Глава 54
20 декабря, 17 часов 33 минуты
по центральноевропейскому времени
Сива, Египет
Рун чувствовал, с какой настоятельностью пальцы Бернарда сжимают его плечо. Когда кардинал говорил, его дыхание овевало шею Руна. Он слышал шелест одежды и скрип кожаных доспехов, когда его наставник менял позу. Не слышал он лишь сердцебиения.
Грудь Руна оставалась столь же безмолвной.
Ни тот ни другой не был настоящим человеком, смертным.
Кровь его до сих пор кипела после вспышки, напоминая об очередной существенной разнице между ними и всем остальным человечеством.
Мы прокляты.
Несмотря на благословение и пребывание на службе Церкви, они остаются погаными тварями, которым лучше не выходить из тьмы.
Рун задумался над словами Бернарда, ведь они могут оказаться и правдой. Может ли его сердце забиться снова? Сможет ли вернуться к нему душа? Сможет ли сам он вернуться к простой жизни, стать отцом детей, без страха ощущать прикосновение женской руки?
Корца редко позволял себе тешиться таким чаянием. Он принял свой жребий как сангвинист. Служил, не задавая вопросов, долгие-долгие годы. Единственным способом избавления от этого проклятия была только смерть.
Но потом он встретил Эрин, задававшую вопросы обо всем и вся. Она дала ему волю не только бросить вызов судьбе, но и надежду на нечто большее.
Но посмею ли я приять сие?
Элисабета ступила перед ним, и взор его от пустыни обратился к ее нежному лицу. Он ожидал, что она обрушит на него злобу, ненависть за то, что ему предложили сей дар. Она же сделала нечто куда худшее.
Погладила его по щеке.
— Ты должен принять сие благодеяние. Ведь ты всегда желал оного. — Ее холодная ладонь задержалась. — Ты сие заслужил.
Он загляделся ей в очи, видя, что она искренне желает ему этого. Чуть кивнул, ведая, что должен сделать, чего заслужил на самом деле. Потом отвел ее руку от своей щеки и благодарно поцеловал в ладонь. Обернулся к Эрин, к книге, покойно сияющей в ее руках, где ей всегда было место.
Каждому — свое место.
Рун знал, что надо всего-навсего коснуться этой книги и огласить свой величайший грех, и тот будет погашен, позволяя душе вернуться к преданному анафеме.
Эрин улыбнулась навстречу, радуясь за него.
Бернард следовал за ним по пятам, откровенно трепеща от предвкушения возможности лицезреть чудо.
— Я так горжусь тобою, сын мой. Я всегда ведал, что ежели кому из нашего Ордена и будет возвращена благодать, то это будешь ты. Ты обретешь свободу.
Рун покачал головой.
Мне никогда не обрести свободы.
Он простер ладонь над книгой, вспомнив мгновение, когда корчился в священном блистании возрожденного ангела, проявившего каждый его грех, включая и величайший, ту черную порчу, которой нет прощения.
Слова Евангелия эхом прозвучали в его мыслях.
…он может изгладить свой величайший грех…
Рун обратил лик к небесам. Друзья его заблуждаются. Руну ведом его величайший грех, как и Тому, кто написал эти слова на странице.
И теперь он возложил на нее длань и молитвенно повел:
— Я возлагаю на себя упразднение величайшего из своих грехов, дабы изнеявствить оный и вернуть то, что некогда исхитил.
При этих словах на лице Эрин мелькнула тревога — и не без причины.
Позади него Элисабета издала судорожный вздох и рухнула на колени.
— Что вы наделали? — шепнула ему Эрин.
Вместо ответа он оглянулся на графиню. Та зажимала ладонями рот и нос, словно могла удержать длань рока. Но черный дым сочился между пальцев, исторгаясь изо рта и носа, образуя темное облако перед ее устрашенным взором. А затем в мгновение ока оно штопором устремилось вниз и скрылось из мира сего.
Элисабета переместила ладони со рта на горло.
И закричала.
Она кричала и кричала.
Истошный вопль звенел над пустыней снова и снова.
Рун подхватил ее на руки, утешая, успокаивая, прижимая к себе.
— Все так, как и должно быть, — приговаривал он. — Как оно и должно было быть с самого начала.
Он увидел, как ее страдальчески искаженное, напуганное лицо порозовело. И впервые за века снова услышал биение ее сердца.
