Книга: Черчилль. Биография
Назад: Глава 25 Для Черчилля места нет
Дальше: Глава 27 Возвращение в Адмиралтейство

Глава 26
От Мюнхена до войны

Неприятие Черчиллем Мюнхенского соглашения привело его к полному разрыву с консерваторами. 29 октября 1938 г. он написал одному из активных сторонников партии сэру Генри Пейджу Крофту: «Можно вести борьбу, оставаясь консерватором, но сплотятся ли силы партии, чтобы защитить наши права и владения, чтобы пойти на жертвы и лишения во имя нашей безопасности, или под влиянием премьера все пойдет коту под хвост, как было в деле с Индией? Но в любом случае я исполню свой долг».
Среди тех, кто критиковал мюнхенскую речь Черчилля, был парламентарий-консерватор сэр Гарри Гошен, который написал председателю избирательного округа: «Не могу не думать о том, как печально, что своей речью он разрушил согласие в палате общин. Ведь он не какой-нибудь рядовой парламентский болтун, и телеграф разнес его слова по всему континенту и по Америке, так что, по-моему, он поступил бы куда лучше, если бы сидел спокойно и вообще не брал слова».
Но, несмотря на инспирированную партией критическую кампанию против Черчилля, кульминацией которой стало публичное собрание в Винчестер-хаусе в Сити, 4 ноября избиратели выразили ему доверие. Со стороны многих парламентариев, которые были его потенциальными союзниками, Черчилль ощущал некоторую сдержанность. Когда 12 сентября секретарь Антинацистского совета Ричардс предложил пригласить на обед Идена, Черчилль ответил: «Сомневаюсь, что мистер Иден придет. Он в последнее время очень застенчив».
На письмо редактора Sunday Referee Р. Дж. Минни с призывом начать кампанию выступлений, чтобы вывести общественное мнение из «апатии», Черчилль 12 ноября ответил пессимистично: «Боюсь, произнесение речей в этой стране больше не приносит прежнего результата. Они не обсуждаются и не находят отклика, как это было до войны. Я провел то ли пять, то ли шесть встреч в марте и апреле, чтобы предупредить страну о том, что может произойти осенью. Везде они были многолюдными, в лучших залах, с представительством всех трех партий, и, хотя была проделана огромная подготовительная работа, это, похоже, не дало ни малейшего результата».
6 ноября, выступая в Веймаре, Гитлер предупредил демократические страны об «опасностях, которые несет свобода слова, особенно свобода подстрекательства к войне». Имея в виду обращение Черчилля к противникам нацизма внутри Германии, он заявил: «Если бы мистер Черчилль меньше имел дела с предателями и больше с немцами, он увидел бы, насколько безумны его речи. Я могу заверить этого человека, который живет словно на Луне, что в Германии нет сил, противостоящих режиму, – есть только сила национал-социалистического движения, его вожди и его последователи, находящиеся в боевой готовности».
В тот же вечер Черчилль ответил Гитлеру, который, по его выражению, «докатился» до того, что стал оскорблять «всякую мелочь» в британской политике. «Я удивлен, что глава великого государства лично нападает на членов британского парламента, которые не занимают официальных постов и даже не являются лидерами партий, – заявил Черчилль. – Подобные действия с его стороны могут только увеличить авторитет «мелочи», поскольку мои соотечественники не нуждаются в руководстве из-за рубежа».
17 ноября, через неделю после Хрустальной ночи (ночи еврейских погромов по всей Германии, Австрии и Судетской области), Черчилль обратился к палате общин: «Разве не настал момент, когда все должны услышать звук набатного колокола и понять, что это призыв к действию, а не похоронный звон по нашей расе и нашей репутации?» Он предложил поддержать резолюцию Либеральной партии, призывающую к созданию министерства поставок. Пытаясь нивелировать впечатление от речи Черчилля, Чемберлен прибег к сарказму. «Я испытываю глубочайшее восхищение перед множеством блестящих достоинств моего почтенного друга, – сказал он. – Он блистает на всех направлениях. Помню, однажды я спросил чиновника одного из доминионов, много лет занимавшего высокий пост: каким главным качеством должен обладать государственный деятель? Ответ его был – здравомыслием. Если бы меня спросили, является ли здравомыслие главным из множества великолепных качеств моего почтенного друга, я бы просил палату не настаивать на ответе».
Черчилль не знал, что 31 октября Чемберлен сказал в кабинете министров: «Много патетических слов звучало по поводу перевооружения, словно одним из результатов Мюнхенского соглашения стала необходимость интенсифицировать наши программы перевооружения. Но ускорение выполнения существующих программ – это одно, а расширение их, которое привело бы к новой гонке вооружений, – совсем другое». Чемберлен предложил не отходить от мюнхенского курса, поскольку, как он сказал коллегам, они «направлены на укрепление хороших отношений».
Не знал Черчилль и того, что в секретном меморандуме от 25 октября, распространенном среди членов кабинета, новый министр авиации сэр Кингсли Вуд сообщил своим коллегам: «Совершенно ясно, что нашим программам развития не хватало перспективного анализа и мы недооценивали возможности и намерения Германии».
17 ноября, выступив за создание министерства поставок, Черчилль призвал парламентариев-консерваторов «заднескамеечников» присоединиться и поддержать резолюцию Либеральной партии. «Досточтимые джентльмены сзади, – сказал он, – связанные обязательствами и лояльные правительству его величества в любых обстоятельствах, видимо, не представляют себе, насколько большая возложена на них власть и ответственность. Выскажись они всего лишь три года назад – и насколько другой была бы у нас сегодня ситуация с производством вооружений! Увы, они этого не сделали. Создание министерства поставок никак не заденет правительство, – продолжал он, – но побудит его действовать. Это будет по-настоящему энергичное движение вперед. Это не партийный вопрос, это не имеет ничего общего с партией; это затрагивает безопасность страны в самом широком смысле».
Призыв Черчилля не был услышан. Не пятьдесят, а всего лишь два парламентария поддержали его: Брендан Брекен и Гарольд Макмиллан. Пять дней спустя Черчилль с горечью писал Даффу Куперу: «Чемберлен сегодня вывернулся, ничего не потеряв. Мюнхен мертв, наша неготовность к войне очевидна, и никаких подлинных, серьезных усилий по вооружению страны не ожидается. Даже добытая отвратительными средствами передышка будет растрачена впустую».

