с шерстью. Поезд подошел к границе Трансвааля с португальской территорией. Там его отогнали на запасной путь, где он простоял восемнадцать часов. В какой-то момент к вагону, где прятался Черчилль, подошли несколько человек и начали обыскивать. «Я слышал шорох снимаемого брезента, – вспоминал он, – но, к счастью, они не стали копаться слишком глубоко». Затем поезд продолжил путь по португальской территории Африки. Черчилль вылез из-под тюков с шерстью, как только увидел название станции на португальском языке, и, по его собственным словам, «пел, кричал и ревел от радости во весь голос, а затем достал револьвер и два-три раза выстрелил в воздух».

Наконец поезд остановился в пакгаузе Лоренсу-Маркиша. Как рассказывал Бернем, «Черчилль выпрыгнул из вагона черный, как трубочист». Было четыре часа пополудни 21 декабря. Черчилль сразу же отправился в британское консульство. Консул послал телеграмму Милнеру: «Прошу сообщить родственникам, что сегодня прибыл Уинстон Черчилль».

В консульстве Черчиллю предоставили горячую ванну, выдали чистую одежду; он прекрасно пообедал и получил доступ к телеграфу – все, о чем можно было только мечтать. Среди телеграмм, которые он разослал этим вечером, была и телеграмма Луису де Соузе в Преторию, в которой он заверял того: «Ваши охранники не виноваты». Этот жест был продиктован желанием уберечь часовых от гнева начальства.

Читая газеты, которые дал ему консул, Черчилль впервые в полном масштабе смог оценить масштабы поражения британской армии, сравнимые лишь с Крымской войной, которая была полвека назад. Поражение потерпел и генерал Буллер, вынужденный отступить в Коленсо и снять осаду с Ледисмита.

Стремясь вернуться на фронт, Черчилль решил этим же вечером сесть на пароход, идущий в Дурбан. Впрочем, были опасения, что симпатизирующие бурам жители Лоренсу-Маркиша могут попытаться похитить его и доставить обратно в Преторию. Чтобы не допустить этого, группа вооруженных англичан, живущих в городе, собралась в саду консульства и проводила его на пристань. Через четыре часа он уже находился на борту корабля.

«В каюте маленького пароходика, идущего вдоль песчаного африканского побережья, – сообщил Черчилль в Morning Post, – я пишу заключительные строки этого письма, и читатель, вероятно, поймет, почему я пишу их с ощущением триумфа, – и не просто триумфа, с ощущением огромной радости».

Пароход пришел в Дурбан днем 23 декабря. К своему удивлению, на пристани Черчилль обнаружил большую толпу народа, приветствовавшую его. Радостно возбужденная толпа сопроводила его к городской ратуше, где он рассказал о своем побеге и уверенно предсказал исход войны. «После часа суматохи, которой, честно говоря, я наслаждался безмерно, я отправился на поезд, – написал он. – Стремясь вернуться на фронт, чтобы присоединиться к британским войскам, я ехал в Питермарицбург той же самой железнодорожной веткой, на которой был взят в плен месяц назад».

Вечером Черчилль был гостем губернатора Наталя. На следующий день он продолжил путь к штабу Буллера. К его удивлению, штаб генерала располагался именно там, где попал в засаду бронепоезд. Был канун Рождества. Черчилль встретил праздник в хижине путейских рабочих всего в двухстах метрах от места своего пленения. «Вчера у нас появился Уинстон Черчилль, бежавший из Претории, – написал Буллер своему другу 26 декабря. – Он в самом деле отличный парень, и я искренне им восхищаюсь. Я бы хотел, чтобы он командовал нерегулярными частями, а не писал для какой-то паршивой газетенки. Нам очень не хватает хороших людей, а он как раз из таких».

