Глава 9
Когда зазвонил телефон, Питт сидел возле камина в гостиной, положив ноги на край решетки. Событие это было настолько редким, что он никогда не позволял Грейси отвечать на звонок.
Шарлотта с удивлением оторвалась от шитья, вопросительно посмотрев мужу в глаза.
Пожав плечами, хозяин дома встал. Аппарат находился в холле, и ему пришлось выйти в относительную прохладу, однако он начал поеживаться еще до того, как ноги его прикоснулись к линолеуму.
– Алло? Томас Питт слушает, – взял он трубку.
Ему едва удалось узнать ответивший ему голос:
– Томас? Это ты?
– Да. Кто это? Доминик?
– Да, – ответили ему с облегченным вздохом. – Томас… Я нахожусь в кабинете Рэмси Парментера. Слава богу, здесь оказался телефон… Он мертв.
Первой Питту в голову пришла мысль о самоубийстве. Рэмси ощутил, что неизбежная истина смыкается вокруг него, и избрал тот выход, который показался ему наиболее достойным. Быть может, он решил, что такой поступок избавит Церковь от затруднений. Епископ будет доволен. Эта мысль и рожденный ею поток ярости внезапно почти лишили полицейского дара речи.
– Доминик! – охнул он.
– Да? Томас… лучше приезжай поскорее. Я…
– С тобою всё в порядке?
Спрашивать об этом не было смысла. Суперинтендант ничем не мог сгладить то потрясение и расстройство, которые сквозили в голосе его родственника. Итак, он ошибался в нем. Кордэ не в чем было винить – вообще не в чем. Шарлотта будет довольна…
– Да-да, все, – пробормотал Доминик несчастным голосом. – Но, Томас… это был… несчастный случай. Думаю, что ты согласишься со мной… – Голос его умолк.
Теперь Питт подумал, что вообще не готов что-либо говорить. Он не станет лгать, чтобы защитить интересы епископа. У него был долг перед истиной, законом, перед Юнити Беллвуд. Однако разглашение трагедии не принесет добра ни Юнити, ни Рэмси Парментеру.
– Томас?.. – В настойчивом голосе Доминика крылась неуверенная нотка.
– Да, – ответил Питт. – Пока не могу сказать. А как он сделал это?
– Сделал что? – на мгновение смутился его далекий собеседник. – O… он… Томас, он не накладывал на себя руки! Он набросился на Виту… на миссис Парментер. Им овладел… ну не знаю… какой-то умственный припадок. Он потерял власть над собой и попытался задушить ее. Она хотела защитить себя с помощью подвернувшегося под руку ножа для бумаг – это произошло в его кабинете – и, сопротивляясь, ударила его. А рука соскользнула… и зарезала его. Удар оказался смертельным.
– Что?! – изумился суперинтендант. – Ты хочешь сказать… Доминик, это не укладывается в моей голове!
– Я не прошу тебя понимать, – отозвался Кордэ. – Просто приезжай сюда, пока не прибыл местный констебль… пожалуйста!
– Да… конечно. Сейчас буду. Жди.
Еще не осознавая собственных слов, Томас опустил трубку на крючок – ему не удалось сделать это с первого раза, так как руки его тряслись – и вернулся в гостиную.
– Что там произошло? – немедленно спросила Шарлотта. – Что случилось?
Голос ее был полон страха, и она даже поднялась на ноги.
– Ничего такого, – покачал головой ее муж. – Обычное дело. Звонили от Парментера. Доминик. Парментер попытался убить жену и в завязавшейся схватке был убит. Мне придется съездить туда. Ты позвонишь в участок, чтобы Телмана прислали ко мне в Брансвик-гарденс?
Миссис Питт испуганно уставилась на него:
– Миссис Парментер убила своего мужа, когда он пытался убить ее? – Голос ее дрогнул. – Но это же смешно! Она же такая маленькая! Совсем крошечная. Она просто не способна на это.
– Ножом, – коротко пояснил полицейский.
– Не важно чем. Она не смогла бы отобрать у него нож, если он пытался зарезать ее.
– Он не пытался ее зарезать. Он попытался задушить ее. Должно быть, полностью потерял рассудок, бедолага… Слава богу, ему это не удалось. – Томас остановился, повернувшись к жене: – Во всяком случае, этот факт доказывает, что Доминик ни в чем не виновен.
Чуть улыбнувшись ему, Шарлотта согласилась:
– Да, это так. А теперь лучше ступай, a я позвоню, чтобы прислали Телмана.
Питт помедлил, словно бы желая что-то добавить, однако сказать, по сути дела, было нечего. Повернувшись на месте, он отправился в прихожую, надел башмаки и, забрав пальто с вешалки, вышел на улицу.
Когда суперинтендант добрался до Брансвик-гарденс, около дома уже стоял экипаж. Кучер, горбившийся в пальто, явно успел замерзнуть. За полуопущенными шторами на окнах дома горели огни: никто не потрудился опустить шторы.
Томас выбрался из экипажа, расплатился с кебменом и сказал ему, чтобы не ждал. Эмсли приветствовал его у дверей: волосы дворецкого был взлохмачены пятерней, а бледное лицо возле глаз казалось совсем серым.
– Входите, сэр, – проговорил он охрипшим голосом. – Мистрис лежит в своей комнате наверху, с нею мистер Мэлори и, конечно же, доктор. Мисс Трифена… кажется, ушла в свою комнату. Бедная мисс Кларисса пытается приглядеть за порядком в доме, а мистер Кордэ наверху, в кабинете. Он сказал, чтобы я проводил вас наверх, если вы не против, сэр. Ох, не знаю, что теперь будет… Всего лишь несколько дней назад все было как обычно, a теперь вдруг такое…
Домоправитель готов был разрыдаться при мысли о гибели всего, что он считал знакомым и драгоценным… о той повседневной жизни, что образовывала его мир и цель его бытия.
Положив ладонь на рукав Эмсли, Питт сжал пальцы:
– Благодарю вас. Наверное, будет лучше, если вы запрете дверь и опустите все шторы, а затем поможете мисс Клариссе поддерживать спокойствие среди слуг. Пусть все они глубоко расстроены и потрясены, но дом надлежит содержать в полном порядке. Люди должны есть, в каминах – гореть огонь, во всем доме – сохраняться порядок и уют. Чем больше будет дел у людей, тем меньше будет у них времени на расстройство.
– Ах… да. – Дворецкий кивнул. – Да, сэр. Конечно, вы совершенно правы. Нам не нужно, чтобы люди теряли власть на собой и впадали в истерику. От этого никакой пользы. Я позабочусь об этом, сэр. – И он вышел с озабоченным видом.
Питт поднялся по уже знакомой черной лестнице и по коридору отправился в кабинет Рэмси Парментера. Открыв дверь, он увидел за столом бледного Доминика – темные, с проседью, волосы спадали ему на лоб. Он казался больным.
– Слава богу, ты здесь. – Священник поднялся на нетвердые ноги и повернулся, вынужденно посмотрев вниз, за стол, куда не проникал взгляд Томаса.
Полицейский закрыл за собой дверь и обошел кресло. Преподобный Парментер лежал на полу на том месте, куда упал, и вокруг его шеи, на которой открывалась жуткая рана, на ковер натекло кровавое пятно. Борьба была бурной. Рубашка убитого оказалась порванной спереди, а от сюртука были оторваны две пуговицы, словно бы его пытались повалить, держа за одежду. Глаза его были закрыты, но на лице не было покоя – одно только изумление, как будто в самый последний момент он осознал, что делает, и ужас перед ситуацией овладел им.
– Я… я закрыл его глаза, – виноватым голосом произнес Доминик. – Наверное, этого не стоило делать, но я не мог больше видеть этот взгляд. Глаза его были открыты. Это важно?
– Едва ли. Доктор уже был здесь? Эмсли сказал, что он уже в доме.
– Нет… нет еще. Он у Виты… у миссис Парментер.
– Как она себя чувствует?