И забылся в этом ритме, желая расплакаться.
Элисабета взирала на него широко распахнутыми глазами.
— Сего не может быть.
— Может, любимая.
— Нет.
— Да, — шепнул он. — Моим величайшим грехом было погубление твоей души. Всегда.
Лицо ее зарумянилось — не от возвращения жизни, а от гнева. Ее серебряные очи потемнели, как грозовые тучи. Острые ногти полоснули его по руке.
— Ты соделал меня смертной?
— Да, — проговорил Рун, теперь заколебавшись. Элисабета оттолкнула его прочь, проявив ничтожную долю прежней силы.
— Я не желала этого!
— Ч-что?
— Я не просила тебя обращать меня в чудовище, равно же не просила тебя возвращать меня в сие. — Она вскинула руки. — Немощное, плакучее человеческое существо.
— Но ты прощена! Как и я.
— Мне заботы нет до прощения. Твоего или моего! — Она попятилась от него. — Ты играешь моей душою, аки безделушкой, каковую можешь дать либо отнять. И тогда и ныне. А где во всем том мой выбор? Или не в оном суть?
Рун подыскивал слова, чтобы растолковать ей.
— Жизнь — величайший дар.
— Она — величайшее проклятие.
Развернувшись, Элисабета зашагала прочь, в открытую пустыню.
Томми бросился следом.
— Подожди! Не бросай меня!
Одинокий, умоляющий крик отрока остановил ее, однако к Руну она не обернулась. Подбежав сзади, Томми обнял ее. Элисабета потянула его, поставив перед собой, и привлекла к груди с сотрясающимися от рыданий плечами, уткнув подбородок ему в макушку.
Бернард тронул Руна за плечо.
— Как мог ты безрассудно растратить на нее подобный дар?
— Он не был растрачен.
В груди забурлил гнев. Как может Бернард быть настолько глуп? Разве не понимает он, что величайшие грехи — те, что вершим мы сами, а не те, что на нас обрушились?
Графиня по-прежнему держалась к нему спиной.
Со временем она поймет и простит.
Иначе и быть не может.
17 часов 48 минут
Закрыв книгу, Эрин отделилась от остальных. Джордан двинулся за ней следом, но она попросила позволить ей ненадолго побыть наедине с собой. Смотрела на звезды, на восходящую луну, шагая по кратеру к единственному месту, где нет трупов, прочь от хаоса эмоций, оставшегося за спиной.
Ей требовалась минутка покоя.
Подошла к открытому колодцу.
Это место продолжало источать святость — скорее всего, порожденную хранившимся внизу мечом. Эрин оглянулась на картину бойни — и зверей, и стригоев.
Их группа заплатила чудовищную цену, но выдержала это испытание.
Вот только уцелели не все.
Взгляд ее упал на беднягу Агмундра, и Эрин представила его широченную улыбку.
Спасибо, что защитил нас.
Вспомнила Надию на снегу, даже Леопольда на полу пещеры. Они встретили свой конец вдали от родных краев и тех, кто их любил.
В точности как Эмми.
Преклонив колени у края источника, она заглянула в прозрачную воду. Там отражались звезды. Мазок Млечного Пути ярко сиял ей, напоминая и о ничтожности жизни, и о ее величии. Звезды над головой вечны. Эрин слушала посвист песка над окружающими дюнами, нашептывающий о чем-то, как и тысячелетия назад.
Этот уголок долго был приютом покоя и святости.
Эрин оглядела образа, повествующие историю первого чуда Христова и что за ним последовало. Это напоминание о том, что совершить ошибку, промах способен любой. Как и Христос, она не ведала губительных последствий своих действий в Масаде, не ведала, как от этих событий побегут круги сквозь время, неся гибель и разрушения.
В голове пронеслась немилосердная мысль, и Эрин оглянулась на Бернарда. Скольких кровопролитий можно было избежать, если бы кардинал не таил столько секретов. Знай Эрин о важности смертоносных сведений, которыми поделилась с Эмми, она была бы более осмотрительной. А в результате секреты, которые сангвинисты утаили от нее, стоили жизни и Эмми, и многим другим.
Эрин сосредоточилась на книге в собственных руках. Раз она приняла на себя возвышенное звание и бремя Женщины Знания, она больше не позволит утаивать от себя правду. Ватиканские власти обязаны распахнуть перед ней двери своих библиотек и открыть все свои секреты, или она больше не станет работать с ними.
