Глава 8
В парламенте

10 июля 1900 г., когда Черчилль возвращался на пароходе домой из Южной Африки, журнал Vanity Fair опубликовал иллюстрацию и небольшую подпись под ней: «Он умный человек и имеет мужество отстаивать свои убеждения. Он умеет писать и умеет воевать. Он с юных лет стремился в политику, и, вероятно, поэтому все его достижения – военные или литературные – имеют политическую подоплеку. Он порядочен и гордится тем, что он скорее прагматик, нежели денди; он амбициозен и намерен добиться своих целей. Он любит свою страну, но вряд ли станет рабом какой-нибудь партии».

20 сентября Черчилль сошел на берег в Саутгемптоне, а 25-го отправился в Олдем, где его встретили как кандидата на будущих всеобщих выборах. Он был уверен, что сумеет взять реванш за прошлогоднее поражение. «Мне был оказан потрясающий прием, – рассказывал он брату. – Более 10 000 человек с флагами и барабанами высыпали на улицы и орали до хрипоты в течение двух часов. Несмотря на то что я покинул клуб консерваторов в двенадцать ночи, на улицах оставались толпы людей».

На следующий день в Королевском театре Олдема Черчилль перед восторженной аудиторией описывал свой побег. «Поскольку наши войска уже занимали шахтерский район, – вспоминал он, – и те, кто помогал мне, находились под британской защитой, я мог впервые свободно поведать всю историю. Когда я упомянул имя мистера Дьюснапа, олдемского инженера, который прятал меня в шахте, кто-то из публики крикнул: «Его жена на галерке!» Тут началось всеобщее ликование».

Мать не приехала встречать его в Саутгемптон, хотя он на это надеялся. Она готовилась к свадьбе с армейским офицером капитаном Джорджем Корнуоллис-Уэстом, который был всего на шестнадцать дней старше ее сына и на двадцать лет моложе ее. Бракосочетание состоялось 27 июля. «Все прошло очень хорошо, – рассказывал Уинстон Джеку. – Семейство Черчилль в полном составе выстроилось внушительной шеренгой, и дело было сделано».

Через три дня после бракосочетания матери Черчилль был гостем Джорджа Уиндэма в палате общин. «Множество людей приветствовали меня, – рассказывал он Джеку. – Меня принимали самые разные парламентарии, начиная с мистера Чемберлена. Мне устроили очень лестный прием. Все газеты пишут обо мне, где бы я ни выступал, а огромное количество местных газет публикуют по этому поводу статьи на первых полосах. Мне присылают множество газетных вырезок, и в общем нет оснований быть недовольным тем, как все складывается».

В августе Черчилль выступал не только в Олдеме, но и в дюжине других городов. В Плимуте он говорил о слабости британской армии в перспективе возможной войны в Европе. Times цитировала его, уделив выступлению почти целую колонку. «Мало кто проводит столь тщательную подготовку к таким отдаленным и, как многим кажется, неважным делам, – говорил Черчилль. – Но и правительство, и оппозиция согласны с тем, что европейские державы, вооруженные до зубов, относятся к нам отнюдь не дружественно, и мы не можем смотреть на эту ситуацию без опасений. Так что наши мероприятия по усилению обороны вполне оправданны».

Черчилль говорил своей аудитории в Плимуте, что он на протяжении семи лет изучал теорию и практику современной войны. «Боже упаси, – сказал он, – чтобы я изображал из себя эксперта, но я знаю достаточно, чтобы утверждать: в управлении войсками существует очень мало такого, что недоступно пониманию человека, обладающего здравым смыслом и малой толикой воображения. Любой, кто возьмется утверждать обратное, просто мошенник. Мужество британских солдат никуда не исчезло, но из этого не следует, что их оружие должно оставаться на прежнем уровне. Правительству следует ускорить модернизацию вооружений».

Прочитав в Times подробный отчет об этом выступлении, озаглавленном «Мистер Черчилль об армейской реформе», Черчилль поспешил поблагодарить владельца и редактора газеты, отправив 20 августа письмо. Он писал: «Глубоко обязан вам обоим за прекрасное освещение моего выступления в Плимуте, которое появилось в субботнем выпуске Times. Вы чрезвычайно добры, оказывая мне помощь».

Черчилль постепенно овладевал навыками ораторского искусства. «Я, к полнейшему удовольствию публики, сбил с толку всех, кто пытался меня перебивать, – написал он матери после одного предвыборного выступления. – Нельзя было упустить возможность выступить перед аудиторией, которая представляет практически всю прессу, всех издателей, всех авторов Великобритании».

Политики наперебой приглашали его в гости. Лорд Розбери, с которым он однажды ужинал, призывал его взять несколько уроков у логопеда, но Черчилль отказался: «Боюсь, – сказал он, – мне никогда не научиться правильно выговаривать «с». Он действительно в этом не преуспел, хотя постепенно стал произносить «ш». Мюриел Уилсон позже вспоминала, как они прогуливались по дорожке около дома ее родителей в Транби-Крофт, а он тренировался, произнося фразы типа «испанский соус слишком острый».

В августе двоюродный брат Черчилля Санни снял для него холостяцкую квартиру в районе Мейфэр, на Маунт-стрит, 105. На ближайшие шесть лет она станет для него и домом, и канцелярией. Мать пригласила его в Шотландию, но он отказался. Ему нужно было находиться в Олдеме. «Было бы слишком глупо, – объяснил он ей, – упустить шанс получить место в парламенте ради отдыха и развлечений».

19 сентября Черчилль открыл свой предвыборный штаб в доме на окраине Олдема. Его беспокоило, что предвыборная кампания далека от совершенства. «Они, – говорил он, имея в виду организаторов, – настаивают на том, чтобы все делать самим, и не позволяют специалистам или агентам делать работу правильно». Впрочем, его собственная работа многое компенсировала. Он сумел уговорить выступить в свою поддержку Чемберлена, что существенно добавило ему популярности. Журнал Temple, следивший за его предвыборной кампанией, писал: «Обычно он использует подготовленный текст. У него очень яркий темперамент, что объясняет его активную жестикуляцию. Любимая поза на сцене, когда ему нужно подчеркнуть какую-то мысль, – положить руки на бедра. В этот момент он излучает удовлетворенную улыбку. В других случаях, возбуждаясь, он, кажется, гонит слова вперед, помогая себе вскинутыми вверх руками».

Выборы в Олдеме состоялись 1 октября. Они оказались первыми в череде парламентских выборов, растянувшихся на три недели. Черчилль победил, но не безоговорочно. Округ выдвигал двух кандидатов. Самое большое количество голосов – 12 947 – досталось одному из конкурентов от Либеральной партии, который и был избран. Черчилль, отстав всего на 16 голосов, тоже был назван победителем. Другой кандидат от либералов, отстав от Черчилля на 221 голос, проиграл, так же как и второй кандидат от консерваторов, набравший на 187 голосов меньше. В общем, результаты оказались ровными.

Times допустила нехарактерный для нее ляпсус, сообщив, что Черчилль проиграл. На следующий день ошибка была исправлена, и в передовой статье его поздравили с Вестминстером. «Я пришел в парламент, – рассказывал Черчилль своему знакомому, Бурку Кокрэну, – как представитель почти самого крупного округа в Англии, который насчитывает 30 000 избирателей. Эту победу можно считать хорошим началом, поскольку она имеет большое значение для Консервативной партии: она вывела ее вперед и подтолкнула дальше».

Откликнувшись на срочную просьбу Бальфура, Черчилль отправился из Олдема в Манчестер, чтобы выступить в округе Бальфура, где выборы еще не состоялись. Позже он вспоминал: «Когда я появился в зале во время выступления Бальфура, вся аудитория встала и приветствовала меня громкими криками». Вечером он отправился с Бальфуром в Стокпорт помогать тому раскручивать кампанию. «Внезапно я стал одним из двух-трех самых популярных ораторов на этих выборах, – рассказывал он, – и теперь принимаю участие в своего рода бойцовском турне перед огромными аудиториями (по пять-шесть тысяч человек) по два, а то и три раза в день. Оркестры, толпа и энтузиазм».

Усилия Черчилля были оценены. «Вы очень хорошо потрудились на благо партии, – написал ему Чемберлен, – и это зачтется вам в будущем». Черчилль стал членом парламента в двадцать пять лет. «Это отправной пункт для огромных возможностей, – написал ему лорд Керзон из вице-королевской резиденции в Симле, – бесконечных волнений и превратностей судьбы. Но не сомневаюсь, вы все преодолеете».

«Еще никогда ни один парламентарий, – писал Сент-Джон Бродрик, новый военный министр, – не сделал так много, как вы, за последние два года, чтобы удостоиться чести представлять избирательный округ. Единственное, о чем можно сожалеть, – проницательно добавил он, – это то, что вы, судя по всему, не будете в оппозиции, так что весь ваш артиллерийский огонь будет бить по нас!»

12 октября, через двенадцать дней после парламентских выборов, вышла из печати еще одна книга Черчилля, в основу которой легли тринадцать телеграмм, отправленных им в Morning Post. Он назвал ее «Марш Иэна Гамильтона» (Ian Hamilton’s March). «Она тоже, – написал он брату, – будет хорошо продаваться». Действительно, к концу года разошлось 8000 экземпляров, и еще 1500 были проданы в Соединенных Штатах. Теперь он был автором пяти книг, каждая из которых приносила приличный доход. «К двадцати пяти годам, – шутил он позднее, – я написал столько же книг, сколько Моисей».

В это же время Черчилль решил попробовать себя в качестве платного лектора. Профессиональный агент организовал для него тур, который должен был не только принести доход, но и дать возможность рассказать об Англо-бурской войне всей Британии. Тур начался в Харроу. «Это моя первая попытка прочитать лекцию, – написал он своему бывшему директору школы Генри Дэвидсону, – и я боюсь, что она не будет иметь большого успеха». На самом же деле лекции имели исключительный успех и привлекали большое количество народа. С 25 октября и до своего дня рождения, то есть почти за месяц, он прочитал тридцать лекций, проехав до Данди и переплыл Ирландское море, чтобы выступить в Белфасте и Дублине. Он выступал также в Оксфорде и Кембридже. Тема была определена просто: «Война, как я ее видел». Во время выступления в Сент-Джеймс-холле в Лондоне в зале присутствовал главнокомандующий лорд Уолсли. «Немало говорит о его способностях как лектора, – писала Times, – то, что он на протяжении полутора часов держал в неослабном напряжении всю аудиторию в очень большом зале».

