Шестая глава

Романтичность нутра у меня, к сожалению, неистребима. Например, я долгие годы летними вечерами ходил на свой гребаный канал имени Москвы. Смотреть, как слева, ближе к линии горизонта, на шлюзе поднимаются разноцветные огоньки теплоходов. Причем в здравом уме и на трезвую голову. Это не лечится.

Вот и я сегодня решил помучить мозги на свежем воздухе. После недавнего посещения псевдо-Аксакова район канала, там, где провожают пароходы, совсем не так, как поезда, вызывал у меня истерическую дрожь. Поэтому для освежения мозга надо итить в другую сторону, там у меня пруды. Сто лет назад, годков двадцать мне было, меня с этих прудиков везли в винный магазин в ковше экскаватора. А при советской власти такой способ передвижения как-то не особо приветствовался. Чем тогда эта бодяга закончилась, уж и не помню, но сей казус зарегистрировался в сознании.

Спустившись вниз, я с недоумением обнаружил в почтовом ящике нечто. В красивом звездно-полосатом конвертике, который я с некоторым беспокойством откупорил, было написано:

И дальше следовала подобная мутотень. Я крепко задумался. В последний раз ко мне в письменном виде со словами «Дорогой друг» обращались, э-э, в 1984 году. И ничем хорошим это тогда не закончилось. Мысли о мирной прогулке по местным прудам сразу растопырились и зачахли. Я дошел до магазина, взял пива, сел на лавочку и принялся думку думать.

Советская власть у меня внутрях неистребима. Так же как и гребаная романтичность. Интересно, что же следует из этих двух предположений?! Да ничего из этого не следует! Я сразу вспомнил, как в этом чертовом восемьдесят четвертом служил в ракетных войсках стратегического назначения. После того как бросил иняз, меня, естественно, загребли в ряды. Так вот, мой однокурсник Виталик послал мне в сверхсекретную часть в Белоруссии письмецо с двумя бумажками. Одна из них представляла бланк госдепа США со всеми печатями и раскорячившимся вражиной-орлом, на котором было мило так написано: «Дорогой друг Николай! Благодарим вас за сообщенные нам сведения, представляющие для нас чрезвычайнейший интерес…» и т. п.

Другая представляла собой копию чека на двадцать тысяч долларов в каком-то мексиканском банке.

После этой весточки я ежедневно с полгода вместо ударной службы на благо Родины сидел в кабинете местного следователя КГБ и писал объяснительные записки. Ну как было объяснить, что этот шутник-однокурсник свистнул копии бланков в «Интуристе», где работал, стер половину и закорячил меня!

Потом, конечно, все выяснилось. Виталика в Москве турнули с работы, и все постепенно утряслось. Но я то уже был на грани признания в шпионаже в пользу Америки! И в пользу Нижнего Тимора! И Заднего Занзибара!

Так что от писем, посланных американскими товарищами, я ничего хорошего не ждал. Где они вообще раскопали мой адрес?! Может, в архивах Лубянки, где покорно желтеют протоколы моих допросов?! «Дорогой друг», блин!

Нервы что-то стали ни к черту! А может, правда сходить? Не покусают же. КГБ давно кончился, как и Советская армия. В Кусково, в парке-то, красиво и хорошо. Свежий воздух оживляет тягу к прекрасному. Не к празднику американскому, конечно, а там Шереметевский дворец XVIII века и все такое. Все, надо двигать. С кем? Одному скучно. Хотя роль отца-воспитателя уже слегка действовала мне на то, что в медицинской энциклопедии называется нервами, понятно, что ехать надо с Вероникой. А еще? Тут два пригласительных, на два лица. Опять Годунова? Да хватит мне одной рыбалки! Ладно, придумаю по дороге.

Я мирно качался в троллейбусе по Ленинградке. Поездки на этом виде общественного транспорта всегда приносят некоторое успокоение и смягчение моих нравов. На остановке под домом народа садится мало и можно спокойно занять благостное место у окошка и наблюдать мелькающий бардак из-за стекла. Пусть я прокатаюсь часа на полтора больше, но зато нет ужасов нынешнего московского метро. Да и спешить-то особо некуда. На разгуляй в Кусково я по-любому успею.

