Но если не обращать внимания на две тени от меня и моего коня, то я здесь как бы уже прижился. А что цветные тени… так они вообще-то весь мир делают цветным. Здесь воздух прозрачнее, вижу дальше, слышу лучше, а возможность хотя бы минимального уровня колдовства вообще делает жизнь почти прекрасной.

– Не сюда, – сказал Фицрой. – Охотники соберутся вон там между холмами. Загонщики пойдут широкими полосами справа и слева, сойдутся…

– А потом погонят бедных зверей на короля?

– И его гостей, – подтвердил он.

– Совсем озверели, – сказал я с неудовольствием. – С доставкой им, видите ли… Нет чтобы погоняться.

– Тебе что, – спросил он, – хуже?

– Я за справедливость, – возразил я. – Великий глерд Чехов сказал, что благородному человеку бывает стыдно даже перед собакой! А уж перед благородным оленем так и вовсе.

– Держись за мной, – посоветовал он, – тут завалы.

Падающие от старости и ветра деревья кое-где образовали такие буреломы, что проще было слезть и тащить коня за узду, помогая перебраться, чем возвращаться и искать обход.

Но человек произошел от обезьяны, как говорят креационисты, или это не они говорят, в общем, мы шли и тащили за собой испуганных и фыркающих коней.

Уламрия, в отличие от королевства Нижних Долин, похожа на застывший океан с исполинскими волнами, что за века превратился в землю, где волны стали зелеными холмами, а промежутки между ними теперь называются долинами.

Некоторые холмы стараниями ливней и ветров опустились настолько, что об их прошлом напоминают только небольшие возвышения, другие же уцелели, разве что потеряли острые гребешки.

Фицрой указал на достаточно высокий холм.

– Оттуда будет видно все, – сказал он гордо, по-думал и уточнил: – Как мне вроде бы почему-то кажется. Такое у меня чутье. Охотник я или как бы нет?

– Скоро узнаем, – буркнул я.

Он первым покинул седло, а пока я бережно снимал мешок со снаряжением, стреножил коней и, шлепнув каждого до толстому крупу, велел пастись и нагуливать жир, нанося экономический ущерб улармийским землякам.

Я с мешком на плечах покарабкался на самую вершину. Голые камни, все еще с острыми гранями, птичий помет и перья, зато прекрасный вид на заповедный королевский лес, где водится, как заверил Фицрой, самая разная живность. И не просто водится, а ее там полным-полно, раз уж охотиться нельзя никому, кроме короля.

С вершины холма местность внизу напоминает скомканную зеленую шерсть на исполинской шкуре. Лиственные деревья стоят так плотно, что я начал беспокоиться, открытые места только у ручья да еще на двух-трех редких полянах.

Конечно, если добудут хорошую добычу, то наверняка не станут сразу возвращаться, а устроят пикник с вином и обильной едой, где будут хвастаться удачным выстрелом из лука или молодецким ударом ножа…

Хорошо бы им наткнуться на медведя. Я бы помог медведю, а то у человека слишком явное преимущество, а надо быть честными даже со зверьем, если зверь, конечно, зверь, а не человек.

Фицрой разложил на чистой скатерке мясо, сыр и хлеб, вытащил две чаши и бурдюк с вином. Я покосился с неодобрением.

– Думал, это я неженка…

Он ответил обидчиво:

– При чем тут? Я люблю уют и красивую жизнь. Чаши не нравятся?.. Так из бурдюка и свинья пить умеет!

Он сказал обидчиво:

– Я знаю свинью, что умеет пить из чаши!.. Еще как знаю. Но я добрый, даже не скажу свинье, что она свинья. Хотя она и сама знает…

Я смотрел, как он наливает вино, темно-красное, душистое, а когда я сделал глоток, охнул.

– Это то же самое, что наливали в королевском зале?

Он ухмыльнулся.

– А ты как думал? Я Фицрой, а не какой-то зачуханный Юджин.

– Согласен-согласен, – пробормотал я и сделал глоток побольше. – Просто бесподобное… Беру свои слова взад. Такое, ты прав, можно только из чаш! Из бурдюка – оскорбление и даже унизительно для такого вина. Недопустимо. У вина тоже есть достоинство, если оно благородное вино, а не всякое там.

Он блаженно улыбался, мы пили и неспешно ели, все это в самом деле напоминает пикник на свежем воздухе, даже подготовленная для стрельбы снайперская винтовка выглядит несерьезно, будто я пришел просто пострелять в белый свет.

Далеко-далеко вроде бы гавкнула собака, я человек городской и дитя асфальта, не среагировал, но Фицрой сразу допил вино и поставил на скатерть пустую чашу.

– Началось, – сказал он бодро и уточнил: – Начинается.

– Загонщики? – спросил я мудро.

– Нет, – ответил он, – их собаки. Но еще, судя по лаю, зверя не видят. Так, воздух нюхают, землю, там следы хоть и старые, но запах держится долго…

Я допивать не стал, снайперам вообще лучше не пить и даже не есть досыта, вообще жить медитирующим йогом.

Он проследил, как я отставил чашу и поднялся.

– Слишком не высовывайся!

– А что, – спросил я, – подойдут близко?

– Вряд ли. Но так… на всякий случай.

– Ты мудер, – сказал я. – Быстро схватываешь. Пора тебя придушить.

Он ухмыльнулся, а я лег между валунов на вершине и начал рассматривать местность внизу пока что поверх телескопического прицела.

Долгое время ничего не происходило, потом между деревьями начали мелькать рыжие пятна быстрых косуль, оленей, а собачий лай становился все громче и громче.

– Сейчас-сейчас, – пробормотал он над моим ухом, – сейчас увидим и охотников.

