Глава 15
Отставка и исчезновение
Более чем через тридцать лет после мартовской неудачи 1915 г. в Дарданеллах, работая над мемуарами о Второй мировой войне, Черчилль вычеркнул из окончательного текста фразу, которой охарактеризовал свою работу в Адмиралтействе: «Это был мой золотой век». Он оставался первым лордом, но его золотой век завершился. Ему больше не суждено будет находиться в центре военной политики правительства Асквита, хотя он по-прежнему входил в Военный совет и, когда требовалось, высказывал свое мнение. Однако в течение заключительных трех недель подготовки операции в Галлиполи Военный совет не собирался, а Китченер не посылал ему никаких планов – даже просто для информации.
По мере приближения высадки войск на Галлипольском полуострове Черчилль всячески старался укрепить в членах совета уверенность в ее необходимости. Бальфуру, который 8 апреля предложил отложить операцию, пока не будет разбита турецкая армия в Сирии, он писал: «Никакая операция в этой части света не сравнится с поражением в Дарданеллах. Считаю, что у нас нет другого пути, кроме как продолжать. Никто не может с уверенностью предсказать исход, но есть шансы выиграть очень крупный приз, играя по не самым высоким ставкам». За шесть дней до начала высадки в Галлиполи он написал брату: «Наступает час в мировой истории для блестящего ратного подвига. Результаты победы с лихвой перекроют ее цену. Хотел бы я оказаться рядом с тобой. Это легче, чем ждать здесь».
В консервативных кругах и в парламенте стали обвинять Черчилля в недальновидности, которая привела к неудаче морской операции 18 марта. Эта критика положила начало широко распространенному впоследствии мнению о том, что Черчилль в Дарданеллах пренебрег безопасностью, не прислушался к своим советникам и оказал давление на адмиралов. Первое конкретное обвинение заключалось в неспособности предвидеть опасность плавающих мин. 24 апреля в свое оправдание он распространил среди членов кабинета приказ Адмиралтейства, направленный Кардену 5 февраля и содержавший предупреждение об этих минах и специальные предложения по борьбе с ними. Впрочем, в спорах о Дарданеллах – с начала кампании и на протяжении полувека – никогда не подразумевалось злого умысла или требования найти козла отпущения.
22 апреля в Лондон опять поступило сообщение разведки из источника в посольстве Австро-Венгрии в Константинополе, что у турок в Дарданеллах недостаточно боеприпасов, чтобы отразить даже две атаки британского флота, подобные той, что была предпринята 18 марта. Вдохновленный этим и проконсультировавшись с Фишером, Черчилль направил де Робеку телеграмму, в которой предположил, что попытка прорыва в пролив в данный момент вполне может принести успех. «Разумеется, вы вольны действовать по своему усмотрению, – заверил его Черчилль. – Поэтому я направляю эту телеграмму от себя лично, руководствуясь исключительно желанием оказать помощь, а не раздавать указания».
Но де Робек не отступал от принятого решения и отказался штурмовать Дарданеллы лишь силами флота. Он видел своей единственной задачей помочь армии высадить десант, и неуклонно придерживался этого. Наконец прибыла 29-я дивизия, и 25 апреля начался штурм полуострова Галлиполи. В первый день на берег высадилось более 30 000 человек. Многие из них, прижатые к побережью пулеметным огнем турок, мужественно пытались перейти в атаку. Им это удалось, но они не смогли выполнить главную задачу – захватить господствующие высоты над турецкими фортами на европейском побережье. Десантирование осуществлялось в двух местах – на мысе Геллес у южной оконечности полуострова и севернее, на мысе Габа-Тепе. Из-за навигационной ошибки части, направленные на Габа-Тепе, высадились не на самой низменной и узкой части перешейка, а севернее, под высоким скалистым берегом, который преграждал путь.
У мыса Геллес высадившиеся десантные подразделения численно превосходили все сосредоточенные там турецкие силы. Не встретив сопротивления, они поднялись на плато, расположенное над берегом. Перед ними не оказалось турецких войск, но что делать дальше, никто, включая командование, не знал. Вместо того чтобы без сопротивления двигаться в глубь полуострова, солдаты ждали. Турецкие войска появились только через двенадцать часов. Британцы отбили атаку, турки отошли и больше не вернулись. Но, по-прежнему не получая распоряжений от высшего начальства и опасаясь неизвестности, британцы растерялись и в течение трех часов спустились к берегу и вернулись на корабли.
Утром 26 апреля в Times все прочитали не только крайне приукрашенный отчет о сражении, но и сообщение о смерти поэта Руперта Брука. Он умер от заражения крови, находясь в резерве на одном из греческих островов в Эгейском море. Некролог написал Черчилль, который встречался с поэтом, когда тот подавал прошение о зачислении его в военно-морскую дивизию. «Умер Руперт Брук, – писал он. – Его жизнь оборвалась в тот момент, когда, казалось, только достигла поры расцвета. Когда стал слышен его голос, не похожий на другие, был найден тон, более верный, более волнующий, более способный показать с самой лучшей стороны благородство нашей молодежи, взявшей в руки оружие в эту войну. Он, как никто другой, мог передать их чувства и их готовность к самопожертвованию. Но голос его быстро затих. Остались лишь эхо и воспоминания. Но они сохранятся надолго».
После пяти дней неразберихи, путаницы и зачастую ожесточенных боев береговая полоса и прилегающие возвышенности полуострова Галлиполи были захвачены. Но не более того. У мыса Геллес 29-я и морская пехотная дивизии так и не заняла позиции. У Габа-Тепе австралийские и новозеландские войска тоже не выполнили задачу выйти к Мраморному морю. Огромная армия находилась вовсе не там, где ей пригодилась бы помощь флота. Турецкие форты были на расстоянии многих километров и вне опасности.
Впрочем, на флоте не считали, что десантирование проведено неудачно. Джек Черчилль, который наблюдал за сражением с борта корабля, сообщал брату: «Флот такого еще не видел. Взрывчатка крошит прибрежные скалы. Все идет очень хорошо, надеюсь, через пару недель корабли будут в Мраморном море. Думаю, де Робеку нужно поторопиться. Флот полностью готов к новой атаке на Чанаккале, только ждет подходящего момента». Он был прав: де Робек собирался возобновить морскую часть операции. Одновременно продолжалась ликвидация минных заграждений.
Когда будет возможно провести вторую атаку с моря, де Робек не сообщал. Состояние армии его не радовало. 29 апреля он написал Черчиллю об истощении войск, которые ведут непрестанные бои. 2 мая доложил, что индийская бригада, высадившаяся в Геллесе, окапывается. Ночная атака турок в Геллесе была отбита, равно как и повторная атака в ночь на 3 мая. Британцы перешли к обороне. В ночь на 4 мая из-за бреши в линии обороны возникла паника среди чернокожих солдат французского подразделения. Пришлось срочно направлять на помощь дивизию морской пехоты.