Лондонское выступление принесло Черчиллю 265 фунтов – годовую зарплату молодого профессионального рабочего. Его коллега, кандидат-консерватор от Олдема Чарльз Крисп, предложил ему прибыльную схему вложения денег. Он тут же согласился: «Да, пожалуйста, сделайте мне прибыль, если можете. У меня сейчас на руках тысяча фунтов, которую я и сам хотел вложить в нечто стоящее. Я не понимаю сути вашего предприятия, но буду весьма обязан, если вы поможете мне получить какую-то прибыль».

В ноябре самую большую аудиторию Черчиллю удалось собрать в Ливерпуле. Здесь его доля от сборов составила 273 фунта. 30 ноября, в день своего рождения, он прочитал лекцию в Челтнеме, за что получил 220 фунтов. По окончании лекционного тура он заработал 3782 фунта. Но это было не все. 1 декабря, на следующий день после лекции в Челтнеме, он отправился на пароходе в Соединенные Штаты. Там его ждал еще более напряженный тур. «Не надо тянуть из меня слишком много, – писал он своему американскому агенту Джеймсу Понду. – Я не хочу выбиваться из сил, выступая на копеечных встречах в каком-нибудь захолустье, участвовать в каких-либо общественных мероприятиях и рассказывать о себе всем встречным и поперечным, за исключением случаев, когда мне за это платят».

8 декабря Черчилль прибыл в Нью-Йорк и сразу приступил к делу. Перед первой лекцией его представил аудитории Марк Твен, который заявил: «Мистер Черчилль – англичанин по отцовской линии, а по материнской – американец. Не сомневаюсь, что от подобной смеси появляются прекрасные люди». После лекции Черчилль уговорил Твена подписать каждый том из двадцатипятитомного собрания его сочинений. На первом томе Твен написал: «Творить добро – благородное дело. Учить других творить добро – еще более благородное, но и более трудное».

В Вашингтоне Черчилль встретился с президентом Маккинли, который произвел на него сильное впечатление. В Олбани он уже встречался с недавно избранным вице-президентом Теодором Рузвельтом. Через год тот займет пост президента после убийства Маккинли.

Во многих городах его лекциям мешали пробурские настроения аудитории. Однако, сообщая о его выступлении в Нью-Йорке, Westminster Gazette отметила: «Лекция была столь умеренна, отличалась таким великодушием к побежденному противнику, была столь живой и эффектной, что полностью покорила весьма недоброжелательно настроенную публику».

После финансового успеха в Англии результаты выступлений в Америке разочаровали Черчилля, отчасти потому, что агент, организовавший тур, забирал себе более трех четвертей доходов. Заработки составили всего 1600 фунтов, гораздо меньше, чем он рассчитывал. Впрочем, даже это была существенная сумма. Тем не менее Черчилль остался недоволен. «Нервозность в начале тура, – рассказывал он матери, – в сочетании с простудой, которую я подхватил, по-видимому, в переполненных поездах, слишком продуваемых сквозняками и слишком жарких, привели к лихорадке». Лекцию в Вашингтоне он читал при температуре 38,9°.

Из Соединенных Штатов Черчилль перебрался в Канаду, где выступил перед большими и восторженными аудиториями в Торонто, Монреале и Оттаве. В Оттаве он был гостем генерал-губернатора в его официальной резиденции. Среди приглашенных оказалась и Памела Плоуден. Их роман к этому времени закончился. «У нас не было болезненных выяснений отношений, – писал Черчилль матери, – но я не сомневаюсь, что она – единственная женщина, с которой я мог бы жить счастливо». Говоря о своих литературных и лекционных заработках, он заметил: «Очень горжусь тем, что вряд ли найдется хоть один на миллион, кто в моем возрасте смог бы заработать 10 000 фунтов менее чем за два года без первоначального капитала. Но порой это очень неприятная работа. Например, на прошлой неделе я приехал читать лекцию в один американский город и выяснил, что никто не озаботился организацией выступления, но зато меня наняли за 40 фунтов выступить на званом вечере в частном доме – как заезжего фокусника».

Из Оттавы Черчилль отправил тем, кто прятал его в шахте после побега из Претории, золотые часы с выгравированными на них словами благодарности. «Не думаю, что потратить на это 30 или 40 фунтов излишество», – писал он матери. Вскоре после этого он послал ей 300 фунтов в качестве подарка фонду принцессы Уэльской, созданному для помощи женам военных, служивших в Южной Африке. Эти деньги он собрал на специальной благотворительной лекции. «В известном смысле они принадлежат тебе, – написал он, – ибо я бы никогда их не заработал, если бы ты не передала мне необходимые ум и энергию».

22 января 1901 г., читая лекции в Виннипеге, Черчилль узнал о смерти королевы Виктории. Через десять дней, когда должны были состояться похороны, он отплыл в Англию, заранее попросив мать отправить на пристань полные комплекты Times и других английских еженедельников. 14 февраля он занял свое место в парламенте. С этих пор его жизнь будет проходить на глазах общества. О каждом его выступлении в парламенте и за его стенами будут сообщать газеты, они станут предметом обсуждения в прессе и общественных комментариев. Даже его первую речь в палате общин, которую он произнес 28 февраля, слушала, по выражению Morning Post, такая аудитория, которой удостаивались очень немногие новые члены парламента. Присутствовали ветераны Либеральной партии Кэмпбелл-Баннерман и Асквит. На дамской галерее находились мать и четыре сестры отца – леди Уимборн, леди Твидмаус, леди Хоу и леди де Ремси – его тетушки Корнелия, Фанни, Джорджиана и Розамунда.

Когда во время выступления в парламенте Черчилль произнес: «Будь я буром, я бы тоже сражался с оружием в руках», – ирландские националисты стали активно выражать одобрение, а Чемберлен шепнул своему соседу: «Вот так теряют места в парламенте». Но Черчилль быстро охладил восторги ирландцев, чьи симпатии были на стороне буров. «Поразительно, – сказал он, – что уважаемые члены ирландской партии так относятся к войне, которая завершилась победой во многом именно благодаря мужеству, самоотверженности и воинской доблести ирландцев. Если и были те, кто торжествовал в этой войне, – продолжал Черчилль, – сегодня они получили более чем достаточно. Война привела к потерям, которые вызывают самое глубокое сожаление. Я сам лишился многих друзей. Но нам нет оснований стыдиться того, что произошло, и мы не имеем права скорбеть и печалиться».

В завершение Черчилль упомянул отца, поблагодарив палату за доброту и терпение, с которыми она его выслушивала и которыми, по его словам, он обязан не только самому себе, но и «добрым воспоминаниям, сохранившимся у многих уважаемых членов парламента».

Очень редко, если не сказать никогда, первые выступления новых членов парламента привлекали такое внимание прессы. Daily Express назвала его «захватывающим». Daily Telegraph написала, как «совершенно свободно, с оживленной жестикуляцией, подчеркивающей его искрометные фразы, он мгновенно овладел вниманием заполненной палаты». Punch посвятил ему весь свой парламентский репортаж. В нем говорилось: «Хотя ничто ни в голосе, ни в манере поведения Черчилля не напоминает лорда Рэндольфа, он обладает той же способностью строить отточенные фразы, тем же самообладанием, граничащим, возможно, с самоуверенностью, тем же даром видеть привычные вещи с новой точки зрения и той же проницательностью и уверенностью». Daily Chronicle хотя и подметила шепелявость оратора, высоко оценила его яркость и независимость.

Фраза Черчилля – «будь я буром, я бы тоже сражался с оружием в руках» – сильно задела многих консерваторов. Начитавшись протестующих писем в прессе, он написал в свою защиту в Westminster Gazette: «Ни одна из сторон не имеет монополии на истину. На основании этого я утверждаю: если дело буров безусловно неправое, то бур, который сражается за него, безусловно прав. И еще более прав тот бур, который проявляет мужество в этой борьбе. Если бы мне, к несчастью, довелось оказаться буром, я бы, безусловно, предпочел быть лучшим из них».

Через две недели Черчилль принял участие в парламентских дебатах, в которых требовали расследовать увольнение генерала Колвилла, воевавшего в Южной Африке. Считая, что парламент не должен участвовать в расследовании, Черчилль тем не менее заявил: «Возможно, многим моим друзьям по палате будет не совсем приятно услышать, что за последних три войны, в которых мне довелось принимать участие, я подметил тенденцию, вызванную то ли корпоративным духом, то ли неприязнью к общественным расследованиям, – тенденцию все замалчивать, делать вид, что все хорошо, выдавать так называемую официальную правду и представлять версию событий, которая содержит лишь семьдесят пять процентов реальной картины. Пока войска так или иначе одерживают победы, – продолжал Черчилль, – это позволяет сглаживать и маскировать неприглядные факты, подгнившие репутации. А офицеров, известных профессиональной непригодностью, оставлять на постах в надежде, что после войны их можно будет без скандала выпихнуть в частную жизнь».

Либеральная оппозиция аплодировала, хотя Черчилль поддержал правительство, заявив, что «право выбирать, назначать и увольнять должно быть оставлено за военными». Он вновь продемонстрировал, что не будет кривить душой и менять свои взгляды в угоду партии. При этом его защита правительства была хорошо аргументированной. «Нет сомнения, – писал он матери, – что эта речь повлияла на избирателей в момент, когда общественное мнение направлено против правительства».

«Позвольте заметить, что сегодняшнее выступление, возможно, окажется самым удачным в вашей жизни, – написал ему военный министр Сент-Джон Бродрик. – Разумеется, вы будете выступать и на более интересные темы, но вы овладели вниманием палаты, удерживали его и направили дебаты в нужное русло. Выступление имело огромный успех, и это признано всеми». Признание пришло даже из Индии. «Нет ничего более сложного, чем поддержка правительства, – написал лорд Керзон. – Очень трудно найти середину между независимостью и лояльностью. Поразить палату серьезностью – великое дело. Она простит все, кроме легкомыслия».

Корреспонденция и обязанности Черчилля росли с невероятной скоростью. «У меня больше 100 неотвеченных писем, – сообщал он матери в середине марта. – 30 или 40 из них у меня даже не было времени прочитать». В этот день он прочитал две лекции в Гастингсе. Чтобы избавиться от необходимости самому писать письма, как он делал до сих пор, Черчилль решил нанять секретаршу. «В противном случае, – жаловался он матери, – безумное количество нелепых дел загонит меня в могилу. Эта гора на столе меня просто душит». У него даже не было шкафа для корреспонденции. Теперь мисс Эннинг, его первая секретарша, стенографировала письма под его диктовку, потом переписывала и приносила ему на подпись. Она также систематизировала корреспонденцию.

