Глава пятнадцатая
РИМ, ОТКРЫТЫЙ ГОРОД
69. В гостях у великой актрисы
– Самолет совершил посадку в аэропорту Рима. Температура воздуха за бортом двадцать четыре градуса…
Из зала прилетов я позвонил в отель «Модильяни».
– Это Лонов. Мне нужен номер.
– Здравствуйте, синьор Лонов. Для вас у нас всегда есть номер. Подождите, пожалуйста.
Через минуту:
– Тот же номер, в котором вы останавливались в прошлый раз, вам подойдет?
– Конечно.
– К сожалению, он освободится только в двенадцать. Вы знаете, у нас отъезд до двенадцати, а приезд…
Это я знал.
– Хорошо. Я буду в двенадцать.
На этот раз я возьму машину в рент, не хочу зависеть от посольских.
В «Ависе» дама в форменном кителе встретила меня очаровательной улыбкой.
– «Альфа-Ромео» вас устроит?
Да, устроит.
Пять минут на оформление – и дама протянула мне связку ключей.
– Машина темно-зеленого цвета. Сектор А в третьем ряду.
Я посмотрел на часы. Девять часов. Надо убить три часа.
– Я могу от вас позвонить?
С той же очаровательной улыбкой дама протянула трубку.
Я набрал номер и сразу же услышал знакомый голос великой актрисы.
– Могу я к вам заехать?
– Вы знаете адрес? Вы за рулем?
Адрес я знал. И был за рулем.
* * *
В дверях меня встретила дама средних лет в строгом сером платье:
– Синьора ждет вас на террасе.
Сначала широкая лестница, потом анфилада комнат: то забитых старинной мебелью, то пустых, как музейный зал, с картинами на стенах. Проскользнув через украшенную замысловатым орнаментом дверь, мы подошли к еще одной лестнице. Спустились по ней и оказались на веранде.
Электра и еще две дамы сидели в соломенных креслах и смотрели телевизор. Все трое были в черном. Электра встала. Тяжелое платье, массивное коралловое ожерелье, карминовые губы делали ее грузной и властной.
– Не пугайтесь, что мы в черном. Днем едем на похороны.
Значит, министр культуры умер. Интересно, кого назначат?
Другие дамы, одна с пышными рыжими волосами, обрамлявшими широкое лицо, в кружевном черном платье, другая в очках, с аккуратной короткой прической, в строгом черном костюме, повернулись ко мне и с интересом принялись меня рассматривать. Электра, неверное, уже успела надлежащим образом меня представить.
Меня усадили в соломенное кресло, и хозяйка познакомила меня с дамами. Рыжая оказалась писательницей, дама в очках – театральным критиком.
Писательница показала на телевизор:
– Господин Ельцин ведет себя как настоящий герой. Мы его явно недооценивали.
– Я еще не знаю последних новостей, – признался я.
– Господин Ельцин с танка обратился к народу. И это было замечательно. Жалко, что мы слышали только перевод. Я убеждена: в подлиннике речь звучала значительно сильнее.
Как по заказу, на экране появился Ельцин. Дамы замерли. Русская речь ворвалась в комнату:
– … Мы абсолютно уверены, что наши соотечественники не дадут утвердиться произволу и беззаконию потерявших всякий стыд и совесть путчистов.
Ельцин говорил медленно, и переводчик СиЭнЭн успевал подумать, прежде чем переводить.
– Мы не сомневаемся, что мировое сообщество даст объективную оценку циничной попытке правого переворота…
Писательница повернулась к мне:
– Мировая общественность действительно может что-нибудь сделать?
– Что мы можем сделать? – перебила ее дама-критик.
Я обратил внимание на Электру. Из-под полуприкрытых век она внимательно следила за мной. Я понимал: она прежде всего хочет понять, на чьей стороне я. Ну что ей сказать! Если те, кто вышел к Белому дому, победят, что будет со мной, с моей работой, я не знаю. Зато если победит мое начальство, я буду в служебном выигрыше. Как говорится, попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй.