Армейские склады и посадочные площадки подвергались постоянному артиллерийскому обстрелу. «Турки могут направить войска из Малой Азии, – писал Джек брату 5 мая, – поскольку там им ничто не угрожает. Но что самое важное, они могут отозвать дивизии от Константинополя и послать их сюда, чтобы раздавить нас». Пытаясь все же достичь цели, Гамильтон на другой день возобновил наступление. Но серьезного продвижения добиться не удалось. Когда же французские войска перешли в наступление при Геллесе, Джек Черчилль писал: «Турки открыли сумасшедшую стрельбу из тяжелых орудий. Они не щадили и своих. Множество раненых. Сходишь на берег, и приходится непрерывно переступать через носилки. Весь берег в крови и бинтах».
В тот день, когда Джек написал это письмо, Уинстон был во Франции. Он отправился туда тремя днями ранее помочь в переговорах по англо-итальянской морской коалиции – соглашению, по которому Италия могла вступить в войну на стороне Антанты. 9 мая он провел в зоне боевых действий, наблюдая за массивным, но безуспешным штурмом британцами хребта Обер. Он тоже потом вспоминал о раненых: «Жуткое зрелище. Тысячи страдающих; задыхающиеся, умирающие люди сортируются по степени тяжести ранений и размещаются в монастыре в Мервиле. Постоянно подъезжают санитарные автомобили, и в каждом четыре-пять мучеников; а из задних дверей похоронные команды то и дело выносят трупы. Повсюду кровь и окровавленное тряпье. А канонада свидетельствует, что следует ждать еще множества смертей и увечий».
Черчилль вернулся в Лондон 10 мая. Его ждала телеграмма от де Робека. Тот спрашивал, сможет ли взятие Дарданелл силами флота способствовать успеху сухопутной операции, которая зашла в тупик. Впрочем, де Робек сомневался, что сухопутные войска сумеют воспользоваться успехом флота, тогда как турки могут «запереть» корабли, вышедшие в Мраморное море. Тогда у флота уже не будет возможности помочь армии.
Не желая подвергать опасности армию, Черчилль 11 мая решил, что единственное, что он может сделать, – это призвать де Робека полностью ликвидировать минные заграждения. После этого можно будет пройти по проливу, уничтожая береговые укрепления. Фишер не согласился даже с этой ограниченной операцией. Сам запрос Черчилля вызвал у него такое негодование, что он заявил, что уйдет в отставку, если в Дарданеллах предпримут какие-либо действия на море до того, как будут полностью заняты берега.
Фишер также попросил Хенки передать устно Асквиту, что подаст в отставку, если флот начнет самостоятельные действия. Асквит сказал Хенки, что считает это очень глупым, но, надеясь успокоить Фишера, отправил ему ответное сообщение, в котором сказал, что без его согласия флот не предпримет никаких действий. Черчилль тоже постарался отговорить Фишера от отставки, написав ему в этот же день: «Вы не получите от меня никаких предложений о штурме Дарданелл. Мы сейчас в очень трудном положении. Возможно, моя идея была ошибочной, возможно, мне не хватило сил или ресурсов, чтобы довести ее до конца, – это несущественно. Мы сейчас полностью поглощены одним из величайших исторических событий. Для победы требуется высочайшая степень сплоченности, энергии, твердости и терпения. Армия буквально зубами цепляется за скалистый берег, ей противостоят вооруженные силы Турецкой империи под германским военным руководством. Весь запасной флот Британии – все, что мы могли уделить, – связан с судьбой нашей армии. Ситуация требует огромных усилий и изобретательности. Я прошу вас проявить добрую волю и оказать максимальную помощь, чтобы обеспечить успех».
Тем не менее Фишер уже решил подать в отставку. 12 мая, встретившись на улице с одним из высокопоставленных чиновников Адмиралтейства, он сообщил: «Я подал в отставку и ухожу». Но Черчилль все еще пытался уговорить его. Он согласился, что «Куин Элизабет» немедленно покинет Дарданеллы, зная, что присутствие там этого могучего линкора более всего беспокоит адмирала, особенно учитывая вероятность появления немецких подводных лодок, хотя судно было направлено туда именно по предложению Фишера. Вечером в присутствии Фишера Черчилль сказал Китченеру, что «Куин Элизабет» возвращается домой. Китченер пришел в ярость, вспылил и назвал отзыв корабля дезертирством в самый критический момент. Но тут взорвался Фишер: либо «Куин Элизабет» немедленно, буквально сегодня же ночью возвращается, либо он тотчас же уходит из Адмиралтейства. Черчилль опять согласился и отправил телеграмму де Робеку: «Куин Элизабет» следует уйти немедленно».
12 мая консерваторы обрушились на Черчилля с критикой по поводу его недавнего визита во Францию. Асквит сообщил в палате общин, что тот находился в Париже «по делам Адмиралтейства». Когда Асквита попросили подтвердить, что, находясь на фронте, Черчилль не исполнял никаких официальных поручений, он ответил: «Никаких». После этого со скамей консерваторов раздались торжествующие крики: «Ага, увеселительная поездка!» Асквит в оправдание его пояснил, что за все девять месяцев Черчилль отсутствовал в Адмиралтействе не более четырнадцати дней.
Ночью 12 мая турецкому торпедному катеру удалось выйти из залива Чанаккале, ловко пройти по каналу до позиций британского флота и выпустить торпеды в линкор «Голиаф». 570 моряков ушли на дно. Фишер немедленно потребовал, чтобы де Робеку была направлена телеграмма с запретом на все дальнейшие морские операции. Черчилль заметил, что, если де Робек желает продвинуться как можно дальше по проливу совместно с армией, ему это должно быть позволено. Он не может бросить армию в беде.
23 мая Фишер потребовал, чтобы Черчилль запретил де Робеку предпринимать самостоятельные действия. Черчилль отказался, объяснив Фишеру: «Я не могу послать телеграмму, которая парализует действия на море, если адмирал, осуществляющий руководство на месте, сочтет их необходимыми». Однако он согласился направить де Робеку телеграмму другого содержания: «Мы полагаем, что момент для попытки самостоятельного прохода кораблей через пролив упущен и в нынешних обстоятельствах больше не возникнет». Тем самым задачей де Робека оставалось лишь поддерживать армию, защищая берега, к которым причаливают корабли, и вести артиллерийский обстрел укреплений противника.
Пытаясь окончательно успокоить Фишера, Черчилль беседовал с ним несколько часов вечером 14 мая. Они вместе тщательно изучали перечень подкреплений, которые, по его мнению, требовались де Робеку. Фишер со всем соглашался. Когда они вышли из кабинета, секретарь Черчилля услышал, как он сказал адмиралу: «Ну, спокойной ночи, Фишер. Мы обо всем договорились, теперь вам нужно пойти домой и хорошенько выспаться. Утро вечера мудренее, завтра вместе все завершим».