Теперь книга связана с ней неразрывными узами, и с ее помощью Эрин снесет любые препоны.
Это ее долг перед Эмми.
Пошарив в кармане, женщина извлекла янтарный шарик. Поднесла его к лунному свету, прорисовавшему изящное перышко внутри. Янтарь сберег его так же нерушимо, как ее память сберегла Эмми, — неизменным вовеки, вовеки лишенным возможности вольно поплыть по воздуху.
И хотя аспирантку свою она не забудет никогда, кое-что, пожалуй, она может отпустить на волю.
Эрин медленно наклоняла ладонь вперед, пока янтарь не скатился с ладони. И, сорвавшись с кончиков пальцев, упал в родник. Наклонившись, она смотрела, как шарик разбил отражение звезд и скрылся в вечности.
Теперь частичка Эмми навсегда пребудет в Египте, упокоившись в святейшем из уголков Земли, близ античных секретов, которые, возможно, так никогда и не будут раскрыты.
Эрин вглядывалась в колодец, мысленно давая клятву.
Больше никогда.
Больше никогда не будет проливаться кровь невинных ради сбережения секретов сангвинистов. Пробил час воссиять истине.
Прижав книгу к груди, она выпрямилась.
Готовая преобразить мир.
Рождество
Ватикан
0 часов 04 минуты
Под землей, глубоко под базиликой Святого Петра, сангвинисты собрались в циклопическом склепе своего Ордена, священнейшем из своих прибежищ, именуемом просто Святилищем. Что ни год, прибывают они сюда несметным числом, дабы справить полночную мессу в честь Рождества Христова.
Рун стоял с краешку конгрегации. Другие члены его Ордена заполнили все пространство, недвижно, молча неся труд бдения. Абсолютный покой не нарушался ни вздохом, ни ударом сердца, ни даже шелестом одеяний. Рун упивался тишиной, зная, что и другие вокруг него тоже. Мир наверху, что ни век, становится все шумнее, но здесь можно обрести мир и покой, по коим стосковался его побитый и потрепанный дух.
Возносящийся над ним свод своими простыми и чистыми линиями уводил взор к небесам. Хладный камень был обтесан до гладкости тысячами рук в ранние годы Церкви. Никаких украшений, присущих обычным церквям. Эти стены взывают к простоте веры сангвиниста — твердого камня и незатейливых факелов довольно, чтобы привести проклятых существ к Нему. И именно здесь, пусть и глубоко под улицами Рима, Рун чувствовал себя ближе к Нему во всей Его славе, чем где бы то ни было еще.
Эта рождественская месса также именуется Ангельской. И как никогда уместным казалось Руну справить ее в эту священнейшую ночь так скоро после сретения с ангелами.
Дымные ароматы благовоний привлекли его внимание от свода к центру зала. Там он узрел святейших из священников, шествующих с медлительной грацией среди конгрегации. Глава Ордена сангвинистов был облачен в простую черную рясу, препоясанную грубым вервием. Он чурался пышных одеяний кардиналов, епископов и папы, предпочитая одеваться, как простой и смиренный священник.
И все же он неизмеримо выше их.
Он Воскрешенный.
Лазарь.
Без него они были бы обречены вести свое существование, как поганые твари, убивая невинных и виноватых без разбора, пока в конце концов не встретили бы свои смерти от меча или солнечного света. Воскрешенный отыскал для них иную стезю, тропу святости и служения великой цели.
Ныне Рун ведал, что быть сангвинистом — не грех.
Он принял в пустыне правильное решение. Ныне своим существованием он служит Богу, и таково было его самое искреннее из желаний с первых дней. Он сбился с пути, когда сгубил Элисабету, но ему был дарован шанс смыть сей грех начисто. Ныне он может служить Христу снова без пятна на своей совести.
Лазарь прошел мимо него.
Рун смотрел на его длинные пальцы, ведая, что они касались Христа. Эти сумрачные глаза взирали на Него. Эти суровые уста беседовали с Ним, смеялись вместе с Ним.
Одесную и ошуюю от Лазаря шагали двое других сангвинистов.
Мужчина и женщина.