– Хотите кофе? – спросила Электра.
Я утвердительно кивнул, и через минуту она явилась с ярким подносом и протянула мне чашку. Потом принесла кофе дамам.
На экране телевизора появилась реклама, дамы дружно вздохнули и разом повернулись ко мне.
– Мы сегодня должны ехать на похороны. Настроение не самое веселое, – вздохнула дама-писательница. – Кладбище – это вечность. Наше приближение к вечности. Наше единение с ней. Есть очень-очень красивая теория.
Она удобно устроилась в кресле.
– Уж не знаю, так ли все на самом деле…
У нее был густой приятный голос профессиональной рассказчицы нравоучительных историй для детей.
– Это вы о той истории, которую рассказывали мне на прошлой неделе? – вмешалась дама-критик.
– Это не история, а теория. Научная. Ученые говорят, что сон – это торможение нервных клеток…
Она бросила неодобрительный взгляд на даму-критика. Теперь она стала похожа на учительницу математики, которая отрешенно изрекает математические истины, не будучи полностью уверенной, что вся их премудрость войдет в головы учеников.
– Смерть – это полное отмирание всех нервных клеток. Не клиническая, после которой человека еще можно оживить, а биологическая, И если согласиться с тем, что отмирание клеток во время биологической смерти – явление, аналогичное торможению клеток во время сна, то можно предположить, что в момент смерти человек видит сон. И последний сон будет казаться умирающему во столько раз длиннее обыкновенного, во сколько раз количество клеток, отмирающих при смерти, больше количества клеток, тормозящихся во время сна.
Низкий голос писательницы обволакивал. Мне даже стало как-то не по себе.
– Это колоссальная цифра. Если подсчитать, то получится, что пять минут между клинической и биологической смертью покажутся умирающему двадцатью пятью веками. Вы только представьте себе: двадцать пять веков! Не двадцать пять лет, а двадцать пять веков. А разве это не означает, что человек вечен? И стоит ли после этого бояться смерти? Так будет для каждого из нас. У каждого будут свои двадцать пять веков. Сладкие сновидения увидят те, кто не совершил в жизни ничего предосудительного. Страшны и полны кошмаров будут сны тех, у кого нечиста совесть. Не означает ли это, что грешнику уготованы двадцать пять веков ужасов, угрызений совести, страха, ада, а праведнику – двадцать пять веков райских снов, сладких встреч с близкими? Глупым людям – немудреные мелкие горести и радости. Великим – двадцать пять веков, полных мыслей и открытий.
Она замолчала. Потом заговорила снова, но теперь голос у нее уже был другой, обыкновенный, без эмоций:
– Так это или нет, кто скажет!
Электра встала и открыла дверь в сад. Я понял, что она хочет поговорить со мной наедине. И поднялся тоже. Мы вышли в сад.
– Вы приехали ко мне, чтобы по заданию своего начальства просить поддержать этих мерзавцев?
– Да. Я получил такое указание.
– Я хочу слышать ваше мнение. Не мнение вашего начальства, а ваше.
– Я не знаю. Я согласен на все, лишь бы избавиться от Горбачева.
Электра помолчала. Потом резко повернулась к мне:
– Что я должна сделать?
– Осудить путчистов. Сказать мне, что порываете с нами. И наговорить массу грубостей.
– Считайте, что я вам это сказала.
– Выгнать меня, наконец, – я не переворачивал пластинку.
– Я вас выгоняю. Только не уходите.
Я хотел продолжить, но она остановила:
– Может быть, вам лучше остаться у нас в стране?
– Я еще не решил.
– Если вам будет нужна моя помощь…
Она подошла ко мне вплотную, и я почувствовал дурманный запах ее духов и помады.
– Если вам будет нужна моя помощь, вы можете обратиться ко мне при любых обстоятельствах. При любых обстоятельствах.