В период военных неудач побег Черчилля принес ему известность во всей Британии. Все теперь читали его публикации в Morning Post. В тот месяц был популярен куплет:

3 января 1900 г. британские газеты известили, что накануне Черчилль получил назначение в полк Южноафриканской легкой кавалерии. Он снова стал военным, кроме того, как он писал матери, Буллер дал ему лейтенантство, не требуя отказаться от статуса корреспондента. Из этого можно было сделать вывод, что Черчилля уважали. Впрочем, в письме Памеле Плоуден от 10 января он утверждал, что Буллер «немногого стоит. Есть один великий полководец, – написал он, – но Военное министерство его не замечает. Это – сэр Биндон Блад». Черчилль также призывал мисс Плоуден «не унывать, не сомневаться в исходе войны и не позволять временным военным неудачам отравлять себе жизнь. Бурские республики, – добавил он, – истощились».

Буры демонстрировали потрясающую решимость к сопротивлению. Тем не менее во вторую неделю января Буллер все-таки форсировал Тугелу. В отчете об этом сражении для Morning Post Черчилль писал: «Мне часто доводилось видеть множество мертвых, убитых на войне – тысячи в Омдурмане, в других местах, черных и белых, но смерть бура вызывает самые мучительные чувства». Он рассказывал про пожилого мужчину «с суровым орлиным профилем и короткой бородкой, который продолжал стрелять до тех пор, пока не умер от потери крови. Рядом с ним лежал парень лет семнадцати, а чуть поодаль двое наших несчастных пехотинцев, с головами расколотыми как яичная скорлупа. Ах, ужасная война, – продолжал он, – поразительная смесь славы и грязи, ничтожности и величия. И если просвещенный человек еще может это осознать, то простому народу это практически невозможно».

За Тугелой Черчиллю довелось увидеть еще больше жестокостей. «Сцены на горе Спайон-Коп можно назвать самыми странными и самыми ужасными из всех, что я видел, – написал он Памеле Плоуден 28 января. – Сражение было нами проиграно. Смысла в нем было немного, но мы потеряли семьдесят офицеров и 1500 солдат. Я провел пять дней под непрерывным артиллерийским и ружейным огнем, и один раз пуля сбила перо на моей шляпе. Даже если бы я был просто журналистом, я бы сейчас не поехал домой. К добру это или нет, но это мой выбор и мой долг. Не знаю, увижу ли, чем это закончится, но я твердо уверен, что не покину Африку, пока все не решится».

Двумя неделями ранее Черчилль отклонил предложение сторонников консерваторов из Саутпорта стать их кандидатом на ближайших всеобщих выборах.

28 января в Дурбан прибыла леди Рэндольф в качестве владелицы госпитального судна «Мэн». Черчилль поспешил в Дурбан, чтобы встретиться с ней и привезти с собой брата Джека, уже офицера. Кузену Хью Фривену, который написал о тяжелом настроении дома, Черчилль ответил 5 февраля с берегов Тугелы: «Не допускай, чтобы мать и друзья падали духом. Мы выполняем долг британских граждан, а всем остальным надо сохранять бодрость. Сегодня днем или завтра утром мы пойдем в решающее наступление на бурские позиции за Тугелой. Надеюсь и молюсь, чтобы ты вскоре услыхал хорошие вести».

В этом бою Джек был ранен в ногу. Его отправили в Дурбан, на госпитальное судно матери. «Бедняга Джек, – написал Черчилль Памеле Плоуден. – Вот пример каприза Фортуны. Был очень плотный огонь, пули десятками свистели в воздухе. Джек лежал, а я, который уже столько раз искушал судьбу, ходил не укрываясь. Однако ранило Джека. В этом бою я едва не погиб. Но хотя был в самой гуще, Бог пощадил меня. Теперь я стал задумываться, доживу ли до конца. Мимо меня шел бесконечный поток раненых. За последние два дня более тысячи человек. Эта война очень жестокая, но я верю, что мы проявим не меньшую решимость, чем наши противники. Впрочем, я спокоен и с каждым днем все меньше обращаю внимания на пули».

