2. Чудовища
Он почувствовал, что что-то не так, уже паркуя машину. Какое-то тревожное, давящее ощущение в воздухе. Потом женщина, шедшая по улице, неожиданно упала и захрипела. К ней бросились люди. Она не двигалась. Чей-то автомобиль истошно верещал сигнализацией.
Не глядя больше на всё это, Ланн рванул на себя дверь знакомого подъезда, взлетел по лестнице и позвонил в квартиру инспектора. Ответом была тишина. Но она провисела лишь несколько секунд и заполнилась истошным воем. Спайк. Пёс, который на памяти комиссара не выл почти никогда, сейчас просто рвал горло. Рихард ударил кулаком в дверь. Пёс перестал выть и громко залаял.
— Карл! — громко позвал Ланн, уже зная, что его не слышат.
Он вынул запасные ключи. Инспектор ничего о них не знал, просто в какой-то момент Рихард понял, что должен обязательно, во что бы то ни стало, иметь возможность прийти, если с напарником что-то случится.
Последний из трёх замков лязгнул и открылся. Рихард прошёл в квартиру и тут же увидел в коридоре Спайка. Пёс уже не лаял и не выл, он только смотрел на комиссара своими внимательными глазами. Безмозглое животное впервые показалось Ланну способным что-то понимать, во всяком случае… страх в золотисто-карих глазах сеттера был отражением того страха, который чувствовал и комиссар Ланн.
— Тише, приятель… — не узнавая своего голоса, прошептал он, потрепал собаку по холке и толкнул дверь в комнату.
Карл лежал на диване, вытянувшись во весь рост и откинув голову. В первый миг Рихард облегченно вздохнул, что-то внутри него ещё цеплялось за мысль, что молодой человек просто устал, а с той женщиной на улице случился припадок, а Спайк истошно выл потому, что, как и все животные, лишен даже намёка на мозги.
Но ему достаточно было приблизиться, чтобы понять, что всё не так… лицо Карла было мертвенно бледным, руки судорожно сжаты в кулаки. Наклонившись, Рихард поднёс ладонь к его рту и в первый миг не почувствовал дыхания. Подержав руку ещё немного, он наконец уловил его — слабое и редкое. Таким же редким был и пульс.
— Карл… — снова тихо позвал он, медленно опускаясь рядом с диваном на колени, пробуя разжать правую руку инспектора.
В тишине не было слышно ничего. Рихард ощутил знакомую тошноту. Это был самый настоящий ужас — он опоздал. Ему вообще нельзя было оставлять инспектора одного, даже на несколько минут. Он знал, чем это может кончиться. И знал, что сейчас точно так же неподвижно лежат все, кого что-то связывает с…
— Герр Ларкрайт! Герр Ларкрайт!
Голос, доносившийся из коридора, Рихард услышал, словно через какую-то пелену. И всё же этот голос был ему знаком, он много раз слышал его и ненавидел его обладательницу. Но сейчас то отчаяние, которое он ощущал, сделало происходящее похожим скорее на кошмарный сон, чем на реальность.
Вэрди Варденга вбежала в комнату и замерла. Взгляд остановился сначала на бледном лице Карла, потом на Рихарде. Девочка попятилась, бормоча:
— Я… он… что с ним?
Ланн молчал. Он медленно поднимался с колен и всё смотрел на неё, жавшуюся к двери. Ту, которую он ловил десятки раз и десятки раз мог убить. Убить просто так, просто потому, что она не внимала никаким предупреждениям. Потому что все оберегаемое им и другими «общество» хотело, чтобы рано или поздно эти заразные твари сдохли. Но он не убил. Тогда не убил.
Она лишь слабо вскрикнула, когда, в два шага оказавшись рядом, он схватил её за горло и рывком приподнял:
— Откуда ты знаешь дорогу в этот дом?
Девчонка захрипела, пытаясь найти какую-нибудь опору. Ланн медленно повторил вопрос. Она упрямо мотнула головой, цепляясь пальцами за его руки. Желание свернуть ей шею было невыносимым, но он сдерживал его — пока.
— Как ты посмела к нему прийти? Он до тебя дотрагивался?
Кривая усмешка дрогнула на её губах:
— Как… и вы… — прохрипела она.