Сказывают, они даже старше Воскрешенного, но их имен никогда не произносят. Правду говоря, эта древняя пара показывается редко, даже среди Затворников — старейшин Ордена, проводящих время в вечных молитвах и созерцании. Некогда Рун всем сердцем жаждал присоединиться к Затворникам, но вместо того его повлекли обратно в мир живущих.
Мужчина нес древний крест, дерево которого прошедшие века из коричневого обратили в серое. Женщина размахивала серебряным кадилом с благовониями. По залу разносился нежный дымок, наполняя ноздри Руна ароматом ладана и мирры. Святое благоухание окружало его, оседая на его сутане, волосах и коже.
Началось песнопение, и голос Руна возносился в лад с голосами других сангвинистов. Их прекрасный хор наполнял обширный зал звуком, взмывая до утонченных нот, недоступных нормальному слуху. В Святилище, в окружении своего Ордена и вековечной тьмы, не требуется скрывать свою инакость, и можно воспеть воистину.
Остановившись перед древним каменным алтарем, Лазарь воздел свою бледную длань, дабы начертать в воздухе знак креста.
— In nomine Patri, et Fili, et Spiritu Sancti.
— Amen, — откликнулась конгрегация.
Знакомый ритуал захватил и унес Руна за собой. Он не думал и не молился, а просто существовал момент за моментом, позволяя их веренице увлекать себя все вперед. Его место здесь, рядом с братьями и сестрами по клиру. Именно этой благочестивой жизни он желал, будучи смертным человеком, и эту жизнь он избрал, будучи бессмертным.
И так они подошли к Евхаристии.
Лазарь возгласил на латыни:
— Кровь нашего Господа Иисуса Христа, пролитая за тебя, сохранит тело твое и душу для Жизни Вечной. Причастись ея в память, что Кровь Христова пролита за тебя, и будь благодарен.
Высоко вознес древний потир, дабы все они могли взглянуть на источник своего спасения.
Рун ответил вместе с остальными и встал в очередь, чтобы получить Святое Причастие.
Когда же он предстал перед Воскрешенным, Лазарь встретился с ним глазами, и чуть заметная улыбка засветилась на его лице.
— Причастись, брат мой.
Рун запрокинул голову, и Лазарь влил вино в его уста.
Корца наслаждался шелковистостью жидкости, заструившейся в горло, разбегаясь по членам. Нынче ночью она не обожгла. В сию священнейшую из ночей наказания нет даже для таких, как он.
Только Его любовь.
Рим
14 часов 17 минут
Томми перещелкивал каналы на крохотном телевизоре Элисабеты. Все до единого показывали празднование Рождества по-итальянски. И так весь день — смотреть совершенно нечего. Он со вздохом выключил аппарат.
Элисабета сидела на софе рядом с ним прямо, будто аршин проглотила. Он ни разу не видел, чтобы она сутулилась, да и ему поблажки не дает.
«Обе стопы должны быть на полу все время», — сурово наставляла она его.
— Нежели ты ожидал других программ? — осведомилась она.
— Не ожидал. Надеялся.
Кроме всего прочего, он — иудей, и этот праздник не справляет, да и Хануку пропустил. Единственное напоминание о празднике ему пришло с самой неожиданной стороны — рождественская открытка, присланная Григорием Распутиным. Русский каким-то образом проведал, что Томми остановился в апартаментах в Ватикане.
Элисабета нахмурилась, обнаружив открытку, приклеенную скотчем к дверям апартаментов. На конверте было написано: «Счастливого Рождества, мой ангел!» На открытке был изображен ангел с золотым нимбом.
Томми так и не понял — то ли это угроза, то ли шутка, то ли искреннее поздравление от всей души.
А учитывая, что это за личность, — наверное, все три варианта сразу.
Он отдал пульт Элисабете, но та отложила его на кофейный столик. Томми научил ее пользоваться ПДУ, и она схватывала все буквально на лету. Ей хочется узнать о современном мире всё-всё, и Томми с радостью взялся ее учить.
Покинув египетскую пустыню, он в конце концов попал в Рим, в апартаменты, предоставленные Церковью. С момента возвращения ему уже несколько раз делали анализ крови, но в целом все оставили его в покое. Ведь теперь он обычный сирота. Ему предлагали другую временную квартиру до возвращения в Штаты, но он предпочел остаться с Элисабетой.
— Хочешь научиться пользоваться микроволновкой? — от скуки предложил он.