Опять же персонажи вокруг. Я наблюдал как-то зимой два чудесных эпизода. После того как в троллейбусах ввели, забыл, как называется этот ящик, в который надо пихать билетик, водители просто озверели. Однажды в центральную дверь вошел розовощекий такой мент-курсант. Ну, вошел и вошел. Делов-то на кучку гороха. Но мент прошел-то не в ту дверь и не сунул билетик в устройство. Увидев такой волюнтаризм, водительша-хохлуха аж подпрыгнула. Тормознув машину на самой развязке у «Сокола», она, гортанно заорала, схватила веник – откуда у нее в троллейбусе веник? – и бросилась на юного мента.

– Какого собачьего уха! – возопила водительша. И это была единственная понятная фраза. Далее шел невразумительный набор малоросских народных мудростей и прибауток про коварных ежей-москалей, коварно влезающих в задний проход честных украинских селянок.

Бедный ментяра, даже мне стало жалко его, от обиды чуть не пустил слезу, когда хохлуха одним мастерским движением схватила его за курсантский погон, развернула и дала такого пендаля, что тот через мгновение воткнулся головой в придорожный сугроб!

Водительша победно, как священную хоругвь победы, воткнула веник рядом с рулем и торжествующе дернула троллейбус дальше. Народ испуганно примолк, и в машине было непривычно тихо аж до следующей остановки.

А второй эпизод был прямо противоположен предыдущему. Здоровенный мужик, по пьяности приближающийся к хламу, тоже вошел в центральную дверь без билета и радостно запел что-то лирическое из Эдуарда Хиля. Водитель, уже мужчина, а не хохлуха, остановил машину, вбежал в салон и начал орать. На что амбал добродушно улыбнулся и треснул ему по роже. Отчего тот, делая сложные акробатические кульбиты, мгновенно зарылся в соплях в горячем снегу. Тут уж народ не молчал:

– Верните водителя! Нам ехать надо!

На что пьяный честно извинился, дескать, горячку спорол, вышел на улицу, схватил лежащего без чувств водилку, аккуратно внес и водрузил, как чучело, на рабочее место. Через некоторое время мы и впрямь поехали.

Наконец, прокляв все пробки на Садовом кольце, я меланхолично дополз до Последнего переулка. Именно здесь, в самых центрах, между Сретенкой и Цветным бульваром, еще в мае, я поселил незабвенную воспитанницу. Хоть комната в коммуналке, но это все равно отлично.

– Коль, привет, чё не позвонил? – радостно прыгала Вероника еще в коридоре.

– Ну чего, собирайся-одевайся, – бухнулся я на потрепанный древний диван, переживающий, видимо, двадцать пятую молодость от вселения горячего тела новой постоялицы.

– Я сейчас, – радостно отозвалась девушка и начала без промедления скидывать одежды и рыться в своих тряпках.

Я для приличия, не свин же, даже отвернулся. Вероника это заметила, хихикнула и стала нарочно ходить перед моей рожей, сверкая сиськами и растопыривая попу. Я продолжал делать вид, что разглядываю комнатуху. Был какой-то хозяйский шкаф эпохи сталинизма, убогий письменный столик, с полочкой наверху, на которой громоздились мои каштанки и джекилондоны. Над диваном была прикреплена на булавках страничка из «Утреннего экспресса» трехлетней давности с моей фотографией. Там я радостно хватаю за сиську очередную претендентку на звание «Грудь России». Заметив мой интерес к девушке на фотографии, Вероника нахмурилась, перестала изгибаться и начала сурово влезать в трусы.

– Я, Коля, вот о чем подумала. Вот если бы ты на мне женился, я бы родила тебе дочку. Потом она бы выросла и стала красивой. И ты бы стал немедленно к ней приставать. А это так обидно! Для меня это была бы такая трагедия, что променял меня на молодую. Может, лучше и не начинать?!

– Знаешь, девушка, вот эта твоя фраза единственная здравая мысль за последнее время, – поперхнулся я. – Все, давай активнее, надо ехать в Кусково, на американскую годовщину.

– Куда скажешь, куда скажешь, – причесывалась она. – А там интересно будет?

– Обхохочешься! – мрачно сказал я, видимо предчувствуя недоброе. В какие такие времена у меня мирно заканчивались прогулки с романтическим позывом?!