28 февраля лорд Дандональд с двумя кавалерийскими эскадронами готовился войти в Ледисмит. Он пригласил с собой Черчилля. В этом историческом рейде принял участие также Рональд Брук, один из друзей-сослуживцев Черчилля, чей брат Алан во Вторую мировую войну станет начальником Имперского Генерального штаба. «Мне никогда не забыть этого рейда, – написал Черчилль в Morning Post. – Вечер был приятен и прохладен. Конь подо мной силен и свеж. Мы неслись вперед. Гремели залпы нашей артиллерии. Внезапно впереди показался вооруженный пикет. «Стой, кто идет?» – «Колонна на помощь Ледисмиту». После этого из траншей и окопов, замаскированных в кустарнике, выскочила группа людей в лохмотьях. Они слабыми голосами приветствовали нас. Некоторые плакали. В сумерках они выглядели призраками – бледными и исхудавшими. Офицер размахивал шлемом и глупо смеялся. Высокий, крепкий колонист, встав на стременах, издал такой громкий приветственный вопль, что его, несомненно, должны были услышать в линии пикетов перед Ледисмитом».

Осада Ледисмита была снята. Вечером Черчилль ужинал с командующим обороной города сэром Джорджем Уайтом. Его отчет о вступлении в Ледисмит, появившийся в Morning Post, читался везде и был высоко оценен. Помимо описания радости от прорыва блокады, Черчилль опять выражал убежденность в том, что в Англии после победы необходимо укрепить дух народа социальными реформами, направленными на улучшение жизни.

Среди тех, кто читал корреспонденции Черчилля из Южной Африки, был и Джозеф Чемберлен. Он отмечал их достоинства и желал автору дальнейших успехов и признания. Из Англии пришла весть о выходе из печати его романа «Саврола» (Savrola). Многие обозреватели высоко оценили батальные сцены. Manchester Courier назвала их «блестящими». Роман буквально расходился на цитаты, среди которых было определение вырождающегося империализма: «Наши нравы исчезнут, но наши принципы останутся».

На следующий день после прорыва блокады Ледисмита Черчилль отправил в Morning Post телеграмму с описанием парада в честь победы: «Это была процессия львов. Когда два батальона Девонского полка, оба покрытые славой, встретились, и старые друзья, ломая строй, ринулись друг к другу с криками и объятиями, восторг охватил всех, а я, размахивая шляпой с перьями, что-то кричал до тех пор, пока были силы – от радости, что дожил до этого дня».

Репортажи Черчилля получили широкое признание. Позже один офицер, в частном письме отозвавшись критически об отсутствии реального боевого опыта у большинства журналистов, работавших в Южной Африке, отметил: «Уинстон Черчилль – единственное исключение из многих. Он все видит своими глазами и слышит своими ушами». В Ледисмите Черчилль получил письмо от американского агента майора Джеймса Понда с предложением организовать тур выступлений в Соединенных Штатах. Черчилль тут же написал матери: «Надо не упустить этот случай. Выясни, действительно ли этот агент лучший, а если не он, то кто».

Помимо этого Черчилль решил написать пьесу о Бурской войне. Он рассказывал Памеле Плоуден, что хочет поставить ее осенью в Лондоне, в Театре ее величества. «Она будет правдива во всем, – писал он, – а сценические эффекты должны быть такими, чтобы публика буквально ощутила себя под огнем. Пьеса должна получиться очень эффектной, и я уверен, что с моим именем и с помощью хороших режиссеров она может иметь огромный успех. Я не сомневаюсь, что люди в ней будут говорить и действовать как на настоящей войне».

В этом письме Черчилль выражал сочувствие Памеле, которая потеряла на войне многих друзей. Корреспонденту, призывавшему его поберечь себя, он ответил: «Не думаю, что буры прилагают особые усилия, чтобы убить именно меня. Впрочем, даже если так, пока не могу поздравить их с успехом. У них была для этого масса возможностей, но пока, слава богу, они не преуспели».

Многие из тех, кто сталкивался с Черчиллем, интуитивно чувствовали, что это человек поразительных способностей. «Горжусь знакомством с вами, – написал корабельный артиллерист капитан Перси Скотт, в то время бывший военным комендантом Дурбана. – Без всякой протекции вы сделали удивительную карьеру. Не сомневаюсь, наступит день, когда я пожму вам руку как премьер-министру Англии. У вас для этого есть два необходимых качества – талант и трудолюбие. Такое сочетание, по-моему, не знает преград».