– Не знаю. По-моему, с ней все в порядке, то есть она не была ранена, во всяком случае серьезно. Прости, я говорю путано. – Кордэ с отчаянием посмотрел на свояка. – Мне кажется, что я потерпел полную неудачу, хуже и быть не может. – Лицо его сморщилось. – Почему я не сумел помочь ему, пока дело не дошло до этого? Что произошло? Почему я не заметил, что все было так… так… что он тонул? Я должен был поделиться с ним верой, чтобы удержать его на плаву, чтобы кто-то сумел понять его. Всем нам, всем нам, а прежде всего мне, стремящемуся стать пастырем, не следовало оставлять его в полном одиночестве! – Он чуть качнул головой. – Что с нами произошло? Как можем мы жить в одном и том же доме, сидеть за одним и тем же столом, когда один из нас гибнет от одиночества?!
– Так обычно и происходит, – будничным тоном заметил Питт. – Тебя удушает окружение других людей, видящих только твою внешнюю сторону, тот образ тебя, который они нарисовали в собственном воображении. Пастухи и лесничие не гибнут от одиночества: это недуг горожан. Дело в не видимых для нас стенах, которые мешают нам соприкоснуться. Не обвиняй себя. – Он внимательно посмотрел на родственника: – Садись. Наверное, тебе стоит хлебнуть хорошего бренди. Если ты заболеешь, никому от этого лучше не станет.
Доминик вернулся к креслу за столом и тяжело опустился в него:
– А ты сумеешь оградить подробности всего этого от попадания в газеты? Полагаю, что мне нужно известить о случившемся епископа…
– Нет, не надо. Пусть это сделает капитан Корнуоллис. – Томас все еще стоял над телом Рэмси. – А ты не знаешь, из-за чего произошла ссора?
– Нет. Даже не помню, сказала она это или нет.
– Кто-нибудь слышал ее?
– Нет. Нет, мы узнали о случившемся, когда миссис Парментер спустилась в гостиную. А точнее… – Кордэ опять скривился, пытаясь собраться с мыслями и говорить связно. – Я находился в зимнем саду с Мэлори. Мы разговаривали. Я услышал… мы услышали… женский крик. Мы оба вскочили и бросились в гостиную. Кричала Трифена, прежде чем упасть в обморок… наверное, при виде крови.
– Я имел в виду слуг.
– О!.. Не знаю. Дело было примерно во время их обеда. Думаю, они находились у себя. Я не подумал расспросить их.
– Возможно, это и неплохо. Я пойду по свежему следу. – Полицейский повернулся и посмотрел на дверь; ключ находился в замочной скважине. – Если ты предпочтешь вернуться в свою комнату или посмотришь, чем сможешь помочь внизу, я запру дверь.
– Ох… – Доминик помедлил, глядя на распростертого на полу Рэмси. – Мне кажется… а не сможем ли мы вынести его, раз ты уже побывал здесь?
– Нет, нельзя – до тех пор, пока его не осмотрел врач.
– Хорошо, тогда хотя бы прикрой его, – запротестовал священник. – Что может сказать тебе врач? Разве и так не очевидно, что здесь случилось?
С этими словами он стал снимать сюртук.
Питт протянул руку, останавливая его:
– После того, как его осмотрит доктор. Тогда его можно будет отнести в собственную комнату и уложить как надо. А пока еще рано. Пошли, оставим его. Ты сделал все что мог. Время позаботиться о живых.
Доминик кивнул:
– Да, конечно. Кларисса должна быть в ужасном состоянии… такое горе, такая боль…
– И Трифена тоже, я полагаю. – Томас открыл дверь перед свояком.
Тот развернулся на пороге:
– Трифена не любила его так, как Кларисса.
Прежде чем суперинтендант успел ответить, наверху лестницы показался Телман, усталый и небритый. У него был долгий и трудный день.
Питт показал на дверь кабинета и отрывисто проговорил:
– Он здесь. Я сейчас же пришлю сюда доктора. Очевидно, произошел несчастный случай. Когда закончишь здесь и уйдет врач, запри дверь и принеси ключ.
На лице инспектора отразился глубокий скепсис, однако он ничего не сказал. Посмотрев на Доминика, помощник Питта что-то буркнул себе под нос – нечто вроде соболезнования – и скрылся в кабинете.
Кордэ показал Томасу, где находится комната Виты, после чего спустился вниз. Суперинтендант постучал. Спустя пару мгновений дверь открыл тот же самый медик, который засвидетельствовал смерть Юнити. На его бледном лице было написано уныние, а в глазах читалось глубокое расстройство.
– Жуткое дело, – произнес он негромко. – Я не имел представления о том, что все настолько серьезно. Я искренне думал, что он просто несколько… переутомился, что следует еще учитывать и то угнетенное состояние, которое вызывали в нем изменения в общественном восприятии религии, из-за влияния теории Дарвина об эволюции на среднего читателя… я бы сказал, в пересказе, в искаженном виде дошедшие до каждого.
Интонация доктора засвидетельствовала его собственную точку зрения на эту теорию.
– Не имею ни малейшего представления о том, что нарушило его умственное равновесие. Я чувствую себя виноватым в этой жуткой ситуации. Я ничего не замечал. С моей точки зрения, для него всегда было естественным… быть, скорее, несчастным. – Врач вздохнул. – По моему впечатлению, у людей Церкви бывают периоды сомнения и смятения. Это нелегкое призвание. Можно с невозмутимой миной проповедовать с кафедры миру по воскресеньям, но это отнюдь не значит, что ты не сможешь затеряться в пустыне своей души… на какое-то время. – Лицо его было полно печали. – Мне действительно очень жаль.
– Никто не ожидал этого, – заверил Питт медика, принимая на себя долю вины. – А где миссис Парментер? Она цела?
Доктор внимательно посмотрел на него:
– Несколько синяков. Думаю, они недолго поболят и пройдут, ничего серьезного. Легкий вывих левого предплечья, но и это тоже пройдет. – Недоуменное выражение все еще не оставляло его лицо. – Слава богу, она женщина ловкая, здоровая и отважная! Ей пришлось побороться за свою жизнь. – Губы его дрогнули. – Но вот эмоциональное состояние – совсем другое дело. За него я не поручусь. Она держится с несгибаемой отвагой, однако я дал ей успокоительное, которое она отказалась принимать до тех пор, пока не переговорит с вами, зная, что вы будете расспрашивать ее об обстоятельствах трагедии. Очень прошу вас по возможности сократить разговор. Проявите к ней те жалость и снисхождение, которые позволяет ваш долг.
– Хорошо, – пообещал ему суперинтендант. – А теперь мне хотелось бы, чтобы вы осмотрели труп преподобного Парментера и сообщили мне все, что удастся выяснить о его смерти. В кабинете находится мой помощник. Он впустит вас внутрь, а потом запрет комнату.
– Сомневаюсь, чтобы я сумел чем-то помочь вам, но, конечно же, я все сделаю. Насколько я понимаю, будет произведено официальное расследование?
– Да, конечно, но я тем не менее прошу вас сообщить мне свое мнение.
Отступив в сторону, Томас пропустил врача, а затем вошел в комнату Виты и закрыл за собой дверь.
Эта просторная комната оказалась прекрасно обставленной, женственной и менее экзотичной, чем общественные помещения дома. Тем не менее там повсюду были заметны следы, свидетельствующие о личном и самостоятельном вкусе хозяйки, пятна восточных красок: переливчатой лазури, красного лака…
Вита Парментер сидела на кровати, подпертая с боков подушками. Первым делом взгляд Питта подметил кровь. Ею был залит весь перед ее платья и забрызгана бледная кожа ее горла – эти брызги подчеркивали пепельно-серое лицо и горящие лихорадочным блеском глаза. В нескольких шагах от хозяйки стояла ее горничная, Брейтуэйт, со стаканом в руке. Вита казалась измученной.
– Прошу прощения за вторжение, миссис Парментер, – начал Питт. – Если бы у меня была какая-то альтернатива, я предпочел бы этого не делать.
– Понимаю, – ответила женщина ровным тоном. – Вы всего лишь выполняете собственный долг. Ну и, на мой взгляд, нам будет проще поговорить с вами прямо сейчас, чем начинать эту тему завтра утром. Нужно сообщить вам… вынести за пределы семьи кое-что, способное снять с меня часть бремени. Не кажется ли вам это желание… эгоистичным?