Весной Черчилль съездил в Европу. Сначала в Париж, потом посетил Мадрид и Гибралтар. По возвращении в Англию прочитал лекцию для старшего офицерского состава армии о роли кавалерии в Южной Африке. Он также ввязался в дебаты, которые сильно разгневали лидеров консерваторов. Сент-Джон Бродрик, который так горячо одобрил его позицию в дискуссии о генерале Колвилле, предложил увеличить на пятнадцать процентов военные расходы. Черчилль же был убежден, что в дополнительных расходах нет необходимости. Он доказывал, что они будут неэффективны и что это ненужная трата денег. Это, по его мнению, не сделает армию сильнее. Если тратить больше государственных денег, то не на армию, а на флот.

Черчилль обрушился с критикой на свое собственное правительство в речи, произнесенной в Ливерпульской ассоциации консерваторов 23 апреля. «Любая опасность, угрожающая Британии, – говорил он, – придет не с суши, а с моря». Через два дня он повторил свои аргументы в Оксфорде. В Times с критикой его взглядов выступили вице-президент и секретарь Армейской лиги. Он написал в ответ: «Лучшая армия – не обязательно самая большая армия. Есть другие способы реформировать предприятие, помимо простого вложения в него денег. Есть разные способы убить кошку и т. д.». Письмо заканчивалось иронично: «Надеюсь, этого не произойдет ни с вице-президентом, ни с секретарем Армейской лиги».

Не все одобрительно относились к его тону, ни в то время, ни позже. Но это был стиль Черчилля – откровенный, решительный, даже озорной. Этим он наживал себе врагов. 3 мая Times опубликовала его второе письмо, содержание которого было уже высказано им в телеграмме Morning Post после освобождения Ледисмита. Он писал, что «по окончании войны Англия должна заняться укреплением народного духа посредством социальных усовершенствований и реформ».

10 мая, когда Черчилль готовился возражать в парламенте против растущих расходов на армию, один австралийский журналист взял у него интервью для газеты Melbourne Argus. Комментируя характеристику, данную ему бурами, – «при ходьбе немного сутулится», журналист писал: «Эту сутулость можно видеть не только когда он ходит, но даже когда сидит в палате общин, жадно вслушиваясь и горячо реагируя на все происходящее. Это придает ему сходство с молодой пантерой, готовой в любой момент броситься и нанести разящий удар. И хотя его осанка говорит о натуре нетерпеливой, пылкой и амбициозной, нельзя не отметить удивительную сдержанность мистера Черчилля, что позволяет ему подавлять стремление немедленно ринуться в схватку, но ждать своего часа».

13 мая, при обсуждении поправок Бродрика по финансированию армии, Черчилль излагал свои аргументы перед членами парламента, уже предчувствующими недоброе. «Я шесть недель готовил речь», – вспоминал он позднее. Это была мастерская речь – серьезная, сильная. В ней он отметил, что в 1894 г. расходы на содержание армии составляли 17 миллионов фунтов. В 1901 г. они выросли почти до 30 миллионов. Затем он сослался на отца: «Если мне будет позволено, напомню полузабытый эпизод: мой отец ушел навсегда из парламента, а вместе с ним идея сокращения военных расходов и экономии. Таким образом, даже сама память о нем, похоже, испарилась, но старые слова приобрели на удивление новое звучание».

Затем Черчилль раскрыл книгу и зачитал письмо отца лорду Солсбери об отставке, написанное в 1886 г. Он выучил письмо наизусть и, дочитав его до середины, театральным жестом захлопнул книгу на фразе лорда Рэндольфа: «Я отказываюсь потворствовать Военному кабинету и Адмиралтейству в стремлении наращивать военные расходы, на которые вынуждены с риском для себя идти другие страны».

«Мудрые слова выдержали проверку временем, – продолжал двадцатишестилетний парламентарий, – и я очень рад, что палата позволила мне после пятнадцати лет снова поднять вопрос сокращения военных расходов и экономии. Пришло время, чтобы со скамей консерваторов прозвучал голос о необходимости экономии. Если он прозвучит, тогда, скажу я скромно, никто не имеет на него большего права, чем я, ибо я унаследовал его. Покойный лорд Рэндольф Черчилль ради него принес такую жертву, на которую не способен ни один из современных министров».

Затем Черчилль подверг критике предложение Бродрика о создании трех армейских корпусов. «Одного корпуса, – сказал он, – вполне достаточно, чтобы воевать с дикарями, а трех недостаточно, чтобы только начать войну с европейцами. Существующая армия должна без дополнительных расходов быть адаптирована к решению мелких конфликтов и ведению колониальных войн. Но мы не должны ожидать, что сравнимся с великими цивилизованными державами столь легким путем». Ему хотелось подчеркнуть европейский аспект проблемы. Он уже тогда предвидел, во что неизбежно выльется современная война. «Война в Европе, – заявил он, – не может быть ничем, кроме ужасной бойни, которая заставит на несколько лет забыть о развитии мирной промышленности и сконцентрировать всю жизненную энергию общества на одной-единственной цели – выживании. И это в том случае, если мы вообще сможем насладиться горькими плодами победы. С тех пор как я появился в парламенте, – продолжал Черчилль, – меня неоднократно поражало, как хладнокровно члены парламента и министры рассуждают о европейской войне. Не буду распространяться о ее ужасах, однако скажу, что в мире произошли огромные изменения, не замечать которых парламент не имеет права. В те времена, когда войны начинались по воле какого-то одного министра или короля, когда боевые действия вели небольшие регулярные армии профессиональных военных, когда войны нередко приостанавливались на зиму, было возможно их ограничение. Но сейчас, если начнется противостояние могущественных сил, когда каждый будет обуян ненавистью и когда возможности науки будут сметать все, европейская война может закончиться только руинами у побежденных и едва ли меньшей экономической неразберихой и истощением победителей. Демократия более мстительна, чем кабинеты министров. Войны народов будут гораздо ужаснее, чем войны королей. Мы не знаем, что такое современная война, – настаивал Черчилль. – Мы увидели лишь намек на нее в Южной Африке. Даже в миниатюре она омерзительна и ужасна. Могущество и процветание Британии зависят исключительно от сильной экономики и сильного флота. Но есть, – продолжал он, – и более весомая причина не тратить лишних денег на армию. И народам, и правителям хорошо известно, что в целом британское влияние благотворно и доброжелательно и направлено на всеобщее счастье и процветание. Члены парламента совершат фатальную ошибку, если допустят, чтобы моральные силы, которые так долго копила страна, оказались подорваны, а возможно, и вовсе истощились ради дорогих, показных и опасных военных игрушек, к которым лежит душа военного министра».

Консерваторы – «переднескамеечники» были шокированы этой атакой новичка – «заднескамеечника». В ответной речи Бродрик обвинил Черчилля в вынашивании «наследственной мечты о построении империализма по дешевке». Другие члены парламента, особенно либералы и радикалы, высоко оценили не только его доводы, но и мужество. Друг его отца лорд Джеймс Херефордский, член кабинета Солсбери, написал: «Хотя я не могу согласиться со взглядами, высказанными в вашей речи, должен искренне поздравить вас за ее качество».

Этим летом Черчилль оказался в группе молодых парламентариев-консерваторов, недовольных политикой партии. Назвав себя «хулиганами», или «Хьюлиганами», по имени одного из своих лидеров, сына лорда Солсбери, лорда Хью Сесила, они каждый четверг стали встречаться за ужином в палате общин, приглашая влиятельных гостей. Черчилль уже установил тесные дружеские отношения с некоторыми ведущими либералами. 23 июля он ужинал с лордом Розбери у него дома в Дурдансе. «Боюсь, я вчера испугал ваших лошадей своим автомобилем, – написал он лорду Розбери. – В настоящее время я учусь водить, так что это весьма опасный период».

Розбери стал одним из первых гостей «хулиганов», после чего пригласил молодых бунтовщиков провести воскресенье у него в Дурдансе. Черчилль приехал накануне, в субботу, поужинал и переночевал. «Мой дорогой Уинстон, – писал ему Розбери после этого, – не могу передать, как меня порадовал визит «хулиганов». Я просто помолодел. Если они или кто-то из них пожелает передышки во время работы парламента, они могут найти ее здесь». Через десять дней другой видный либерал, будущий министр иностранных дел сэр Эдвард Крей пригласил Черчилля и еще одного «хулигана» пообедать с ним и Асквитом.

Лето Черчилль провел в Гуисачане, в Шотландии, у своего дяди лорда Твидмауса, бывшего министра в либеральном правительстве. «В последнее время я повидал много либералов-империалистов, – написал он Розбери в конце сентября. – В Гуисачан, где я провел замечательную неделю, приезжали Холдейн и Эдвард Грей». Ричард Холдейн в будущем займет пост военного министра в правительстве либералов.

В сентябре Черчилль выступал с очередной лекцией об Англо-бурской войне в Сент-Эндрюсе. Его выступление предварял Асквит. Либералы-империалисты разделяли многие взгляды, которые зрели в уме Черчилля. Они хотели, чтобы Британия была сильной, но также хотели проведения социальной политики, которая шла бы на пользу широким массам населения и смягчала нищету и лишения.

Черчилль встречался не только с политиками из лагеря либералов, но и с некоторыми высшими государственными чиновниками, которые, как бы оставаясь вне политики, вполне сочувствовали либералам. 4 сентября в гостях у своего родственника лорда Лондондерри он познакомился с сэром Фрэнсисом Моуэттом, который последние семь лет был постоянным секретарем Казначейства и руководителем государственной службы. Через тридцать лет Черчилль напишет, что в то время он «пользовался привилегией приятных знакомств с большинством лидеров Консервативной партии, а мистер Бальфур всегда относился ко мне с необыкновенной добротой и дружелюбием. И хотя мне часто доводилось слушать рассуждения мистера Чемберлена, я неуклонно дрейфовал влево».

Отход Черчилля от Консервативной партии ускорялся отношением консерваторов к Англо-бурской войне. Некоторые факты, которые он приводил в своих выступлениях, выражая обеспокоенность, приходили из государственной службы. «Старик Моуэтт, – вспоминал он, – которому тогда было шестьдесят четыре года, время от времени кое-что сообщал мне. Он свел меня с некоторыми молодыми чиновниками, потом ставшими видными деятелями, с которыми было очень полезно беседовать – не о секретах, они их никогда не разглашали, а об опубликованных фактах, которые они могли представить в истинном свете и соответственно прокомментировать».