Она была близко-близко. Я опустил глаза. Я не знал, что делать: Кики, Лоретта, Ася, здесь все просто. Но великая актриса…
Она как будто поняла, шлепнула меня по плечу:
– Пошли к моим дамам. А мои слова запомните. Я ваш друг. Друг при любых обстоятельствах.
Мы вернулись на террасу.
Там продолжали спорить о теории дамы-писательницы. Дама-критик, судя по всему, была убежденной материалисткой:
– Я проконсультировалась у специалистов по поводу вашей теории. Они утверждают, что с научной точки зрения как раз все наоборот. Сновидения возникают тогда, когда отдельные участки головного мозга остаются незаторможенными.
Но Электре теория понравилась:
– Не разочаровывай меня.
На экране снова реклама.
Я посмотрел на часы. Пора. Я встал.
– Жалко, что вы быстро уходите, – жеманно процедила дама-писательница.
– Действительно очень жалко, – деловито отозвалась дама-критик. – Сейчас очень интересно послушать человека из России.
Я остановился у дверей:
– Кстати, про историю со снами. Один мой друг, человек совершенно праведный, подъехал к бензоколонке заправить машину. А колонка возьми да взорвись. И он вместе с ней.
– Ну и что? – дама-писательница удивленно подняла брови.
– А то, что бедняга остался без нужных пяти минут и без двадцати пяти веков блаженства. Так что всего в жизни не предусмотришь.
70. Даже у длинных историй бывает конец
В гостинице я был в половине первого. Сразу же позвонил в посольство. Тростников уехал домой обедать. Домашний телефон его я знал.
– Как в отношении семги под малиновым соусом?
Он все понял и не спросил, кто я.
– За вами заехать?
– Я за рулем. Через сколько будешь?
– Через двадцать минут.
Тростников появился через полчаса.
– Десять минут ушло на объяснение жене? – спросил я.
– Она очень неправильно поняла события в Москве. – Он засмеялся. – Считает, что нам теперь работать не надо.
– Не могу сказать, что я очень уж другого мнения. Но все-таки.
– Я задержался, поскольку ездил в посольство, на всякий случай прихватил ваш швейцарский паспорт и документы к нему. Подумал, могут вам понадобиться.
Молодец, просто молодец.
– Как вы и сказали, отлет из Монреаля и прилет в Рим проставили.
Я взял документы.
– Где Кузякин? Не объявлялся у вас?
– Нет. Не объявлялся.
– Что-нибудь особенное произошло в посольстве за два-три дня до московских событий?
– Ничего.
– Припомни. Что-нибудь необычное.
Он покачал головой.
– Ладно. Прости. Возвращайся к жене.
– А вот это уж нет. Перекусим – и в «партком»?
– Перекусим – согласен, а в «партком» как-нибудь в следующий раз.
* * *
После обеда я отправился в отель. В три вышел на улицу и из автомата вблизи площади Испании позвонил Лоретте в госпиталь.
– Я хочу…
Она меня оборвала:
– Приезжай прямо сейчас к госпиталю.
Это что-то новое. И вряд ли приятное.
Лоретта ждала у входа.
– Идем.
Мы прошли молча шагов десять.
– Садись.
Я сел на скамейку.
– Два дня назад меня вызвал директор госпиталя. Виктория донесла, что ко мне ходит русский и я устраиваю ему встречи с каким-то человеком.
Она замолчала. А я подумал: «Надо сегодня же отсюда убираться». Лоретта продолжала:
– Я объяснила ему, что знаю тебя много лет, с тех пор, когда еще была в Движении юных коммунистов у д’Алемы, и что организую тебе встречи с мужчиной. Потому что ты… любишь мужчин.
От удивления я раскрыл рот.
– Ты можешь предложить что-нибудь другое?
Ничего другого предложить я не мог.
– Я объяснила ему, что у вас в стране за мужеложство сажают в тюрьму и ты очень боишься…
– Ну и что он?