Она посмотрела на него с полной искренностью.
– Нет. – Не дожидаясь приглашения, полицейский опустился на туалетный стул. – Эта причина кажется мне вполне убедительной. Прошу вас рассказать мне все, что случилось: так, как это запечатлелось в вашей памяти.
– С чего начать?
– С чего вам будет угодно.
Задумавшись на несколько мгновений, Вита глубоко вздохнула.
– Не знаю, какой был час. – Она с трудом кашлянула. – Я как раз переоделась к обеду. Брейтуэйт оставила меня и спустилась вниз. У слуг настало время обеда. Они едят раньше нас, но вам, наверное, это известно? Ну да, конечно.
Она заморгала, а потом с трудом заговорила снова:
– Простите. Я несу какой-то вздор. Никак не могу сосредоточиться. – Ладони ее судорожно комкали постельное белье. – Я решила сходить и посмотреть, как идут дела у Рэмси, быть может, даже поговорить с ним. Он стал таким… одиноким. Почти не выходил из комнаты. Я подумала, что мне стоит попробовать уговорить его хотя бы пообедать с нами. – Глаза ее впились в лицо Питта. – Если вы спросите теперь, зачем мне это понадобилось, я ничего не скажу. Этот жест показался мне совершенно естественным и нормальным.
Она закашлялась, и Брейтуэйт снова подала ей стакан.
– Спасибо, – пробормотала Вита, отпивая воду.
Томас ждал.
Вновь прокашлявшись, миссис Парментер продолжила с легкой и благодарной улыбкой:
– Я постучала в дверь кабинета и, услышав его ответ, вошла. Он сидел за заваленным бумагами столом. – Я спросила о том, как продвигается его работа. Безобидный вопрос и вполне естественный… как вам кажется?
Женщина посмотрела на суперинтенданта, взглядом ища его согласия.
– Вполне естественный, – кивнул тот.
– Я… я подошла к столу и взяла в руки одну из бумаг. – Голос хозяйки дома вдруг сделался хриплым. – Это было любовное письмо, суперинтендант, очень… страстное и очень… очень красочное. Я в своей жизни никогда не читала ничего подобного. Я не знала, что люди… женщины могут пользоваться таким языком, что они могут даже в мыслях применять такие слова. – Вита нервно усмехнулась, не в силах скрыть смущение. – Признаюсь, я была потрясена. Что, должно быть, отразилось на моем лице. Иначе и быть не могло.
– Это было письмо женщины к мужчине? – уточнил Томас.
– O да. Достаточно… очевидного содержания. Как я уже сказала, мистер Питт, оно было весьма… откровенным.
– Понимаю.
Миссис Парментер посмотрела вниз, а затем вновь быстро подняла взгляд к собеседнику:
– Оно было написано почерком Юнити Беллвуд. Я достаточно хорошо его знаю. В доме хватает написанных ею бумаг. Ради этого ее и нанимали.
– Понимаю, – повторил полицейский. – Продолжайте.
– Тут я увидела другие письма, написанные рукой моего мужа. Они также были любовными, однако много более… сдержанными. Более духовными, если угодно… духовными… – Преодолевая душевную боль, она коротко усмехнулась. – Уже в его стиле… вокруг да около, подразумевающими то же самое, но всегда неконкретно. Рэмси всегда предпочитал излагать свои мысли… метафорами, скрывать физическое и эмоциональное под каким-то духовным обличьем. Но если отбросить иносказания, это было все то же самое.
Питт не имел оснований для удивления. Сам факт смерти старого священника должен был подготовить его к чему-то подобному. Подавляемая страсть, тлеющая и подавляемая потребность, прорываясь на свободу, становится бурной, неуправляемой… неизбежно разрушая не только образ тихой и созидательной жизни, но также нравственности и привычек, меняя даже причуды и вкусы. И все же суперинтендант недоумевал. Он не заметил в Рэмси ничего, кроме одержимого духовными сомнениями церковника средних лет, преждевременно постаревшего, потому что он не видел перед собой ничего, кроме пустыни для своей души. Как же Томас ошибался!
– Мне очень жаль, – негромко проговорил он.
Вита улыбнулась:
– Благодарю вас. Вы очень добры, суперинтендант. Много добрее, чем требует ваш служебный долг. – Она чуть поежилась и сгорбилась посреди окружавших ее подушек. – Рэмси, наверное, заметил выражение на моем лице. Я не стала скрывать свои чувства… свое изумление… и… отвращение. Быть может, если б…
Она потупила взгляд, и Питту на какое-то мгновение показалось, что она не в силах продолжать.
Брейтуэйт беспомощно стояла возле нее, то поднимая, то опуская стакан, не зная, что делать. На лице ее было написано полное смятение.
Ее госпожа с усилием взяла себя в руки.
– Простите, – прошептала она. – Не могу вспомнить, что я ему сказала. Наверное, что-то нетактичное или грубое. Мы жутко поссорились. Он как будто бы… полностью потерял рассудок! Внешность его изменилась… он стал похож на безумца. – Она стиснула вышитую простынь. – Бросился на меня, стал кричать, что я лезу в его дела, что я не имею на это права, что нечего смотреть его переписку… – Голос женщины сделался едва слышным. – Начал обзывать меня всякими… жуткими словами: воровкой, ханжой, взломщицей. Сказал, что я испортила его жизнь, что надругалась над его чувствами и вдохновением, назвал меня… пиявкой, недостойным образом присосавшейся к его душе…
Она вдруг смолкла. И сумела продолжить лишь через одно-два мгновения:
– Он совершенно обезумел от ярости, потерял всю власть над собою. Протянул ко мне руки, бросился на меня и вцепился мне в шею.
Вита протянула руки к собственному горлу, но не стала к нему прикасаться. На нем краснели уже начинавшие темнеть пятна, оставленные пальцами ее мужа.
– Продолжайте, – мягким тоном попросил Томас.
Внимательно глядя ему в лицо, миссис Парментер опустила руки:
– Я не могла возразить ему, я вообще не могла говорить. Я попыталась вырваться, но он, конечно же, был сильнее меня. – Она тяжело дышала, то и дело судорожно глотая; грудь ее ходила ходуном. – Мы принялись бороться, не помню в точности как. Хватка его становилась все сильнее, мне едва удавалось вздохнуть. Я боялась, что он убьет меня. И… и заметила на столе нож для бумаги. Дотянулась до него и ударила. Я хотела воткнуть ему нож в руку, чтобы он выпустил меня и я смогла бы убежать. Вита тряхнула головой. – Я не могла крикнуть. Не могла выдавить ни единого звука! – Она снова смолкла.
– Еще бы, – согласился Питт.
– Я… я целила в его руку, в плечо, куда было проще попасть. Если бы я ударила ниже, то могла бы попасть в рукав пиджака. – Она глубоко вздохнула. – Я ударила изо всех сил, и тут же от нехватки воздуха лишилась сознания. Наверное, он шевельнулся…
Женщина сделалась бледной как полотно.
– Я попала ему в шею. – Голос ее превратился в шепот, словно бы удушье еще не оставило ее. – Это было ужасно. Худшего мгновения не было во всей моей жизни! Он отшатнулся назад… глядя на меня так, словно не мог поверить в происходящее. На мгновение он пришел в себя, сделался прежним Рэмси, здравомыслящим, мудрым и нежным. Кровь… была… повсюду. – Глаза ее наполнились слезами. – Не знаю, что я тогда делала, такой ужас вдруг охватил меня… По-моему, он упал, и я стала на колени перед ним. Не знаю. Это был ужас, горе… время остановилось. – Вита глотнула, горло ее напряглось, ей было больно. – Потом я спустилась вниз за помощью.
– Спасибо, миссис Парментер, – поблагодарил ее Томас серьезным тоном. Слушая хозяйку дома, он наблюдал за ее лицом и руками, присматривался к кровавым пятнам на ее одежде. Пока все, что он видел, соответствовало ее рассказу и тому, что он видел в кабинете. Причин усомниться в том, что трагедия произошла именно так, как она ее описала, не усматривалось. – Не сомневаюсь, вы хотите вымыться и переодеться. И, наверное, принять успокоительное, прописанное вам доктором. У меня нет оснований дальше докучать вам.