 

1 декабря, на следующий день после своего шестидесятичетырехлетия, Черчилль завершил первый том «Истории англоязычных народов», а четыре дня спустя уже критиковал в палате общин состояние противовоздушной обороны Лондона. Позже, 9 декабря, все еще уязвленный выпадом Чемберлена во время дебатов, он сказал избирателям: «Премьер-министр недавно заявил в палате общин, что при всех моих блестящих способностях я лишен способности здраво мыслить. Я с удовольствием предлагаю вам сравнить мои суждения по иностранным делам и национальной обороне за последние пять лет и его собственные. Так, в феврале премьер-министр сказал, что напряженность в Европе значительно ослабела. Однако через несколько недель нацистская Германия завладела Австрией. Я предсказывал, что он будет утверждать то же самое, как только пройдет шок от захвата Австрии. И он действительно заявил то же самое в конце июля, а уже в середине августа Германия поглотила Чехословацкую республику, поставив нас тем самым на грань мировой войны. На ноябрьском банкете у лорд-мэра в Гилдхолле он снова утверждал, что Европа приходит в более мирное состояние. Не успел он произнести эти слова, как цивилизованный мир потрясли нацистские зверства в отношении еврейского населения».
Черчилль упомянул и предшественника Чемберлена: «В 1934 г. я предупреждал мистера Болдуина, что немцы тайно создают военно-воздушные силы, которые быстро догоняют наши. Я представил точные цифры и расчеты. Разумеется, власть постаралась это опровергнуть. Меня окрестили паникером. Но меньше чем через шесть месяцев мистеру Болдуину пришлось явиться в палату общин и признать, что он ошибался. Он тогда заявил: «Вина лежит на всех нас», и все сказали: «Очень честно с его стороны признать свои ошибки». Совершив эту ошибку, которая, возможно, станет роковой для Британской империи, он сорвал больше аплодисментов, чем простые люди, сослужившие великую службу нашей стране. А ведь мистер Чемберлен, наряду с мистером Болдуином, был тогда самым влиятельным членом правительства. Он был министром финансов. Ему были известны все факты. Его мнение тоже оказалось ошибочным, как и суждение мистера Болдуина. И последствия этих ошибок мы сегодня пожинаем. Четыре года назад, – напомнил он, – когда я призывал удвоить и учетверить наши военно-воздушные силы, лорд Сэмюэл счел мое суждение настолько идиотским, что сравнил меня с малайцем, впавшим в состояние слепой ярости. Было бы хорошо и для него, и для всех нас, если бы тогда прислушались к моему совету. Мы не находились бы в ситуации, в которой пребываем теперь. Вот поэтому, учитывая все очевидные ошибки, совершенные в прошлом, – закончил Черчилль, – я сейчас и привлекаю ваше внимание к некоторым высказываниям, касающимся нашего будущего».
Через четыре дня после этой речи Черчилля Ричардс написал ему: «Чувствую, что этот год был для вас очень напряженным, но работа не была напрасной. Наблюдаются признаки того, что своими отважными и неустанными действиями вы собираете вокруг себя решительные и энергичные силы». Спустя восемь дней Ричардс сообщил, что пятнадцать городов обратились с просьбой, чтобы Черчилль выступил у них. «Вращаясь среди множества людей самых разных классов, я больше, чем когда-либо, замечаю: общее настроение все больше сводится к тому, что, если бы мы вовремя обратили внимание на ваши мудрые советы, которые вы так часто и так решительно повторяли последние пять лет, мы не оказались бы теперь в такой ужасной опасности».
Клементине, которая совершала круиз по Вест-Индии, Черчилль написал 22 декабря: «Все указывает на то, что наши интересы во всей Европе терпят фиаско и что в феврале – марте Гитлер сделает следующий ход, возможно, против Польши». В Рождество личный секретарь Галифакса Оливер Харви записал в своем дневнике: «Правительство, в частности Инскип, не слишком спешит с перевооружением, как того требует ситуация. На этом месте была бы нужна более сильная личность с большим воображением. Очевидная кандидатура – Уинстон, но, полагаю, премьер-министр скорее умрет, чем возьмет его».
Оставаясь в Чартвелле, Черчилль писал о Войне Алой и Белой розы и Жанне д’Арк. Как-то утром, прочтя в газетах, что в возрасте шестидесяти восьми лет умер человек, который в 1903 г. был влюблен в Клементину, он написал ей: «Моя дорогая Клемми, ты огорчишься, узнав, что умер Сидни Пир. Отчего, мне неизвестно. Сейчас умирают многие из тех, кого я знал во времена нашей молодости. Это поразительно – дойти до конца жизни и чувствовать себя так же, как пятьдесят лет назад. Всегда стоит надеяться на внезапный конец, пока не начнется упадок. Но это слишком мрачная концовка для моего письма. Мне нравится представлять тебя сияющей. Я надеюсь и молюсь, чтобы твое самообладание и сила духа дали тебе надежную опору».
Неделю спустя родилась первая внучка Черчилля – Эдвина, дочь Дианы и Дункана Сэндиса. «Она явилась на свет совершенно неожиданно, – написал Черчилль жене, – будучи меньше восьми месяцев от роду и весом всего четыре с половиной фунта. Я видел ее после полудня. Ребенок крохотный, но, как мне сказали, здоровый и вполне цветущий».

 

7 января 1939 г. Черчилль улетел в Париж, где обедал с Рейно, повидался с бывшим премьер-министром Леоном Блюмом, после чего ночным поездом отправился на юг Франции, чтобы провести две с половиной недели в замке Оризон у Максин Эллиотт. Оттуда он писал Клементине, рассказывая о своих беседах с французскими политиками в Париже: «Все они подтверждают, что во время кризиса у немцев вообще не было солдат на границе с Францией. И, как сказали мне и Блюм (это секрет), и генерал Гамлен, и генерал Жорж, все уверены, что могли бы прорвать незаконченную и почти неохранявшуюся немецкую линию обороны за неделю, самое большее за пятнадцать дней. Продержись чехи всего лишь пару недель, немецким армиям пришлось бы уже отражать вторжение. Впрочем, тут витает дух самодовольства, и то, что слышишь, не слишком отражает реальность. В действительности все зависит от твоего собственного здравого взгляда на положение дел. Я не сомневаюсь, – продолжал Черчилль, – что твердая позиция Англии и Франции предотвратила бы войну, и, полагаю, будущее заставит всех понять, что тогда в любом, даже самом худшем варианте наше положение было бы куда лучше, чем, возможно, станет в один прекрасный день».
