[Тодд]
Я трачу уйму времени, только чтобы еле-еле ослабить путы на одной руке. Не знаю, что за лекарство было в том пластыре — шея под ним мучительно чешется а дотянуться нельзя, — только из-за него руки меня не слушаются, да и соображаю я туго…
Но я все же тяну, тяну и тяну веревки, пока мэр пропадает неизвестно где. Сквозь дыру в стене виднеется только полоска заметенного снегом песка — это небось и есть «побережье» — да немного волн, разбивающихся о берег. Но кроме их грохота я теперь слышу новый звук: знакомый рев реки, возвращающейся в океан. Мэр, наверно, летел прямо вдоль русла, пока не добрался до берега, чтобы готовиться здесь к своей участи. К последней битве в последней войне.
В которой мы все умрем.
Я снова натягиваю веревку на правом запястье и чувствую, что узел немного поддался.
Каково, интересно, было тут жить? Строить дома на берегу огромной-преогромной воды и рыбачить… Виола рассказывала, что океанские рыбы скорей съедят тебя, чем ты их, но ведь всегда можно что-то придумать, всегда есть способ наладить нормальную жизнь — вроде той, что была у нас в долине…
Какие же люди всетаки бестолковые и никчемные. Стоит нам сделать хоть что-то хорошее — обязательно испортим. Только построили — уже сносим.
Это не спэклы нас довели до ручки.
Мы сами.
— Полностью согласен, — говорит мэр, входя в часовню. Лицо у него изменилось, вытянулось — как будто что-то стряслось. Что-то очень плохое.
¾ Я теряю власть над происходящим, Тодд, — говот мэр, глядя в пустоту. Он словно бы слышит что-то… ¾ События на холме…
¾ На каком? — перебиваю я его. — Что случилось с Виолой?
Он вздыхает.
— Капитан Тейт меня подвел. Спэклы тоже.
¾ Что? Откуда ты можешь знать?!
¾ Этот мир, Тодд, этот мир, — говорит он, пропустив мой вопрос мимо ушей. — Я думал, я его контролирую. И это действительно было так. — Его глаза вспыхивают. — Пока я не встретил тебя.
Я молчу.
Потомушто вид у него жуткий.
— Может, ты в самом деле меня изменил, Тодд, — говорит мэр. — Но не только ты.
— Отпусти меня, — цежу я. — Отпусти и увидишь, как я тебя изменю!
— Ты совсем не слушаешь, — говорит он, и в голове у меня вспыхивает боль, от которой я на секунду теряю дар речи. — Ты меня изменил, да и я оказал на тебя немалое влияние. — Он подходит к каменному столу. — Но сильнее всего меня изменил этот мир.
Впервые я замечаю, как странно звучит его голос — он похож на эхо.
— Этот мир — поскольку я заметил его особенности, я их изучал, — превратил меня из гордого и сильного человека неизвестно во что. — Мэр останавливается у моих ног. — Ты как-то сказал, что война превращает людей в чудовищ, Тодд. Так вот: знание делает то же самое. Когда ты слишком хорошо знаешь своего ближнего, знаешь его слабости, жуткие мечты и чаяния, управлять им становится до смешного легко. — Он горько усмехается. — Только глупцы и простаки могут по-настоящему ужиться с Шумом, Тодд. А тонкие и чувствительные люди, как мы с тобой, страдают от него. И мы вынуждены управлять простаками — ради их и нашего блага.
Он умолкает, глядя в пустоту. Я начинаю сильнее дергать веревки.
— Ты меня изменил, Тодд, — повторяет он. ¾ Ты сделал меня лучше. Но только затем, чтобы я наконец увидел, какой я плохой. Я этого не знал, пока мне было не с чем сравнивать. Я казался себе неплохим человеком. — Он замирает надо мной. — Но ты открыл мне глаза.
— Ты был плохим с самого начала, — говорю я. — Я тут ни при чем.
— Еще как при чем, Тодд. Помнишь тот гул у себя в голове, гул, который нас соединял? Это было все доброе во мне, моя добрая сторона, которую я увидел лишь благодаря тебе. Через тебя. — Его глаза чернеют. — А потом появился Бен, и ты решил это отобрать. На мгновение я познал в себе добро, Тодд, Хьюитт, и за этот грех, за грех самопознания… — он начинает развязывать мне ноги, — один из нас должен умереть.