— Разве микроволновка не есть приспособление для стряпни? — она поджала губы. — Сие работа для слуг.
Томми поглядел на нее, приподняв бровь. Ей явно нужно узнать о современном мире куда больше, чем просто познакомиться с техническими достижениями.
— А ты не думала, что тебе придется готовить самой?
Взгляд ее омрачился.
— С какой это стати мне тратить время на подобные пустяки?
— Жить здесь вечно ты не сможешь, — обвел он комнату жестом. — А когда съедешь, тебе придется найти работу, зарабатывать деньги и готовить для себя.
— Церковь не намерена меня отпускать, — возразила она.
— Почему? Меня-то они отпустили. — Его отправят к тете и дяде в Санта-Барбару, чете, с которой он едва знаком.
— Ты всего лишь дитя. В тебе они угрозы не зрят. А посему отправляют тебя в эту Калифорнию без опаски.
Томми вздохнул, стараясь не ныть. Элисабета ненавидит, когда кто-нибудь жалуется. И наконец выпалил:
— Я не хочу уезжать!
— Ты должен, — обернулась она к нему.
— Я не знаю этих людей. Вообще. По-моему, я и встречался-то с ними всего раз.
— Они будут печься о тебе, как велит им родственный долг.
Но не будут меня любить, подумал он, как мама и папа.
— Когда ты отбываешь? — справилась Батори.
— Завтра, — Томми понурил голову.
— Сядь прямо, — Элисабета легонько вздернула его подбородок. — А то горб наживешь.
И все же она сделала это, чтобы скрыть свой шок. Очевидно, никто ей не сказал.
— Я и сам узнал только сегодня утром, — сообщил Томми. — Счастливенькое Рождество у нас обоих.
— Почему это я должна чувствовать нечто иное, нежели радость оттого, что ты воссоединишься с родными? — сдвинув брови, поглядела на него Элисабета.
— Да ни почему, — буркнул мальчик.
Он встал и направился в кухню, не найдя себя больше никакого занятия. Ему нечего собирать в дорогу, разве что пару костюмов, принесенных Христианом, да несколько книг, которые дала ему Эрин перед отъездом в Штаты вместе с Джорданом.
— Томми! — встав, Элисабета направилась к нему. — Может статься, жить тебе с этими людьми покажется трудно, но они — твоя семья. Это лучше, чем сидеть здесь в западне… вместе со мной.
Томми открыл и закрыл буфет. Не то чтобы ему требовалось что-нибудь, а просто чтобы чем-то занять руки. Захлопнул дверцу чуточку чересчур громко.
Развернув его за плечи, Элисабета снова приподняла его подбородок.
— Отчего ты так сердит? Что? Желаешь, дабы я поплакала тебе на прощание? Умоляла тебя остаться со мною?
Капельку не помешало бы.
— Нет.
— Подобные признаки истерии я не выказывала и в пору девичества, — изрекла она. — Видела подобные глупости в твоем телевизоре, но нахожу их нелепыми.
— Это замечательно, — отозвался Томми.
— Мне будет недоставать твоего присутствия, — коснулась она его руки. — Ты научил меня многому и принес мне радость.
Он подумал, что для Элисабеты произнести такие слова — все равно что современной женщине упасть на пол и разрыдаться.
— Я тоже буду по тебе скучать, — признался он.
Вынув из кармана серую коробочку, Элисабета вложила ее Томми в ладонь.
— В качестве прощального дара, поелику ты не справляешь Рождество.
Томми аккуратно снял обертку. Там оказался сотовый телефон с предоплатой.
— Если я тебе когда-либо занадоблюсь, — пообещала Элисабета, — позови, и я приду.
— Я думал, ты пленница.
— Будто они способны удержать меня взаперти, — презрительно бросила графиня.
Томми почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза, и постарался их сдержать.
Наклонившись, Элисабета заглянула ему в лицо.
— Доверия в этом мире заслуживают немногие. Но тебе я верю.
— Тот же случай.
Вот потому-то Томми и остался здесь с ней. Остальные верны своим убеждениям, а она верна ему.
Он обнял ее, чтобы скрыть слезы.
— Что за глупости, — произнесла она, но обняла его еще крепче.