Находясь в Ледисмите, Черчилль не переставал поражаться жестокости по отношению к бурам. «Я бы относился к бурам великодушно и терпимо, – говорил он, – вплоть до обеспечения средствами существования инвалидов войны и обездоленных женщин и детей». Мир должен быть достойным. «Мы не жаждем мести, – писал он в Natal Witness, – даже с учетом поражений в начале войны. Ничто не должно помешать достижению мира. Пока мы продолжаем вести боевые действия, мы одновременно должны дать возможность нашему противнику принять поражение достойно. Мы должны одновременно и уговаривать, и принуждать».

Черчилль сформулировал стратегию победителей в конце войны: «Нельзя доводить людей до отчаянья. Даже крыса, загнанная в угол, опасна. Мы стремимся к скорейшему установлению мира и меньше всего хотим, чтобы эта война стала партизанской. Те, кто требует око за око, зуб за зуб, должны задаться вопросом: стоят ли сомнительные достижения многих лет кровавой партизанской войны и неизбежного обнищания Южной Африки?»

«Нужно стремиться к коалиции и согласию между голландцами и англичанами, – писал Черчилль. – Не следует думать, что буры хорошо сражались, потому что были опьянены злобой и ненавистью». Реакция на его призыв к сдержанности, звучавший и в телеграммах в Morning Post, оказалась враждебной. «Уинстона жестоко критикуют за его пацифистские телеграммы, – написал Джек матери в начале апреля, вернувшись в Ледисмит. – В Натале все выступают против его взглядов».

Вскоре Черчилль узнал, что Холдейну удалось бежать, устроив подкоп. Он написал ему письмо с поздравлениями, в котором отметил, что эпизод с бронепоездом, в результате которого они оказались в плену, получил широкую огласку.

Теперь Черчилль решил просить разрешения присоединиться к армии, которая собиралась в поход через Оранжевую республику в Трансвааль и Преторию. Позже он узнал, что лорд Робертс не хотел, чтобы он отправлялся в Оранжевую республику корреспондентом, полагая, что его присутствие будет неприятно лорду Китченеру из-за книги «Война на реке». Тем не менее Робертс не стал препятствовать ему.

В апреле Черчилль из Ледисмита поездом добрался до Дурбана, проехав то место, где попал в засаду бронепоезд. «Его обломки, – писал он в Morning Post, – до сих пор валяются там, где мы когда-то, рискуя жизнью, пытались расчистить путь». Из Дурбана Черчилль пароходом отправился в Ист-Лондон, оттуда поездом – в Кейптаун, потом другим поездом в Блумфонтейн – на фронт. Там он на сутки присоединился к разведчикам. Перед ними была поставлена задача отрезать отряд бурских ополченцев от господствующей высоты. Англичан было от сорока до пятидесяти человек. Буры оказались на месте первыми. Тем не менее был дан приказ атаковать. Буры открыли огонь. Черчилль вставил ногу в стремя, но лошадь, испуганная выстрелами, дернулась в сторону. Он попытался вскочить в седло, но оно соскользнуло. Животное безумным галопом понеслось прочь. Большинство разведчиков уже были довольно далеко, и Черчилль остался один, без лошади, рядом с бурами. До ближайшего укрытия более километра, единственное средство обороны – пистолет. Ранение в этой ситуации представлялось лучшей перспективой. Он, как уже не раз бывало, помчался от бурских стрелков. На бегу мелькнула мысль: «Ну, вот и мой черед».