Этой осенью Черчилль публично выступил против казни британскими властями в Южной Африке командира бурского отряда и собирался предотвратить казнь другого. «Я поднял восстание против ура-патриотизма и национализма», – говорил он тридцать лет спустя. В Сэддлуорте он призывал: «Нужно приложить максимальные усилия для завершения войны в Южной Африке. Пока она не закончится, пропасть ненависти между бурами и британцами будет только шириться и каждый день все большие территории будут подвергаться разрушению. Сколько человек сейчас находится в аудитории? – спросил он. – Кто-нибудь, вполне возможно, заглянет в завтрашние газеты и узнает, что кого-то из его друзей больше нет».

Во время выступления в Сэддлуорте Черчилль упомянул двух лидеров своей партии, Бальфура и Чемберлена, и сказал: «Я предупредил этих двух уважаемых джентльменов, что они не должны перекладывать на других бремя военных тягот». Чемберлену он написал 14 октября: «Правительству недостаточно сказать: «Мы передали войну на откуп военным. Они должны разбираться с этим сами, а единственное, что мы можем, – обеспечивать все их требования. Я против такой позиции. Ничто не может снять ответственность с правительства». Через месяц, выступая в Хенли, он с удовлетворением узнал, что власть Китченера как главнокомандующего в Индии наконец-то урезана, и язвительно заметил, что всего несколько недель назад был высмеян одним из министров за такое предположение.

30 ноября Черчиллю исполнилось двадцать семь лет. Два года назад он сидел в плену. Теперь он стал деятельным и задиристым членом парламента.

В середине декабря 1901 г., после своего двадцать седьмого дня рождения, Черчилль ужинал с Джоном Морли, биографом Гладстона и одним из ведущих реформаторов-либералов. Вечером Морли порекомендовал ему книгу Сибома Раунтри «Бедность. Исследование городской жизни» (Poverty: A Study of Town Life). Прочитав ее, Черчилль гораздо глубже и шире осознал свое предназначение. Раунтри изучил тяжелое положение бедноты в Йорке. Это было печальное повествование. «Кто не задумывался, – писал Черчилль в рецензии на книгу, – как лучше потратить обширное состояние? Но от неприглядных сторон жизни, от мрачных и отвратительных фактов воображение отскакивает или сознательно отворачивается. Очень приятно рассуждать о безнравственности чрезмерного богатства. Но мы не хотим думать о бедности. Воображение не возбуждается трущобами, чердаками и помойками».

Затем Черчилль сделал обзор тяжелой жизни рабочих, уделив особое внимание катастрофическому положению семей вследствие безработицы, болезни или потери кормильца. Описание жилищных условий бедняков потрясло Черчилля. «Представьте конкретный случай такой бедности и ее последствий, – писал он. – В огромной Британской империи люди не могут найти себе комнату для жилья; при всем нашем величии они, вероятно, чувствовали бы себя более счастливыми, родившись каннибалами на островах южных морей; при всех достижениях нашей науки они были бы здоровее, будучи подданными Гартакнута».

С горькой иронией Черчилль заключал свой обзор: «Было бы бессовестно предъявлять подобные аргументы парламенту, занятому делами, происходящими за многие тысячи миль от дома. В мозгу людей должны родиться более важные мысли: долг человека перед человеком; понятие, что честный труд в процветающем обществе должен гарантировать определенный минимум прав; что загнивание делает мировую державу предметом насмешек и искажает лик Бога на земле».

Влияние книги Раунтри на Черчилля проявилось очень скоро. Вскоре он уже написал лидеру консерваторов в Бирмингеме: «Я лично не вижу особой славы для империи, которая может править морями, но не может прочистить свои сточные канавы». В этом письме Черчилль также упомянул бирмингемских мятежников, которые набросились на радикального либерала Дэвида Ллойд Джорджа и едва не линчевали его за пробурские настроения, и выражал надежду, что у Консервативной партии руки останутся чистыми. Узнав, что консерваторы принимали активное участие в волнениях, Черчилль написал, что, хотя считает Ллойд Джорджа «вульгарным пустозвоном и проходимцем, каждый человек имеет полное право выражать свое мнение. А если некоторые мнения замалчиваются, поскольку они противны мнению большинства, – это очень опасная, губительная для Консервативной партии политика».

Разочарование Черчилля в Консервативной партии росло день ото дня. «Мне хочется, – писал он, – хорошо сбалансированной политики, которая сочетала бы развитие и экспансию, прогресс здравоохранения и комфорт общества». Ему хотелось присоединиться «ко всем несчастным, неорганизованным, умеренно мыслящим». Но как именно это осуществить? Следовало ли откликнуться на множащиеся инициативы из лагеря либералов-империалистов и самого главного «империалиста», лорда Розбери? «Как мы договорились в Бленхейме, – написал ему Хью Сесил после Рождества, – будет разумнее занять выжидательную позицию и не откликаться на приглашения «империалиста», пока он не построит себе дом, в котором будет тебя принимать. А сейчас у него лишь кусок под старым зонтиком».

Но Черчилль не желал ждать. В декабре он составил список из двенадцати парламентариев-консерваторов, в основном молодых, которые разделяли его разочарование шовинистическими и ретроградными, как они считали, настроениями в партии и правительстве. Во вторую неделю января 1902 г., выступая перед сторонниками консерваторов в Блэкпуле, он говорил о бедности в Британии. «Это ужасно, – сказал он, – что есть люди, для которых единственный способ изменить свою жизнь – пойти в работный дом или в тюрьму». «Позиция партии тори, – написал он лорду Розбери двумя неделями позже, – бесчеловечна и жестока». Для себя он уже все решил. Он возглавит борьбу не только против расходов на военные нужды, но и против неэффективного, не приносящего пользу, как он видел, использования денег налогоплательщиков.

14 апреля, во время прений по бюджету, Черчилль заявил о «шокирующем отсутствии контроля» за государственными расходами. Он также сделал примечательное предсказание-предупреждение об опасности кампании против свободной торговли и внедрении протекционизма – за год до того, как этот вопрос будет поднят Чемберленом и внесет раздор в ряды британских политиков. «Меня интересует, – спросил он, – что произойдет с этой страной, если вопрос справедливой торговли будет поднят каким-нибудь ответственным лицом, обладающим высоким положением и авторитетом? Мы снова окажемся на старом поле битвы. Вокруг будет негодное оружие, заросшие травой траншеи и заброшенные могилы, вызывающие давние воспоминания и горечь, какой не знает нынешнее поколение. И это расколет политические организации, внешне вполне благополучные».

В своем стремлении добиться экономических ограничений Черчилль 20 апреля получил поддержку сэра Эдварда Гамильтона – постоянного секретаря Министерства финансов и бывшего личного секретаря Гладстона. Он не только поздравил его с выступлением по бюджету, но и написал: «Прошу помнить, что двери Министерства финансов для вас всегда открыты. Буду рад в любой момент оказать вам любую поддержку из уважения к памяти вашего отца и к вам лично».

Гамильтон был на двадцать пять лет старше Черчилля. Как и многим другим представителям старшего поколения, ему импонировала активность Черчилля. Теперь Черчилль смог давить на Бальфура по вопросу государственных расходов. 24 апреля он попросил его создать специальный комитет в палате общин, который бы разобрался и доложил, нельзя ли сократить расходы без ущерба для государства и нельзя ли распределять деньги налогоплательщиков с большей пользой.

Бальфур отказался принять радикальные меры, которые предлагал Черчилль. Тот, не желая, чтобы вопрос заглох, на парламентском заседании обвинил правительство в том, что оно отпускает государственные расходы, как он выразился, «за грань разумности». Почти сразу же он получил приглашение от Бальфура принять участие в работе специального комитета, учрежденного для изучения парламентского контроля над расходами. Он согласился. Тем не менее его расхождение с партийными лидерами становилось все глубже. Позже Черчилль вспоминал: «Я почувствовал, что Розбери, Асквит, Грей и в особенности Джон Морли понимают меня гораздо лучше, чем мои непосредственные шефы».

Этой весной одному бурскому журналисту, который отсидел год в южноафриканской тюрьме за клевету на Китченера, британские военные власти отказали в разрешении посетить Англию с частным визитом. Джон Морли поднял этот вопрос в палате общин. Его поддержал Черчилль, обвинивший военное руководство в злоупотреблении властью. «Где еще, – спросил он, – антибританские настроения могут принести меньше вреда, чем в самой Британии?» В конце дискуссии Черчилль и еще семь консерваторов, включая некоторых «хулиганов», проголосовали против правительства. Вечером «хулиганы» пригласили на ужин Чемберлена. «Какой смысл, – спросил он, – поддерживать правительство в случае его правоты? Именно в спорных ситуациях вы должны приходить нам на помощь». Когда вечер подходил к концу и Чемберлен уже прощался, он вдруг заговорил о проблеме, которой не касались весь вечер. Именно ее Черчилль ставил на рассмотрение палаты общин месяцем ранее. «Вы, молодые джентльмены, – сказал Чемберлен, – принимали меня по-королевски, и в ответ я открою вам бесценный секрет. Тарифы! Вот основа будущей политики, причем ближайшей. Изучайте их пристально, и вы не пожалеете об оказанном мне гостеприимстве».

Летом лидеры буров признали поражение и согласились прекратить партизанскую войну. Черчилль сразу же выступил с предложением всячески поддержать их соглашение с Британией. Его стремление к миру и объединению вызывало неприятие многих консерваторов. Летом он обратился к своим избирателям из Олдема: «Мы перешли от войны – долгой, изматывающей, опасной войны – к миру. Соглашение было достигнуто не столько потому, что противник оказался в безнадежной ситуации, сколько благодаря почетным договоренностям в тяжелейших обстоятельствах, притом что враждующие стороны научились уважать друг друга. Это соглашение обеспечило Британии все, чего требует справедливость и благоразумие, а бурам показало наше великодушие».

Расхождение Черчилля с лидерами его партии усиливалось. «Выступления по стране перестали приносить мне удовлетворение, – писал он лорду Розбери тем летом. – Я не могу с прежним энтузиазмом работать на правительство. Да и публика, похоже, начинает зевать от партийной болтовни».