Де-Мойн, штат Айова
10 часов 12 минут по центральному поясному времени
Эрин сидела на покрытых ковровой дорожкой ступеньках в доме родителей Джордана, спрятавшись от суматохи в гостиной и улучив минутку, чтобы собраться с мыслями после хаоса рождественского утра. Вдыхала сладкий аромат свежеиспеченных имбирных пряников и манящий жженый запах только что сваренного кофе. И все же не трогалась с места.
Она мешкала на лестнице, разглядывая фотографии, развешанные по стене, запечатлевшие Джордана в разных возрастах вместе с братьями и сестрами. Здесь увековечено все его детство — от бейсбольных матчей до поездок на рыбалку и выпускного вечера.
У самой Эрин нет ни единой детской фотки.
Внизу племянники и племянницы Джордана, наевшись сладостей из своих рождественских чулок, скакали по гостиной, как попкорн на сковородке. Такое Эрин видела только в кино. В бытность ее ребенком Рождество было днем усердных молитв — никаких подарков, чулок или Санта-Клауса.
Одну руку она сунула в карман своего нового флисового халата. Вторая висела на перевязи. Плечо после нападения льва уже почти зажило. Джордан только что сменил ей в спальне повязку и уже вернулся вниз на поводу у племянника Барта. Эрин пообещала подойти следом, но уж очень на ступеньках покойно.
Наконец, Джордан, выглянув из-за угла, обнаружил ее и присел рядом на ступеньку. Садясь, он подоткнул свой новый халат между ног. Оба они получили эти халаты в подарок от матери Джордана.
— Ты не можешь прятаться вечно, — заметил он. — Мои племяши и племяшки затеют на тебя охоту. Они чуют страх.
Эрин с улыбкой ткнула его локтем в ребра.
— Похоже, там очень весело.
— Да, знаю, они малость достают.
— Нет, они забавные, — совершенно искренне призналась она, но его семья выглядит такой нормальной, такой непохожей на ее собственную. — Просто мне надо малость акклиматизироваться.
Джордан поглаживал тыльную сторону ее кисти большим пальцем, этим простым прикосновением напомнив, почему она так к нему неравнодушна.
— Ты хочешь мне сказать, что после того, как запросто сражалась со львами, волками, медведями и всякого роду-племени нежитью, боишься сойти к четверым детишкам, их издерганным родителям и моей матушке?
— В самую точку.
Джордан привлек ее в объятья, и Эрин прижалась щекой к теплой ткани у него на груди. Его сердце у самого уха билось сильно и ровно. Женщина упивалась этим звуком, понимая, что едва не лишилась Джордана. И обняла его покрепче.
— Знаешь… — пророкотал он. — Мы всегда можем перебраться в гостиницу, место, где будет одна кровать для нас двоих…
Эрин улыбнулась в ответ. Когда они вчера приехали, его мать настояла, что они должны спать в разных спальнях.
— Чертовски соблазнительно. Но видеть тебя в родной среде забавно.
— А где дядя Джордан? — настойчиво поинтересовался внизу тонкий детский голосок.
— Похоже, мисс Оливия теряет терпение, — Джордан потянул ее, подняв на ноги. — Пошли. Они не кусаются. Разве что мелкие.
Ее руке было тепло и уютно в его ладони, поддерживавшей ее на последних ступенях по пути в гостиную. Джордан повел ее мимо нарядной рождественской елки к дивану.
— Лучше держись от поля боя подальше, — предупредил он.
Его мать Шерил улыбнулась ей, сидя в коричневом кожаном кресле, укутав колени вязаным афганским платком. Выглядела она бледной и хрупкой. Эрин знала, что она борется с раком, и неизвестно, доведется ли ей встретить следующее Рождество.
— Мой сын прав, — промолвила Шерил. — Не подходи к елке, пока безумие не утихнет.
— Бабуль! — крикнула Оливия во все горло. — Можно уже открыть подарки?
Остальные дети поддержали ее нестройным хором.
Шерил наконец подняла руку.
— Ну ладно уж. Айда!
Дети ринулись на подарки, как львы — на загнанную газель. Под треск рвущейся бумаги воздух заполнил ликующий визг, но один огорченный голосок воскликнул:
— Носки?!
Эрин попыталась вообразить, каким бы она стала человеком, вырасти она здесь.
Оливия плюхнула ей на колени пластмассового единорога.
— Это Твайлайт Спаркл!
— Привет, Твайлайт!