Он делился с ней и своими перспективами относительно поста в правительстве: «Не думаю, что было бы так уж весело и приятно взвалить на свои плечи сложные и запущенные проблемы, тем более без необходимых полномочий». Однажды, когда бывший премьер-министр Северной Ирландии сэр Джеймс Крейг прислал ему серебряный кубок с выгравированными на нем именами сэра Рэндольфа, самого Черчилля и его сына, он написал: «Вот бы этот кубок смогли увидеть некоторые из грязных консервативных заправил, которые мечтают выкинуть меня из партии».
Черчилль вернулся в Англию в последнюю неделю января. «Никогда не видела вас в такой хорошей форме, – написала ему Максин Эллиотт, когда он уехал. – Помню, как мы с вами без конца хохотали. Ваша joie de vivre – чудесный дар, сочетающийся с другими удивительными дарами. Вы чрезвычайно одаренное существо, и, когда вы уезжаете, словно гаснет солнечный свет».
Среди избирателей Черчилля по-прежнему слышались голоса, осуждавшие его за критику Мюнхенского договора. «Если нетерпимость в некоторых партийных кругах не встретит твердого отпора, – предупредил он на встрече 5 января, – это уничтожит престиж палаты общин. Для безопасности страны надо еще много сделать. Можно сказать, что мы примерно пять месяцев копали траншеи, но с тех пор ни у кого не нашлось ни мозгов, ни решимости, чтобы либо засыпать их, либо укрепить. Теперь они зияют как свидетельство административной немощи. И боюсь, это далеко не единственный пример».
Некоторые надеялись, напомнил Черчилль своим избирателям, что Британия благодаря Мюнхенскому договору добилась хотя и высокой ценой, но длительного мира. В то же время другие чувствовали, что получена в лучшем случае передышка. «Так давайте же добьемся того, чтобы эта передышка не была растрачена бессмысленно», – заявил он. Но «передышка» пропадала впустую. 26 января, отвергнув предложение Хор-Белиши по увеличению численности армии в начавшемся году, Чемберлен заявил в правительстве: «Нельзя игнорировать финансы, поскольку в любой сколько-нибудь длительной войне наша финансовая мощь была едва ли не важнейшим оружием. Сейчас же ситуация в этой области представляется крайне опасной».
Боязливое отношение к расходам на оборону многими виделось по-разному. 1 января 1939 г. консультативная группа промышленников, созданная несколькими месяцами прежде для выявления недостатков в перевооружении и задержек в поставках, в докладе Чемберлену отметила: «Промышленность по-прежнему функционирует в режиме мирного времени». Предложив убрать эту фразу из окончательного варианта доклада, глава аппарата правительства и близкий друг Чемберлена сэр Хорас Вильсон 27 января писал: «Ссылки на режим мирного времени уже звучали, и я не вижу никакого смысла в пережевывании этого. Повторение, скорее всего, самым отличным образом поставит страну на порог войны, чего нам совсем не хочется».
На той же неделе Инскип оставил Министерство обороны и стал министром по делам доминионов. Многие активно поддерживали назначение на освободившийся пост Черчилля, однако должность досталась лорду Чатфилду, бывшему лорду Адмиралтейства.
Чемберлен по-прежнему был уверен, что Мюнхен стал шагом не к войне, а к успокоению и мирным переговорам. 19 февраля он писал своей сестре: «У меня гораздо легче на сердце, чем было долгое время прежде. Все, о чем мне сообщают, кажется, предвещает мир. Повторю еще раз: я верю, что мы наконец справились с диктаторами. Конечно, это не значит, что я собираюсь пугать их, как они пытались напугать нас. Напротив, я думаю, у них есть хорошая возможность потребовать, чтобы их претензии были приняты во внимание. Попроси они это вежливо, прежде чем я явился на политической сцене, какое-то удовлетворение они уже, наверное, получили бы. Теперь же понадобится некоторое время, чтобы атмосфера улучшилась, но события развиваются в правильном направлении. Полагаю, стоило бы наладить отношения с Франко, который, похоже, хорошо относится к нам. А потом, если итальянцы будут расположены, мы могли бы запустить франко-итальянские переговоры и при их разумном дружелюбии двигаться к разоружению. По крайней мере, таковой мне представляется ситуация в мире, и, если у меня будут еще три-четыре года, полагаю, я смогу уйти в отставку со спокойной душой».
18 февраля британский посол в Берлине сэр Невилл Хендерсон проинформировал Министерство иностранных дел, что Геринг, главнокомандующий немецкими военно-воздушными силами, спросил его: «Какие у Германии есть гарантии, что мистер Чемберлен останется на своем посту и что на смену ему не придет правительство мистера Черчилля или мистера Идена? Этот вопрос заботит Германию больше всего».
22 февраля в ходе дебатов Черчилль снова потребовал создать министерство поставок, но Чемберлен заявил на это, что он является «главным пугалом для некоторых стран Европы». Это быстро подхватили некоторые избиратели Черчилля, которые хотели теперь, чтобы его сменил кто-нибудь, более приверженный миру в Европе.
10 марта, выступая перед избирателями, Черчилль вновь отстаивал свое убеждение, что любые попытки иметь дело с Гитлером обречены на провал. «Я не занимаюсь раскольнической деятельностью, – сказал он. – Я не размахиваю топором, круша все вокруг. Я всего лишь способствую тому, чтобы страна была хорошо вооружена, надежно защищена и вела внешнюю политику, которая приведет к миру, сохраняя при этом честь».
Незачем делегировать в парламент людей, которые «говорили бы только то, что популярно в настоящий момент», заявил Черчилль четырьмя днями позже на второй встрече с избирателями. «Какова будет ценность наших парламентских институтов и парламентаризма вообще, если избиратели получат ручных депутатов, которые подавят любое независимое мнение? Я не нахожусь на государственной службе уже десять лет, но больше доволен работой, которую сделал за последние пять лет как независимый депутат, чем за любой другой период своей общественной деятельности. Я уверен, что этим заслужил гораздо больше доброго отношения своих дорогих соотечественников, чем когда-либо прежде».
Один из постоянных критиков Черчилля Колин Торнтон-Кемсли высказал на этом собрании мнение Консервативной партии: «Полагаю, что, хотя мистер Черчилль готов работать с партией, правительством страны и нашим великим премьер-министром, он не должен прикрываться именем Консервативной партии». Избиратели тем не менее выразили поддержку Черчиллю.