– Понял. Сказал мне, чтобы я ни в коем случае не сообщала в полицию. С Викторией он сам разберется, но посоветовал мне пока с подобными свиданиями повременить. Я согласилась.
– Правильно сделала.
– Правильно сделала еще и потому, что вчера ко мне без предупреждения явился Крокодил. Сказал, что уезжает в Австралию. Я спросила, надолго ли. Он ответил, что навсегда и пришел прощаться. Просил передавать тебе привет.
– Он говорил что-нибудь особенное?
– Нет. Он был всего десять минут. Объяснил, что больше не может, и так рискует. И еще… Я бы просила тебя, Евгений, мне больше не звонить. Во-первых, потому, что я помогала одному строю, другому помогать не намерена. И во-вторых… у меня есть друг. Я немолода…
Я все понял.
– Спасибо за все. Нет ничего бесконечного.
Она встала и пошла. Не оглянувшись.
И действительно ничего бесконечного нет.
* * *
Плохо. Очень плохо. И то, что меня сдала Виктория, и то, что сбежал Крокодил. Нет гарантии, что завтра Виктория не донесет в полицию. Но на сегодня, по крайней мере, я могу быть спокоен. Хотя надо уезжать отсюда. И побыстрее.
Я поехал к Капитолию. Удачно припарковал машину и прошел до форума.
Из форума можно пройти в Джаниколо. В отличие от форума, там всегда мало народа. Можно спокойно пройти по старинным античным улочкам и еще раз подумать о суетности повседневных забот.
Вернулся я в отель поздно вечером.
71. Павлин
Утром я пошел завтракать, а, когда вернулся, портье предал мне записку: «Позвоните Володе».
– Что вы скажете в отношении «парткома»?
Одиннадцать утра. Рановато.
– Через полчаса буду.
* * *
– Евгений Николаевич, может быть, это и неважно. Но вы спросили, не было ли в посольстве чего-либо необычного в последние дни. Я вспомнил, что в пятницу посол запросился на прием к министру иностранных дел и поехал без переводчика. Странно.
Это действительно странно.
– Он потом записал беседу?
– Да. Но не показал никому, сразу отправил в Москву.
– И что было в той беседе?
Тростников рассмеялся:
– Ничего особенного. Лично министру. Ваше задание относительно поставки продовольствия выполнил. Получил принципиальное согласие. О дальнейшем буду информировать.
– Есть какие-нибудь идеи?
– Никаких.
– Что говорят посольские?
– Ничего. А им вообще на все плевать.
– Посол говорит на каком-нибудь языке?
– Только по-русски и то очень плохо.
– Значит, переводчик был с итальянской стороны.
– Очевидно, так.
– Ты знаешь переводчика Министерства иностранных дел, который приходит на переводы?
– Знаю. И вы его знаете. Павлин.
Этого я знал.
– По-прежнему работает?
– А то как же! Только стал еще более важным.
– И все-таки мне не верится, что посол мог доверить перевод Павлину.
– Сейчас время такое. Но… Кое-что я сегодня разведал. Побеседовал с посольским шофером. О том, о сем. Потом невзначай спросил его, как получилось, что посол поехал на прием один. Оказывается, не один. Они заехали за кем-то и поехали с ним к министру. Причем обратно посол сел в машину один.
– Очень любопытно.
– Любопытно.
– Надо бы узнать, в какую гостиницу они заезжали.
– Обижаете, начальник. Они заезжали в гостиницу Валдорф Астори на улице Альберто Кадлоло. Это очень-очень дорогая гостиница.
– Никаких мыслей?
– Никаких. Никто из русских там не живет.
Я подумал, потом попросил:
– Не мог бы ты достать мне домашний адрес Павлина?
Тростников расплылся в улыбке:
– Опять обижаете, начальник. Вот на этом листке написан адрес. Я вам могу объяснить, как туда доехать. Поедете один?
– Один.
– Прикрытие не нужно?
– Нет.