У входа в парк узлилась очередь к кассам. Люди сосредоточенно и серьезно пихали всех, кто пытался хоть намеком высказать намерение пролезть вперед. За железно-парковым забором на страждущих снисходительно поглядывали клоуны в костюмах инопланетян, консервных банок кока-колы, динозавров и прочих Микки-Маусов. Подобное оживление нашего народа, вожделеющего прикоснуться к американизму, я наблюдал только в 1976 году, в Сокольниках, на выставке «200 лет США». Но тогда это было хоть как-то объяснимо. Железный занавес и все такое. Джинсы «Левис» по двести рубчиков, а то и по двести пятьдесят, сигареты «Мальборо» по пятнашке, и это при средней зарплате в сто двадцать рублей. Модные целлофановые пакеты с той выставки продавали по пятерке. Которые, если пачкались, для удлинения срока жизни стирали хозяйственным мылом. Хватало года на два. Но сейчас-то почему?!

– Эх, до чего дошел русский народ богоносец! – вздохнул в душе я. – Или богоборец?! Как правильно-то?! Эх, мозги-то не варят совсем.

Я глазами поискал своего приятеля Андрея Раввинкина, который после моего долгого убалтывания все же согласился сопровождать нас.

– Но только две водки, именно две, не меньше, ты же понимаешь, как это важно, в этом вся стратегическая суть похода, выпьешь водочки – в глазах такая блажь наступает, и потом хоть американцы, хоть мадагаскарцы… – воодушевленно нес мне час назад по телефону Андрюха. – А нет двух бутылок – даже и не мечтай, я сам лучше по-стариковски куплю четвертинку и пойду гулять в свой парк, Измайловский! Ну, ты же понимаешь, как я ценю нашу дружбу и общение! Но без водки никуда не поеду! Я ради тебя, старого друга, готов все сделать. Куда угодно поехать, хоть на Северный полюс, хоть в Кусково! Только скажи. Но без водки ни-ни, не поеду! Да и не забудь взять плавленых сырков. Для романтики. Но главное, водки.

Раввинкин уже полулежал под дубом. Вместо здрасте, он взволнованно замельтешил:

– Как жить?! Вчера решил выпить четвертинку. Ну, как обычно, ты ж понимаешь! Купил. Решил к этому присовокупить пару пива. Стою у ларька, размышляю. Дело-то ответственное. Вдруг не то купишь. Подходит барышня. И мило так, с задумчивостью, говорит: «Молодой человек, можно вас угостить пивом?» Я аж подпрыгнул, если бы умел прыгать. Во-первых, молодой человек! Это в мои-то годы, неумолимо приближающиеся к полуночи. Ну, к полтиннику! И потом, это же какая экономия! Короче, я расцвел сиреневым цветом. Она и правда купила четыре «Баварии» и поволокла меня в Измайловский парк. Мы сели на бревно. Болтаем. Вокруг машут крыльями птички и стрекозы. Цветочки-лепесточки что-то задумчиво блеют на ветру. Настроение – лепота. Я до того расчувствовался от халявного пива, что предложил ей выпить мою четвертинку! Выпили. Анжелика ее вроде зовут. Светленькая такая. Я, как воспитанный человек, ну, ты меня знаешь, только минут через двадцать после знакомства решился ухватить ее за попу. Так что ты думаешь?! Она сразу хрясь по роже! И орать! Я, мол, лесбиянка! Мол, думала, вы приличный человек! Мол, и вообще, у меня муж есть! Заплакала и убежала.

Раввинкин, горестно покачивая головой, достал дежурную, уже початую, четвертинку и резко глотанул.

– Вот и верь после этого женщинам. Водки взял? А это кто с тобой?

– Взял, взял. А это Вероника. Моя сотрудница.

– Ну, рад. А вы часом не лесбиянка? А в принципе мне уже все равно. Водка-то есть!

Все пространство вокруг Шереметевского дворца в парке было заполнено черт-те чем. И кем. Это напоминало вечера отдыха в санатории времен развитого социализма. Люди бросали на меткость палочки в какую-то дырочку. Бегали в мешках. Где-то вдалеке даже перетягивали канат. С американским флажком, естественно, в виде маркера, посредине веревки. От изобилия звезднополосатости перед глазами плыли сине-красные круги, напоминая о психологических тестах для поступления в дурдом.