9 марта Чемберлен заявил, что «международное положение, кажется, дает меньше оснований для беспокойства, чем совсем недавно». На следующий день Хор сказал в ассоциации консерваторов Челси: «Вернулась уверенность, почти угасшая в конце осени из-за пораженческих настроений. Вместо страха пришла надежда, и, если все три диктатора захотят целеустремленно работать с премьер-министрами Великобритании и Франции, Европу может ожидать золотой век.
Однако через четыре дня Германия начала выдвигать войска к границам Чехословакии, что совершенно очевидно предвещало аннексию. «Чехословацкую республику разрушают на наших глазах», – сказал в тот день своим избирателям Черчилль.
На следующее утро немецкие войска вторглись в Чехословакию. Гитлер переночевал в Президентском дворце в Праге, а на рассвете объявил немецкий протекторат над Богемией и Моравией. Чехословакия перестала существовать. Словакия провозгласила независимость и полную поддержку нацистской Германии. «Мне кажется, – написал 19 марта Черчилль бывшему британскому послу в Берлине сэру Хорасу Рамбольду, – Гитлер не задержится на пути к Черному морю, если его не остановит угроза глобальной войны или реальные боевые действия».
21 марта Черчилля посетил высокопоставленный чиновник Министерства внутренних дел Форбс Лит Фрейзер, начальник разведки департамента по предотвращению воздушных налетов, который подробно проинформировал его о проблемах своего ведомства. Черчилль сразу же написал Чемберлену, призвав немедленно привести британскую противовоздушную оборону в состояние боевой готовности и объяснив, почему он считает это необходимым: «Подобный шаг не может считаться агрессивным, но он подчеркнет серьезность, с какой правительство относится к происходящему на континенте. В результате этого боеготовность офицеров и солдат будет повышена, а в стране это скорее вызовет чувство уверенности, чем тревоги».
Призывая укомплектовать британские силы противовоздушной обороны, Черчилль объяснил Чемберлену, что мысли его прежде всего связаны с Гитлером. «Сейчас он, по-видимому, в большом напряжении. Он знает, что мы стараемся сформировать коалицию и предотвратить его дальнейшую агрессию. От такого человека можно ожидать всего. Искушение совершить неожиданную атаку на Лондон или наши авиационные заводы, чего я больше всего опасаюсь, отпало бы, если бы стало известно, что у нас все готово. Стимулы для проявления агрессии исчезли бы, и возобладали более разумные подходы. В августе 1914 г. я убедил мистера Асквита дать мне разрешение на отправку флота в Северное море, и тот успел пройти Ла-Манш и Дуврский пролив до того, как дипломатическая ситуация стала безнадежной. Мне кажется, сейчас также важно укомплектование противовоздушной обороны. Надеюсь, то, что я ставлю перед вами этот вопрос, не вызовет у вас возражений».
«Мой дорогой Уинстон, – ответил Чемберлен в тот же день. – Благодарю за вашу записку. Я посвятил кучу времени затронутой вами теме, но она не так проста, как кажется». Однако уже десять дней спустя, потрясенный оккупацией Праги, Чемберлен от лица Великобритании предоставил Польше гарантии независимости. При этом не говорилось, касалась ли гарантия Данцигского коридора с преимущественно немецкоговорящим населением, который был отделен от Германии в 1919 г. В редакционной статье одного из апрельских номеров Times отмечалось: «Новые обязательства, принятые на себя нашей страной, не обязывают Великобританию защищать каждый дюйм нынешних границ Польши. Ключевое слово в этом документе – не целостность, а независимость».
Черчилль был встревожен. «В субботней редакционной статье Times был зловещий пассаж, – сказал он в палате общин 3 апреля, – напоминающий тот, что предвещал крушение Чехословакии». Опасения имели серьезные основания. В тот же день Чемберлен написал сестре, что британские гарантии Польше были «не провокативными по тону, но твердыми и ясными, подчеркивающими тот важный смысл, который уловила только Times: мы озабочены не территориальной целостностью государств, а покушениями на их независимость. И именно мы будем судить, существует угроза этой независимости или нет».
7 апреля, в Великую пятницу, итальянские войска вторглись в Албанию. В тот день Черчилль находился в Чартвелле. Среди его гостей был Гарольд Макмиллан. Позже он вспоминал, как Черчилль то и дело звонил по телефону и искал карты, чтобы узнать местонахождение британских военных кораблей в Средиземном море. «Я навсегда в памяти сохранил картину этого весеннего дня, – пишет Макмиллан, – а также ощущение силы и энергии, какого-то мощного потока, исходившего от Черчилля, притом что он не занимал никакого государственного поста. Казалось, он один стоит у руля, тогда как все остальные растеряны и не знают, что делать».
На следующий день Черчилль несколько раз звонил Чемберлену с просьбой на следующий же день созвать парламент. Он также требовал от Чемберлена отдать приказ военно-морскому флоту об оккупации греческого острова Корфу и тем самым дать понять Муссолини: дальше ни шагу. «Счет идет на часы, – заявил Черчилль премьер-министру. – Нам необходимо перехватить дипломатическую инициативу».
Чемберлен этого не сделал. 13 апреля в палате общин Черчилль критиковал правительство за ошибочный подход к ситуации в Европе и Средиземноморье. «Как вышло, – говорил он, – что накануне богемского преступления министры потакали этому и предсказывали Европе золотой век? Почему рассматривались рутинные вопросы прошедшей праздничной недели в то время, как было совершенно очевидно, что надвигается нечто совершенно чрезвычайное, последствия чего невозможно измерить? Я не понимаю. Мне известен патриотизм правительства, его искреннее стремление работать во благо страны, и я хочу знать, не вмешивается ли в это дело чья-то рука, из-за которой министры не получают достоверных данных разведки». Многие из тех, кто слушал Черчилля, решили, что речь идет о сэре Хорасе Вильсоне.
«Подобное, – продолжал Черчилль, – происходило и в 1934 г. с разведданными о состоянии немецкой военной авиации. Прежде чем дойти до министров, они искажались настолько, что уже не вызывали тревоги. Было бы крайне рискованно, если бы теперь министры опирались только на те обрывки информации, которые им предоставляют и которые отвечают их желаниям». У Черчилля было два предложения: первое – полноценное включение Советского Союза в оборонительный блок с участием Великобритании, Франции и Польши – и второе – создание на Балканах «союза самозащиты» при участии Румынии, которой Великобритания только что предоставила такие же гарантии, что и Польше. «Опасность совсем близко, – сказал он. – Большая часть Европы в значительной степени мобилизована, и миллионы людей готовятся к войне».