Фишер отправился спать. Черчилль остался в Адмиралтействе работать. Среди телеграмм де Робека оказалась заявка на дополнительные подводные лодки. Пять новых подводных лодок должны были быть готовы в Англии к концу месяца. Черчилль добавил две из них к тому списку, который он только что согласовал с Фишером. Затем экземпляр списка он послал Фишеру с запиской, что этот перечень не будет отправлен в Адмиралтейство, прежде чем сам Фишер его не одобрит. И миролюбиво добавил: «Надеюсь, вы согласитесь».
Далеко за полночь Черчилль отправился спать. На следующее утро, 15 мая, он прибыл в Министерство иностранных дел, чтобы обсудить последние детали вступления в войну Италии. Вернувшись в Адмиралтейство, он увидел спешащего ему навстречу своего секретаря Джеймса Мастертон-Смита. «Фишер подал в отставку, и, похоже, на этот раз всерьез», – сказал тот и вручил Черчиллю письмо от Фишера, которое начиналось словами: «Я больше не могу оставаться вашим коллегой. Мне чрезвычайно сложно приспосабливаться к ежедневным новым требованиям из Дарданелл, которые вы поддерживаете. Вижу, мои взгляды не соответствуют вашим». Видимо, две дополнительные подводные лодки для де Робека стали последней каплей. Письмо заканчивалось так: «Я сейчас же уезжаю в Шотландию, чтобы избежать дальнейших расспросов».
Черчилль не мог поверить, что Фишер – главное должностное лицо флота – мог просто взять и уйти со своего поста. Вернувшись в здание Адмиралтейства, он везде искал его, уверенный, что тот, как не раз уже бывало, передумал: ведь вчера вечером они, казалось, обо всем договорились. Но Фишера не было. Черчилль в очередной раз направился через площадь на Даунинг-стрит, чтобы сообщить о происшедшем Асквиту. Премьер-министр сразу же понял политическую опасность ухода Фишера: как только об этом станет известно, консерваторы потребуют объяснений, а может быть, и отставок. Взяв лист почтовой бумаги с грифом «Даунинг-стрит», он собственноручно написал: «Лорд Фишер, именем короля требую немедленного возвращения на ваш пост. Г. Г. Асквит, 15 мая 1915 г.».
Были объявлены розыски Фишера. Его обнаружили в отеле, в пяти минутах ходьбы от Адмиралтейства. Он согласился прийти к Асквиту и направился на Даунинг-стрит, где обнаружил Ллойд Джорджа, который тоже ждал премьер-министра. «Я ушел в отставку», – произнес Фишер вместо приветствия. Когда Ллойд Джордж спросил его почему, он заявил, что больше не в состоянии принимать участия в дарданелльской глупости. Он собирался уже вечером уехать в Шотландию. Ллойд Джордж принялся уговаривать Фишера не оставлять пост по крайней мере до ближайшего заседания Военного совета, которое должно состояться через два дня. Но тот отказался ждать и часа. В этот момент появился Асквит, но тоже не смог уговорить Фишера забрать заявление об отставке. Единственное, на что согласился Фишер, – не уезжать из Лондона в Шотландию.
Политический кризис был неминуем. Асквит попросил Черчилля написать Фишеру письмо, чтобы успокоить его. Черчилль написал: «Сегодня можно думать только о том, что будет самым лучшим для страны и для тех мужественных парней, которые сражаются. Все, что может нанести вред их интересам, будет сурово осуждено историей. Если я что-то сделал неправильно, я готов это исправить. Вчера вечером при расставании мне показалось, что мы пришли к согласию. Предложения о подкреплении де Робеку в целом, как я полагал, соответствовали вашим взглядам. В любом случае это оставалось темой для обсуждения между нами».
Весь день Фишер продолжал скрываться. Когда Черчилль попросил его о встрече, тот отказал. В тот же день он получил вырезку из старой газеты с подчеркнутой в ней фразой: «Лорд Фишер получил аудиенцию у короля, которая продолжалась около часа». К вырезке не прилагалось ни письма, ни записки, но адрес на конверте был написан характерным почерком Фишера. Тот в последнее время не бывал у короля, но намек был очевиден: Фишер ушел. Консерваторы получили предупреждение о кризисе.
16 мая, полагая, что отставка Фишера окончательна, Черчилль спросил остальных членов совета Адмиралтейства, намерены ли они продолжать работу. Они согласились. Второй морской лорд изъявил согласие занять место Фишера. В Саттон-Кортни, где Асквит проводил воскресенье, Черчилль сказал ему, что на сей раз Фишер действительно ушел в отставку, и добавил: «Мое ведомство в вашем распоряжении, если вы потребуете изменений». Асквит ответил: «Нет. Я не хочу их, но сможете ли вы сохранить совет?»
Черчилль заверил Асквита, что совет Адмиралтейства уже выразил готовность продолжить работу под руководством нового первого лорда. Но было уже слишком поздно. Бонар Лоу решил воспользоваться ситуацией. Утром 17 мая он позвонил Ллойд Джорджу и спросил, правда ли, что Фишер ушел в отставку. Получив подтверждение, он сообщил Ллойд Джорджу, что оппозиция больше не намерена сохранять партийное перемирие. «Среди консерваторов, – заявил он, – растет недовольство позицией безоговорочной поддержки».
«Он особенно подчеркивал, – вспоминал Ллойд Джордж, – невозможность оставлять Черчилля во главе Адмиралтейства, если лорд Фишер будет настаивать на своей отставке. Он ясно дал понять, что оппозиция готова на все, чтобы склонить на свою сторону парламент». Попросив Бонара Лоу подождать, Ллойд Джордж прошел на Даунинг-стрит, 10, и сказал Асквиту, что для предотвращения выступления оппозиции и развала национального единства необходимо создавать коалицию. Асквит тут же согласился. «Это решение, – позже вспоминал Ллойд Джордж, – он принял на удивление быстро».
Ни Ллойд Джордж, ни Черчилль не подозревали, что Асквит переживал личный кризис. Двумя днями ранее кузина Клементины Венеция Стенли сообщила ему, что собирается замуж. Он умолял ее продолжать переписку, но она отказалась. После ухода Ллойд Джорджа, оставшись на какое-то время один, он написал ей: «Никогда с начала войны на меня не сваливалось столько неприятностей одновременно (и которыми не с кем поделиться). Один из самых тяжелых моментов этих кошмарных дней – что ты, единственная на всем свете, к кому я всегда обращался в моменты испытаний и трудностей и от кого всегда получал утешение, исцеление и вдохновение, оказалась человеком, который ничем не может мне помочь. До смертного часа это будет самым горьким воспоминанием в моей жизни».