Дебильноватый гражданин с бороденкой а-ля антилопа гну, в цилиндре, в полосатом сюртуке стоял на ходулях и проводил викторину по знанию американской истории. При мне немолодая уже среднерусская бабища расплакалась, когда не смогла ответить на элементарнейший вопрос: когда компания «Кока-кола» перешла на выпуск жестяных банок? Чтобы ее хоть как-то утешить, соратник этого ходульника, маленький толстый американец в шортах на ляжках, улыбаясь, подарил ей воздушный шарик с надписью этой самой колы. Бабища расцвела и поскакала вдаль.

Вокруг ходили какие-то непонятные существа в костюмах инопланетян, динозавров, мышей, макдоналдсов и прочей нечисти. В полотняных палатках давали подписывать петиции в поддержку какой-то резолюции американского конгресса. Причем у палаток стояли очереди из наших людей, жаждущих поддержать свободу выбора американцев. Все это мероприятие происходило под надзором гвардейцев, бьющих в барабаны, в форме времен войны Севера и Юга. Со стороны это напоминало, ну, скажем, очередь крепостных крестьян, идущих по доброй воле к барину на порку. Да, очень занимательно было и то, что за кока-колой тоже стояла огромная очередь. Хотя в тридцати метрах, за территорией парка можно было купить то же самое в любом ларьке. Как тут не задуматься о загадочной русской душе?!

Пока я из любопытства шнырял в поисках приключений, Вероника с Раввинкиным уже расположились на травке. И оживленно беседовали, точнее Андрей размахивал руками, а девушка только кивала. Подходя, я услышал только концовку их дискуссии.

– Да все бабы шлюхи! – обреченно опустив шнобель в пластиковый стаканчик с водкой, выдохнул Андрюха.

– Ну не скажи, не все, – воодушевленно отвечала ему перевоспитываемая проститутка Вероника. – Я вот, например, мечтаю всю жизнь любить только мужа и умереть в один день…

– Как Чаушеску! – внес некоторую пошлость в их одухотворенную беседу я. – Мне-то хоть немножко оставьте.

– Вот-вот, – несколько оживился Раввинкин. – Кстати, о Чаушеску! Вчера приходит ко мне в гости сосед Саша. С пятнадцатого этажа. Невменяемый. Как обычно. Принес водку. Выпили-закусили. Я ему: «Скажи, Александр, почему у тебя дома никаких животных нет? Ты что, их не любишь, что ли? Вот у меня кошка Муся, например, есть».

А этот идиот выпучил глаза и говорит: «А я сам животное!»

Ну, конечно, выпили еще. Я уж давно забыл, о чем говорили. Прошло около часа. Саша собрался идти в магазин. Перед самой дверью резко обернулся и, словно очнулся, выпалил: «Млекопитающее!»

А ты говоришь, Чаушеску!

Я выпил водки. Потом еще.

К моему уху склонилась Вероника и несколько испуганно зашептала:

– Коль, а он правда, что ли, работает на телевидении?! Продюсер по новостям на самом главном канале?!

Я утвердительно дернул головой. Вероника тоже, но в другую сторону. Типа, ох!

Раввинкин жил какой-то автокефальной жизнью. То разговаривал сам с собой, то вдруг требовал нашего повышенного внимания к высказанной им очередной околесице.

– Ну вот, я и говорю. Значит. Чем отличается нормальная женщина от шлюхи. Объясняю. Нормальную женщину можно купить, не знаю, любовью, искренностью, самопожертвованием, да даже деньгами, в конце концов, ничего дикого! А шлюху купить нельзя, ее только можно взять в аренду! Вот я и говорю. С женщинами, значит, надо вести себя как с кавказцами! Если в начале общения, при знакомстве, ну, когда первый раз трахнул, понимаешь меня, дал слабину, все! Будут считать тебя мурлом тряпочным, сядут на шею и вообще! А если показал силу и мощь или хотя бы равнодушие, то будешь уважаемым человеком. Почти пионером-героем! А то тут звонит одна шлюха из борделя любимого, ну, на Рождественском бульваре, ты знаешь, и говорит, так взволнованно прям: «Андрюшенька, милый, я так по тебе соскучилась, так хочу тебя видеть… Давай хоть ненадолго встретимся, ну хоть по две пятьсот!» Это как называется?! Скажите мне, ну где интимность существования?! Где самообитание души и сердца?!