После окончания дебатов Черчилль увиделся с партийным лидером Дэвидом Маргессоном. Он пришел в парламент, рассказывал потом Маргессон премьер-министру, не для того, чтобы критиковать правительство, а чтобы заявить о своем «твердом намерении» войти в кабинет министров. «В этот момент, – написал Чемберлен сестре, – мне действительно нужна была помощь, но тем не менее я решил ничего не делать поспешно. Вопрос вот в чем: станет ли Уинстон, безусловно полезный на правительственной скамье в палате общин, поддержкой или помехой в кабинете министров или в совете? Например, в прошлую субботу он весь день просидел на телефоне, убеждая всех, что парламент должен собраться в воскресенье и что флот ближайшей ночью должен захватить Корфу! Не отнимет ли он у меня все силы на сопротивление поспешным предложениям такого рода?»
18 апреля, уступив давлению группы советников-промышленников, Чемберлен наконец согласился создать Министерство снабжения. «Уинстон выиграл свою долгую битву, – написал Брендан Брекен другу. – Наше правительство наконец-то принимает курс, который он предлагал три года назад. Ни один общественный деятель нашего времени не обладает бульшим даром предвидения, и я уверен, что его долгая одиночная борьба за демонстрацию опасностей диктатур окажется лучшей главой в его насыщенной жизни».

 

Новым министром снабжения стал бывший министр транспорта Лесли Бургин, ставший членом парламента в 1929 г., почти на тридцать лет позже Черчилля. В связи с его назначением многие газеты выступили с требованием включить Черчилля в кабинет министров. 22 апреля Evening News высказала предположение, что Черчилль должен быть назначен либо первым лордом Адмиралтейства, либо министром авиации. 26 апреля издатель Sunday Pictorial Перси Кадлипп в письме сообщил ему, что из 2400 писем, поступивших в редакцию, «только в 73 возражают против того, чтобы вы вошли в состав кабинета. Некоторые из них просто психи. Более серьезные винят вас за Галлиполи».
27 апреля Черчилль в палате общин раскритиковал Чемберлена за нерешительность во введении воинской повинности, на которой безуспешно настаивал Хор-Белиша в кабинете министров. Когда правительство постепенно решило установить призыв, был создан регистр подлежащих воинской службе, в которых люди указывали свое желание служить. Но этого было мало. «Этого недостаточно. Нам нужна армия, и она может понадобиться очень скоро». Даже этот регистр следовало принять немедленно после Мюнхена. Импульс оказать сопротивление принципам нацизма, говорил Черчилль, «исходит от народных масс». Газета Times назвала речь Черчилля «одним из лучших его парламентских выступлений», которое слушали множество парламентариев.
10 мая News Chronicle опубликовала обзор, согласно которому 56 % опрошенных заявили, что хотят видеть Черчилля в составе кабинета министров, 26 % высказались против и 18 % не определились в своем мнении. За четыре дня до этого Эмери Ривз сказал ему, что его выходящие два раза в месяц статьи отныне запрещены к публикации в Польше, Румынии и Греции «из страха перед Германией». Черчилль не был уверен, что процесс умиротворения завершился: об этом, по его мнению, свидетельствовало недавнее решение правительства сократить еврейскую иммиграцию в Палестину, и 22 мая, выступая в палате общин в связи с предложением арабов наложить вето на всю еврейскую иммиграцию после 1944 г., он заявил: «Нет, это несправедливо. Это – нарушение обещания, это отказ от декларации Бальфура, это конец мечты и надежды».
Черчилль, как объяснил он в палате общин, опасался, что «нарушение» обещания евреям может подвигнуть потенциальных противников Британии в Европе «предпринять некие непоправимые действия, а затем – слишком поздно – выяснится, что они выступают не против этого правительства с его утомленными министрами и вялыми намерениями, а против могущества Британии и самой ее сущности». Обернувшись к министрам правительства на передней скамье, Черчилль провозгласил: «никогда потребность в верности и твердости не была так насущна, как сейчас. Вам не удастся найти и сформировать сильный союз против агрессии, кроме как постоянной демонстрацией примеров вашей твердости в выполнении обещаний, которые вы дали».
Тем летом Черчилль с Иденом и Ллойд Джорджем оказался среди самых активных сторонников вовлечения Советского Союза в тесный альянс с Британией и Францией. Впрочем, у Чемберлена были не только сомнения относительно советской военной мощи, но и, как он говорил сестре, серьезные опасения, что «такой альянс послужит укреплению противостоящих блоков и объединений, что сделает любые переговоры с диктаторами трудными, если не невозможными».
Переговоры с Советским Союзом начались, но без ощущения необходимости. Для их ведения в Москву был отправлен не Галифакс, а один из высокопоставленных дипломатов. Русские, с подозрением относясь к намерениям Запада и озабоченные созданием защитной буферной полосы на территории Прибалтики и Польши, начали секретные переговоры с Германией. В течение лета Черчилль начал испытывать нарастающее беспокойство по поводу настроений пораженчества и отчаяния, охватывающих его окружение. 11 июня Галифакс говорил в палате лордов об англо-германских отношениях. В какой-то момент своего выступления он указал на «реально опасный момент в нынешней ситуации, а именно на то, что немецкий народ в целом начнет склоняться к мнению, что Великобритания отказалась от стремления достичь взаимопонимания с Германией и что любые дальнейшие попытки в этом отношении не имеют значения».
В тот же день Черчилль в письме Галифаксу объяснил, почему его «немного встревожило» это выступление. «Уверен, вы понимаете, что разговоры о возвращении колоний, или о Lebensraum, или о концессиях в то время, когда девять миллионов чехов по-прежнему томятся в неволе, вызовут серьезные разногласия среди нас. Из Богемии и Моравии поступают очень тревожные сообщения о серьезных репрессиях и терроризме нацистского режима в отношении этих покоренных народов. Подобная ситуация разворачивается и в Словакии. В любой момент может пролиться кровь; говорят, что гестапо уже устраивает многочисленные расправы. Таким образом, мне лично кажется невозможным в настоящий момент вступать даже в дискуссии с Гитлером».