Теперь Асквиту нужно было решать: допускать или нет консерваторов в правительство, завершив тем самым почти десятилетие господства либералов в политической жизни Британии. «Я накануне самых поразительных решений, которые потрясут мир, – таких, какие никогда не принимал без твоего совета и согласия, – сообщил он Венеции. – Это так странно и неестественно».
Черчилль не видел необходимости уступать давлению консерваторов. У него был новый совет в Адмиралтействе. Он написал речь, которую собирался произнести в парламенте этим вечером и в которой описывал и защищал все свои действия, объяснял свои отношения с Фишером и причину его отставки. Ворвавшись в кабинет Асквита в палате общин, он начал просить разрешения самому защитить себя и правительство, чтобы утереть нос оппозиции. Он зачитал список членов своего нового совета. Но не успел он закончить, как Асквит перебил его: «Нет. Это не годится. Я решил сформировать коалиционное правительство».
Черчилль был поражен еще более, когда Асквит спросил его: «Что мы можем для вас сделать?» Внезапно он осознал, что дни его в качестве первого лорда сочтены. Асквит желал избежать парламентского кризиса. Ллойд Джордж тоже был очень заинтересован извлечь максимальную пользу из стремления консерваторов войти в правительство. Существовало слишком много причин, по которым оппозиция при желании могла создать серьезные трудности, в том числе опубликованное тремя днями ранее и ставшее широко известным сообщение о нехватке артиллерийских снарядов во Франции.
Опасаясь лишиться поста премьера, Асквит решил пригласить консерваторов не только в администрацию, но и в Военный совет. Лидеры консерваторов благосклонно приняли приглашение наконец-то сыграть роль в определении стратегии войны. Теперь у них уже не было необходимости публично подвергать критике каждый аспект военной политики либералов. Но они выдвинули одно условие: Черчилль должен покинуть Адмиралтейство. Враждебное отношение, которое в течение десяти лет питали к нему консерваторы, должно было быть удовлетворено: человек, который переиграл Бродрика в 1901-м, унизил Бальфура в 1904-м, оскорбил Милнера в 1906-м, высмеял Лэнсдоуна в 1910-м и осудил Карсона в 1914 г., должен был лишиться власти и влияния.
Асквит поинтересовался у Черчилля, желает ли он занять какой-то иной пост в новом правительстве или предпочтет командную должность во Франции. Не успел Черчилль ответить, как в кабинет вошел Ллойд Джордж. «Почему бы вам не направить его в Министерство по делам колоний? – спросил он. – Там можно очень многое сделать». Черчилль возмутился. Он хотел получить должность, которая давала бы возможность как-то проявить себя в ходе войны. Предложение Министерства по делам колоний, которое в мирное время было одним из важнейших в государстве, сейчас казалось понижением в статусе и оскорблением.
Черчилль оставался в Адмиралтействе еще десять дней и руководил всеми делами. В серии писем Асквиту и лидерам консерваторов он просил о высокой должности с властными полномочиями. Поначалу его тон был жестким. «Я не соглашусь ни на какой пост, кроме как в военном департаменте, – написал он Асквиту 17 мая. – Если это неудобно, надеюсь найти себе занятие в действующей армии».
18 мая Times подвергла критике Черчилля, написав о его «вызывающих беспокойство авантюрах на континенте. Будучи гражданским министром, руководящим военным ведомством, он решил взять власть, которую не следовало передавать в его неуправляемые руки». Черчилль оценил ситуацию и написал в тот же день Асквиту: «Если место типа Министерства колоний, которое предлагалось ранее, все еще для меня открыто, я буду не прав, если откажусь от него. Отправиться в окопы означало бы незаслуженно дискредитировать все то, что я здесь делал».
Черчилль гордился своей работой в Адмиралтействе. Он говорил Асквиту: «Больше всего мне бы хотелось остаться и довести до конца дело, самая трудная часть которого уже позади. Все обеспечено. Ситуация на море не представляет угрозы. После четырех лет руководства и девяти месяцев войны я имею право сказать это». Вечером Черчилль пригласил к себе Макса Эйткена и Ф. Э. Смита. Они проговорили до утра. «Он так хотел остаться на прежнем месте, – вспоминал Эйткен, – словно от этого зависело спасение Англии».
На следующее утро Фишер в письменном виде изложил Асквиту шесть условий, при которых мог, как он выразился, «гарантировать успешное завершение войны». Черчилль, разумеется, не знал об этом. Первым условием было отсутствие в кабинете Черчилля – «он всегда пытался меня перехитрить». Фишер не согласен был работать и под началом Бальфура. Главным условием было предоставление ему полного руководства военно-морскими операциями, единоличного распоряжения флотом и права назначения всех офицеров любого ранга.
«Лорд Фишер окончательно обезумел», – прокомментировал Хенки. Асквит посчитал так же. Он сообщил королю: «Письмо Фишера указывает на признаки психического расстройства!» Через четыре дня Черчилль написал Китченеру, что, по общему мнению, Фишер сошел с ума.
Черчилль теперь пытался убедить лидеров консерваторов в разумности принимавшихся им решений. 19 мая он переслал Бонару Лоу телеграммы, имеющие отношение к двум эпизодам первых месяцев войны, написав в сопроводительной записке: «Все эти тревожные месяцы я хранил молчание по поводу обвинений в том, что причиной потери трех крейсеров и неудачи во время операции при Коронеле является мое вмешательство в действия флота». В тот же день Черчилль встретился с Греем и Ллойд Джорджем, чтобы просить разрешения опубликовать в прессе заявление, которое он только что написал, по поводу развития событий в Дарданеллах. Они отговорили его, мотивируя это возможной негативной реакцией общественности на известие, что успех операции вызывает сомнения.
20 мая газетный магнат Джордж Риддл, позвонивший Черчиллю с просьбой о встрече, записал в дневнике их разговор, в котором звучала неприкрытая горечь. «Я жертва политических интриг, – сказал Черчилль. – Со мной покончено!» – «Ничего не кончено в сорок лет с вашими-то замечательными способностями!» – «Кончено со всем, что меня волнует, – стратегия войны и победа над Германией. Я занимал высокий пост, который до меня занимали многие достойнейшие люди. Но все пошло прахом. Я жил ради этого. Я подготовил заявление по этому поводу, но даже не могу его опубликовать».
Затем Черчилль прочитал Риддлу заявление, которое Ллойд Джордж и Грей отсоветовали ему публиковать. Целью его, как увидел Риддл, было показать, что каждое решение санкционировалось Фишером, а попытка пройти Дарданеллы силами одного флота была предложена адмиралом Карденом и поддержана адмиралом де Робеком.