Сейчас он готов был плевать на это. Единственное, чего ему хотелось, — уничтожить девчонку. Немедленно.
— Откуда ты его знаешь? — он чуть ослабил хватку, позволив ей глотнуть воздуха.
— Он спас меня! — выдохнула девочка. — Он хотел мне помочь!
— А теперь ты видишь, что с ним стало? — Ланн тряхнул рукой так, чтобы она ударилась затылком о стену, в кровь прикусила губу. На глазах девочки выступили слёзы. — И в этом виновата ты.
— Нет! — она попыталась качнуть головой, с хрипом втягивая воздух. — Не я! Мы… никого и никогда… не заражали, и вы… должны… это знать! Вы должны… все знать… о чёрном ящике… и линиях силы, вы же… полицейский!
Слова она произносила с трудом, но взгляда от лица Рихарда так и не отвела. Когда его руки разжались, девочка рухнула перед ним на колени и закашлялась. Комиссар схватил её за воротник, притягивая к себе:
— Что тебе об этом известно?
Она посмотрела на него мутным взглядом и пробормотала:
— Только то, что кто-то на нас что-то применил, и…
— Чёртова девчонка, говори правду! — Ланн с силой встряхнул её. — Как вы убиваете? Почему с ним, — он указал взглядом на Карла, — это произошло после того, как ты посмела к нему приблизиться? Кто ты?
Вэрди качала головой: она явно плохо понимала, о чём с ней говорят. Из уголка губ стекала струйка крови. Но когда Ланн собирался уже ещё раз встряхнуть её, девочка неожиданно успокоилась, пришла в себя и снова улыбнулась:
— Иногда я совсем не понимаю людей… за что инспектор Ларкрайт терпит вас? — она задрожала, теперь уже от ярости. — Вас же просто невозможно даже немножко любить, вы монстр! И нитей от вас наверняка нет вообще, всё рвутся, рвутся!
Первым желанием было ударить её ногой — так, чтобы отлетела к стене. А потом просто размозжить голову. Но Рихард неожиданно осознал, что не сделает этого, потому что маленькая дрянь права. И потому что по каким-то причинам она была дорога Карлу.
Губы у Вэрди неожиданно дрогнули:
— Я пришла потому, что мне нужна помощь… была… теперь, наверно, уже поздно, и…
Договорить она не успела. Рихард услышал за спиной знакомый сухой щелчок — кто-то снял с предохранителя пистолет. А вслед за этим раздался голос:
— Ричи… немедленно отпусти девочку. Она ни в чём не виновата. И… ты не слышишь, что она плачет?
Рихард медленно обернулся. Гертруда Шённ стояла в дверном проёме и всё ещё не опустила оружия. Комиссар медленно поднял руки. Она улыбнулась — под глухие рыдания Вэрди, тяжело осевшей на пол:
— Вот и умница. А теперь приготовься услышать правду.
* * *
Гертруда Шённ никогда не любила науку. Все эти вещи — пробирки, склянки, аппараты — не привлекали её. Поэтому иногда она сама не понимала, как ухитрилась влюбиться в Чарльза Леонгарда, для которого наука была жизнью.
Может быть, дело было в его внешности — светлые волосы, светлая кожа и пронзительные чёрные глаза. Может быть — в том, как на него смотрели уже на первом курсе института — как на светило и надежду науки, ученого-гения. А может быть… впрочем, нет. Никакого другого «может быть» никогда не было, а она всё не хотела этого признавать. И, наверно, за это она и заплатила. Заплатила всем, чем только возможно. Ранней беременностью, которой испугалась до такой степени, что приняла все таблетки, какие только были в доме, — и отделалась больницей, но не выкидышем. Таким же ранним браком — без свадебного платья, о котором всегда мечтала, потому что красивых платьев для беременных девушек тогда просто не существовало. Жизнью за запертыми дверями в квартале, приличном до тошноты. Квартале, где единственным развлечением была прогулка с коляской и редкие визиты Рихарда… вернее не Рихарда, а четы Ланнов… потому что эта куколка, Виктория фон Штрефер, ухитрилась выскочить замуж за Ричи. За её Ричи.