Через два дня, оказавшись на приеме рядом с американским журналистом Уолтером Липпманом, Черчилль был потрясен, узнав от того, что посол Соединенных Штатов Джозеф Кеннеди говорил своим друзьям, что, когда начнется война, Британия, опасаясь поражения, капитулирует перед Гитлером. Гарольд Николсон, присутствовавший на приеме, вспоминал, что Черчилль, услышав слово «капитулировать», повернулся к Липпману и заявил: «Нет, мистер Липпман, послу не следует так говорить; он не должен употреблять такое ужасное слово. Даже допуская (а я не допускаю этого ни на секунду), что мистер Кеннеди окажется прав в своем трагическом высказывании, я лично с готовностью пожертвую своей жизнью в бою, нежели, под страхом поражения, капитулирую перед угрозами этого злодея. И тогда вам, американцам, предстоит сохранять и приумножать великое наследие англоязычных народов».
22 июня Черчилль опубликовал в Daily Telegraph статью о том, что Германия усиливает притязания на Польшу и что она требует сделать Данциг «свободным городом» и создать Польский коридор, который отрежет Польшу от моря. Спустя пять дней вышла его книга, озаглавленная «Шаг за шагом» (Step by Step), в которую он включил свои газетные статьи, опубликованные в 1938 и 1939 гг. «С печальным удовлетворением можно констатировать, насколько вы были правы тогда», – написал ему Клемент Эттли. Иден прокомментировал так: «Читать это в известном смысле больно, но безусловно полезно».
Активизировались призывы включить Черчилля в состав кабинета министров. 21 июня Галифакс в частном разговоре отметил необходимость «пригласить Черчилля». Малкольм Макдональд позже вспоминал, что несколько младших министров призывали Чемберлена сделать Черчилля «военным министром, или министром для будущей войны, но Невилл колебался». По сведениям Star, многие «заднескамеечники» убеждали главного «кнута» Дэвида Маргессона, что назначение Черчилля «на один из ключевых постов в кабинете привнесет необходимую уверенность». 2 июля Sunday Graphic высказала предположение, что он вскоре станет первым лордом Адмиралтейства. Д. Л. Гарвин из Observer заметил: «Сам факт того, что он, обладая столь глубоким пониманием европейской политики, не входит в состав кабинета, должен в той же степени изумлять иностранцев, в какой вызывать глубокое сожаление у большинства его соотечественников».
Чемберлена это не убеждало. Он говорил лорду Камрозу, одному из газетных магнатов, наиболее активно настаивавшему на приглашении Черчилля, что польза от идей и советов Черчилля ему кажется «недостаточной, чтобы уравновесить раздражение и беспокойство, причиной которых он обязательно станет». Во время этой беседы с Камрозом Чемберлен также выразил точку зрения, согласно которой с Гитлером «можно было бы договориться», если бы он попросил Данциг «нормальным образом». Чемберлен, по его собственному признанию, не мог поверить, что Гитлер всерьез желает войны или что тот будет сожалеть о компромиссе, «если сможет добиться его без того, что может счесть унижением».
Стаффорд Криппс, один из крайне левых, тоже присоединился к тем, кто требовал включения Черчилля в кабинет. Но Чемберлен не уступил. «Если Уинстон войдет в правительство, – написал он сестре 8 июля, – мы вскоре окажемся на грани войны».
За два дня до этого письма британский военный атташе в Берлине известил Министерство иностранных дел, что министр финансов Гитлера граф Лутц Шверин фон Крозиг посоветовал посетившему его британскому генералу: «Возьмите Уинстона Черчилля в кабинет. Черчилль – единственный англичанин, которого боится Гитлер. Он не воспринимает всерьез ни премьер-министра, ни Галифакса, а Черчилля зачисляет в одну категорию с Рузвельтом. Уже сам факт предоставления Черчиллю ведущего министерского поста может убедить Гитлера, что мы действительно готовы противостоять ему».
Чемберлен все еще надеялся, что Польша может согласиться отдать Гитлеру Данциг, и это удовлетворит его до того, как начнутся переговоры по более широкому кругу вопросов. Он также был убежден, что кампания «Верните Черчилля» стихает. На самом деле она только набирала ход. 13 июля кандидат от либералов Т. Л. Хорабин победил представителя консерваторов на дополнительных выборах в Северном Корнуолле, преимущественно используя платформу «Верните Черчилля».
Черчилль оставался в Чартвелле, работая над «Историей англоязычных народов». «В этот тревожный год я нахожу утешение только в возвращении в прошлое», – написал он своему издателю сэру Ньюмэну Флауэру. 24 июля его посетил Айронсайд. Черчилль сказал генералу, что «говорить о каком-то умиротворении уже поздно. Акт подписан. Гитлер намерен начать войну». Через три дня Айронсайд записал в дневнике: «Продолжаю думать об Уинстоне Черчилле. Он полон патриотизма и идей по спасению империи. Он знает: чтобы победить – надо действовать. Нельзя лежать на спине и позволять себя бесконечно избивать. Уинстон раздражен от бездействия. Вспоминаю, как он безостановочно ходил по кабинету».
В этот момент было объявлено, что парламент уходит на летние каникулы с 4 августа по 3 октября. 2 августа в ходе разгоряченных дебатов Эттли, Синклер, Иден, Макмиллан и Черчилль были среди тех, кто возражал против столь длительного перерыва и выступал за то, чтобы парламент собрался вновь в третью неделю августа. «Очень странный момент, – говорил Черчилль, – для ухода палаты представителей в двухмесячный отпуск. Это лишь случайность, что наши летние каникулы совпадают с опасными месяцами в Европе, когда наступило время сбора урожая и когда силы зла выходят на максимальный уровень».
Черчилль продолжал: «В данный момент своей долгой истории для палаты общин будет катастрофой, будет жалким и позорным поступком отказаться от своей роли как эффективного и мощного фактора, влияющего на ситуацию, или ослабить свое влияние, которое она может оказать для укрепления фронта, который стране предстоит создать против агрессии. Это очень трудный момент, и я надеюсь, что правительству не придется сказать парламенту: «Убирайтесь! Бегите, занимайтесь своими играми, заберите с собой свои маски. Можете не беспокоиться о государственных делах. Оставьте их одаренным и опытным министрам», которые в конце концов в вопросах, касающихся нашей обороны, привели нас туда, где мы оказались в сентябре прошлого года и кто в конце концов – я делаю скидку на множество трудностей – во внешней политике привел нас в данный момент к тому, что мы, после того как потеряли Чехословакию и не приобрели Россию, дали гарантии Польше и Румынии».