* * *
Возле дома, где жил Павлин, стоял автобус «Мерседес» и толпился народ. Я сначала не понял, что происходит. Но потом обратил внимание на надпись на автобусе: «RAI Uno», первая программа итальянского телевидения, и увидел Павлина, беседующего с корреспондентом. Как всегда важный, с трубкой в руке, в бордовом галстуке бабочкой, Павлин стоял у дерева возле нарядной двухэтажной виллы.
Я подошел к маленькому монитору около автобуса и прислушался.
Речь Павлина текла рекой:
– В этот час весь советский народ, полный любви и признательности к своему президенту, встал на его защиту. С именем Горбачева люди идут на митинги, готовятся сопротивляться военному нашествию. Не пропал даром тот огонь свободы, который этот самый великий человек столетия зажег в сердцах своих сограждан, еще пять лет назад бывших послушными рабами тоталитарной машины. Люди выбирают свободу.
Интервью закончилось, телевизионный «Мерседес» отъехал, и Павлин направился к дому.
– Можно вас на минуту?
Он обернулся:
– Конечно, конечно.
– Мне бы хотелось задать вам несколько вопросов.
– Простите, кто вы такой? Я вас не знаю.
– Я сейчас все объясню.
Последние слова я произнес по-русски.
Это подействовало. Павлин улыбнулся:
– Вы советский корреспондент?
– Нет. И я не из посольства.
– Откуда вы?
– Я хотел бы поговорить с вами.
– Это касается нынешних событий в Москве?
– Нет, речь пойдет о событиях недельной давности.
Павлин поморщился:
– Может быть, мы поговорим завтра утром, в Министерстве?
– Это недолго. Всего один вопрос.
– Это срочно?
– Я не стал бы прилетать из Москвы из-за несрочного дела.
Он посмотрел на меня усталым взглядом, что должно было означать: мне, конечно, жаль тратить драгоценное время на вопросы недельной давности, особенно сейчас, когда дорога каждая минута, и вы это могли бы понять; но уж коли вы здесь и из Москвы, а сейчас там…
– Хорошо.
Он подвел меня к увитой плющом резной дубовой скамейке.
Удобная скамейка, оценил я. Ни из дома, ни с улицы нас не будет видно.
– Я вас слушаю.
Я хорошо знаю эту категорию людей: импозантный вид, лоб мыслителя, философская задумчивость и обескураживающе низкие мыслительные способности. Они считают себя гениями, уверены, что перерабатывают и что весь офис держится только на них. Они до упоения самолюбивы и болезненно обидчивы, очень берегут свою жизнь и полагают это совершенно логичным, так как считают ее достоянием всего человечества. Их трудно запугать, но если задавать им несложные загадки, такие несложные, чтобы они могли, поднатужившись, отгадать, то отгадки они будут воспринимать как свое мудрое открытие и, следовательно, как истину в первой инстанции. Ключом в разговоре с ними служат магические слова «вы же умный человек»: «Вы же это понимаете, вы умный человек. Все умные люди поступают так». После этого они непременно сделают то, что никогда бы не сделали, если бы их просили или убеждали, сделают, будучи совершенно уверенными, что приняли решение сами, без чьей-либо подсказки.
Павлин уселся на скамейку:
– У меня действительно мало времени.
– Хорошо. Я вас не задержу. Но сначала давайте поставим все точки над «i». Я вооружен и применю силу при любом вашем неосторожном движении. Но если вы ответите мне на вопрос, я уйду, не причинив вам вреда.
Павлин замер:
– Это угроза?
– Нет. Это необходимость.
– Вы террорист?
– Нет.
– Кто вы такой? Я сейчас же вызову полицию!
– Полицию вы вызвать не успеете. А кто я такой… Вы умный человек, вы должны догадаться.
«Это тебе первая загадка, – подумал я. – И очень простая».
Павлин легко раскусил и величественно улыбнулся:
– Я встречал людей из вашего ведомства куда более вежливых, чем вы.
– Значит, вы догадались.