В июле Черчилль занялся вопросом неполитическим: двадцать девять кадетов Сандхерста понесли наказание за ничем не доказанную организацию серии пожаров в колледже. «Наказание, – писал Черчилль в Times, – нарушило три основополагающих принципа справедливости. Эти принципы таковы: подозрение не является доказательством; обвиняемым должна быть предоставлена возможность выступить в свою защиту; обвинитель должен доказывать виновность, а не обвиняемый – свою невиновность. В данном случае не было проведено ничего, хотя бы отдаленно напоминающего судебное расследование. Все кадеты, которых я видел, категорически отрицают свое участие».

Тем не менее все двадцать девять кадетов были временно отчислены из колледжа, хотя обвинение им предъявлено не было. При этом даже малоимущим родителям пришлось оплатить семестр, который их дети вынуждены были пропустить и который не был засчитан в срок обучения. На письмо Черчилля откликнулся директор Шерборн-скул, преподобный Фредерик Уэсткотт. «Солдаты должны извлечь урок из этого коллективного наказания, – написал он. – Невиновные, несомненно, пострадают вместе с виновными, но так происходит всегда. Так устроен мир».

«Неужели? – восклицал Черчилль в ответном письме. – Несомненно, Уэсткотт заботится о том, чтобы тот маленький мир, который он контролирует, был организован по этому восхитительному принципу, но ему необходимо помнить, что кое-где наказание невиновных считается преступлением или, по крайней мере, бедой, с которой следует бороться, не жалея сил. Разумеется, до тех пор пока поступки директора школы находятся в рамках закона, палата общин не имеет права вмешиваться. Но если предположить, что главнокомандующий и министр обороны поддерживают его, общество должно обратить на это внимание. Кстати, любопытно, не порет ли мистер Уэсткотт учеников всем классом за неуспеваемость?» – под конец саркастически спрашивал он.

Черчилль хотел обсудить случившееся в палате общин, но Бальфур, который к этому моменту сменил своего больного дядю лорда Солсбери на посту премьер-министра, отказался тратить на это время. Тогда Черчилль уговорил лорда Розбери поднять этот вопрос в палате лордов и поучаствовать в обсуждении. В результате главнокомандующий лорд Робертс согласился, что необходимо расследовать каждое дело индивидуально, и пообещал, что ни один невиновный кадет не потеряет семестр. Комментируя это, Times весьма высоко оценила усилия Черчилля.

В этот же период Черчилль собрался приступить к очень важному для него и давно задуманному делу – созданию биографии отца. Не ограничиваясь отцовским архивом, он разыскивал материалы повсюду и даже опубликовал в Times просьбу о предоставлении ему писем и документов. Кроме этого он написал бывшему премьер-министру лорду Солсбери, который принимал отставку лорда Рэндольфа в 1886 г.: «Пишу, чтобы лично попросить вас предоставить мне на время любые письма отца, которые у вас могли сохраниться. Я также очень хотел бы опубликовать фрагменты из ваших писем к нему. Разумеется, позже я все написанное представлю вам на одобрение».

В сентябре Черчилль получил приглашение от Эдуарда VII. «Король, вопреки своей обычной манере, принял меня очень доброжелательно и был любезен со мной, – отчитывался он в письме к матери. – Было очень приятно и весело. А сегодня была великолепная охота, хотя своего оленя я упустил». Из королевской резиденции – Балморала он отправился на встречу с лордом Розбери, которому изложил план борьбы против реформы армии, затеваемой Бродриком. Он рассчитывал объединить небольшую, но активную группу консерваторов и либерал-юнионистов и совместно голосовать против чрезмерных военных расходов.

От лорда Розбери Черчилль поехал в Олдем, чтобы выступить перед избирателями. Во время этой поездки он имел продолжительный разговор с Сэмюэлом Смитхерстом, лидером местных консерваторов, который разделял многие его опасения. «Все это было любопытно и обнадеживающе, – написал он Смитхерсту через несколько дней. – Размышляя, мы пришли к мысли, которая крутилась у меня в мозгу, но которую мне никак не удавалось сформулировать». Свою мысль Черчилль сформулировал в этом письме. Она заключалась в следующем: постепенное создание демократического или прогрессивного крыла в Консервативной партии, которое могло бы составить центристскую коалицию и вдохнуть свежую струю в старое тело. «Эта перспектива, – писал Черчилль Смитхерсту, – занимает меня сейчас так же, как занимала всю жизнь моего отца. И чем больше я об этом думаю, тем больше понимаю смысл замечания, которое лорд Солсбери сделал моему отцу после его отставки: «Этот разворот (изменение демократии тори. – М. Г.) может произойти только после смерти мистера Гладстона».

Он заверял Смитхерста: «Вам не следует опасаться с моей стороны каких-то поспешных действий, поскольку для меня осмотрительность – превыше всего. Возможно, наступит день, когда я рискну, но если это и произойдет, то никак не в текущем году. Розбери наиболее близок моему пониманию демократии тори, но пока он остается во главе партии с широкой и разработанной программой, вопрос о его поддержке был бы преждевременным, а обсуждение с ним этого очень опасным. И пусть даже возможность создания новой демократической коалиции созреет в обозримом будущем, мне предстоит сделать трудный и рискованный выбор, да и мои собственные чувства будут двойственными. В личном плане – из-за моей дружбы с мистером Чемберленом и мистером Бальфуром, в политическом – из-за моей привязанности к юнионистской партии, созданием которой так плотно занимался мой несчастный отец».

Это письмо Черчилль написал в поместье Кэнфорд у сестры отца леди Уимборн. Он изучал там семейную переписку и собрание газетных вырезок, намереваясь в два-три года завершить работу над отцовской биографией. В письме Смитхерсту Черчилль изложил собственную политическую доктрину: «Широкие, толерантные, умеренные взгляды, стремление к компромиссу и соглашению; нетерпимость к лицемерию и экстремизму любого рода. Должен признаться, что идея центристской партии, более свежей, более свободной, более активной, но, прежде всего, патриотической, очень греет мне душу. Полагаю, рано или поздно либералы присоединятся к нашей партии центра, чтобы вместе бороться против лейбористского движения – космополитичного, антинационального, безбожного и, возможно, даже коммунистического. Уверен, партия центра сможет противостоять ему».

Черчилль с воодушевлением узнал, что его идея центристской партии получила поддержку одного из самых влиятельных консерваторов Олдема. Во время посещения Олдема он сообщил лорду Розбери: «Обе партии заботятся обо мне с сердечностью самой искренней и даже удивительной, поскольку меня с ними не было шесть месяцев». Он также раскрыл Розбери возможный первый ход – объединить парламентские действия либералов и консерваторов в борьбе за сокращение военных расходов. «Этот ход, – писал он, – при определенных обстоятельствах может обрести сторонников, и я уже посвятил в него двух своих друзей из лагеря консерваторов».

10 октября Черчилль отправил Розбери копию письма к Смитхерсту, в котором ратовал за постепенное создание центристской партии, – партии, связующей либералов и консерваторов. «Если благодаря такому эволюционному процессу мы сможем создать крыло в партии тори, которое либо вдохнет энергию в ее дряхлое тело, либо создаст центристскую коалицию, – писал он Розбери, – мой план окажется очень важным. Но риски и опасности чрезвычайно велики и могут вызвать лично для меня последствия, которых я не в состоянии предвидеть. Только надежда на то, что и вы поднимете флаг, под которым так долго и безуспешно сражался мой отец, дает мне решимость сделать столь серьезный шаг. Правительство центра – партия, которая будет, с одной стороны, свободна от эгоизма и бессердечия тори, а с другой – от безрассудных аппетитов радикалов, – может оказаться идеалом, к которому надо стремиться, но которого мы никогда не достигнем. В любом случае на ее создание потребуется время, но ради этого стоит работать. Я, во всяком случае, не вижу оснований терять надежду на создание хорошего государства. Единственное, чего я опасаюсь, – так это того, что мной движут ненасытные амбиции. Но если появится определенная цель, например тарифы, это исчезнет». Черчилль затронул тему, которая в ближайшие девять месяцев станет причиной его разрыва с Консервативной партией, – разрыва, который продлится целых двадцать лет.

Противоречия возникли почти сразу. В конце октября в статье, опубликованной в Oldham Chronicle, его обвинили в непоследовательности, которая выражалась в одновременной поддержке принятых консерваторами налогов на зерно и сахар и принципов свободной торговли. «Оба налога, – возразил он, – были введены исключительно для увеличения доходов. Это были необходимые меры, вызванные военным временем, когда было жизненно важно найти деньги. Они не были предназначены на защиту колониальной продукции от иностранной конкуренции. Таким образом, – написал Черчилль, – нет никакой непоследовательности в том, что я преследовал обе эти цели. Должен признаться, я самый убежденный сторонник свободной торговли». Но Консервативная партия продолжала проводить свою политику, невзирая на то, что еще пятьдесят лет назад Дизраэли заявил: «Протекционизм – не только гибель, но и проклятье». И Бальфур, и канцлер Казначейства были сторонниками свободной торговли, но консерваторы, которые начали кампанию за введение тарифов, были намерены склонить партию на свою сторону.

В публичных выступлениях по всей Англии Черчилль отстаивал экономические выгоды свободной конкуренции на мировых экономических рынках. Дешевое продовольствие и дешевое сырье, доказывал он, лучше всего обеспечиваются свободной торговлей. Протекционизм же неизбежно приведет к росту тарифов во всем мире. А это, в свою очередь, взвинтит цены и приведет к росту международной напряженности – как в экономике, так и в политике. 14 ноября в письме избирателям он отметил: «Мне кажется фантастической сама идея окружить Британскую империю глухой стеной. Почему Британия должна отказывать себе в хороших и разнообразных товарах, которые предлагают поставщики со всего света? Тем более чем активнее мы торгуем с другими странами, тем активнее другие страны вынуждены торговать с нами. Наша планета не столь велика по сравнению с другими небесными телами, и я не вижу реальной причины создавать на ней свою маленькую планету под названием Британия и отгораживать ее непреодолимым барьером от всего остального мира».

20 ноября по приглашению сэра Эрнеста Касселя Черчилль отправился в Египет на открытие новой плотины на Ниле около города Асуан. Поднимаясь вверх по Нилу на пароходе, он по утрам продолжал писать биографию отца. Кроме этого он осматривал достопримечательности Древнего Египта. В Египте же он отметил свой двадцать восьмой день рождения. Из Асуана он отправил письмо матери со своим комментарием к последним дебатам в парламенте. «Тред-юнионисты – разумные люди, – писал он, – но они выдвигают неразумные требования. Консерваторы будут категорически против. Я хочу посмотреть, как они смирятся с реальным положением дел. Но срединный курс, как известно, непопулярен».