Дальше его вообще понесло в глубь веков. Он непостижимым образом связывал свою непреодолимую тягу к борделю на Рождественском с тем, что, по архивным данным, именно там был ранен князь Пожарский во время битвы с поляками в Смутное время.

Между тем веселье в парке набирало обороты. Люди водили хороводы вокруг убогой, отдельно стоящей березки, украшенной маленькими американскими флажками. Наиболее отважные выстроились в очередь к воздушному шару той же расцветки, который на предохранительной веревочке должен был вскорости взмыть в небо.

В динамиках играла миллеровская «Серенада Солнечной долины». Очень уважаемая мной мелодия. Лет десять назад я очень любил кафешку при консерватории. Там был прекрасный тапер. Василий вроде. Или Александр. Когда я заходил, он без слов начинал играть Гленна Миллера. Это было всегда неожиданно, приятно, но вполне объяснимо. Я по пьянке в него столько денег вбухал, заказывая мелодии, что на эти деньги можно было легко содержать Большой симфонический оркестр! Да, между прочим, в этом общепите стоял настоящий рояль Чайковского. На котором, собственно, и бренчал Василий. Или Александр. Рояль в свое время хотели перевезти куда-то в музей, но то ли машины не было, то ли завхоз запил, и его временно поставили в кафе, чтоб потом далеко не тащить. И естественно, забыли. Ну и стоял он там успешно лет шестьдесят. Сейчас не знаю. Давно не был.

– Я тоже хочу на шарике покататься, – заскулила Вероника. – Это же так здорово… Можно я схожу, а?

– Ни в коем случае! – очнулся и хватанул еще водки я. – От меня ни на шаг! Кругом же американцы! Американские! Неизвестно, что выкинут в следующую минуту! И вообще, если будешь постоянно скулить, честное слово, пойду в зоомагазин, куплю удава и попрошу его, чтобы он тебя удавил!

– Да, да, – закивал Раввинкин. – За сырками плавлеными придется идти. Я же предупреждал, что водки не хватит!

Я уже перестал понимать загадочный ход мыслей Андрея, поэтому обреченно махнул рукой, допил остатки водяры и лег отдыхать. Здоровая Андрюхина спина уже маячила вдалеке. Вероника, как умная Маша, достала книжку и принялась, грызя яблоко, смотреть на страницы.

Потом я закошмарил. И увидел огромные желтые ботинки. Потом потряс головой, пытаясь вспомнить, к чему куролесятся во сне бреды про желтые ботинки. Мозг не давал ответы. Лишь проигрывал старенькую и любимую песенку Жанны Агузаровой – «Эти желтые ботинки шагают быстро па-асфальту…» Чего-то там, тыр-пыр, «а ты мимо проезжаешь в «чайке»!» На этом я очнулся и открыл глаза.

Голова моя очень комфортно лежала между двух объемистых сисек, аккуратно обрамленных коротенькой желтой маечкой. Посмотрел вниз. Ноги, по всей вероятности, принадлежащие тем же великолепным сиськам, были обуты в смешные сапожки того же радостно желтого цвета.

– Ах, как все занимательно происходит… – удовлетворенно отметил я.

Чуть скосив глаз, я утвердился в мысли, что и ноги, и пышный бюст, и даже голова принадлежат одному человеку. И этот человек – моя старинная знакомая Юлька. Единственно приличный человек на всем телевизоре. Спорт она ведет там. Раввинкина я не считаю. Только я хотел брякнуть, мол, привет, Юль, какими, мол, судьбами, как я рад, и вообще… Как вдруг понял, что, собственно, уже давно разговариваю. Причем весьма оживленно, судя по внимательному выражению лица какого-то лысоватого урода напротив. По завитушкам волос, падающих на большие и добрые уши, я сразу понял – американец!

Я прислушался к своей речи, но, кроме «ээээээээ…», «ууууууу!» «ааа-хаааа…», «Нуууу, ессееественоооо!», разобрать ничего не мог.

– А што фаш товарищ, какой язик говорить? Я русски язик хорошо понимать. Я проффесор лингвистик университет Тшикагоу. Но это, ноу, не есть руски язик!