Павлин покраснел, надулся. Всем своим видом он выказывал благородное негодование:
– Если вы продолжите в таком духе, я вынужден буду…
– Пожаловаться Горбачеву, – докончил за него я. – Поздно.
– Тем не менее, я сейчас уйду.
Павлин как прилип к скамейке. Его благородный профиль удлинился и потухшая трубка взмыла вверх.
– Вы мне ответите на один вопрос и уйдете.
Павлин ответил неожиданно покорным и деловым голосом:
– Хорошо. Все вопросы, в конце концов, можно решить без дешевой пинкертонщины.
Он снова обрел уверенность.
– Итак, что вас интересует?
– Меня интересует, о чем говорил наш посол с де Микелисом во время их последней встречи несколько дней назад.
– Это государственная тайна.
– Я знаю. Говорите.
– Это действительно государственная тайна.
– Вы опять за свое! Вы же умный человек. И опытный. Вы должны понимать, что я не уйду отсюда до тех пор, пока вы не ответите на этот вопрос.
«Сейчас он должен догадаться, что «я не уйду отсюда» означает и то, что «и он не уйдет отсюда»», – подумал я.
– Вы мне угрожаете! – снова возмутился Павлин.
Он продолжал сидеть. Шея у него стала красной, такой же, как бант. Хорошо выбритые щеки блестели, наверное, еще раз брился перед интервью. Помолчав, Павлин хитро улыбнулся и как можно более коварно спросил:
– А почему бы вам не поинтересоваться у вашего посла?
– Мы хотим сопоставить его показания с вашими.
«Ну, теперь крути шариками, Павлин, – думал я. – Задачка посложнее. Ты должен сообразить, что, коли есть «показания», то должно быть и следствие. И следствие проводит организация, которую ты знаешь».
Павлин среагировал быстро:
– Посол арестован? – спросил он.
«Молодец!» – похвалил я его про себя и вслух:
– Нет. Он в клинике.
– Он болен?
– Нет. Это специальная клиника. К нашему разговору это не имеет отношения.
«Сейчас он должен догадаться, что я имею в виду психлечебницу», – приготовился я.
– Я думал, в вашей стране уже отказались от преступной практики принудительной психиатрии, – голос Павлина налился медью.
– Это клиника не для душевнобольных. Это специальная клиника. Там лежат разные люди.
– И не всегда по собственной воле, – догадался Павлин. – Но вы забыли про мировое общественное мнение.
– Мировое, это верно, – согласился я. – В эту клинику помещены не только граждане нашей страны.
– Вы насильно запираете туда иностранцев?! – возмущению Павлина не было предела. – Вы воруете их?!
Я примирительно улыбнулся:
– Напрасно вы принимаете это близко к сердцу. Я вам уже сказал, это клиника не для душевнобольных.
В дверях дома появилась девочка лет десяти и позвала Павлина.
– Может быть, мы пройдем в дом? – неуверенно предложил он.
– Ответьте мне на мой вопрос. И я уйду.
– Ответить на ваш вопрос я не имею права. Иначе нарушу профессиональную этику. Хотя, впрочем, это не самое главное. Главное, что это государственная тайна.
Девочка продолжала звать Павлина. Тот махнул рукой:
– Подожди, я сейчас.
Девочка скрылась в доме.
Я молчал. Павлин ерзал на скамейке:
– Мне не дает покоя ваша клиника. Если это не психлечебница, то что?
– Там ведутся работы по изменению расовых признаков.
Павлин смотрел на меня широко раскрытыми глазами, а я думал: «Ну и чепуху несу!» и продолжал:
– Там людям меняют расовые признаки и пол. Вас, к примеру, можно сделать китаянкой или негритянкой.
– Меня? Китаянкой? – Павлин налился краской. – И что потом?
– Ничего. Потом отпускают. Иногда увозят куда-нибудь в Перу, в Боливию.
– Вы это делаете насильно?
– Это другая сторона вопроса. К научным исследованиям не имеет отношения.