– Да. Да, конечно. – Женщина поежилась и подтянула простыню повыше, но больше ничего не сказала.
Оставив Виту, суперинтендант вернулся в кабинет. Следует поговорить с врачом, с обеими дочерьми Парментеров, а также лично или с помощью Телмана расспросить слуг. Кто-нибудь из них должен был слышать шум. Не то чтобы это могло принести какую-то пользу для расследования, однако тщательное отношение к делу требовало проверить все.
Около полуночи полицейский приехал в дом, где снимал комнаты Джон Корнуоллис, и слуга впустил его внутрь. Было видно, что этот человек уже собирался спать, и дверной колокольчик разбудил его. Он был в домашнем халате, накинутом поверх в спешке натянутых брюк, и не успел причесать волосы, вставшие дыбом у него на затылке.
– Да, сэр? – проговорил он, пожалуй, с заметной сухостью в голосе.
Томас рассыпался в извинениях:
– Полагаю, мистер Корнуоллис уже в постели, однако мне необходимо срочно переговорить с ним. Простите меня за вторжение!
– Да, сэр, он уже лег. Что ему передать, сэр?
– Скажите, что внизу его ждет суперинтендант Питт с новостями, которые не могут ждать завтрашнего дня.
Слуга скривился, но возражать не стал. Проходя мимо висевшего на стене телефонного аппарата он многозначительно посмотрел на него, однако ничего не сказал. Он оставил неожиданного посетителя в гостиной, комнате, полной мужского уюта, уставленной мягкими кожаными креслами, книгами и сувенирами, такими, как огромная раковина конха из Индии, сиявшая красочной внутренностью, миниатюрная, блестевшая полировкой бронзовая пушечка, деревянный блок с оснастки корабля, два или три куска серой амбры и фарфоровое блюдо, полное мушкетных пуль. На стенах висели несколько изображавших море картин. В самом разнообразном наборе книг с романами и поэзией соседствовали биографии, а кроме того, научные и исторические труды. Заметив «Эмму» Джейн Остин, «Сайлеса Марнера» Джордж Элиот и три тома «Божественной комедии» Данте, Питт невольно улыбнулся.
Корнуоллис вошел в гостиную меньше чем через десять минут, полностью одетым и с двумя бокалами бренди с содовой в руках.
– Что случилось? – спросил он, закрыв за собой дверь и передав гостю один из бокалов. – Судя по вашему лицу и по времени суток, нечто ужасное.
– Увы, Парментер полностью утратил рассудок и набросился на жену. Она стала сопротивляться и убила его, – быстро рассказал Томас.
Джон был явно ошеломлен известием.
– Да, я все понимаю, – не стал возражать его подчиненный. – Это звучит абсурдно, однако он попытался задушить ее, и когда она ощутила, что муж близок к цели, схватила со стола нож для бумаг и попыталась кольнуть его в руку. По ее словам, он шевельнулся, чтобы сохранить хватку на ее горле, и она, метя ему в плечо, со всей силы всадила нож ему в горло. – Он пригубил бренди.
Помощник комиссара полиции сидел с несчастным выражением на лице. Горечь читалась в его морщинах, а тело напряглось, словно бы готовясь отразить удар. На несколько мгновений он замер совершенно неподвижно. Питт подумал, что его начальник, должно быть, пытается представить себе епископа и его реакцию, и думает, что теперь он имеет все основания замять дело именно под тем соусом, который был нужен Андерхиллу.
– Проклятье! – чертыхнулся наконец Корнуоллис. – Я и представления не имел, что он настолько… что его психика так сильно пошатнулась. А вы?
– И я тоже, – признался суперинтендант. – Как и доктор. Последнего вызвали к миссис Парментер, и я расспросил его. Он осмотрел и тело, конечно, но сделать ничего не мог и не сказал ничего полезного.
– Садитесь! – Джон указал на кресла, и Томас с благодарностью принял его приглашение. Он и представления не имел о том, насколько устал.
– Полагаю, у вас не осталось сомнений в том, что произошло? – продолжил помощник комиссара, с любопытством посмотрев на гостя. – Быть может, жена захотела подобным образом спрятать факт самоубийства?
– Самоубийства? – удивился Питт. – Нет.
– Но она могла это сделать, – возразил Корнуоллис. – В конце концов, мы так и не сумели окончательным образом доказать, что он убил эту самую Беллвуд. Однако самоубийство является грехом в глазах Церкви.
– Ну, попытка убийства собственной жены также не считается добродетелью, – заметил Томас.
Лицо его шефа напряглось, однако в глазах у него промелькнула веселая искорка:
– Но он ведь не преуспел в своем намерении. Конечно, преподобный мог иметь такое желание, однако это не подлежит наказанию со стороны закона… тем более раз он уже мертв.
– Аналогичным образом невозможно наказать и самоубийцу, – сухим тоном промолвил суперинтендант.
– Вы неправы, – возразил Джон. – Его можно похоронить в неосвященной земле. На горе семье.
– Ну, это не было самоубийством.
– Вы уверены?
– Да. Нож должен был находиться не в его, а в ее руке.
– С левой или с правой стороны горла? – уточнил Корнуоллис.
– Слева… в ее правой руке. Судя по ее словам, они стояли лицом к лицу.
– Так что нож мог оказаться и в его руке?
– При таком угле?.. Не думаю.
Джон прикусил губу, глубоко запустил руки в карманы и посмотрел на подчиненного безрадостным взглядом:
– Вас удовлетворяет вывод о том, что это именно он убил Юнити Беллвуд?
Томас уже собрался ответить, однако вовремя вспомнил, что, по чести говоря, его по-прежнему смущала некая незавершенность этого дела.
– Не могу найти лучшего ответа, однако мне кажется, что я все же пропустил нечто важное, – признался он. – Впрочем, наверное, нам этого уже не узнать. Быть может, письма помогут…
– Какие письма? – вопросил Корнуоллис.
– Которые вызвали всю ссору, – собрание любовной переписки между Юнити и Парментером, весьма подробные со стороны девушки, по словам миссис Парментер. Он полностью потерял контроль над собою после того, как понял, что она их видела.
– Любовная переписка? – удивился Джон. – Но зачем им было писать друг другу письма? Они жили в одном доме, каждый день работали вместе… Или вы хотите сказать, что они познакомились еще до того, как он нанял мисс Беллвуд?
Тут и вправду требовалось объяснение. Суперинтендант не обратил внимания на эту нестыковку, потому что был слишком удивлен самим фактом существования переписки.
– Не знаю. Я не спрашивал миссис Парментер, стояла ли на них дата… и кстати, почему они оказались вместе. Письма Беллвуд должны были быть у Парментера, а его письма – у нее…
– Итак он оказался отцом ее ребенка, – заключил Корнуоллис, в голосе которого прозвучала низкая и резкая нотка разочарования.
Быть может, если бы любовником Юнити оказался кто-то более молодой, ему было бы проще понять это и простить, подумалось Томасу. Хотя возраст не дает защиты от страстей, желаний, ранимости и смятения влюбленности или от бурь плотского желания, – пусть, утихомирясь, они и оставляют за собой обломки стыда и позора. Неужели Джон настолько утратил связь с жизнью на берегу, причудами мужчин и женщин, чтобы забыть об этом?
– Похоже, что так, – заключил Питт. – Но нам этого в точности уже никогда не узнать, раз оба они мертвы.
– Какая гадость, – произнес его начальник более спокойным тоном; лицо его сделалось печальным, словно бы перед ним разом открылась вся тщета любви. – Все это… настолько напрасно… И чего ради? Нескольких часов развлечения… и какого? – Корнуоллис пожал плечами и внимательно посмотрел на Томаса. – Это не любовь. Они презирали друг друга. Они ни в чем не соглашались. И во что обошлась эта связь! Что должно произойти с человеком, чтобы он настолько вышел из душевного равновесия, чтобы отбросить труды всей своей жизни и веры… ради того, что, как ему было известно, могло продлиться лишь несколько недель и в конце концов оказаться пустышкой? С какой стати? Неужели он сошел с ума – с медицинской точки зрения? Или вся предшествующая часть его жизни была ложной?