Внезапно откуда-то сбоку выскочил один из разведчиков. Черчилль крикнул ему: «Подхвати!» Тот остановился, и Черчилль вспрыгнул на лошадь ему за спину. «Мы помчались, – писал позже он. – Я обхватил его сзади, пытаясь ухватиться за гриву. Рука моя оказалась в крови – лошадь была ранена. Пущенные нам вдогонку пули свистели над головой, но, к счастью, расстояние быстро увеличивалось». «Не бойся, – крикнул спаситель Черчиллю и стал причитать: – Бедная моя коняга, ее ранило разрывной пулей. Вот дьяволы! Но их час придет! Бедная моя коняга…» – «Да ладно, – ответил Черчилль. – Ты мне жизнь спас». – «А мне лошадь жалко!» – сказал солдат.

Через несколько мгновений Черчилль оказался в безопасности без единой царапины. «Мне опять выпали две шестерки», – написал он в корреспонденции для Morning Post, в которой также отметил, что кавалерист Чарльз Робертс, который спас ему жизнь, достоин Креста Виктории за мужество. Однако Робертс ничего не получил. Только в 1906 г., когда Черчилль стал заместителем министра по делам колоний, он смог убедить власти наградить его медалью «За безупречную службу».

Черчилль понимал, как ему повезло. «Честно говоря, – писал он матери, – я никогда еще не был так близко к смерти». Вместе со своим двоюродным братом Санни и новым другом, герцогом Вестминстерским, Черчилль двигался в составе колонны генерала Гамильтона по направлению к Претории. В пути они потеряли убитыми нескольких человек. Черчилль сообщил матери, что их общий друг Джордж Брезер-Крейг «получил пулю в живот и скончался в муках».

Еще одному другу Черчилля, брату Рональда Брука Виктору, пуля раздробила руку. «Он очень приятный и умный парень, – писал Черчилль матери. – Очень симпатичный и смелый. Ты должна пригласить его на обед, отнестись к нему по-доброму ради меня и попросить какого-нибудь из своих знакомых генералов навестить его». Через четырнадцать лет Виктор Брук погибнет во Франции в начале Первой мировой войны.

Продвигаясь с армией Гамильтона по Оранжевой республике и своими глазами наблюдая все боестолкновения, Черчилль все же решил положительно откликнуться на неоднократные просьбы консерваторов Олдема выдвинуть свою кандидатуру на ближайших всеобщих выборах. С подобной просьбой к нему обращались еще несколько округов, но он остановил свой выбор на Олдеме. «Они умоляли меня не бросать их», – сообщил он матери 1 мая.

Тетушке Леони он написал две недели спустя: «Я пережил так много, что мне будет приятно пожить немного в мире и покое. Я был под огнем в сорока различных боях только в этой стране, и не перестаю думать, сколько еще можно испытывать судьбу. Впрочем, я хорошо переношу невзгоды. Мое здоровье и моральный дух никогда не были столь крепки, как сейчас, в конце седьмого месяца войны».

15 мая, пока Черчилль с войсками Гамильтона продвигался к Претории, в Лондоне вышла его четвертая книга. Она называлась «От Лондона до Ледисмита через Преторию» (London to Ladysmith via Pretoria) и была написана на основе первых двадцати двух корреспонденций в Morning Post. Через две недели после публикации он пережил новое приключение. Гамильтон в это время находился южнее Йоханнесбурга, а лорд Робертс – севернее. Город буры еще освободили не полностью. Стремясь как можно быстрее отправить отчет в Morning Post, Черчилль решил рискнуть и проехать через Йоханнесбург, чтобы успеть послать его из штаба Робертса. Гамильтон, оценив смелость Черчилля, выдал ему на руки рапорт о сражении для передачи Робертсу. Один француз по имени Лотре, работавший на ближайшем золотодобывающем руднике, предупредил, что поездка через Йоханнесбург опасна, поскольку буры наверняка задержат любого, проезжающего через город на лошади. Он считал, что лучше ехать на велосипеде в штатской одежде.