Вечером Черчилль отправился к Бонару Лоу показать ему свое заявление и просить согласия на продолжение работы в Адмиралтействе. Он также передал лидеру консерваторов письмо, в котором были такие слова: «Я передаю вам абсолютно надежную ситуацию в военно-морских силах; мощь флота неуклонно и быстро растет, боеприпасы поставляются в изобилии; организационная работа ведется идеально, над морями не развевается ни один вражеский флаг».
Бонар Лоу обещал поговорить с коллегами по партии, но предупредил, что столкнется с ожесточенным сопротивлением. Ожидая окончательного ответа консерваторов, Асквит получил письмо в защиту Черчилля – «письмо одержимой», как он назвал его в одном из своих последних писем Венеции. Письмо было от кузины Венеции – Клементины. «Если вы выбросите Уинстона за борт, – писала он, – это станет доказательством слабости, и ваше коалиционное правительство никогда не станет такой грозной военной машиной, как нынешнее. Возможно, Уинстон в ваших глазах и глазах тех, с кем он работал, имеет какие-то недостатки, но у него есть превосходные качества, которыми, осмелюсь сказать, обладают очень немногие из членов вашего нынешнего и будущего кабинета, – энергия, воображение, непреклонность. Если вы направите его в другое место, он не сможет продолжать борьбу. Если вы пренебрежете им, вы совершите несправедливость по отношению к нашей стране».
Асквит не ответил на письмо. Не повторил он и свое предложение Черчиллю занять пост министра по делам колоний. 21 мая Черчилль совершил последнюю попытку уговорить Асквита оставить его в Адмиралтействе: «Дайте мне выжить или погибнуть с Дарданеллами, но не вырывайте их у меня из рук». В постскриптуме он добавил: «Я не прихожу к вам, хотя зашел бы с удовольствием. Но было бы очень любезно с вашей стороны пригласить меня сегодня в любое время». Асквит этого не сделал. Вместо этого он написал, что Черчилль «должен принять как данность» то, что в Адмиралтействе он не остается. Бонар Лоу тоже написал ему, уничтожив последнюю надежду на то, что консерваторы смягчат свою позицию. «Поверьте, – написал он, – то, о чем я говорил вчера вечером, неизбежно».
Раздавленный и униженный, Черчилль во второй половине дня написал Асквиту: «Я согласен на любую должность, самую незначительную, если угодно, которую вы предложите мне, и продолжу служить на ней в это военное время, пока дела, в которых я глубоко заинтересован, не разрешатся благополучно, в чем я уверен».
«Рассчитывайте на меня абсолютно – если я еще чем-то полезен, – писал он в другом письме в этот же день. – Если нет – какое-нибудь занятие на фронте». Через два дня Асквит предложил ему пост канцлера герцогства Ланкастерского – синекуру, сохраняющую ему место в Военном совете. Черчилль согласился.
Черчилль еще два дня оставался в Адмиралтействе. Одним из тех, кто посетил его, был Китченер. Он был настроен доброжелательно. Какое-то время они поговорили о совместной работе. Собираясь уходить, он сказал Черчиллю: «Есть, по крайней мере, одно, чего у вас никогда не отнять. Флот готов».
Карьера Черчилля в Адмиралтействе завершилось. Большинство комментаторов полагали, что закончилась и его карьера в целом. Но редактор Observer Д. Л. Гарвин с уверенностью заявил: «Он молод. Он обладает неустрашимым мужеством. Никому не сравниться с его способностями и энергией. Час его триумфа еще придет».
Черчилль с Клементиной и тремя детьми перебрался в дом брата на Кромвель-роуд, 41, напротив Музея естественной истории. Брат служил в Дарданеллах. Его жена леди Гвенделин с двумя сыновьями радушно приняла их. Но Черчилль чувствовал опустошение из-за неудачи операции в Дарданеллах. «Он всегда в нее верил, – позже вспоминала Клементина. – Когда он ушел из Адмиралтейства, ему казалось, что все кончено. Я думала, он никогда не оправится. Я думала, он умрет от горя».
Теперь у Черчилля появилось много времени для размышлений и попыток разобраться, что он сделал не так. «Если я ошибался, – написал он Хенки в июне, – то лишь в том, что пытался проявить инициативу, не будучи уверенным, что в моем распоряжении есть необходимые средства и ресурсы для ее успешной реализации. От антверпенской экспедиции до Дарданелл никогда не было четкого плана. Теперь в Дарданеллах без плана может произойти самая страшная катастрофа».
В течение лета Китченер строил планы нового наступления на Галлипольском полуострове. Бальфур, преемник Черчилля на посту первого лорда Адмиралтейства, как и Черчилль, обеспечивал поддержку армии в Галлиполи с моря. Одним из его первых шагов в этом направлении стало согласие направить две дополнительные подводные лодки – то самое, которое привело к отставке Фишера. Черчилль часто выступал в Военном совете, теперь переименованном в Дарданелльский комитет, высказывая свое мнение о возобновлении сухопутной операции и захвате фортов, что дало бы возможность флоту наконец попытаться пройти через пролив. Но его взгляды не принимались в расчет. У него не было штаба, который бы изучал их и развивал; у него не было под рукой и мощного государственного департамента с его бюджетом и персоналом.
Черчилль считал своим долгом защищать свою деятельность на посту первого лорда. Выступая в Данди 5 июня перед избирателями, он сказал: «Архивы Адмиралтейства в подробностях покажут роль, которую я сыграл во всех важнейших операциях. Именно к ним я обращаюсь за защитой». Он также требовал от правительства более активного планирования и руководства. Сам он совершенно очевидно уже был в стороне от принятия решений. «В ответ на жертвы, – говорил Черчилль, – которые все готовы принести, нужны активные действия. Поступки, а не колебания, поступки, а не слова. Поступки, а не агитация. Нация ждет их. Долг правительства – объявлять, что следует делать».
В речах Черчилля вновь начали звучать нотки оптимизма, которые были характерны для его выступлений накануне войны: «Смотреть вперед, а не оглядываться назад. Найти новую энергию в душах и сердцах и приложить ее всем вместе в решающем усилии. Время суровое, нужда крайняя, страдания Европы бесконечны, но объединенная мощь Британии будет неотразимой в войне. Мы – великий резерв совместного дела, и этот великий резерв сейчас должен выступить единым фронтом».
Призыв Черчилля был оценен. «Я овладел собой и успокоился, – писал он одному своему другу. – Вчера осознал, что не совсем бессилен». Тем не менее он был бессилен повлиять на ход событий в Дарданеллах. Он следил, беспокоился, предупреждал, но не обладал властью для активных действий. Во вторую неделю июня он узнал о тяжелых потерях, которые понес флот на мысе Геллес в ходе неудачной попытки наконец достичь целей, поставленных почти два месяца назад.