– Не знаю, – искренним тоном проговорил Питт. – Я понимаю эту ситуацию не лучше, чем вы. Эти поступки не соответствуют человеку, которого я видел и с которым разговаривал. Выходит, что разум его поделился напополам и в нем уместились две разных личности.
– Но вы согласны с тем, что именно он толкнул Юнити, желая убить ее, или нет? То есть доказывает ли ситуация его вину?
Суперинтендант посмотрел на шефа. По лицу Корнуоллиса сложно было понять, ищет ли он одобрения, дающего право выбросить дело из головы, или же задает прямой вопрос, ответ на который может быть лишь негативным. Томас понимал, как раздражает Джона перспектива капитуляции перед епископом, а также перед Смизерсом, однако не позволил этому соображению повлиять на его решение.
– Вы не ответили, – напомнил ему помощник комиссара.
– Потому что не испытываю уверенности, – откликнулся Питт. – Такой вывод не кажется мне справедливым, потому что я не понимаю мотивов. Однако приходится предположить, что это действительно так.
Плечи Корнуоллиса поникли:
– Благодарю вас за своевременное известие. Завтра же утром первым делом съезжу к епископу и сообщу ему.
В молодые годы Реджинальд Андерхилл поднимался с постели рано и исполнял свои обязанности с рвением, соответствующим его внушительным амбициям. Теперь же, когда карьера вынесла его на самый верх, он полагал, что может задержаться в постели подольше, приказать подать чаю и, может быть, даже свежую газету. Посему епископ не испытал никакого удовольствия, когда в восемь утра к нему явился собственный камердинер и сообщил, что внизу его ожидает мистер Корнуоллис.
– Что… в такую рань? – полным раздражения голосом проворчал Реджинальд.
– Да, сэр, увы, сэр.
Камердинер прекрасно понимал, насколько неуместно подобное явление. Епископ еще не умылся, не побрился и не оделся, а делать все это в спешке он терпеть не мог. Худшая ситуация могла возникнуть в одном только случае – если бы его застали в неаккуратном и неопрятном виде, лишенном всякого внутреннего достоинства. Трудно ставить людей на место, будучи в ночной рубашке и с серой щетиной на щеках и подбородке.
– Чего ему нужно от меня, скажи на милость? – возмутился Андерхилл. – Неужели он не мог бы прийти в более удобное время?
– Следует ли мне предложить ему вернуться попозже, милорд?
Епископ скользнул поглубже в недра теплой постели:
– Да. Сделайте это. Он не говорил, что ему нужно?
– Да, сэр, что-то по делу преподобного Парментера. Кажется, оно обрело самый драматический оборот. Он полагает, что вам следует немедленно узнать новости. – По лицу слуги пробежала тень улыбки. – Прежде чем он предпримет какие-либо действия, которые вы можете счесть неразумными.
Скрипнув зубами, Реджинальд проглотил словцо, которое слугам не подобало слышать в его устах. Откинув одеяло, он выбрался из постели в чрезвычайно скверном расположении духа, которое теперь дополнял страх.
Айседора вставала рано. Часы, проведенные ею в одиночестве до подъема мужа, часто составляли для нее самое счастливое время дня. Год понемногу набирал силу, и рассвет с каждым днем приходил все раньше. А это утро выдалось особенно ясным. Столбы ясного солнечного света чертили свой узор на полу гостиной. Хозяйке дома нравилось завтракать в одиночестве, в состоянии полного мира и покоя.
Когда служанка сообщила ей, что мистер Корнуоллис ожидает в холле, миссис Андерхилл удивилась, и хотя собственный опыт и факт столь раннего появления полицейского чина не сулили ничего радостного, она ощутила приятное волнение.
– Спросите капитана, не присоединится ли он ко мне, – проговорила она поспешно и с меньшим достоинством, чем собиралась. – То есть спросите, не угодно ли ему выпить чашечку чая.
– Да, мэм, – послушно проговорила служанка и через несколько мгновений провела гостя в столовую. Айседора немедленно заметила печаль на его лице. Не просто горькое осознание трагедии, а сложную смесь нерешительности и смущения.
– Доброе утро, мистер Корнуоллис. Боюсь, что епископ еще не спускался вниз, – без всякой необходимости проговорила она. – Прошу вас присоединиться к моему завтраку, если вы не против. Не хотите ли чаю?
– Доброе утро, миссис Андерхилл. Благодарю вас, – принял Джон приглашение, обойдя кресло во главе стола и опускаясь напротив нее.
Хозяйка налила ему чаю из большого серебряного чайника и предложила молоко и сахар.
– Не хотите ли тост? – добавила она затем. – Вот мед, мармелад и абрикосовый джем.
Гость снова согласился, аккуратно взяв тост из горки и намазав его маслом и джемом.
– Простите за столь раннее вторжение, – извинился он спустя некоторое время. – Быть может, мне действительно не стоило так торопиться. Но я не хочу, чтобы епископ узнал эту новость от кого-то другого. Это было бы крайне неудачно.
Корнуоллис посмотрел в лицо миссис Андерхилл – чрезвычайно чистым и прямым взглядом карих глаз. Она могла бы допустить в них любое чувство – но только не уклончивость или обман. Однако она думает совсем не о том, внезапно пришло женщине в голову. После того как закончится расследование дела бедного Парментера, она никогда больше не увидит помощника комиссара. И вдруг Айседора почувствовала невероятное одиночество, как будто бы зашло солнце – на самом деле заливавшее ярким светом весь стол. Теперь свет сделался жестким, далеким, сулящим пустоту…
Она посмотрела на свою тарелку. Желание доесть тост, только что казавшийся таким восхитительным, куда-то исчезло.
– Полагаю, что произошло важное событие, – проговорила хозяйка, со стыдом одолевая внезапно возникшую хрипотцу.
– Боюсь, что вы правы, – ответил ее собеседник. – Я… мне очень неудобно вторгаться в ваш дом подобным образом, еще до того, как вы начали свой день. Это было неловко с моей стороны…
Корнуоллис смутился. Айседора угадывала застенчивость в его словах, едва ли не ощущала ее… Она заставила себя улыбнуться гостю:
– Вовсе нет. Если вы пришли к нам с новостями, этот час ничуть не хуже всех остальных. Во всяком случае, у нас есть время подумать и принять необходимые решения. Можете ли вы рассказать мне, что случилось?
Напряжение оставило Джона, хотя он вдруг усомнился в том, что его привела в этот дом только вчерашняя трагедия. Сделав глоток чая, помощник комиссара ровным взглядом посмотрел женщине в глаза и аккуратно пересказал свою новость.
Айседора пришла в ужас:
– O боже! Он получил серьезную рану?
– Увы, он погиб. – Полицейский с тревогой посмотрел на хозяйку дома. – Простите. Должно быть, мне не следовало рассказывать это вам до прихода епископа. – Он глубоко встревожился и привстал на ноги, словно бы опасаясь того, что она упадет в обморок и ей потребуется физическая помощь. – Простите меня.
– Ах, пожалуйста, садитесь, мистер Корнуоллис, – поспешно сказала миссис Андерхилл, хотя на самом деле ей было чуть не по себе. Новость и правда была ужасна. – Уверяю вас, со мною всё в порядке. В самом деле!
– Точно? – На лице Джона проступили тревожные морщины, глаза его напряглись. Он остался неловко стоять.
– Конечно же. Наверное, вы не представляете, насколько часто жене епископа приходится иметь дело с семейными утратами? Они составляли куда большую часть моей жизни, чем можно было пожелать, но если человек не может обратиться к своей Церкви во времена смятения и горя, куда же еще ему деваться?
Корнуоллис сел:
– Я не подумал об этом. Но все же мне следовало быть более осмотрительным.
– Бедный Рэмси, – неторопливо произнесла Айседора. – Мне казалось, что я знаю его, однако на самом деле это совсем не так. Должно быть, в его душе творилась темная буря, а мы все не замечали этого. Насколько горестно одиноким был он, влача это бремя!
Помощник комиссара смотрел на нее, едва не светясь от радости. Заметив это, женщина ощутила такой прилив тепла в душе, что, сама того не замечая, расплылась в улыбке.