— Дядя Джордан говорит, что тебя зашивали крестиком. А можно посмотреть? А сколько стежков? А это больно?
Джордан ринулся выручать Эрин от поджаривания на медленном огне.
— Оливия, швы под повязкой, так что посмотреть их нельзя.
Вид у девочки был совсем сокрушенный. Так искренне огорчаться умеют только дети.
Эрин наклонилась к ней.
— Целых двадцать четыре стежка.
Глаза Оливии совсем округлились.
— Ого-го! — Но тут же она подозрительно прищурилась. — А откуда они у тебя?
Эрин не могла преодолеть свою приверженность истине.
— Из-за льва.
Мать Джордана едва не выронила чашку с кофе.
— Льва?!
— Круто! — воскликнула Оливия. А потом вручила Джордану другую пластмассовую пони. — Держи Эпплджека.
И побежала взять еще игрушечных лошадок.
— Ты ее явно покорила, — заметил Джордан.
Вернувшаяся Оливия начала наваливать пони на колени Эрин, стрекоча их имена: Флаттершай, Рэйнбоу Дэш и Пинки Пай. Эрин из кожи вон лезла, чтобы включиться в игру, но та была ей чужда, как племенные обычаи туземцев.
— Джордан говорит, его прикомандировали к спецподразделению охраны в Ватикане, — сказала Шерил поверх головы Оливии.
— Это правда, — подтвердила Эрин. — Я буду работать вместе с ним.
— Мама, — встрял Джордан, — перестань пытаться выудить информацию из Эрин. Нынче Рождество.
— Просто хочу поблагодарить ее за то, что добилась твоего перевода в безопасное место, — улыбнулась Шерил.
Эрин вспомнила, сколько раз они оба были на волосок от гибели с тех пор, как повстречались в Масаде.
— Мне кажется, что безопасное — слово не совсем верное. И потом, будь там совершенно безопасно, Джордан вряд ли согласился бы.
— Да, он никогда не ищет легких путей, — мать похлопала его по руке.
Оливии надоело, что ее игнорируют, и она потянула Эрин за рукав. И укоризненно нацелила пальчик ей в нос.
— А ты умеешь ездить на лошади?
— Умею. У меня даже есть большая кобыла по имени Гансмоук.
Вспомнив Блэкджека, она ощутила укол сожаления о его гибели.
— А можно мне познакомиться с Гансмоук? — спросила Оливия.
— Она живет в Калифорнии, где я работаю… Где я работала, — тут же поправилась Эрин.
Вчера вечером Эрин вкратце переговорила с Нейтом Хайсмитом, поздравив его с праздником. Он уже познакомился с одним из профессоров, которых она предложила ему в качестве научных руководителей вместо себя, и вроде бы ничуть не противился ее уходу. Теперь, что бы с ней ни случилось, ему ничего не угрожает.
— А что ты делаешь? — не унималась Оливия. — Ты тоже солдат, как дядя Джордан?
— Я археолог. Я раскапываю кости и другие тайны и пытаюсь разгадать прошлое.
— Это весело?
Эрин поглядела на безмятежное, счастливое лицо Джордана.
— По большей части.
— Это здорово, — Оливия ткнула Джордана в колено. — Ему не хватает веселья.
И на этих проникновенных словах девочка устремилась обратно к груде своих игрушек под елкой.
Наклонившись, Джордан прошептал Эрин на ухо:
— Ему определенно не хватает веселья.
Улыбнувшись, она заглянула в его синие глаза и сказала чистую правду:
— Мне тоже.
А в это время…
Глубоко под руинами Кум Леопольд погружался во тьму беспамятства и всплывал вновь. Последние дни его качало на волнах мрака и боли, снова и снова вознося лишь затем, чтобы низринуть.
Клинок Руна порезал его достаточно глубоко, чтобы убить, но он не умер. Всякий раз Леопольд был уверен, что погружается в окончательную тьму, готовый принять вечные муки за свой провал, — а затем приходил в себя снова. Он заставлял свое тело ползком передвигаться с места на место, питаясь трупами, оставшимися в пещере, а порой перепадала и какая-нибудь злополучная крыса.
Прокормление столь жалкие твари давали скудное, зато сулили надежду.
Он думал, что отрезан здесь от мира после землетрясения, лишен надежды выбраться. Но раз сюда способна проползти крыса, значит, можно прорыть ход. Нужно лишь собраться с силами.