На что умная Юлька, посветив профессионально честным телевизионным лицом, ляпнула:

– Дорогой вы наш профессурошка американский! Хреново тебя в твоих Штатах учили! Ай-ай-ай! Конечно, ежику понятно, что это не русский язык! Перед вами отдыхает на свежем воздухе Николай Меркулов! Единственный в мире человек, свободно разговаривающий на древнем, ныне исчезнувшем, арамейском языке! Специалист мирового масштаба! Национальная гордость России!

Профессора хватил кондратий до такой степени, что он схватил стакан, который Раввинкин на секундочку поставил на травку, и залпом выпил.

– Оу, год! Как я не догадаться сразу! Арамейский язик изобиловать длинные гласные! Май год! Это же язик, на котором говорит Джизус!

– Ну да. Обычное дело, – спокойно вырвал из ослабших американских ручонок свой стакан Раввинкин. – Сейчас он просто немного устал после пресс-конференции по итогам его семинаров в Израильском государственном университете.

– ИГУ, сокращенно, – добавила, не меняясь в лице, Юлька.

Профессор опять схватился за лысину и за стакан. Я готов был расцеловать Юльку: неча всяким дебилам лезть к нормально отдыхающим русским людям. Но до ее лица было ох далеко, сантиметров сорок, и я принялся радостно облизывать ее маечные груди, отчего она радостно смеялась. Профессор встал и, пошатываясь, смешался с толпой окружающих. Я уже деловито встал на карачки и принялся целовать ее ноги в сказочных желтых сапогах. Я поднимался все выше и выше. Уже вдалеке, в волшебном подъюбочном пространстве показалась мерцающая белыми кружевами волнующая линия трусов. Со стороны я напоминал шелудивого бобика, который обнюхивает нежные, молоденькие деревца, перед тем как пописать. Уже пошли восхитительные бедра, но в тот момент, когда я уже спинным мозгом почуял тревожный аромат женского тела, Раввинкин толкнул меня в плечо и перед моей рожей появилось не прелестное нечто Юльки, а пластиковый стакан. Я его схватил и судорожно выпил. И сразу резко потемнело вокруг. На холмы Грузии, блин, легла ночная мгла…

Я очнулся на диване. То ли светало, то ли вечерело. В эти летние дни не поймешь. Светло почти постоянно. С некоторым напряжением пошевелил конечностями. Шевелятся, это, конечно, плюс, но чувствуется какая-то чужеродная тяжесть. Не привычно водочная, нечто иное. Волоча конечностями, пополз в ванную. Кот, увидев меня, изогнулся, зашипел и бросился на балкон. За спиной что-то предательски ухало, волочилось и тянуло брякнуться на спину. Я взглянул в зеркало. Там отразилась жуткая зеленая морда. Причем с зелеными же ушками на макушке и с таким же отвратительным по очаровательности гребешком поперек башки.

– Все, допился, – всерьез заскулил я.

Сделав нечеловеческое усилие, обернулся на тянущую в районе копчика тяжесть. За мной метра на полтора-два волочился мерзкий, не то слово, омерзительнейший, пупырчатый хвост. Конец его даже скрывался за углом коридорчика.

Я вздрогнул от ужаса.

– И-ди-от! – отчетливо и по слогам сказал я, когда, замирая от страха, повторно взглянул в зеркало.

В ответ довольно мило смотрела мордочка динозаврика из спилберговских сказок. На мне был тот самый костюмчик из резины, вонючего пластика, с дурацким хвостищем, в котором вчера щеголяли клоуны на праздновании годовщины независимости Америки. Несколько запыленный, местами залитый не пойми чем, с порванной коленкой, лапой, блин, лапой, он зримо свидетельствовал о степени моего падения. На груди была приколота булавкой визитка. Ричард Майлз. Профессор лингвистики. Университет Чикаго. США.

– И что же я, прямо так ехал домой?! Через всю Москву?!

Матерясь и похмельно рыдая, я сдирал с себя шагреневую кожу моих лирических прогулок. Перед тем как вновь отрубиться в небытие, я все же глотнул холодильничного пива и дополз до мусоропровода. Шкура динозавра, издав на прощание аромат протухшего противогаза, с уханьем шмякнулась в помои истории.