Дверь столовой отворилась, и на пороге появился епископ, с шумом закрыв ее за собой.
– Лучше бы ты оставила нас, Айседора, – резким тоном проговорил он, посмотрев на тарелку жены и почти пустую чашку и занимая свое место во главе стола. – Насколько я понимаю, мистер Корнуоллис прибыл к нам с новостями.
– Я уже знаю его новость, – ответила та, не шевельнувшись. – Хочешь чаю, Реджинальд?
– Я бы предпочел позавтракать! – произнес хозяин дома едким тоном. – Однако сперва нам надлежит выслушать новость, с которой к нам в такую рань явился мистер Корнуоллис.
Лицо Джона оставалось спокойным и невозмутимым.
– Вчера вечером Рэмси Парментер попытался задушить свою жену, и она, защищаясь, убила его, – объявил он самым безжалостным образом.
– Боже милостивый!
Андерхилл был полностью ошеломлен. Он смотрел на гостя так, словно тот ударил его.
– Но как… – булькнул Реджинальд. – Как… – повторил он еще раз и осекся. – O боже!..
Айседора посмотрела на мужа, пытаясь понять выражение на его лице и надеясь увидеть на нем отражение той печали и собственной ошибки, которые испытывала и она сама. Лицо его оставалось доброжелательным, словно бы он скорее думал, чем чувствовал. И она ощутила, что отделяет ее от супруга пропасть, которую она не знала, как пересечь, и хуже того, сомневалась в том, что хочет делать это.
– O боже! – повторил еще раз епископ, чуть поворачиваясь всем телом в сторону Корнуоллиса. – Какой трагической развязкой завершается эта печальная история! Благодарю вас за то, что вы со всей быстротой проинформировали меня. Большая любезность с вашей стороны. Чрезвычайная. Я этого не забуду.
Он чуть улыбнулся, с облегчением забыв о недавнем раздражении. С истинным облегчением. Миссис Андерхилл без труда угадывала это чувство. Не по глазам или рту мужа – для этого он слишком хорошо следил за собой, – но по положению его плеч, по тому, как его руки шевелились над скатертью, больше не напряженные, расслабленные… На женщину накатила волна отвращения, быстро сменившегося гневом. Она посмотрела на Корнуоллиса. Тот сидел прямо, поджав губы, словно бы перед лицом какой-то угрозы, от которой следовало оградить себя. Внезапное озарение подсказало Айседоре, что он чувствует такое же смятение, как и она, гнев и совершенно нежеланное отвращение, смущавшее его, однако неотвратимое.
– Не хотите ли еще чаю? – предложил епископ, подняв чайник, после того, как наполнил свою чашку.
– Нет, благодарю вас, – без малейших колебаний отклонил его предложение Джон.
Вошедшая служанка поставила перед Реджинальдом блюдо с горячим завтраком – беконом, яйцами, картофелем и сосисками. Тот поблагодарил ее кивком, и она вышла.
– Именно этого мы и опасались, – проговорил Андерхилл, беря в руки нож и вилку. – Бедный Парментер! Он страдал от постоянно нарастающего безумия… очень трагичная ситуация. Слава богу, ему не удалось убить свою несчастную жену! – Он оторвал взгляд от тарелки, нацепив на вилку сосиску и ломоть картошки. – Надеюсь, она не получила серьезных ранений?
Мысль эта только что пришла ему в голову.
– Насколько мне известно, нет, – отрывисто проговорил Корнуоллис.
– Я при первой же возможности посещу ее. – Епископ отправил пищу в рот.
– Наверное, она потрясена до основания, – проговорила Айседора, поворачиваясь к гостю. – Едва ли можно придумать худшую ситуацию. Хотелось бы знать, представляла ли она, что муж ее настолько… болен.
– Едва ли это теперь имеет какое-то значение, моя дорогая, – проговорил с полным ртом ее муж. – Теперь все закончено, и нам не следует более утруждать свой ум вопросами, на которые невозможно ответить. – Проглотив еду, он продолжил: – Теперь мы можем избавить ее от нового горя, страданий и докучливого вмешательства прочих в ее трагедию. Полицейское расследование можно закончить. Трагедия нашла объяснение. Теперь нет нужды искать справедливость… она уже совершилась в идеальной икономии Всемогущего.
Корнуоллис дернулся.
– Всемогущего! – взорвалась Айседора, не обращая внимания на округлившиеся глаза Джона и недовольное шипение епископа. – При чем здесь Бог?! Рэмси Парментер, должно быть, месяцами, а может, и годами погружался в бездну отчаяния и безумия, и никто из нас не замечал этого! Не имел даже малейшего представления! – Она нагнулась к столу, посмотрев на обоих мужчин. – Он нанял на работу молодую женщину и затеял с нею интрижку. Она забеременела, и он убил ее, будь то преднамеренно или нет. Теперь он набрасывается на жену, пытается задушить ее и вместо этого гибнет сам. А ты сидишь здесь и говоришь, что все закончилось – по воле Божьей! – Гнев в груди ее не утихал. – Случившаяся трагедия не имеет никакого отношения к Богу! Вся она – людское страдание и небрежение. Двое людей погибли, и ребенок уже не родится… а ты говоришь про Божью волю… и при чем здесь икономия?!
– Айседора, прошу тебя, возьми себя в руки, – прошипел сквозь зубы Реджинальд. – Я вполне понимаю твои чувства, но мы обязаны соблюдать спокойствие. Истерики бесполезны. – Он заспешил: – Я всего лишь хотел сказать, что дело обрело естественный конец и дальнейшие исследования бесполезны. И что Бог вынесет необходимое суждение.
– Ты имел в виду не это, – с горечью проговорила женщина. – Ты хотел сказать, что теперь о нем можно будет благополучно забыть… и тебе не придется трудиться, чтобы замять скандал. Но подлинный скандал совсем не в этом… а в том, что мы столько лет знали Рэмси Парментера и так и не заметили происходившего с ним несчастья.
Андерхилл с улыбкой на устах обратился к Корнуоллису:
– Мне очень жаль. – Он чуть качнул головой. – Трагический поворот событий глубоко расстроил мою жену. Прошу вас простить ее несдержанность. – Затем, поджав губы, он посмотрел на Айседору: – Быть может, тебе лучше прилечь и отдохнуть, моя дорогая… попытаться успокоиться? Тебе скоро станет лучше. Пусть Коллард сделает для тебя ячменный отвар.
Жена епископа пришла в бешенство. Он позволил себе говорить с ней, как с умственно отсталым ребенком!
– Я не больна! – яростно воскликнула она. – Я говорю о нашей ответственности за насильственную смерть одного из клириков и пытаюсь понять в своем сердце, могли ли мы… оказать ему какую-то помощь, когда это еще было возможно!
– Вот что… – начал ее муж, побагровев.
– Все мы должны были это сделать, – перебил его Джон. – Нам было известно, что кто-то в этом доме убил Юнити Беллвуд. Нам следовало найти способ избежать второй трагедии.
Реджинальд гневно посмотрел на него:
– Поскольку бедолага был явно неизлечимым безумцем, трагедия не в том, что он умер… слава богу, не от собственной руки. Учитывая уже непоправимые обстоятельства, подобный исход наименее ужасен из всего того, чего мы могли бы избежать. Но кажется, я уже поблагодарил вас за то, что вы доставили мне эту новость, мистер Корнуоллис. Не думаю, что я могу сказать вам еще что-то такое, что может помочь вам в любом другом деле, поскольку это дело можно считать благополучно закрытым.
Помощник комиссара полиции поднялся на ноги. На лице его читалась смесь смущения и замешательства, как если бы он пытался примирить противоречивые, болезненные для него эмоции.
Айседора понимала владевшие им чувства. Душу ее наполнял тот же самый конфликт стыда и гнева.
Корнуоллис повернулся к ней:
– Благодарю вас за гостеприимство, миссис Андерхилл. До свидания, епископ.
Не подавая хозяину дома руки, полицейский повернулся и вышел из столовой.
– На мой взгляд, тебе лучше полежать, пока твои мысли не придут в порядок, – обратился Реджинальд к жене. – Твое поведение в данном вопросе не оправдало моих надежд.