Какими же они были разными… Виктория не упрямилась, казалась покладистой и милой, обожала маленькую девочку, родившуюся почти в один день с Сильвой. Гертруда Шённ только сейчас наконец смогла вспомнить глупое имя — «Аннет». Которое подошло бы для собачки, обезьянки или выставочной кошки, но никак не для дочери такого полицейского, как Ричи. Как же Виктория была горда… Гертруду всегда коробило то, с каким апломбом она произносила, представляясь незнакомым людям: «Фрау Виктория Ланн. Очень приятно. Фрау Ланн».
Но Гертруда знала, что у этой девчонки тоже есть изъян. Слабость. Глупое неизжитое чувство, которое заставляет её с собачьей верностью следовать за Леонгардом. Конечно, Виктория не хотела замуж за Ричи так сильно, как хотела за Чарльза, этого не заметил бы только слепой.
Но Чарльз Леонгард не любил скучных и верных, не любил безумно влюблённых и готовых стелиться перед ним так, как делала это Виктория. Он любил обжигаться — на таких, как Гертруда. И она хорошо это знала.
Какая же она была дура. Как же она верила, что сможет привыкнуть. Что деньги и слава Леонгарда заменят ей всё прочее. Что она сможет жить для себя — как писали в журналах с другого континента. Она ведь всегда так хотела. И… однажды поняла, что ей придётся сбежать. Маленькая девочка, которую все по какой-то нелепости считают её дочерью, вырастет без неё.
Это оказалось так легко…
Поначалу она не думала, что сможет стать именно той, кем стала. Поначалу она хотела побыть просто игрушкой. Ей этого не хватало слишком долго, может, поэтому она и была такой отчаянно смелой.
С начальника Рихарда она переключилась на мэра — ей необыкновенно повезло стать его личным секретарём, оставив позади остальных претенденток на эту работу. А потом из секретаря превратилась в помощницу. Гертруда давно уже не была наивной и прекрасно понимала, что хочет намного больше, чем всё то, что можно получить, став кем-то более близким. Она многому научилась у мужа. Просчитывать. Анализировать. Думать. И видеть то, чего погруженный в работу мэр мог не замечать даже под собственным носом. Он начал доверять ей — и именно это было первым настоящим шагом наверх. За мэром был префект округа, в администрацию которого она пробивалась всеми мыслимыми и немыслимыми путями. Следующим был… кто же? Кажется, он… Свайтенбах, тогда — только заместитель министра. Здесь она позволила себе увлечься. Наверно, он до сих пор не может простить ей, что она ушла к его начальнику… А потом… потом она позволила себе полюбить.
Первый помощник президента был идеальным, хотя сейчас его имя предпочитают не называть, потому что говорят, он слишком много времени проводил на «красной» стороне. Но каким же он был красивым… как он её любил и как доверял… Она не уходила от него два года. И именно в эти годы ей удалось ещё раз, уже по-крупному дать всем понять — у неё есть мозги. Она может подсказывать. Советовать. И влиять так, что знать об этом будет лишь узкий круг, а ощущать это влияние — все до единого.
А потом он умер. Она до сих пор верит, что его отравили, что это была долгая смерть, сотканная из бесконечных вечеров с одним и тем же вином… он угасал на её глазах, а однажды утром не проснулся. Бледное лицо — лицо благородного рыцаря из далекого века — застыло маской. О нём плакали многие… кроме неё. Она никогда не плакала по тем, кого любила.
Она заняла его место по левую сторону от президентского кресла. Последний шаг напоминал скорее стремительный полёт. Как жаль, что она не сразу поняла, что полёт был вниз. Ни одно из обещаний светлого будущего не было исполнено… и уже то, что страна ещё существовала, все знавшие её близко называли подвигом. Но только не она сама.
В тот день Гертруда Шённ стояла у широко распахнутого окна и смотрела на свои запястья. Она ненавидела эти сухие руки — они выдавали её возраст сильнее, чем лицо. Только что она переборола себя — слезла с этого чертова подоконника. И уже ругала себя за маленькую и бесхребетную глупость. Она давно не девчонка. Хотя о чём она… девчонкой ей бы такое и в голову не пришло. Девчонкой она до дрожи хотела жить долго и счастливо.