Лотре предложил отправиться вместе. «Я снял форму, – рассказывал Черчилль читателям в следующем репортаже, – надел гражданский костюм, который был у меня в багаже, и сменил фетровую шляпу на кепку. Мы с Латре сели на велосипеды и покатили в Йоханнесбург. «Если нас остановят, – предупредил Лотре, – говорите по-французски». Мы ехали по городу. Группы хмурых людей беседовали на улицах и подозрительно смотрели на нас. Однажды с нами поравнялся вооруженный бур на лошади. Я взглянул ему в лицо, наши глаза встретились. Он равнодушно отвернулся, потом пришпорил лошадь и ускакал прочь». Проезжая по городу, Черчилль разговорился с тремя британскими солдатами, бродившими в поисках съестного. Он предостерег их от встречи с бурами, еще остававшимися в Йоханнесбурге. Солдаты повернули назад и проводили велосипедистов к британцам. Черчилль вновь избежал опасности. В штабе Робертса он доложил, что почти все буры покинули город. Вечером, после отправки телеграммы в Morning Post и передачи донесения Гамильтона, он был приглашен к Робертсу. «Как вы добрались?» – спросил главнокомандующий. Черчилль объяснил. «Его глаза блеснули, – вспоминал он позже. – Они блеснули от изумления или одобрения. Во всяком случае, по-доброму».

Йоханнесбург был занят, и британцы продолжили наступление на Преторию. 4 июня буры потерпели поражение на окраине столицы. На следующее утро, перед тем как основные силы британцев должны были войти в город, Черчилль и большая группа офицеров на лошадях двинулись вперед. Им пришлось остановиться у закрытого железнодорожного переезда. «Перед нами очень медленно, – вспоминал Черчилль, – два паровоза тащили длинный состав. Вагоны были набиты бурами. Из каждого окна торчали винтовки. Ошеломленные, мы смотрели друг на друга с расстояния метра в три. Случайный выстрел мог спровоцировать жуткое кровопролитие. Жаль было упускать поезд, но мы испытали неподдельное облегчение, когда последний вагон скрылся с глаз».

Дальше путь Черчилля лежал к зданию, в котором содержались британские пленные. Еще этим утром пятьдесят буров охраняли тюрьму, в которой находилось 150 британских офицеров и 30 солдат. Один из пленных, Мелвилл Гудакр, записал в дневнике: «Около девяти утра внезапно на холм галопом взлетел Уинстон Черчилль, сорвал бурский флаг и под наши радостные возгласы водрузил британский».

«Махнув шляпой, я издал приветственный крик, – написал и Черчилль. – На него моментально откликнулись изнутри». Один из пленных вспоминал: «Тут же в помещении началась суматоха. Послышались хриплые крики, мы все, опережая друг друга, ринулись приветствовать своих спасителей. И первым, кого я увидел, подбежав к воротам, был Черчилль».

Через пять часов после освобождения пленных под салют своих победоносных войск в Преторию вошел Робертс. Теперь, когда Претория была взята, Черчилль написал матери: «Я предполагаю вернуться домой. Политика, Памела, финансы и книги требуют моего присутствия». Он также посоветовал брату, который оставался в действующей армии, вернуться в Англию: «Размышляя о незащищенности нашего острова, настойчиво рекомендую тебе служить в Лондоне».

Сам Черчилль продолжил движение с армией Гамильтона. 11 июня он оказался в самом пекле ожесточенного сражения, в «мышеловке под артиллерийским и ружейным огнем», – как сообщал он в телеграмме для Morning Post. Он только ничего не рассказал о собственном участии в сражении и даже не упомянул о нем в мемуарах, написанных тридцать лет спустя. Впрочем, через сорок четыре года после этого сражения Гамильтон опубликовал полный отчет, в котором отметил «проявленную Черчиллем отвагу в бою, которую, впрочем, так никогда полностью не оценили». Войска Гамильтона располагались у подножия высокого холма, вершину которого занимали буры. Эта позиция имела ключевое значение, но «никто, – написал он в рапорте, – этого не понял, пока Черчилль, прикомандированный к моей колонне, не поднялся на холм, бульшая часть которого не просматривалась бурами, ведшими интенсивный огонь. Он поднялся таким образом, как учили наших разведчиков в Индии, и устроился в какой-то выемке на расстоянии пистолетного выстрела от бурских ополченцев – это настоящий подвиг, который продемонстрировал его абсолютную веру в британских артиллеристов. Если хотя бы полдюжины буров продвинулось метров на двадцать, они могли бы просто забросать его камнями. Однако Черчиллю хватило смелости подать мне сигнал, если не ошибаюсь, носовым платком, привязанным на палку. Я понял, что, если поднять в галоп конницу, мы сумеем захватить эту позицию».