Вернувшись в Англию, Черчилль 24 февраля 1903 г. снова выступил в палате общин с критикой правительства по вопросу увеличения военных расходов. «Я рад, что вы согласились со мной, – писал он лорду Розбери. – Думаю, пока это моя самая удачная речь, и палата общин урчала, как довольная кошка. При голосовании восемнадцать консерваторов присоединились к нам, также выразив несогласие с правительством. Еще пятнадцать из них воздержались. Наша наступательная тактика оказалась очень успешной. Наши сторонники чрезвычайно довольны и рвутся в бой как никогда. По ходу дебатов Бродрик и Бальфур дали понять, что курс может измениться. Мое единственное опасение – мы слишком рано добились успеха».

Черчилль продолжил кампанию против Бродрика, опубликовав свои выступления против системы армейской реформы в небольшой брошюре под названием «Армия мистера Бродрика» (Mr Brodrick’s Army). Через месяц, после достигнутого в последнюю минуту соглашения между министрами-консерваторами и министрами-либералами не навязывать голосование по этому вопросу, Черчилль выразил недовольство Кэмпбеллу-Баннерману. «Некоторые из моих единомышленников весьма озадачены, – сообщал он. – Они намеревались уговорить как можно большее число юнионистов проголосовать против правительства. Расходы на армию существуют не сами по себе. Они – ключевое звено в цепи расточительств».

В письме Черчилля отразилось и разочарование парламентом: «Совершенно невозможно представить, чтобы парламентарий, действующий в одиночку, мог хотя бы в малейшей степени влиять на политику правительства. Он может произносить речи, но не более того. Вряд ли он добьется успеха хоть в одном пункте. Депутаты голосуют строго в соответствии с линией партии, а министры имеют монополию на мнение. У них батальон вымуштрованных сторонников и последнее слово в дебатах».

Черчилль призывал консерваторов рискнуть и вызвать на себя гнев партии, голосуя заодно с либералами, чтобы повлиять на позицию правительства в отношении военных расходов. Но его мечтой было не просто ослабить монополию одной партии. «У меня в голове, – писал он избирателям, – всегда была мысль об идеальной общенациональной партии, о которой мечтал еще лорд Рэндольф и за создание которой упорно боролся». Это было написано 24 апреля. Через три недели Чемберлен поднял вопрос налоговой реформы. Выступая в Бирмингеме, он бросил вызов политике консерваторов. Угрожая единству партии, он заявил, что существующая система торговли должна быть оставлена в прежнем виде и что экономическое могущество Британии и ее колоний будет укрепляться системой преференций. Колониальные товары могут поставляться по действующим ценам, а аналогичные товары из Европы будут облагаться пошлинами, что сделает их более дорогими и, соответственно, менее привлекательными.

В дебатах Черчилль сразу проявил себя одним из самых активных сторонников свободной торговли. В то же время при обсуждении военного бюджета он и сейчас получил поддержку от министра финансов сэра Фрэнсиса Моуэтта. Позднее Черчилль писал: «Он вооружил меня фактами и аргументами, необходимыми молодому человеку, который всего в двадцать восемь лет собирался сыграть роль в общенациональной политике».

Всего чуть более года назад Черчилль и его друзья-«хулиганы» услышали от Чемберлена, что тарифы – это «политика будущего». Теперь они с Чемберленом оказались по разные стороны баррикад в борьбе за голоса Консервативной партии. 20 мая, через пять дней после выступления Чемберлена, Черчилль взял на себя попытку убедить Бальфура дистанцироваться от Чемберлена. «Я резкий противник всего, что может изменить характер нашей страны, – написал он Бальфуру. – Если вы сделаете выбор в пользу тарифов, мне придется пересмотреть свою политику».

Бальфур не сделал никакого выбора. Он ответил, что «вопрос очень сложный и требует самых осторожных шагов». 28 мая в палате общин Чемберлен отстаивал идею протекционизма. Черчилль был разочарован, что один из ведущих специалистов по финансовым вопросам от Либеральной партии, Асквит, отсутствовал на заседании и не смог ему возразить. Черчилль выступил сразу же после Чемберлена и предупредил, что, если будет принята позиция Чемберлена, это приведет к тому, что Консервативная партия превратится в некую иную партию. «Экономическим абсурдом, – заявил Черчилль, – является утверждение, что протекционизм означает повышение уровня жизни. А утверждение, что он означает более справедливое распределение благосостояния – наглая ложь. Если будут приняты протекционистские меры, старая Консервативная партия со своими религиозными ценностями и конституционными принципами исчезнет, и возникнет новая партия – богатая, материалистическая и светская».

«Какая жалость, что вчера ваших помощников не оказалось на месте, – написал Черчилль лорду Розбери. – У Асквита была возможность выступить после Чемберлена, и она может не повториться. Все бремя легло на нас». Сэр Эдвард Грей во время дебатов тоже отсутствовал. Встретившись с ним через два дня, Черчилль попенял ему на это. Тот ответил, что был в Йорке. Черчилль сказал, что это «не ответ». Он понимал, насколько зависит от стратегии парламентариев-либералов и от их способности не совершать опрометчивых шагов, которые могли бы укрепить сторонников протекционизма в правительстве. В письме Кэмпбеллу-Баннерману он попытался убедить лидера либералов отделить критику тарифов от общей критики бюджета, который Черчилль хотел бы защитить. «Вы, конечно, понимаете, – писал Черчилль, – что позиция тех консерваторов, которые неизменно выступают против налоговых изменений, очень сложна и опасна, и я искренне надеюсь, что вы будете учитывать нашу позицию при выборе своего курса».

Черчилль с головой погрузился в организацию Лиги дешевого продовольствия из своих единомышленников-консерваторов, членов парламента. «Если не начать действовать сейчас, – писал он одному из возможных сторонников, – мы зачахнем и не найдем даже кочки, куда можно будет поставить ногу. Решительные действия могут существенно разрушить чемберленизм и сохранить характер партии тори».

Вскоре Черчилль уже смог сообщить Хью Сесилу о двенадцати «верных», одиннадцати «вероятных» и шести «возможных» членах лиги. «Две наши козырные карты, – говорил он Сесилу 3 июня, – это, во-первых, умение дискутировать и выступать в палате общин и, во-вторых, постоянные вопли против налога на продовольствие. Что касается поддержки газет, она сохранится, пока есть шанс победить, но в час поражения улетучится».

Когда была образована лига, она насчитывала шестьдесят парламентариев-консерваторов. Через три дня после ее создания Черчилль опубликовал в Times письмо против сторонников Чемберлена, использовавших партийные механизмы для пропаганды протекционизма.

Пока Черчилль боролся в рядах Консервативной партии, его двоюродный брат Санни, которому Бальфур предложил работу в правительстве, написал, что «страдает» от того, что Черчилль намерен играть столь активную роль в противостоянии правительственным и чемберленовским налоговым предложениям. «Это будет означать твой полный разрыв с партией тори, – предсказывал герцог, – и твою солидарность с Розбери и его сторонниками».

«Говоря об электоральных перспективах партии, – писал в то же время Черчилль знакомому юнионисту, – то позвольте сообщить под строжайшим секретом, что моя идея сейчас, как и всегда, – формирование своего рода центристского правительства. На всеобщих выборах юнионисты могут заключить пакт с либералами. Впрочем, все это очень шатко и в данный момент существует преимущественно в моей черепной коробке. Но в любом случае Консервативной партии не понравится мысль о всеобщих выборах в таких условиях, и все ее силы будут брошены на то, чтобы удержать свое превосходство».

Другому корреспонденту, который настаивал, что налог на импорт – ключ к процветанию, Черчилль ответил: «На мой взгляд, лучшими средствами стимулирования экономического процветания являются улучшение научно-технического образования, смягчение налогообложения, мирная политика, стабильность и спокойствие в обществе».

Взаимное раздражение нарастало. В конце июля консерваторы Эдинбурга отменили встречу, на которую собирались пригласить Черчилля, из-за его противодействия протекционизму. «С сожалением узнал, – в ответ написал он, – что среди консерваторов Эдинбурга существует такая нетерпимость и предубеждение по вопросу фискальной политики, что они даже не рассматривают возможность свободной дискуссии. Однако надо иметь в виду, что партия консерваторов не всегда сможет рассчитывать на поддержку подавляющего большинства. Возможно, в будущем ей придется серьезно бороться за многие позиции, долгое время казавшиеся незыблемыми. Дух нетерпимости может привести к выходу из ее рядов многих сторонников, хотя искренне надеюсь, что этого удастся избежать. Если же нет, то об этом придется сильно пожалеть».

Летом Чемберлен прислал Черчиллю частное письмо, в котором заверил, что не держит на него зла, и в котором содержалась проницательная оценка политической позиции Черчилля. «Я почувствовал очень давно, – написал Чемберлен, – а точнее, с первых доверительных бесед с вами, что вас никогда не устроит положение, которое называется «верный сторонник». Не думаю, что в политике найдется много места для инакомыслящего тори, но бог знает, возможно, на скамьях другой стороны есть необходимость в новых талантах. Я думаю, что вскоре вы можете оказаться там. Но так ли необходимо, – поинтересовался Чемберлен в конце, – быть таким индивидуалистом в выступлениях?»

Разгневанный тем, что Бальфур не заявил себя сторонником тарифов, осенью Чемберлен вышел из состава кабинета министров. Уговорив его придержать эту новость на пару дней, Бальфур совершил необыкновенно ловкий политический трюк, отправив в отставку четырех ведущих министров, включая министра финансов. Когда стало известно обо всех отставках, стало ясно, что Бальфур таким образом освободил кабинет от оппозиции. Никто не знал, каким образом он собирается перестраивать администрацию. В письме матери Черчилль задавался вопросом: «Будет ли это протекционистская политика или кабинет станет поддерживать свободу торговли? Возможно и то и другое».

Ответа долго ждать не пришлось. 2 октября, выступая в Шеффилде, Бальфур объявил, что Консервативная партия намерена принять протекционистское законодательство. Стало ясно, что Черчиллю в новом правительстве нет места. Его взгляды были чересчур радикальными. Они оказались чересчур радикальными и для его избирателей, все больше склонявшихся на сторону Чемберлена.

Черчилль детально изложил свои аргументы в письме избирателям, которое через три дня появилось на страницах Times. В нем Черчилль заявил: «Чемберлена меньше заботит понижение тарифов иностранными государствами, чем возведение тарифных заборов вокруг собственного. Тарифы на все виды продуктов – шарлатанство. Трудящиеся будут постоянно думать о каждом куске, который они кладут себе в рот. Британские колонии отвергнут предложение сворачивать развитие своих экономик подобно тому, как китайские матери забинтовывают ноги своим детям».