Женщина пристально посмотрела на него с отчужденностью, которой не ожидала от себя самой. И теперь, когда наступил этот странный момент, она ощутила внутри себя центр спокойствия и теплоты.
– На мой взгляд, мы оба разочарованы, Реджинальд, – ответила она. – Ты рассчитывал на мое благоразумие, a я в этом деле благоразумной быть не могу. Я надеялась встретить с твоей стороны сочувствие и честность, a также некоторый самоанализ, для того чтобы определить, могли и должны ли мы были как следует потрудиться, чтобы понять ситуацию, прежде чем это случилось. Похоже, что у тебя просто нет для этого нужной жалости и смирения. Наверное, ты вправе испытывать удивление, поскольку раньше я слишком мало обнаруживала собственные чувства. А у меня нет оснований удивляться твоему поведению. Ты всегда был таким, а я просто отказывалась это замечать.
С этими словами Айседора подошла к двери и открыла ее.
До ее слуха из-за спины донесся вздох. Епископ начал что-то говорить, но она уже вступила в коридор и не стала его слушать. Пройдя через холл, хозяйка исчезла за ведущей на кухню дверью, обитой зеленым сукном, куда, как ей было известно, муж за нею не последует.
Питт возвратился в Брансвик-гарденс, чтобы выяснить последние детали смерти Рэмси Парментера. Он не рассчитывал получить какой-нибудь результат – просто это было необходимо.
Полицейского впустил до предела уставший Эмсли, посмотревший на него красными глазами.
– Не стоит беспокоить миссис Парментер, – проговорил Томас, пересекая холл. – Едва ли у меня остались какие-либо вопросы к ней.
– Да, сэр, – с усилием проговорил дворецкий. Он явно колебался, и, если можно сказать такое о столь достойной и полной горя персоне, его просто трясло.
– В чем дело? – аккуратно спросил Питт.
– Не мне это говорить, сэр, – несчастным голосом отозвался Эмсли, – но, быть может, не надо, чтобы все это попало в газеты? То есть я… я хочу сказать, нельзя ли устроить так, чтобы все думали, что мистер Парментер умер в результате несчастного случая? Он был… – Мужчина неровно вздохнул и попытался взять себя в руки. – Он был таким тихим джентльменом, мистер Питт… за все то время, которое мы знали друг друга, он никому не сказал грубого слова. A я прослужил в этом доме больше двадцати лет. Добрейшим человеком он был, сэр. Всегда у него находилось время… и терпение. Самое худшее, что можно было сказать о нем, так это то, что он всегда был чуть отстраненным… как бы рассеянным. Забывал разное. Но это едва ли грех. Все мы бываем забывчивы. И в последнее время он был ужасно встревоженным. – Домоправитель сглотнул и хлюпнул носом. – Вся эта ерунда о Дарвине, обезьянах и всем прочем… Жутко унывал он от этого. – Лицо его скривилось. – Я пытался сказать ему, что все это ерунда, однако не мне говорить подобные вещи… тем более таким церковным господам, как мастер.
– Не важно, кто говорит правду, – ответил суперинтендант. – И я, конечно, не стану делиться информацией с кем бы то ни было. Думается, как и миссис Парментер. Как она сегодня себя чувствовала с утра?
– Сам я не видел ее, сэр, но Брейтуэйт говорит, что она очень расстроена и все переживает вчерашнее потрясение. Однако она – женщина отважная. Вы хотите с кем-нибудь побеседовать, сэр? Я могу позвать сюда мистера Мэлори или мистера Кордэ.
– В порядке любезности можете сообщить миссис Парментер о том, что я здесь, – ответил Питт. – Однако мне нет необходимости беседовать с кем-либо из домашних… благодарю вас. Я бы хотел осмотреть кабинет.
– Да, сэр. Он заперт. У вас, кажется, есть ключ?
– Да, есть, благодарю вас.
– Хорошо, сэр. Вам что-нибудь нужно? Быть может, чашку чая?
– Разве что через час, спасибо, – поблагодарил Томас, после чего извинился, поднялся по черной лестнице и, пройдя по коридору, отпер дверь кабинета.
Комната находилась в том же состоянии, в котором он ее оставил. Возле стола темнели кровавые пятна. Нож для разрезки бумаг оставался в дальнем углу, в том месте, куда упал. Невозможно было усомниться в том, что именно он был орудием убийства… как и в том, что к нему могли прикоснуться еще чьи-то руки. Свидетельство оставалось, однако обсуждать его не приходилось.
Остановившись перед ножом, полицейский замер, пытаясь представить себе вчерашнюю трагедию. Сейчас это было несложно сделать, однако что же происходило между Рэмси и Витой в предшествующие годы? Или, точнее, что произошло с ним? Каким образом сомнения настолько исказили его мышление и ощущения, что из любящего мужа, посвятившего свою жизнь заботе о человеческих душах, он превратился в человека, настолько одолеваемого страстями, что позволил себе вступить в любовную связь с женщиной, которую презирал, да еще под собственным кровом… а когда она принялась шантажировать его своею беременностью, убил ее, после чего попытался убить собственную жену?
Вполне возможно, что ответ заключался в его безумии – одновременно очевидном и совершенно непонятном.
Вернувшись к столу, Томас начал проглядывать сложенные стопками бумаги. Если Рэмси и Вита поссорились из-за писем, таковые должны находиться сверху, так что их можно было легко увидеть. Рэмси находился в кабинете, когда его жена вошла, а значит, она и не искала их: взгляд ее наткнулся на переписку случайно. А после этого у нее не было никакой возможности их убрать.
На самом верху оказалась статья о Святом Павле. Под ней лежал сложенный пополам набросок проповеди по Посланию Святого Иакова под заглавием: «Если же у кого из вас недостает мудрости, да просит у Господа, дающего всем просто и без упреков, и дастся ему!» Еще ниже оказались два коротких письма из заграничных миссий – одно из Африки, другое из Китая. Вновь сложив их в стопку, полицейский посмотрел на поверхность стола. На ней располагался переплетенный в красную кожу томик «Размышлений» Марка Аврелия. Труд философа-стоика, пусть и римского императора, не очень подходил к образу клирика англиканской церкви, однако вполне соответствовал сложившемуся у Томаса представлению о Рэмси. Сухая, смелая и неутешительная мудрость этого римлянина, должно быть, в точности соответствовала философии покойного. Так сказать, это был голос его спутника по жизни. Рядом с этой книгой обнаружилось с полдюжины бумаг, написанных двумя разными людьми. Суперинтендант взял первую, исписанную аккуратным и точным почерком с открытыми греческими «E». Почерк Рэмси. Питт определил это по прочим находившимся на столе бумагам. Он начал читать:
О самая дорогая моя, как могу выразить тебе все то одиночество, которое ощущаю, когда тебя нет рядом? Расстояние между нами неизмеримо, но мысль способна пересечь его, и я могу дотянуться до тебя умом и сердцем в тот краткий миг, за который мне удается найти уединенный уголок, куда могу призвать тебя перед оком моего сердца.
И тогда время исчезает, и мы снова, как прежде, можем гулять и разговаривать. Я могу поделиться с тобой своими мечтаниями, результатами погружения в те истины и смыслы, которые являются нашим величайшим сокровищем. И я более не скиталец среди чужаков, но вместе с тобой в своем доме. Мы дышим одним воздухом, наши души становятся двумя половинками единого целого…
Дочитав до конца страницы, полицейский перевернул ее. Все письмо было выдержано в едином духе и повествовало об одиночестве и разлуке, о единстве умов и сердец, воплощенном в имени Юнити.
Второе письмо было написано тем же почерком, и хотя посвящено оно было другой теме, его текст полностью соответствовал первому письму по духу. Тема одиночества проходила по всему тексту неразрывной нитью, вкупе с желанием соединиться с адресатом, устранив все трудности и препятствия, разделяющие их. Основная эмоция казалась глубоко прочувствованной, но тем не менее окутанной метафорой, несколько педантичной, отвлекающей от крайностей словесного воплощения. Читая письмо, Питт едва ли не слышал аккуратный и суховатый голос Рэмси Парментера.