Погибло более шестисот человек. Два батальона пришлось расформировать. «Бедная флотская дивизия, – писал Черчилль брату 12 июня. – Увы, бойня была жестокой. Всех, кого я знал, не стало. Опять мне захотелось быть с тобой рядом. Но в настоящий момент мой долг быть здесь, где я могу повлиять на ход событий». Но эта надежда была иллюзией. Влияние Черчилля было практически несуществующим, на его предупреждения коллеги редко обращали внимание. Раз за разом он выступал в Дарданелльском комитете, безуспешно доказывая, что лучше на некоторое время отложить наступление, пока не будет достигнуто превосходство. «Все эти недели мне приходится вести суровую битву, – рассказывал он брату 19 июня, – и отвоевывать буквально каждый дюйм. Новое наступление планируется на начало августа. Больше всего меня беспокоит, что для этого недостаточно людей».
Еще больше тревожила Черчилля, как он писал брату, «уверенность, что война не закончится в этом году. Это порождает у меня грустные мысли. Юность Европы – почти целое поколение – будет выбита».
На лето Черчилль поселился в деревне – в Хэу-фарм близ Годалминга, перестроенном сельском доме эпохи Тюдоров. «Прекрасная долина, – написал он брату, – и сад сверкает летней роскошью. Мы живем очень просто, но со всеми необходимыми для жизни удобствами – горячими ваннами, холодным шампанским, молодым горошком и старым бренди». Однажды его невестка леди Гвенделин раскрыла в Хэу-фарм свой мольберт. Его это заинтересовало. Она, увидев, что он наблюдает за ней, подумала, не помогут ли занятия живописью развеять его мрачное настроение. Она предложила ему пользоваться акварельными красками своих сыновей. Когда он сосредоточивался над холстами, ему казалось, что его заботы испаряются. Он нашел способ справиться с напряжением и депрессией.
Через неделю Черчилль пригласил в Хэу-фарм Хейзел Лавери. Жена художника сэра Джона Лавери и сама была художницей. Когда она приехала, Черчилль стоял у мольберта. На неделе он закупил масляные краски, палитры, скипидар и кисти. Он хотел изобразить пейзаж перед домом – дорожку, пруд, кусты, деревья на заднем фоне и небо. Позже он вспоминал, как его гостья вышла из автомобиля и воскликнула, увидев его за мольбертом: «Рисуете! Дайте мне кисть, самую большую! Затем, – воспоминал Черчилль, – всплеск скипидара, удар синим, белым, яркое пятно на палитре, несколько яростных мазков и штрихов синего по абсолютно закрашенному холсту. Любой понял бы, что обратного пути нет. Никакая судьба не остановит это лихое насилие».
Леди Лавери хорошо выполнила свое дело. «Холсты теперь беспомощно скалились передо мной, – писал он. – Проклятие было снято. Болезненная подавленность исчезла. Я хватал самую крупную кисть и яростно набрасывался на жертву. С тех пор я перестал робеть перед холстами».
Эдвард Марш, начавший работать секретарем у Черчилля еще в Министерстве по делам колоний, остался при нем и в качестве секретаря канцлера герцогства Ланкастерского. Позже он вспоминал об этих первых опытах с живописью. «Новое увлечение, – написал он, – стало отвлекающим и успокаивающим средством, которое отчасти облегчило его душевные страдания». Казначейство выделило Черчиллю помещение на Абингдон-стрит, 19, напротив палаты лордов. Ему разрешили оставить у себя Марша, а также стенографиста, работавшего с ним в Адмиралтействе, Гарри Бекенхэма. Но в начале июля страдания обострились, когда он спросил у Асквита, может ли он составить компанию премьер-министру на грядущих министерских переговорах по выработке стратегии действий союзников в Кале. Асквит ответил отказом.
Через неделю показалось, что в судьбе Черчилля может наступить перелом. Китченер поинтересовался, не сможет ли он посетить Дарданеллы, чтобы сделать министерский отчет о состоянии и перспективах армии перед планируемым августовским наступлением. Асквит и Бальфур дали свое добро. Готовясь к поездке, Черчилль заверил своего страхового агента, что не станет принимать участия в боевых действиях, хотя допускал: «При определенных обстоятельствах миссия может быть расширена и мне придется посетить Балканские страны». Понимая, что рискует попасть под турецкий артобстрел на Галлипольском полуострове, Черчилль написал письмо, которое должны были передать Клементине в случае его смерти. Объяснив, что его страховые полисы обеспечат ее финансовое положение и что доход по акциям и ценным бумагам обеспечит оплату счетов и кредитов, он писал далее: «Очень важно, чтобы ты сохранила все мои бумаги, особенно те, что имеют отношение к работе в Адмиралтействе». В письме он назвал имя своего литературного душеприказчика. Мастертон-Смит должен был сделать все необходимое для создания полного архива. «Это не срочно, – продолжал он, – но я хочу, чтобы когда-нибудь стала известна правда. Рэндольф подхватит знамя. Не надо слишком горевать обо мне. Я уверен в своей правоте. Смерть – лишь эпизод, и не самый важный в свете того, что сейчас происходит вокруг нас. В целом, особенно с тех пор, как я встретил тебя, моя дорогая, я был счастлив, и ты показала мне, каким благородным может быть женское сердце. Если Там что-то есть, я буду следить за тобой. А ты тем временем смотри вперед, чувствуй себя свободной, наслаждайся жизнью, заботься о детях, помни обо мне. Храни тебя Бог».
Воскресенье 18 июня Черчилль провел в Хэу-фарм, прощаясь с семьей. На следующий день он на несколько минут зашел на Даунинг-стрит, чтобы попрощаться с Асквитом, Китченером и Греем. Пока они обменивались рукопожатиями и желали ему удачи, неожиданно вернулся Керзон, один из вновь назначенных министров от консерваторов. Он поинтересовался, куда собирается Черчилль и в чем ему надо желать удачи.
Получив объяснения, Керзон одобрил поездку и поспешил сообщить об этом своим однопартийцам министрам-консерваторам. Те были поражены. Бонар Лоу, чье вето практически вытолкнуло Черчилля из Адмиралтейства два месяца назад, немедленно проинформировал Асквита, что он с коллегами опасается политического кризиса, если Черчиллю поручат такого рода миссию. Понимая всю силу враждебности консерваторов, Черчилль тут же написал Асквиту, что не поедет. «Мне искренне жаль, – ответил Асквит, – поскольку я полагал, что вы можете оказать реальную услугу стране и правительству».
В течение следующих недель Черчилль неоднократно поднимал в Дарданелльском комитете вопросы о поставке боеприпасов в Галлиполи и о долгосрочной цели августовского наступления. Ответов он не получал, как ни разу не получил и приглашения участвовать в обсуждении вопросов армии и флота. Обращение к Бальфуру с просьбой рассмотреть возможность бомбардировки оружейных заводов в Константинополе осталось без ответа. Не оправдалась и надежда Черчилля на то, что летом он может возглавить особое авиационное министерство, независимое от армии и флота. «Британские военно-воздушные силы, – говорил он Асквиту, – могли бы к концу года стать бесспорно крупнейшей, самой эффективной силой среди всех воюющих стран».