Черчилль не убедил избирателей. Более того, местная ассоциация консерваторов выступила против него. «Вы будете глупо выглядеть, – написал ему председатель избирательного штаба и один из немногих оставшихся его сторонников, – если во время следующих выборов большинство тех, кто был на вашей стороне, решит не выдвигать вас в качестве кандидата». Это вызвало у него глубокую обиду. 14 октября ассоциацией была принята формальная резолюция, в которой было записано: «Собрание сожалеет о тоне, в котором выдержано письмо мистера Черчилля». «Мое письмо, – рассказывал Черчилль Морли два дня спустя, – вызвало извержение вулкана в Олдеме. Такой ярости я никогда не видел. Весь электорат тори без ума от протекционизма».

Тетушка Корнелия, сестра отца, выразила надежду, что племянник теперь войдет в партию либералов. «Я считаю твое письмо блестящим, – написала она. – Оно напомнило мне стиль твоего отца, который всегда выражался с полной откровенностью. В одном, по-моему, можно не сомневаться: Бальфур и Чемберлен заодно, а у Консервативной партии нет будущего. Чего ждать?» Черчилль пришел почти к такому же заключению. «Я английский либерал, – написал он Хью Сесилу 24 октября. – Я ненавижу партию тори, ее людей, их слова и их методы. Я не испытываю к ним ни малейшей симпатии, за исключением моих избирателей в Олдеме».

Черчилль пояснял Сесилу, что еще до того, как соберется парламент, он намерен «безоговорочно порвать с партией тори и правительством. На следующей сессии я предполагаю действовать согласованно с Либеральной партией. Свобода торговли сама по себе настолько либеральна, что любой, кто за нее борется, обязан стать либералом. Долг каждого, кто ее поддерживает, заключается не в том, чтобы брюзжать на задворках беспринципного парламента, но смело и честно влиться в ряды этой великой партии. Без поддержки свободы торговли партия не сохранится».

К этому времени уже стало ясно, что, если юнионисты намерены оставаться в парламенте как отдельная политическая группа, они не могут рассчитывать на помощь либералов. Либералы, например, желали, чтобы юнионисты на будущих выборах не противостояли их кандидатам. «Я бы очень хотел, – обращался Черчилль к Морли, – чтобы вы со своего руководящего поста убедили либералов смотреть чуть дальше ближайшей партийной выгоды и занять несколько дополнительных мест людьми, которые, возможно, сделают в будущем что-то полезное для либерализма». Черчилль хотел не только «сделать что-то полезное для либерализма». Он также хотел, как объяснял Сесилу, «помочь сохранить реформированную Либеральную партию перед объединенными ударами Капитала и Труда».

Черчилль все еще пытался уговорить либералов не конкурировать с юнионистами на выборах. Но после разговора с лордом Твидмаусом – ведущим либералом – он сообщил Сесилу: «Мы должны заручиться официальной поддержкой либералов, если решим открыто выступить кандидатами от них. Твидмаус готов помочь, но их либеральная машина, кажется, не менее тупая и ожесточенная, чем наша».

11 ноября Черчилль и Сесил выступили как основные ораторы на встрече с избирателями в Бирмингеме. Это должно было стать последней попыткой изменить мнение консерваторов в отношении протекционизма, причем сделать это там, где политика Чемберлена пользовалась наибольшей поддержкой. «Я тщательно пересмотрел свою речь, – рассказывал Черчилль Сесилу за несколько дней до встречи, – и, по-моему, мне не составит труда заставить публику меня выслушать». Встреча в Бирмингеме прошла без инцидентов. Черчилль произнес вдохновенную речь. После его выступления один либерал заметил: «Этот человек может называть себя кем угодно, но он не больше тори, чем я». Через три недели ассоциация либералов Бирмингема предложила ему баллотироваться на ближайших всеобщих выборах от центрального округа, где когда-то сражался его отец.

Черчилль еще не до конца решился примкнуть к Либеральной партии. В декабре он выступал в Челси и Кардиффе. Он также ездил в Олдем, чтобы изложить свою позицию руководству местной ассоциации консерваторов. «Маловероятно, – сказал он им, – что на следующих выборах я буду баллотироваться от Олдема как консерватор». Но ему хотелось понять, могут ли его выступления повлиять на умонастроения избирателей округа. «Я смогу, – утверждал он, – произвести на них сильное впечатление и обрести собственных сторонников, совершенно независимых от руководства любой партийной организации».

В декабре лорд Твидмаус спросил Черчилля, не хочет ли он баллотироваться от либералов в Сандердленде. «Место свободно, – сообщил он, – и шансы очень высоки». Черчилль все еще не был готов принять окончательное решение, но через два дня, по-прежнему называя себя юнионистом, направил письмо в поддержку либерального кандидата, который соперничал с консерватором на дополнительных выборах в Ладлоу. «Либералы, – написал он, – должны сформировать единый фронт против общего врага. Пришло время совместных действий».

Сесил был поражен выступлением Черчилля против консерваторов. «Ты отказываешься от деятельности, которую вел как член партии, ради ничего, – написал он. – До сих пор юнионисты соглашались вести борьбу против протекционизма в рядах консерваторов. Но теперь под влиянием очередного мимолетного настроения ты полностью отказываешься от этого и отдаешься либералам. Такое непостоянство делает практически невозможным сотрудничество с тобой. Если ты от этого не избавишься, это будет пагубно для твоей карьеры». Сесил собирался сдержать обещание и выступить с Черчиллем в Вустере и Абердине, но теперь решил от него отмежеваться.

Письмо Черчилля в поддержку либералов в Ладлоу вызвало недовольство и избирателей Олдема. Их возмущение усилилось после речи, произнесенной им 21 декабря в Галифаксе, в которой он сказал: «Слава богу, у нас есть оппозиция». Председатель избирательного комитета заявил ему: «Это предвещает ваше слияние с Либеральной партией».

«Мои речи тебя не компрометируют, – заверял Черчилль Сесила, – но ты можешь отречься от меня, если сочтешь нужным. Формально они не отделяют меня и от Консервативной партии, хотя сделать этот шаг придется в недалеком будущем».

Через два дня после выступления Черчилля в Галифаксе комитет ассоциации консерваторов в Олдеме выпустил резолюцию, в которой говорилось, что Черчилль «утратил их доверие как юнионист от Олдема, и на будущих выборах он больше не может рассчитывать на поддержку консерваторов». Черчилля это не смутило, и он решил сформировать в Олдеме организацию юнионистов, которая поддержала бы его на дополнительных выборах. Его идеей было отказаться от места в парламенте и баллотироваться самостоятельно. Ради этого он заверил представителей местной Лейбористской партии, что, если они не будут противостоять ему на дополнительных выборах, он не будет выдвигать свою кандидатуру от Олдема на всеобщих выборах. Четырьмя днями позже ассоциация консерваторов приняла решение: Черчилль не получит поддержки консерваторов на ближайших всеобщих выборах.

В последний день 1903 г. Черчилль обедал с Ллойд Джорджем. Он пытался найти точки соприкосновения между юнионистами и либералами в случае, если последние согласятся не выставлять своих кандидатов в некоторых избирательных округах. Сдержанность и спокойствие Ллойд Джорджа в отстаивании своих взглядов приятно удивили его. Тот говорил с Черчиллем о необходимости для юнионистов принять «позитивную программу», особенно в отношении рабочего класса. «Получился очень приятный и конструктивный разговор», – написал Черчилль Сесилу. Но Сесил, разделяя неприязнь консерваторов к радикализму Ллойд Джорджа, был раздосадован. «Мне бы и в голову не пришло вести с ним переговоры», – ответил он и решил отказаться от совместного с Черчиллем выступления в Абердине.

Какой путь следовало выбрать Черчиллю? Отказаться от Олдема, а затем на дополнительных выборах снова войти в парламент как юнионист? Или покинуть ряды консерваторов и присоединиться к либералам? «Сложность политической ситуации угнетает меня, – пишет он Сесилу 1 января 1904 г. – Мне кажется, вне зависимости от того, как мы поступим на следующих выборах, партия тори станет окончательно капиталистической и протекционистской, а Либеральную партию раздавят организованный капитал с одной стороны и организованный труд – с другой».

Но пока казалось, что юнионисты после выборов могут сохраниться как независимая парламентская группа. 5 января Твидмаус сообщил Черчиллю, что Асквит и Герберт Гладстон, сын бывшего премьер-министра, «уполномочены обсудить с двумя членами вашей партии возможные условия». Но первым условием, предупредил Твидмаус, должно стать голосование группы Черчилля за поправки к свободе торговли.

Черчилль согласился с условиями либералов и уговорил коллег поступить так же. Однако консерваторов уже стало всерьез раздражать его усиливающееся влияние. Один парламентарий от консерваторов заявил: «Черчилль опустился до самого дна политического бесчестья». Близкие друзья-консерваторы понимали силу его убеждений. «Очень сожалею, что у тебя такие взгляды на этот вопрос, – написал ему лорд Дадли, – но, отстаивая их настолько твердо, ты, разумеется, имеешь право идти до конца».

2 марта в своем первом выступлении на новой сессии парламента Черчилль раскритиковал присоединение правительства к Брюссельской сахарной конвенции, которая устанавливала защитные цены на сахар из Индии, в отличие от поставок из других стран. Поздравив его с блестящей речью, лидер либералов Кэмпбелл-Баннерман написал, что в ее первой части звучала «такая ирония, какой мне еще не доводилось слышать в палате общин». Консервативная же партия уже не собиралась ничего прощать ему и забывать. Черчилль в своем выступлении говорил, в частности: «Когда страной начинали править в чьих-то конкретных интересах – будь то двор, церковь, армия, торговое сословие или рабочий класс, – это неизменно оборачивалось для нее несчастьем. Любой страной нужно управлять с некой срединной позиции, в которой пропорционально представлены все классы и все интересы. Рискну предположить, что даже и теперь этот принцип в известной степени имеет отношение и к нашему парламенту. Что же касается сахарной конвенции, мы получили дорогое продовольствие – и это не угроза, а свершившийся факт, которым гордятся как достижением законодательства, которое нас сейчас просят принять».