Гамильтон так и сделал. Сражение, которое не дало возможности бурам вернуть Преторию, стало, по словам Гамильтона, поворотным пунктом войны. Ночью буры ушли. Наблюдая за победоносными британскими войсками, маршем проходящими перед лордом Робертсом, Черчилль, который ни словом не упомянул о своем участии в сражении, охарактеризовал их так: «Это были люди, уставшие от войны, но воодушевленные надеждой на мир и решительно настроенные увидеть финал. Дай бог им всем вернуться домой».

После этого Черчилль вернулся в Преторию. Там он узнал, что в Соединенных Штатах выпустили его книгу «От Лондона до Ледисмита через Преторию» тиражом 3000 экземпляров. Через четыре дня он поездом отправился в Кейптаун. В полутора сотнях километров к югу от Йоханнесбурга поезд резко остановился. Черчилль вышел, и тут же почти под его ногами взорвался артиллерийский снаряд буров и во все стороны брызнул песок. Впереди, в какой-нибудь сотне метров, полыхал деревянный мост. В поезде ехали солдаты – кто домой, кто на юг. Солдаты в панике выпрыгивали из вагонов. Командиров не было. Не было даже ни одного офицера.

Черчилль принял командование на себя. Опасаясь засады наподобие той, в которую он попал с бронепоездом во Фрере, он пробежал вдоль состава к паровозу, забрался в кабину и приказал машинисту дать свисток, чтобы люди вернулись в вагоны, и немедленно гнать назад. Машинист подчинился. «Я стоял на подножке и следил, чтобы все солдаты вернулись в вагоны, – вспоминал Черчилль. – В ста метрах от нас в сухом русле реки под горящим мостом я заметил кучку темных фигур. Это были последние буры, которых я видел. Уперев в деревянный поручень маузер, я сделал шесть или семь выстрелов в их сторону. Они рассыпались, не открывая ответный огонь. После этого паровоз тронулся, и вскоре мы благополучно прибыли в Копье-стейшн». «Он спасся чудом», – позже написал Джек матери.

В Копье-стейшн выяснилось, что в нескольких километрах впереди по трассе произошла ожесточенная стычка. Предыдущий поезд был атакован крупным партизанским отрядом буров с применением артиллерии. Более пятидесяти солдат, находившихся в поезде, погибли, многие получили ранения. Таким образом, линия на Кейптаун оказалась перерезана. Черчилль нанял лошадь, чтобы продолжить путь домой. «На протяжении многих лет я думал, – написал он в 1930 г., – что тот двухдюймовый снаряд, который разорвался рядом со мной на насыпи, – последний, который мне суждено увидеть».

В Кейптауне Черчилль в третий раз побеседовал с Милнером, который надеялся заручиться поддержкой умеренных буров, противостоявших экстремистам. «Я излагал мои виды на будущее, – написал Милнер ему на следующий день, – потому что видел вашу заинтересованность и мне нужна была ваша помощь». В Кейптауне Черчилль узнал, что книга «От Лондона до Ледисмита через Преторию» имеет огромный успех. Менее чем за шесть недель было продано 11 000 экземпляров, за что он получил 720 фунтов. Доход от других книг, грамотно размещенный другом отца сэром Эрнстом Касселом, составил еще 427 фунтов. Телеграммы в Morning Post принесли ему в целом 2050 фунтов – самую большую сумму, выплаченную журналисту за такого рода работу. В деньгах 1990 г. это было эквивалентно 88 000 фунтов. С прежними материальными проблемами было покончено. Черчилль покинул Южную Африку 7 июля. Больше он ее никогда не увидит.