15 июля Черчилль признался своему молодому другу либералу сэру Арчибальду Синклеру, с которым еще до войны обсуждал перспективы авиации и который теперь служил пехотным офицером на Западном фронте: «Я не хочу в кабинеты. Все, что угодно, только не это. Я хочу на войну. По крайней мере, так я чувствую в тяжелые моменты. Мне очень грустно. Я не могу использовать свои способности. В них я не сомневаюсь. Я не думаю, что мои взгляды были ошибочны или что решительное проведение моей политики с учетом всех необходимых рисков было неправильным. Я бы сделал все то же самое, если бы обстоятельства повторились. Но передо мной стоит проблема: надо как-то ежедневно проживать двадцать четыре часа в сутки и отвлекать сознание от дел, о которых я не перестаю думать и которые были моей жизнью».
Новая высадка войск и возобновление наступления на Галлипольском полуострове были назначены на 6 августа. За три дня до этого Черчилль написал брату: «В этом кабинете так много «способных людей», что договориться о чем-либо крайне трудно. Партии служат противовесом друг другу. Просматривается скверная тенденция. Но это не важно. Они по горло увязли в Дарданеллах, а вам остается только идти вперед». У Черчилля была надежда, что новое наступление станет успешным, но он не строил иллюзий по поводу цены: «Потери, несомненно, будут тяжелыми, но лучше пусть там, где победа может принести плоды, чем в бесцельной бойне на Ипре».
Новым местом высадки десанта в Галлиполи был выбран залив Сувла. «Сейчас мне бы очень хотелось видеть вас здесь, – писал Гамильтон Черчиллю накануне наступления. – Уверен, вы принесли бы пользу всем, пойдя в траншеи и вдохновляя людей». 6 августа Черчилль написал Кеннету Дандасу, с которым ездил на сафари в Восточную Африку в 1908 г. и который сейчас находился в составе морской дивизии: «Искренне надеюсь и верю, что к тому времени, когда это письмо дойдет до вас, ситуация уже существенно изменится в нашу пользу». Письмо вернулось к нему с пометкой на конверте: «Убит». Дандас погиб 7 августа. У него остался четырехлетний сын.
Между тем 6 августа задача не была выполнена. Несмотря на то что в день высадки в Сувле турки не оказали почти никакого сопротивления, британские офицеры не решались послать людей в атаку. Чунук-Баир, хребет, который они должны были захватить, еще не был в руках турок, но, пока британцы медлили на равнине, войска противника заняли его и упорно обороняли. После четырех дней ожесточенных рукопашных боев все надежды захватить его и выйти к проливу, чтобы дать возможность флоту наконец-то пройти в Мраморное море, завершились ничем.
Черчилль получил от брата подробный отчет о сражении. На равнине Сувлы Джек встретился с генералом, командующим одной из двух дивизий, специально присланных для новой операции. «У него полнейшая апатия, – писал Джек. – Бригадиры говорят, что они больше ничего не могут, и тому подобное. Такое ощущение, что все готовы на все плюнуть. Апатия старших офицеров передается рядовым. Рядовые же, начитавшись всяких рассказов о войне, научились относиться к продвижению на 100 ярдов как к событию огромного значения. Они высадились, продвинулись на милю и полагают, что совершили нечто выдающееся. Им не с чем сравнивать – нет подразделений, которые показали бы им, как правильно действовать. Они не знают, что делать».
Черчилль выступал за проведение еще одной военной операции в Галлиполи, но не раньше, чем из Египта будет переброшено на полуостров еще 20 000 свежих войск. В то же время он предостерегал против попыток возобновить наступление на Западном фронте, где немецкие оборонительные линии постоянно укреплялись, а у союзников было мало тяжелой артиллерии и боеприпасов. Его мнение игнорировали. 21 августа в Галлиполи, используя, как хотел Китченер, только те части, которые уже принимали участие в боевых действиях, Гамильтон предпринял очередной штурм вершины Чунук-Баир. Это было ошибкой. Черчилль предложил возобновить штурм с моря, но Бальфур отверг это. Он также отклонил предложение Черчилля рассмотреть в правительстве вопрос об обеспечении войск в Дарданеллах в преддверии грядущей зимы.
В начале сентября сэр Джон Френч внес предложение, чтобы Черчилль принял на себя командование бригадой на Западном фронте. Обрадованный Черчилль просил у Асквита разрешения оставить правительство и отправиться во Францию. Асквит отнесся к этому благосклонно. Однако Китченер зарубил план. Он не возражал, когда Черчилль временно брал командование на себя в Антверпене или когда собирался с краткой миссией в Дарданеллы, но не хотел, чтобы тот занимал постоянный командный пост. Разочарованный, Черчилль написал Асквиту: «Френч оказал на меня очень большое влияние и всегда очень добр ко мне. Я хочу по разным причинам, общественным и личным, на время сбежать от ситуации, которая нравится мне день ото дня меньше».
С момента отстранения от Адмиралтейства Черчилль постоянно страдал от газетных и устных нападок. Складывалось впечатление, что на него хотят взвалить ответственность за все ошибки морской кампании с августа 1914 по май 1915 г., а также за кампанию на Галлипольском полуострове. После того как ему не удалось отправиться во Францию, Черчилль попросил Асквита распространить в парламенте документы, имеющие отношение к нападкам на него. «Мне постоянно ставят в вину вещи, – писал он, – которые ранее никогда не вызывали возражений, а частично и выполнены после моего ухода из Адмиралтейства. Иногда обвинения появляются в прессе. Но гораздо чаще продолжают жить в разговорах благодаря постоянным упоминаниям о них в газетных статьях. Таким образом широко распространяется убеждение, что я лично участвовал в этих событиях, что неправда и глупость».
Асквит отказался представить документы в парламенте. Затем Черчилль решил направить коллегам по кабинету три увесистые пачки телеграмм, связанных с эпизодами в Коронеле, Антверпене и Дарданеллах. Черчилль верил в способность документов убедить критиков. Позже эти же самые документы легли в основу первых двух томов его воспоминаний о Первой мировой войне. Но никакое количество документов, сколь угодно достоверных и убедительных, не могли покончить с подозрениями.
21 сентября, когда начались первые министерские дискуссии по поводу вывода войск из Дарданелл, Черчилль написал другу: «Противно наблюдать эту бездеятельность и глупость, все понимая и не имея возможности ничего сделать». В этот день он предложил высадить достаточное количество войск на азиатское побережье пролива с тем, чтобы совершить бросок на Чанаккале. Через девять дней, узнав об огромных потерях, понесенных в результате возобновления наступления на Западном фронте, против которого он выступал ранее, он сказал: «Затратив четверть усилий, которые потребовались для захвата деревни Лос, мы могли бы пройти проливы». Через день Черчилль написал Ллойд Джорджу: «Те же усилия и расходы, которые принесли нам деревню Лос, могли бы принести нам Константинополь и господство над Востоком».