Через неделю после выступления Черчилля против протекционизма его коллеги предложили поправку, выражающую несогласие с протекционистскими мерами правительства. Изначально, в стремлении избежать конфликта, Бальфур одобрил поправку, но, когда консерваторы возразили, отозвал ее, и она была отклонена. «По-моему, правительство окончательно прогнило, – написал Черчилль Сэмюэлу Смитхерсту. – Они постоянно цапаются между собой и не способны ни к каким решительным действиям. Ужасное падение авторитета Консервативной партии».

Черчилль начал регулярно голосовать против консерваторов. В марте он поддержал протест либералов против одобренного правительством кабального труда китайцев в Южной Африке. Он также голосовал за либеральные законопроекты по восстановлению прав профсоюзов и за налог на продажу земель в тех случаях, когда земля покупается со спекулятивными целями под застройку.

Либеральная ассоциация Северо-Западного Манчестера поинтересовалась у Черчилля, не согласится ли он стать их кандидатом на ближайших выборах. Причем он мог бы выступить, если пожелает, не как либерал, а как «отдельный кандидат» от Лиги дешевого продовольствия. Искушение, рассказывал он Сесилу, было велико: «Округу нужен был кандидат, который мог бы в ходе предвыборной гонки ежедневно реагировать на все выступления Бальфура. Если учесть, что в Ланкашире не было ни одного мало-мальски влиятельного либерала, можно понять, какие возможности открывало это предложение». Он поведал Сесилу и о манчестерских либералах: «Они убеждены, что эффект от моей кампании повлияет на выбор всех девяти кандидатов от Манчестера и еще в дюжине прилегающих к нему избирательных округов».

Теперь Черчилль собирался выступить самостоятельно против Бальфура в палате общин и задать ему ряд неприятных вопросов о фискальной политике. Он также намеревался высмеять последние экономические предложения Бальфура. «Не будь слишком агрессивен во вторник, – предостерегал его Сесил. – Займи взвешенную позицию и основательно ее аргументируй».

Вторничные дебаты состоялись 29 марта. Когда в начале своего выступления Черчилль заявил, что общество имеет право знать мнение парламентариев, Бальфур покинул палату. Черчилль немедленно подал протест спикеру, заявив, что уход Бальфура – это «неуважение к палате». После этого все министры с передней скамьи тоже поднялись и вышли, а за ними потянулись и консерваторы-«заднескамеечники». Некоторые задерживались в дверях, чтобы бросить какую-нибудь колкость в адрес Черчилля, который остался почти в одиночестве. Тем не менее он продолжил свою речь, хотя в основном она была построена как ряд вопросов отсутствующему Бальфуру.

«Я внял твоему совету по поводу выступления, – написал Черчилль Сесилу на следующий день, – и сформулировал все вполне умеренно, но, как ты, вероятно, мог заметить, я стал объектом крайне неприятной демонстрации. Я бы скорее предпочел, чтобы меня грубо прерывали или даже, в худшем случае, высмеяли. Но ощущение, когда аудитория разошлась и я оказался перед скамьями либералов с абсолютно пустой правительственной частью, оказалось самым трудным, и мне стоило значительных усилий заставить себя произнести все до конца».

Когда Черчилль закончил говорить, либералы бурно приветствовали его. Некоторые писали ему позже, что их потрясла такого рода демонстрация. Сэр Джон Горст, некогда один из политических союзников лорда Рэндольфа, охарактеризовал поступок своих однопартийцев-консерваторов так: «Самая откровенная грубость, с какой мне приходилось сталкиваться».

В день демонстративного ухода консерваторов из зала заседаний в другой части света произошло событие, которое вызвало негодование Черчилля. В тибетской деревне Гуру произошло убийство шестисот тибетцев. «Жалкие и ничтожные крестьяне, – как охарактеризовал их командир британцев полковник Янгхазбенд, – были сметены огнем наших винтовок и «максимов». «Это самая настоящая подлость, – написал Черчилль Сесилу, – абсолютное презрение к правам тех, кто ведет себя иначе. Много ли найдется в мире людей настолько малодушных, чтобы не оказать сопротивление в таких условиях, в которых оказались эти несчастные тибетцы. Они веками владели этой землей, и, хотя они всего лишь азиаты, понятия «свободы» и «родины» для них тоже не пустой звук. А то, что поражение тибетцев будет встречено в прессе и в партии дикими торжествующими воплями, очень плохой знак».

18 апреля Черчилль принял предложение либералов Северо-Западного Манчестера баллотироваться в их округе при поддержке Либеральной партии. В благодарственном письме он писал: «Британии сейчас требуется решительный переход от дорогостоящих захватнических военных амбиций к более трезвой политике и возвращение к основополагающим принципам: строгого соблюдения прав человека, твердой опоры на нравственные принципы свободы и справедливости, которыми она всегда славилась». Фактически он стал либералом. 22 апреля он три четверти часа выступал в прениях по биллю о профсоюзах и трудовых конфликтах, отстаивая права профсоюзов и призывая к конструктивному диалогу с ними. Консервативная Daily Mail охарактеризовала его выступление как «радикализм с ярко-красным отливом».

Ближе к концу выступления Черчилль начал фразу: «На правительстве лежит ответственность за удовлетворение запросов трудящихся, и нет оправдания…» В этот момент он запнулся, как бы подыскивая слово. Затем замолчал, явно сконфуженный, начал перебирать свои листки и сел. Закрыв лицо руками, он пробормотал: «Благодарю многоуважаемых членов парламента за внимание». Несколько молодых парламентариев-консерваторов попробовали острить в связи с провалом своего оппонента. Но в зале присутствовало довольно много более зрелых парламентариев, которые еще помнили последние мучительные, а под конец и бессвязные выступления лорда Рэндольфа. Они пришли в ужас при мысли о том, что сын начал страдать тем же заболеванием.

Но приступ оказался несерьезным. «Полагаю, он просто перегрузил нервную систему, – объявил врач. – Потеря памяти возникла в результате нарушения мозговой деятельности. Временами это происходит и с самыми здоровыми людьми. К счастью, это обычно не повторяется». С Черчиллем действительно такого больше не повторилось. Но в дальнейшем он не станет заучивать речи и полагаться только на свою замечательную память, а будет подстраховываться, делая подробные записи.

Формально Черчилль еще не стал членом Либеральной партии. 2 мая он написал одному приятелю: «Это событие еще не произошло. Произойдет оно или нет, зависит от будущего политического курса». Через одиннадцать дней он произвел самую яростную атаку на протекционизм. Выступая на съезде либералов в Манчестере в присутствии Морли, он рассказал, чего нужно ожидать, если Консервативная партия вернется к власти под новым знаменем протекционизма: «Это будет партия, объединенная в гигантскую федерацию; коррупция в стране, агрессия за рубежом, мошенничество с тарифами, тирания партийной машины; сантиментов – ведро, патриотизма – пинта, огромная дыра в бюджете, распахнутые двери пабов и рабочая сила для миллионеров – за бесценок». В заключение Черчилль заявил о своей преданности идеям либерализма: «Наш курс приведет к лучшему, более справедливому общественному устройству. Мы глубоко убеждены, что обязательно придет время, – и наши усилия приблизят его, – когда серые облака, под которыми миллионы наших соотечественников заняты тяжелым трудом за гроши, рассеются и навсегда исчезнут под солнцем новой прекрасной эпохи».

Оставалось лишь одно препятствие на пути Черчилля в ряды Либеральной партии – его негативное отношение к ирландскому гомрулю. Это отношение он унаследовал от отца. Оно было неотъемлемой частью мышления и политики как консерваторов, так и юнионистов. В середине января он получил несколько «заметок об Ирландии» сэра Фрэнсиса Моуэтта. В третью неделю мая, после разговора с одним из членов парламента, ирландским националистом, он решил убрать последнее, что отделяло его от либералов, и предложил конкретный план по предоставлению Ирландии большей самостоятельности.

Черчилль изложил этот план в письме Морли. По его мнению, отдельного ирландского парламента быть не должно. Политическое руководство – за Вестминстером. Но следовало сформировать местные советы, которым можно поручить заниматься образованием, лицензированием, налогообложением, коммунальным хозяйством и железными дорогами. Эти сферы должны быть отданы «самим ирландцам, которые будут – или не будут – заниматься ими по собственному усмотрению. Новый курс может быть смело назван «административным самоуправлением». Его будут отстаивать как юнионисты, так и сами ирландцы». Таков был первый шаг Черчилля на пути к гомрулю.

Две недели спустя в письме к руководителям еврейской общины Северо-Западного Манчестера он раскритиковал самый одиозный из всех новых законопроектов, внесенных в парламент, – правительственный билль об иностранцах. Этот проект, представленный в парламент два месяца назад, был направлен на резкое сокращение иммиграции евреев из России в Британию. В письме Черчилль заявил, что будет активно выступать против этого законопроекта. Он против отказа от «старой толерантной и великодушной практики свободного въезда и предоставления убежища, которой так долго придерживалась наша страна и от которой получила огромную выгоду». Он понимал опасность передачи этого законопроекта министру внутренних дел, известному своим антисемитизмом. Его беспокоит, писал он, «влияние билля на простых иммигрантов, политических беженцев, беспомощных и неимущих, которые в случае его принятия не будут иметь возможности апеллировать к известному своей справедливостью английскому правосудию».

Нападая на лидеров партии, к которой он формально принадлежал, Черчилль охарактеризовал билль об иностранцах как «попытку правительства удовлетворить небольшую, но горластую группу своих сторонников и приобрести лишнюю популярность в избирательных округах жестоким отношением к небольшому количеству несчастных чужаков, не имеющих права голоса. Билль адресован тем, кто любит патриотизм за чужой счет и восхищается русской моделью империализма. Он рассчитан на тех, кто испытывает типичную для островитян подозрительность по отношению к иностранцам, расовую неприязнь к евреям и предубежденность против конкурентов».

Атака Черчилля на билль об иностранцах была напечатана в Manchester Guardian 31 мая. Это был первый день работы парламента после Духова дня. Двадцатидевятилетний парламентарий вошел в зал палаты общин, постоял у барьера, бегло оглядел скамьи правительства и оппозиции, быстро прошел по проходу, поклонился спикеру, после чего резко и демонстративно повернул направо к скамьям либералов и сел рядом с Ллойд Джорджем. Он присоединился к либералам. Он выбрал то самое место, на котором сидел его отец в годы пребывания в оппозиции и с которого он стоя размахивал платком, приветствуя падение Гладстона. «Инакомыслящий» сын лорда Рэндольфа теперь встал плечом к плечу с наследниками Гладстона, полный решимости усилить их ряды и помочь одержать победу на выборах.