Она посмотрела на цветы в вазе, ярко-оранжевые лилии от Вильгельма Байерса. Гертруда Шённ всегда чувствовала тоску, думая о нём, видя его, говоря с ним. Она не была слепой и не была холодной. И знала, что говорят, когда женщины её возраста подпускают к себе таких, как Байерс. Таких, с кем их разделяют годы. Обычная женщина могла позволить себе такую слабость. А президент? Президента никто не считал обыкновенной женщиной.
В глубокой задумчивости она курила, глядя из окна на раскинувшийся внизу город. Пустой. Призрачный. Всё ещё красивый. Как же они с Ричи любили залезать на какую-нибудь крышу, напиваться и орать, оглядывая все то, что казалось им их владениями.
Звонок от Ланна она едва не пропустила. За ним последовал звонок от Байерса. И она, неожиданно для себя, поняла, что её не удивило ничего из услышанного. Почти ничего…
…Людей связывают между собой чувства — сильные и заметные невооруженным глазом или глубоко-глубоко скрытые в подсознании. Можно ли манипулировать этими чувствами? Конечно, нет — они спонтанно возникают, изменяются, исчезают… и лишь немногое практически неизменно.
Чарльз Леонгард однажды случайно обнаружил новый вид излучения и принял его за сбой отражающей линзы. Но чем больше он смотрел, тем больше осознавал, что всё намного сложнее.
Когда двое любят друг друга, между ними возникает тонкая красная нить. Предельно в этом мире всё, но нить не имеет предела, и даже если людей разделяет океан, горная цепь, десятки городов, она будет незримо тянуться через бесконечные километры… И даже если любит лишь один, нить возникнет — она будет тоньше, слабее, прерывистее. Будет казаться, что энергия по этой невидимой нити-артерии движется лишь в одну сторону. Так оно и есть. Такую нить он увидел, когда посмотрел через очки на Викторию Ланн.
Он назвал это биопсихическими волнами. Машина, с помощью которой ими можно управлять, тоже была изобретением Леонгарда…
Извечная мечта сильных мира сего — управлять слабыми и их любовью. Дружбой. Привязанностью. И даже ненавистью.
Несколько нажатых кнопок на каком-то ящике — и все неосторожно отдавшие кому-то своё сердце падают к твоим ногам. Несколько других кнопок — и упадут все любящие своих детей — родных ли, приёмных ли. Иная комбинация — и падают враги — твои и чужие. Все, кто позволил себе кого-либо ненавидеть.
Их можно пытать. Можно подчинить. Можно убивать — долго, мучительно, так, как убивали в лагерях на Большой Войне. Сотни людей, тысячи, миллионы орущих глоток и лопающихся от перенапряжения сердец… разве не идеальный вариант давления в условиях постоянного военного конфликта? Поставить на колени всех. И выйти победителем в поединке, именуемом «мировая история». Потому что даже историей всегда правили чувства и только они. Значит, тот, кто правит чувствами, будет править миром. И великая Империя сможет снова стать великой.
Так считали все… кроме самого Чарльза Леонгарда, который всегда хотел быть врачом больше, чем учёным. И который однажды лишился гениальнейшего из своих изобретений. По крайней мере, теперь все считали именно так. Но если машина уничтожена, то… что спрятано в подвале его дома?
Гертруда Шённ лишь усмехалась, читая поднятые из глубин архивов отчеты и расставляя в своей голове события прошлого — строго в шахматном порядке. Черное против белого. Она выбирала белое.
Он испугался. Да, он всегда был трусом. Конечно, тот взрыв был не случаен. Чарльз Леонгард никогда не допускал случайностей. По каким-то причинам он захотел свернуть свои исследования, а потом использовал Чёрный Ящик, чтобы…
А вот здесь она остановилась. Здесь начиналось то, что мучило её. Осознание. Оставшаяся в прошлом правда о собственной глупости. Чёрное.
— …Не нужно, Чарльз. Пожалуйста… уйди.
Она вернулась в свою жалкую квартиру, пропахшую заплесневелым хлебом, несвежим бельём и пылью. Напоминавшую скорее комнату в ночлежке и отличавшуюся от неё лишь наличием горячей воды в протекающей раковине.