– Следом за собаками?

– С ума сошел? С другой стороны долины!

– Ага, – сказал я и чуть переместил длинный ствол, чтобы дуло смотрело на другой конец обширной поляны, которую Фицрой назвал долиной.

Справа собачий лай все громче, наконец из-за деревьев выбежали самые ленивые олени и целое стадо кабанов, а за ними загонщики с собаками на длинных поводках.

Те в таком азарте рвутся вперед, распахнув пасти и высунув длинные языки, что гребут лапами землю. Туго натянутые веревки вот-вот лопнут, потому сами загонщики бегут, откинувшись назад всем корпусом.

Фицрой сказал с беспокойством:

– Что-то охотники запаздывают…

Я лег поудобнее и прильнул к окуляру, но слишком большое увеличение, надо сбавить, изображение слишком прыгает, торопливо повернул колесико, а другой рукой рычаг, восстанавливая резкость…

Фицрой буркнул с сочувствием:

– Нелегкое это дело?

– Быть человеком? – спросил я. – Хуже некуда.

– Есть, – возразил он.

– Что?

– Быть колдуном, – сообщил он. – У тебя вот руки трясутся.

– Это я кур крал, – признался я.

– Зачем?

– Нравится, – сказал я. – Что-то в этом есть такое, нарушительное… А человеку всегда надо что-то да нарушать, иначе он и не человек. Точнее, не мужчина. Женщины нарушать не любят, хотя иногда решаются. А мы просто обожаем…

– Это да, – согласился он. – Ого, вот они!..

Глядя поверх прицела, я увидел, как с другой стороны стены леса распахиваются кусты, кони выметываются разгоряченные, в седлах празднично вопящие всадники, молодые и немолодые лорды, их слуги и прочие спутники, вплоть до поваров.

– Охотники, – пробормотал он презрительно, – мне как-то пришлось одного знатнейшего лорда сопровождать… Никак он не мог ничего подстрелить, хотя лук у него был лучший во всем королевстве!..

– Ну-ну, – сказал я. – Дальше.

Он махнул рукой.

– Я взял заячью шкуру, натянул на кота и посадил под куст. Мой лорд увидел, начал подкрадываться, да так близко подошел, что заяц бы давно убежал, а коту что, сидит себе и мышей высматривает. Ну, прицелился мой горе-охотник, спустил стрелу… И хотя где-то шагов с десяти, но ухитрился только по носу бедную зверюшку щелкнуть.

– Ух ты, – сказал я, уже догадываясь, что дальше.

– Вот-вот. Заяц этот мявкнул страшным голосом, прыгнул на дерево и мигом взбежал на самую вершину!.. Мой лорд бросил лук и всю дорогу бежал до своего зам-ка, даже позабыв, что прибыл на коне… Эх, где же король, не зрю…

– Не высовывайся, – напомнил я.

– Не заметят, – успокоил он. – Ты какую-то совсем колдовскую одежду мне сосватал! Ее не только ничем не рассечь, она еще и цвет меняет, как жаба какая-то…

– Жабы цвет не меняют, – просветил я. – Они всегда гордо-зеленые! Кроме тех, что красные, оранжевые, багровые и прочие. Все равно не слишком уж, камуфляж может и подвести.

– Каму… камуфляж?

– Маскировка, – пояснил я. – Колдуны часто им пользуются. Прикинуться чем-то куда проще, чем сделаться невидимым. Сейчас ты зеленый, как эти листья, а когда прижмешься вон к тем камням, будешь как камни… Ого, это уже интересно!

Из-за деревьев показывались новые крохотные всадники, я на всякий случай посмотрел в прицел, там крупным планом мелькнули лица свиты, затем я рассмотрел короля Антриаса, а рядом с ним регент Ригильт на крупном буланом жеребце.

– Там и будут ждать, – сказал Фицрой убежденно.

– Какая же это охота, – буркнул я. – Убийство братьев меньших…

Он покосился на меня в изумлении.

– Королевская!.. Неужели королям, как нам с тобой, гоняться за зверьем по лесу?

– А что, заморятся?

– Не по-королевски, – заявил он. – Загонщики сейчас завернут все, что спугнут, и погонят всех, кого подняли, прямо на этих… Все правильно! С доставкой.

– Чтоб не перетрудились, – сказал я. – Ладно, для нас даже лучше.

– Чем? Ах да…

Я прислушался к себе, блин, да я почти спокоен, хотя и есть некий мандраж, но это не страх, скорее прилив адреналина. Ну нет во мне священного ужаса, что смотрю на человека через оптический прицел, а когда надавлю на спусковую скобу, то тяжелая стальная пуля с огромной силой либо грудь пробьет насквозь, либо череп разнесет…

– Сколько же в человеке от питекантропа, – пробормотал я. – То-то я так себе нравлюсь, когда смотрю в зеркало.

– Пите… кантропа? – переспросил Фицрой.

– Эти такие химеры, – объяснил я. – В глубокой древности. Говорят, наши славные предки с ними баловались в походах, когда женщин под рукой не было.

Он хмыкнул.

– В походах можно. И не только с химерами. Чего ждешь?

– Начала охоты.

– Она уже идет!

– Не то, – пояснил я. – Лучше это сделать в заварухе, когда… в общем, сам понимаешь, чтоб больше неясностей.

– Не понял, – ответил он, – но это неважно. Главное, чтоб началось! Ты их всех перебьешь?

– Какой кровожадный, – заметил я.

– Что, пожалел?

– Нет, – ответил я честно, – но воздействие должно быть минимальным. Тогда это красиво, возвышенно, эстетично.

Он поморщился.

– Слишком ты непонятный.