Но как?
Глубоко под собой Леопольд слышал рокот камней, скрежещущих друг о друга, будто исполинские зубы, словно призывая его вспомнить долг. Он с трудом приподнял свои тяжелые веки. Факелы давно угасли, оставив по себе запах дыма. Но тот был едва различим на фоне смрада серы и гниющих трупов.
Сунув руку в карман, Леопольд извлек миниатюрный фонарик. Онемевшие пальцы неуклюже возились с ним долгие, мучительные секунды, прежде он включился.
Свет ослепил Леопольда. Зажмурившись, он подождал, пока яркость перестанет резать глаза. И тогда открыл их снова.
Обыскал пол вокруг черного алтарного камня. Сеть, удерживавшая ангела, была по-прежнему там. Трещины, разверстые кровью того же ангела, сомкнулись снова. Извивающаяся тьма тоже исчезла, снова закупоренная в недрах.
Приметы, моего провала, куда ни глянь.
Слабый, как котенок, он перекатился на спину, потянувшись к внутреннему карману сутаны, к предмету, лежавшему там тяжким грузом. Это вторая задача, порученная Окаянным. Первой было схватить сивиллу и заточить ее здесь.
Ее надо было осуществить перед жертвоприношением.
А вторую — после.
Леопольд не ведал, имеет ли это еще какое-нибудь значение, но он ведь принес клятву и не отречется от нее даже теперь. Достал из кармана мутный зеленый камень размером чуть поболее колоды карт. Окаянный очень ценил это достояние, обнаруженное в египетской пустыне, сменившее множество рук, которое прятали и обнаруживали снова и снова, пока оно не окончило путь в руках Предателя Христова.
А теперь в моих.
Леопольд поднес камень к фонарику, глядя, как тьма внутри съеживается, чураясь света. Но едва отвел луч, как клякса внутри разрослась, переливаясь ужасающей силой.
Это порождение тьмы.
Как и я.
Об этом камне поговаривали, что он якобы содержит единственную каплю Люциферовой крови. Леопольд не ведал, правда ли это. Знал лишь, что ему приказано сделать с этим камнем.
Но достанет ли мне силы свершить это?
В последние дни он сносил тьму и боль, питался, чтобы поддержать себя, мало-помалу набираясь сил, уповая, что мощи мышц и костей достанет, чтобы исполнить последнюю задачу, порученную Окаянным. Тот не раскрыл, зачем это нужно, но Леопольд понимал, что надо попытаться сейчас, потому что дальше будет капля по капле становиться слабее, медленно испуская во тьме дух от голода.
Он повернул камень, чтобы разглядеть странную гравировку на одной стороне, тонкими линиями врезанную в хрусталь.
Что-то вроде кубка, а может, чаши. Но это не потир, из которого Леопольд столько раз вкушал кровь Христову. Он понимал, что изображенная здесь чаша куда старше Самого Христа, что этот камень — лишь осколочек великой тайны, ключ к ее истине.
Подняв камень повыше, он из последних сил метнул руку вниз, сокрушая кристалл о каменный пол. Ему удалось отколоть кусочек, но и только.
Господи, прошу, дай мне сил.
Леопольд гвоздил камень снова и снова, всхлипывая от отчаяния. Допустить провал опять уже никак нельзя. Он замахнулся и обрушил руку снова. И на сей раз ощутил, как кристалл разломился в ладони на две неравные половинки.
Благодарю…
Чуть приподнял голову, чтобы видеть. Повернул ладонь. Трещина прошла через сердцевину кристалла. Черная маслянистая жидкость, сочась по изумрудному стеклу, достигла его кожи.
Он возопил от ее прикосновения.
Не от боли, а от безмерного, полнейшего ликования.
И в этот восхитительный момент постиг, что слухи были правдивы.
Он видел, как капля Люциферовой крови впиталась в его плоть, захватывая его, пожирая его своей тьмой целиком и полностью, оставляя по себе лишь предназначение.
И новое имя.
Он встал, исполнившись ужасающей силы, и его бледная кожа стала черной, как гагат. Воздел лик и воем возгласил миру свое новое имя, сокрушая окружающий камень одной лишь мощью голоса.
Имя мне Легион, разрушитель миров.
notes
Назад: Глава 53
Дальше: Примечания