У неё просто не было средств на что-то другое. Пока. Все её деньги уходили на одежду и косметику — чтобы хорошо выглядеть на работе. Платья, костюмы, туфли… у неё было всё, чтобы на неё смотрели. И если бы кто-то заглянул в рассохшийся шкаф с отваливающейся дверцей, то никогда не подумал бы, что эти вещи принадлежат женщине, которая покупает себе на ужин самые дешёвые замороженные овощи и костлявую курицу. Но больше ей ничего не было нужно.
— Труда, вернись… — голос был очень тихим.
Она жалела, что впустила Чарльза в квартиру. Она не хотела его видеть. И не хотела слышать. Ничего. Ни о нём, ни о…
— Сильва плачет почти каждый день. Она тебя помнит.
— А я её нет… — губы свело в нервной улыбке.
От его белой рубашки слепило глаза. И от его начищенных дорогих ботинок. Она отвернулась и села в кресло. Он всё ещё стоял в дверном проёме, глядя на неё.
— Уходи. Мне не нужен ты и не нужна она. Я… — она позволила голосу стать слабее, мягче, человечнее, — я была не готова. Понимаешь, не готова. Тебе надо было жениться на ком-то попроще, Чарльз. Разрешить мне сделать аборт.
— Таких, как ты, не бывает.
Она удержала презрительную улыбку. Он не понимал. В этом был весь Чарльз — его представления о семье основывались на биологии. Самка сразу получает эту полезную и нужную вещь — Рефлекс Идеальной Мамы. Её мир сужается до размеров пещеры, в которой она вылизывает своих детёнышей. И больше ей ничего не нужно.
— Чарльз, я устала. Если ты не уйдёшь, я вызову полицию.
Он подошёл к креслу и опустился на колени у её ног:
— Гертруда, пожалуйста.
Так странно… она ведь понимала, что у любого другого мужчины это выглядело бы жалким, таким «подкаблучным», что сводило бы зубы… но доктор Леонгард даже сейчас не казался жалким. Может быть, потому, что вместо того, чтобы ловить снизу вверх её взгляд, опустил глаза. Рука сжала её ладонь, безвольно лежавшую на деревянном подлокотнике. Раньше ей нравился этот жест, от него становилось тепло. Но сейчас Гертруда резко вырвала руку:
— Прекрати цирк, Чарльз. Прекрати.
— За что, Гертруда? — тихо спросил он.
Она не знала ответа. Наверно их было слишком много. Пустые мечты о светлом будущем науки. Виктория Ланн — куколка, которая во всём пыталась быть лучше. Маленькая орущая девочка, которую пришлось вынашивать девять месяцев.
И поэтому неожиданно для себя она вскочила и закричала на него:
— Прекрати издеваться надо мной! Исчезни! Проваливай к чёртовой матери из этой квартиры! Вон!
С последним словом она попыталась рывком поднять его на ноги, не смогла и отступила, бессильно привалившись к стене. И уже оттуда зашипела — тихо, не думая о том, что говорит:
— Я ненавижу тебя. И это маленькое отродье, с которым я сидела в твоём доме… — она растянула губы, на которых по-прежнему ровно лежала помада, в улыбке. — Она на меня очень похожа, да? Она вырастет такой же, как я, я тебе это обещаю. Убирайся, Чарльз.
Очень медленно он встал с колен и поднял на неё взгляд. Она держалась за сердце. Дышала тяжело и учащенно, а внутренне вся сжалась в тугую пружину — готовая в любой момент броситься на него. Но Чарльз Леонгард не сделал к ней ни шагу. В тот вечер он сказал ей лишь одну фразу прежде, чем навсегда покинуть вонючую дыру на окраине Пратера:
— Если однажды ты полюбишь хоть что-нибудь, Труда, я это убью. Я тебе обещаю.
Теперь она стала той, кем стала. И…
— За что, Труда? — повторила она, стоя перед зеркалом и глядя на своё отражение.
Отражение молчало. Красивая женщина с тяжелым узлом длинных волос казалась мёртвой. Гертруда резко, с силой, ударила зеркало кулаком. Так, как не била никого и ничего со времён обучения на полицейского. Рихарду понравился бы такой удар. А ей стало немного легче… если бы только не эта кровь на костяшках пальцев.
По дороге к Рихарду она попыталась снова дозвониться Вильгельму Байерсу, но неожиданно его телефон не отвечал. Это испугало Госпожу Президента: раньше этот телефон не молчал никогда. Для неё.