Чемберлен не только отказался сократить парламентский отпуск. Он сказал, что голосование будет рассматриваться как вотум доверия. В результате правительство осталось при своем. После голосования молодой парламентарий от консерваторов Рональд Картленд, который через год погибнет в боевых действиях при отступлении из Дюнкерка, сказал Черчиллю: «Что ж, мы больше ничего не можем сделать». Черчилль возразил: «Больше ничего, мальчик мой? Нет, мы можем сделать гораздо больше. Пришло время бороться, говорить, наступать!»
8 августа, когда парламент готовился к двухмесячному отпуску, Черчилль выступил с пятнадцатиминутным обращением к гражданам Соединенных Штатов. «Время отпусков, леди и джентльмены! – начал он. – Время отпусков, мои друзья по ту сторону Атлантики! Время отпусков, когда лето зовет трудящихся всех стран хотя бы на время покинуть свои конторы, фабрики и скучную рутину повседневной жизни и заботы о хлебе насущном, и направляет их искать если не покоя, то по крайней мере смены обстановки, чтобы они вернулись посвежевшими и продолжали вращать мириады шестеренок цивилизованного общества. Позвольте мне обернуться в прошлое. Как мы провели летние отпуска двадцать пять лет назад? Ба, это же были те самые дни, когда германские передовые части вломились в Бельгию и растоптали ее народ на своем марше на Париж! Это были те самые дни, когда прусский милитаризм – я цитирую – «прорубал себе путь через маленькую, слабую соседнюю страну», чей нейтралитет и независимость они клялись не просто уважать, но и защищать».
Черчилль говорил своим американским слушателям, что во всей Европе воцарилось молчание. «Это молчание напряженного ожидания, и во многих странах это молчание страха». Но можно расслышать топот армейских сапог. Это армии Германии и Италии. «В конце концов, диктаторы должны готовить своих солдат. Они едва ли способны на меньшее из соображений обычной предусмотрительности, когда датчане, голландцы, швейцарцы, албанцы и, конечно, евреи могут наброситься на них в любой момент и отнять у них их жизненное пространство».
Через два дня после этого выступления Черчилль по приглашению Кингсли Вуда посетил авиабазу в Биггин-хилл, недалеко от Чартвелла. Там он наблюдал тренировки летчиков-истребителей. 14 августа он улетел в Париж, собираясь посетить линию Мажино. Французское военное командование, демонстрируя уверенность в своих силах, показало ему участки линии обороны, которые еще не видел ни один иностранный политик, в том числе подземные железные дороги в секторе, противостоящем линии Зигфрида.
Черчилль поинтересовался, как выглядит французская линия обороны от того места, где заканчивается линия Мажино, до побережья Дюнкерка. Генерал Жорж сообщил, что этот разрыв в три сотни километров прикрывают «полевые укрепления». Луис Спирс, который сопровождал Черчилля, позже вспоминал, что у того «улыбка сползла с лица» и он «зловеще качал головой, говоря, что он надеялся увидеть надежные полевые укрепления и что было бы неразумно полагать, будто Арденны непреодолимы для мощных вооруженных сил. «Не забывайте, – сказал Черчилль, – нам придется иметь дело с новым оружием, мощной бронированной техникой, на создании которой, безусловно, Германия сконцентрировала все усилия, а леса будут особенно привлекательны для этой техники, поскольку они предоставляют хорошее укрытие от атак с воздуха».
Через три дня Черчилль вернулся в Париж. 17 августа он уехал в Дрё, в замок Сен-Жорж-Мотель, чтобы позаниматься живописью. В этот же день Times опубликовала обращение, подписанное 375 сотрудниками британских университетов, с призывом вернуть Черчилля в правительство. На Стрэнде появился большой плакат: «ГДЕ ЖЕ ЧЕРЧИЛЛЬ?»
Четыре дня Черчилль рисовал в Сен-Жорж-Мотеле. В один из дней он заметил художнику Полю Мазу, работавшему рядом с ним: «Это наши последние картины в мирное время. Такого долго не будет». Говоря о размерах и качествах немецкой армии, он заметил Мазу: «Они сильны. Поверьте мне, они сильны». Затем, как вспоминал Маз, «он с силой сжал зубами свою большую сигару, и я почувствовал его решимость. Он словно бы хотел сказать: «…но мы его все равно одолеем».
23 августа Черчилль вернулся в Лондон, где узнал о предстоящем договоре между Германией и Россией. На следующий день Чемберлен созвал парламент, и флот получил приказ сосредоточиться на военных базах. 25 августа состоялось формальное подписание англо-польского военного альянса.
Пять дней Гитлер колебался. Черчилль работал в Чартвелле над историей англоязычных народов. «Как вы знаете, я не жалею ни одной минуты жизни и сил на завершение нашего контракта», – сообщал он Ньюмэну Флауэру. 31 августа он написал историку Д. М. Янгу, что еще «не до конца разобрался с королевой Елизаветой», но с гордостью отметил, что уже напечатано 530 000 слов: «В такое время, как сейчас, огромное облегчение иметь возможность сбежать в другие века. К счастью, есть большая надежда, что Чемберлен будет держаться твердо».
В эту ночь армии Гитлера вторглись на территорию Польши. 1 сентября в 8:30 утра посол Польши в Великобритании граф Рачинский позвонил Черчиллю, чтобы сообщить эту новость. В шесть вечера того же дня состоялось заседание палаты общин. Черчилль приехал в Лондон. По просьбе Чемберлена он сначала направился на Даунинг-стрит. Черчилль пригласил его войти в состав военного кабинета. «Я согласился с его предложением без комментариев, – позже вспоминал Черчилль, – и на этой основе у нас состоялся продолжительный разговор о людях и мерах».
Чемберлен и Черчилль пришли к соглашению, что кабинет должен быть небольшим, состоящим из шести членов, причем все три силовых министра в его состав не войдут. Черчилль станет членом Военного кабинета в качестве министра без портфеля. Но этого назначения не последовало. Не был и направлен ультиматум Германии – несмотря на недавно подписанный англо-польский договор о взаимопомощи. Выступая вечером в палате представителей, Чемберлен пояснил, что Британия направила не ультиматум, а ноту, требующую «удовлетворительных заверений», что правительство Германии «остановит все агрессивные действия против Польши» и в ближайшее время будет готово вывести свои войска с польской территории.