Третье письмо писала другая рука – торопливая, бурная, полная уверенности. Здесь смысл был вполне откровенным. Начиналось оно со страстного признания:
Мой возлюбленный, я невыразимо тоскую по тебе. Когда мы с тобою в разлуке, я утопаю в бездне одиночества, гибну в ночи. Бесконечная пропасть разверзается между нами. Но я все думаю о тебе, и ни ад, ни рай не в состоянии преградить мне дорогу. Пропасть исчезает, и ты снова оказываешься со мной. Я снова прикасаюсь к тебе, снова обнимаю тебя. И мы – снова единое сердце и одна плоть. Я утопаю в тебе, и вся боль забывается, словно сон.
Сладость времен минувших возвращается со всеми отголосками страстей, надежд и пережитых ужасов. Мы вдвоем воспаряем к звездным высотам истины и погружаемся в неведомые глубины веры, величайшего дара жизни, славы, венчающей вечность. Все мое горе улетает прочь, ускользает от меня, как тени перед утренним солнцем. Мы сливаемся воедино в вечном блаженстве…
Тем же напористым почерком были написаны еще три письма. Ничего удивительного, что Вита Парментер была потрясена и потребовала у мужа объяснений! И что мог он ответить?
Суперинтендант аккуратно положил письма на прежнее место. Он был смущен: собственный разум подсказывал ему, что он оказался неспособным к порученному ему делу. Томас не сумел понять Рэмси, пока тот был еще жив, и тем самым предотвратить его смерть. И он не мог отрицать того, что Парментер вполне мог расправиться с Витой. И ответственность за это также легла бы на него, Питта. Теперь он понимал это дело в еще меньшей степени, чем раньше. Он прочел любовные письма, и нетрудно было понять, что они могли спровоцировать ссору. Она стала неизбежной в тот самый момент, когда Вита увидела их… или если бы их увидел кто-то еще из родных хозяина дома, или даже Доминик. Но почему Рэмси оставил их на столе, где их мог увидеть всякий? И потом, почему, кроме писем мисс Беллвуд, у него оказались и его собственные? Впрочем, он мог извлечь их из вещей Юнити после ее смерти. Однако, обладая хоть каплею здравого смысла, он должен был их уничтожить.
Неужели он все же любил ее или же настолько поддался наваждению, что не мог избавиться от писем, невзирая на ту опасность, которую они представляли? Или отверг все надежды избежать ответственности за свой поступок – и просто дожидался неизбежного?
Тем не менее, глядя на безбрежную страсть, разливавшуюся в письмах, Томас не видел за нею ни Рэмси, ни Юнити. Написанные ими слова соответствовали тому представлению, которое полицейский составил о Парментере, познакомившись с ним лично, и о мисс Беллвуд понаслышке. Но вот чувства, выраженные в этих письмах, не подходили им обоим совершенно. Суперинтендант вообще не мог представить этих двоих влюбленными друг в друга, не говоря уже о подобном накале страстей.
Что свидетельствовало о степени его неудачи в данном деле.
Вздохнув, Питт начал просматривать содержимое ящиков стола, содержавших личные счета и тривиальные для профессии Рэмси письма. По обязанности он прочел их все. Они были написаны в еще более сухой манере, чем ожидал Томас: во всех повторялись те же самые сухие педантичные фразы. Возможно, они были написаны вполне искренне, но в это не позволяла поверить присущая им ходульность.
В следующем ящике оказались другие письма – от самых различных людей, коллег, прихожан и друзей преподобного. Полицейский просмотрел и их. Большинству писем было уже несколько лет: очевидно, Рэмси хранил их ради какой-то эмоциональной ценности. Среди прочих оказалось и письмо Доминика. Читать его значило вторгнуться в личную жизнь родственника, однако суперинтендант погрузился в текст еще до того, как решил, правильно ли это:
Дорогой Рэмси,
Я знаю, что много раз говорил это в наших личных беседах, но тем не менее хочу изложить на бумаге свою благодарность за бесконечное терпение, проявленное вами ко мне. Должно быть, подчас я сильно досаждал вам. Со смущением и виною вспоминаю наши долгие споры, когда я снова и снова повторял одни и те же эгоистичные возражения. Тем не менее вы всегда относились ко мне с непреходящей добротой и ни разу не дали мне оснований думать, что больше цените собственное время, чем меня.
Но, быть может, более ценным, чем ваши слова, был предоставленный вами пример служения людям, находящимся в нужде. Если б я смог однажды точно последовать вашему примеру и собственными поступками дать счастье какому-нибудь человеку, тогда вся жизнь моя обрела бы полноту и радость, к которым пока я всего лишь восхожу.
Высшей моей благодарностью, которая, как мне известно, имеет для вас великую ценность, станет мое стремление быть таким, как вы.
Моя благодарность никогда не истощится.
Ваш преданный друг, Доминик Кордэ
Питт с глубокой печалью сложил письмо. На мгновение он ощутил полное сочувствие свояку, на какое даже не представлял себя способным. Теперь полицейский мог понять его боль, его утраченные навсегда возможности. И неизбывный укор собственной совести.
Рэмси считал это письмо драгоценным, так как годами хранил его среди прочих знаков дружбы, полученных от разных людей. Некоторые из писем были датированы еще университетскими днями…
Писем Виты не было. Возможно, они не писали друг другу, а если все-таки писали, священник мог хранить их в другом месте, например в спальне. Это было не важно.
Суперинтендант заглянул в нижний ящик. Там находились только письма, связанные с профессией Парментера. Некоторые из них имели отношение к той книге, над которой он работал в последние дни. Томас торопливо пролистал их. Все они были короткими и чрезвычайно сухими. Наконец он заметил почерк Юнити и мгновенно узнал его. Ее письмо было датировано концом 1890 года, тремя месяцами назад. Это было ее предложение собственных услуг:
Дорогой преподобный Парментер,
Я прочла вашу последнюю работу с огромным интересом и глубоким уважением к вашей учености, a также к понятным и поучительным объяснениям вопросов, доселе остававшихся непонятными и мне, и, скажу откровенно, тем более ученым, чем я, людям, к которым я обращала свои вопросы.
Я слышала, что вы собираетесь написать еще одну работу, требующую исследований и перевода ранней классической прозы и писем. Я специализируюсь в области арамейского и греческого языков и обладаю опытом работы с еврейскими текстами. К сему прилагаю копии своих дипломов по тематике, отзыв с последнего места работы, а также адреса персон, способных подтвердить мою квалификацию.
Смиренно, но с допустимой без навязчивости настойчивостью, прошу вас принять меня в качестве ассистента в этом чрезвычайно важном предприятии. Полагаю, что обладаю достаточной научной квалификацией, a также готова предположить, что вам не удастся найти помощника, более верующего в результат вашего труда, а также испытывающего восхищение вами, как единственным человеком, способным достойно выполнить его.
Пишу с величайшей надеждой, остаюсь искренне ваша,
Юнити Беллвуд
Сложив это письмо, Томас отправил его в стопку с любовной перепиской. Его смутил один факт. Мисс Беллвуд обращалась к покойному как к незнакомцу, хотя до начала ее беременности оставалось чуть больше шести или восьми недель. Слишком короткое время для развития подобных страстей.
Был и еще один момент. У Рэмси обнаружилась записная книжка – томик в дюйм толщиной, переплетенный в коричневую кожу. Бегло пролистав ее, Питт обнаружил, что это не столько дневник, сколько место записи пришедших в голову мыслей. Пробежав глазами страницу, а потом еще одну, суперинтендант обнаружил, что написанное трудно понять. Некоторые из записей казались сделанными на латыни, другие были, должно быть, сделаны изобретенной самим Рэмси скорописью. Томас решил взять книжицу с собой, чтобы изучить ее вместе с письмами пото́м, когда будет время.
Делать в этом доме ему было теперь нечего. Оставалось проститься с Витой, быть может, переговорить с Домиником, а потом наконец переброситься несколькими словами с Телманом и заняться формальностями. Дела об убийствах Юнити Беллвуд и Рэмси Парментера можно было считать закрытыми – пусть и неудовлетворительным для него образом, но все же закрытыми.