Среди погибших при Лосе был капитан Уильям Шеридан, муж кузины Черчилля Клер. Их ребенок появился на свет за пять дней до смерти отца.
На протяжении всего октября Дарданелльский комитет спорил, надо ли проводить эвакуацию войск с полуострова Галлиполи. Эта неспособность принять решение чрезвычайно раздражала Черчилля. «Солдаты, которые получают приказ идти на смерть, имеют право знать план и цель», – написал он в меморандуме, который в итоге решил не выпускать. 20 октября он направил коллегам предложение использовать горчичный газ в качестве последней попытки прорвать оборону турок. Учитывая массовые убийства армян, совершенные турками, а также большое количество британских солдат, сдающихся в плен, он говорил: «Необоснованные предубеждения против использования горчичного газа прекратятся. Большие газовые установки должны быть направлены в Галлиполи без промедления. Зимний сезон в Дарданеллах обычно характеризуется сильными юго-западными ветрами, что представляет для нас идеальную возможность применения газа».
Предложение Черчилля проигнорировали – равно как и его призыв к объявлению всеобщей мобилизации, и предложение, сделанное в частном порядке Асквиту, о том, что для более эффективного ведения военных действий Китченера следует заменить Ллойд Джорджем. В конце октября, на волне общественной критики правительства, о чем Черчилль неоднократно говорил на закрытых заседаниях кабинета, Асквит заявил, что намерен заменить Дарданелльский комитет группой из трех человек, отвечающих за проведение политического курса. В нее вошли он сам, Китченер и Бальфур. Черчилль лишился площадки, на которой мог бы предлагать свои планы. Хенки предложил Асквиту поручить Черчиллю миссию в России, но из этого ничего не вышло. Позже Черчилль опять поднял вопрос о возможности создания департамента, ответственного за ведение войны в воздухе. Это тоже ни к чему не привело, и 30 октября он подал прошение об отставке, сказав Асквиту, что изменение в системе руководства военными действиями лишает его возможности быть полезным.
В надежде, что Асквит поддержит его действия в Дарданеллах после сообщения об истории операции, сделанного в палате общин 2 ноября, Черчилль представил премьер-министру подборку документов. Однако, поддержав саму операцию в целом, Асквит не использовал представленные ему материалы и не стал защищать Черчилля от главного обвинения, предъявляемого ему, – в действиях через голову своих советников.
Черчилль стал главным виновным за провал в Дарданеллах – даже за тот период, когда он уже не возглавлял Адмиралтейство, и за действия на суше, которые полностью были в ведомстве Китченера. Он больше не хотел оставаться в Англии. 6 ноября он попросил Асквита назначить его генерал-губернатором Британской Восточной Африки и главнокомандующим местными вооруженными силами. К его удивлению, эту идею поддержал Бонар Лоу, сказав Асквиту, что «мы страдаем от недостатка мозгов в высшем командовании». Но Асквит отказался. 11 ноября была создана новая группа по Дарданеллам уже не из трех, а из пяти человек, но Черчилля в нее снова не включили. В этот день он направил Асквиту второе и окончательное письмо об отставке. Он не считал возможным «в такие времена пребывать в хорошо оплачиваемом бездействии». У него была чистая совесть, и это позволяло ему спокойно взять на себя ответственность за прошедшие события. «Время, – писал он, – оправдает мою деятельность в Адмиралтействе и определит мою истинную роль в организации подготовительных и оперативных мероприятий, которые обеспечили нам господство на море».
После почти десяти лет работы на различных министерских постах Черчилль остался без должности в правительстве. Десятилетие жизни, сконцентрированной между Уайтхоллом и Даунинг-стрит, проведенной в заседаниях кабинета и встречах с государственными чиновниками, завершилось. Он все еще оставался членом парламента, но прекрасно понимал, насколько неэффективен стал парламент в годы войны. 15 ноября, выступив с личным заявлением в палате общин, он высказал пожелание опубликовать все документы, связанные с его руководством флотом, и в связи с Дарданеллами заявил: «Если бы Фишер не одобрял операцию, моим долгом было бы не давать согласия. Но от Фишера не было ни четких указаний, ни твердой поддержки, на что я имел право рассчитывать».
Черчилль продолжал: «На протяжении последнего года я предлагал правительству одно и то же: не предпринимать на Западе никаких операций, которые чреваты для нас бульшими потерями в живой силе, чем для противника; на Востоке – взять Константинополь, если сможем, силами флота или, если необходимо, силами армии, но взять так или иначе; довериться военным экспертам и взять быстро, чтобы не упустить времени». Тем не менее Черчилль был уверен в окончательном исходе войны. «Мы переживаем трудное время, – говорил он, – и, вероятно, будет еще хуже, прежде чем станет лучше. Но лучше станет, если мы проявим выдержку и терпение – в этом я не сомневаюсь».
Падение Черчилля, а это было именно так, побудило Бонара Лоу заявить в палате общин: «В его достоинствах есть изъяны, но достоинства его велики, и влияние, которое они оказывают, огромно. Я должен сказать: на мой взгляд, по интеллекту и жизненной энергии это один из выдающихся людей нашей страны».
Черчилль решил отправиться в свой полк, сражающийся во Франции. Перед отъездом он устроил небольшой прощальный обед на Кромвель-роуд, 41. Среди присутствующих была дочь Асквита Вайолет, которая позже записала: «Клемми была восхитительно спокойна и мужественна, бедняжка Эдди смахивал слезы, все остальные пытались бодриться, скрывая свинцовую тяжесть на душе. Только Уинстон был в самом веселом и лучшем расположении духа».
Утром 18 ноября в форме майора личного ее величества гусарского Оксфордширского полка Черчилль отправился из Лондона на Западный фронт. Клементина дала ему с собой подушечку, чтобы удобно было спать. Вечером Мастертон-Смит написал ей из Адмиралтейства: «Тем из нас, кто разделял его жизнь здесь, он оставил вдохновляющие воспоминания о своем высоком мужестве и неустанных трудах, а с собой во Фландрию он увез все, что мы могли ему дать, – наши добрые пожелания».
«Я сделал это не потому, что испугался тяжелой ноши или ударов, – написал Черчилль Керзону через три недели, узнав о решении эвакуировать войска из Дарданелл, – но потому, что в настоящее время именно моя бесполезность, я в этом уверен, полностью истощила меня. Я понял, что для восстановления должен удалиться. Если бы в перспективе я видел хотя бы малейшую возможность влиять на события, я бы остался».