Немцы не ответили. Вскоре после полуночи Черчилль написал Чемберлену: «Я остаюсь в вашем распоряжении». 2 сентября он все утро провел у себя дома, ожидая приглашения на Даунинг-стрит в Военный кабинет. Приглашения не поступило. Кэтлин Хилл позже вспоминала, что он «ходил по комнате как лев в клетке. Он ждал звонка, но звонка не было». Утром к Черчиллю зашел Морис Хенки, которого тоже пригласили в состав Военного кабинета. «Насколько я мог понять, – написал он жене на другой день, – моей основной задачей было не спускать глаз с Уинстона! Вчера утром я провел с ним полтора часа. Он был полон идеями – и хорошими, и не очень, но весьма сильными и вдохновляющими. Я только хотел, чтобы ни у кого не сложилось представления, что он очень хорошо себя чувствует».
Кабинет собрался во второй половине дня без Черчилля. Члены кабинета единодушно решили, что Германии следует направить ультиматум, срок действия которого должен истекать в полночь. Но вечером, когда Чемберлен выступал в палате общин, он говорил уже не об ультиматуме, который так и не был направлен, а о компромиссной формулировке, при которой Британия может избежать объявления войны. «Если правительство Германии согласится отвести свои войска, – говорилось в ней, – то правительство его величества будет занимать ту же позицию, какую занимало до того, как германские войска пересекли польскую границу».
Эмери позже вспоминал: «Палата была поражена. В течение целых двух суток несчастных поляков нещадно бомбили и уничтожали, а мы все еще обсуждали, в какое время следует пригласить Гитлера, чтобы он сообщил нам, не собирается ли он отпустить свою жертву!» Черчилль позже вспоминал: «Никакого сомнения, что настроение палаты было за войну. Мне показалось оно даже более решительным и единым, чем в похожей сцене 3 августа 1914 г., в которой я тоже принимал участие».
Пять членов кабинета Чемберлена – Саймон, Хор-Белиша, сэр Джон Андерсон, Уолтер Эллиот и граф де ла Уорр – немедленно направились в отдельное помещение, где договорились о том, что в случае непредъявления ультиматума, о котором шла речь ранее, они подают в отставку. Тем временем несколько парламентариев, в том числе Дафф Купер, Иден и Брекен, отправились к Черчиллю. Он позже вспоминал: «Они решили выразить свою глубокую озабоченность тем, что мы можем не выполнить наших обязательств перед Польшей». Дафф Купер записал в дневнике: «Мы были в состоянии ярости и недоумения». Черчилль сообщил гостям, что предыдущим вечером дал согласие войти в состав Военного кабинета, но с тех пор не слышал от Чемберлена ни слова. Если бы он не чувствовал себя уже «почти членом правительства», сказал Черчилль, он бы обязательно выступил в палате общин после того, как Чемберлен зачитал условия возможного компромисса.
Черчилль обсуждал с гостями критическую обстановку до полуночи. Разговор перемежался ударами грома яростной осенней грозы. Затем, с их одобрения, он написал Чемберлену: «Складывается ощущение, что после того, как вы сказали мне «жребий брошен», возобладали совершенно иные идеи». Он чувствовал право просить премьер-министра дать ему знать, «в каком положении – публично или приватно – мы находимся», до возобновления дебатов в полдень следующего дня. «Мне кажется, – продолжал он, – что если Лейбористская партия и, насколько я понимаю, Либеральная партия устранятся, то будет очень сложно сформировать правительство военного времени».
Выражая беспокойство не только своих друзей, но и почти всех, кто слышал заявление Чемберлена об очередной отсрочке, Черчилль писал: «Сегодня вечером в палате сложилось ощущение, что этим ослаблением нашей решимости нанесен ущерб духу народного единства». Затем он попросил Чемберлена сделать объявление о составе Военного кабинета или о его личном месте в нем «до того, как мы начнем дальнейшие переговоры». Это не было угрозой. «Как я писал вам вчера вечером, предоставляю себя целиком в ваше распоряжение с искренним желанием помочь вам в выполнении ваших задач».
Черчилль не знал, что ближе к полуночи группа членов кабинета министров посетила Чемберлена. Они договорились между собой о том, что Британия должна безотлагательно выдвинуть ультиматум Германии. Он уступил их требованию, поскольку Гитлер так и не ответил, согласен ли он отвести войска к границе – таково было условие Британии для начала переговоров. 3 сентября в девять утра британский ультиматум был направлен в Берлин. В нем говорилось, что Германия имеет два часа на то, чтобы остановить свое вторжение в Польшу. К одиннадцати утра ответа не поступило. Британия и Германия оказались в состоянии войны.
Назад: Глава 25 Для Черчилля места нет
Дальше: Глава 27 Возвращение в Адмиралтейство

Андрей
Перезвоните мне пожалуйста по номеру 8(953)367-35-45 Андрей.
Антон
Перезвоните мне пожалуйста по номеру 8(991)919-18-98 Антон.
Антон
Перезвоните мне пожалуйста по номеру 8(953)148-45-77 Антон.
Денис
Перезвоните мне пожалуйста 8 (904)332-62-08 Денис.
Евгений
Перезвоните мне пожалуйста 8 (962) 685-78-93 Евгений.
Виктор
Перезвоните мне пожалуйста 8 (812) 389-60-30 Евгений.
Виктор
Перезвоните мне пожалуйста 8 (812) 389-60-30 Евгений.
Виктор
Перезвоните мне пожалуйста 8 (962) 685-78-93 Евгений.
Виктор
Перезвоните мне пожалуйста 8 (962) 685-78-93 Евгений.
Виктор
Перезвоните мне пожалуйста 8 (812) 389-60-30 Евгений.
Сергей
Перезвоните мне пожалуйста 8 (999) 529-09-18 Сергей.
Антон
Перезвоните мне пожалуйста, 8 (953) 367-35-45 Антон.
Евгений
Перезвоните мне пожалуйста по номеру. 8 (962) 685-78-93 Евгений. Для связи со мной нажмите цифру 2.
Виктор
Перезвоните мне пожалуйста по номеру. 8 (996) 764-51-28 Виктор.
Виктор
Перезвоните мне пожалуйста по номеру. 8 (904) 555-14-53 Виктор.
Денис
Перезвоните мне пожалуйста по номеру. 8 (904) 555-73-24 Денис.
Денис
Перезвоните мне пожалуйста по номеру. 8 (999) 529-09-18 Денис.