Павлин молчал. Он уже видел себя китаянкой в Боливии. Перед его глазами возник латиноамериканский пейзаж, кактусы, палящее солнце, пролетающий кондор и он, сгорбленная старая китаянка в широкополой шляпе, плетущаяся по узкой тропинке. Я не мешал. Я ждал.
– Хорошо, я вам отвечу, – вздохнул Павлин.
– Только я хочу вас предупредить: от вашего ответа зависит будущее посла. Если показания не совпадут…
– Я понял. Чтобы они совпали, надо говорить правду.
«Умница!» – подумал я и кивнул.
– Итак, вас интересует, о чем говорил ваш посол с де Микелисом во время их последней встречи?
– Да.
– Посол сказал, что ваше правительство готово прекратить всякую помощь нашим коммунистам и взамен хотело бы получить кредиты, которые будут использованы для покупки в Италии продовольствия.
– И что ваш министр?
– Он спросил, какой кредит хотело бы получить советское правительство.
«Ну и подонки», – подумал я.
– Посол ответил, что этот вопрос могли бы решить компетентные организации.
Скорее всего, это действительно было всё. Я задумался. Молчал я долго. Нарушил тишину Павлин:
– Я снова про клинику, о которой вы рассказали. Там, вероятно, возможны и обратные опыты. Из негров можно делать белых, из женщин – мужчин. Очень широкие возможности. Значит, в конце концов, эти опыты направлены на удовлетворение потребностей людей, и конечная их цель – общая гармония, счастливое будущее человечества. Это очень перспективно! Если рассматривать права человека, как право отдельной личности на гармоничное развитие…
Я прервал его размышления:
– Кто переводил?
– Я.
– Вы не удивились, что посол явился без переводчика?
– Нет. В последнее время он несколько раз приходил без переводчика.
«Ну, подонки», – продолжал я думать. Потом спросил:
– Но ведь в последний раз он пришел не один?
– Да, с ним был еще один человек.
– Он переводил?
– Нет. Мне кажется, он не говорит по-итальянски.
– Вы раньше встречали его?
– Да. Он уже несколько раз приходил с послом.
– И вы, конечно, не помните его имя.
– Почему не помню? Помню. У меня отличная память. Его зовут Вадим.
Кузякин! Так вот он чем сейчас занимается! А раз это Кузякин, то я знаю, в каком отеле он остановился.
Это все, что мне было нужно от Павлина. Он понял:
– Я могу идти?
– Да.
72. Друзья познаются в Риме
– Валдорф Астория, – отчеканил строгий женский голос.
– Моя фамилия Кузякин. Я остановился у вас в гостинице.
– Чем могу вам помочь, господин Кузиакин?
– Я, я… – я подбирал слова, как это делают люди, плохо говорящие на иностранном языке. – Я забыл номер комнаты, в которой остановился, а мне нужно сказать моему другу, чтобы послание…
– Я вас понимаю, господин Кузиакин. Это случается. Одну секунду.
И через полминуты:
– Ваш номер двести восемьдесят пять.
* * *
Чем выше класс гостиницы, тем легче попасть в номер, для этого достаточно иметь респектабельный внешний вид.
Блондинка в форменном, салатового цвета пиджаке, стучала по клавиатуре компьютера.
«Это она со мной разговаривала, – решил я. – Надо подождать кого-нибудь другого».
Через пару минут из служебного помещения вышел парень в таком же салатовом пиджаке. Набрав скорость, я заспешил к нему навстречу и, поравнявшись, бросил:
– Двести восемьдесят пять.
Парень машинально снял с доски ключ и протянул мне.
В том же темпе я направился к лифту.
На втором этаже никого не было. Я не спеша подошел к номеру с бронзовой табличкой 285, вставил ключ и осторожно открыл дверь.
Комната, как комната: кровать, две тумбочки, секретер, два кресла, холодильник, телевизор; на кровати – рубашки и галстуки, в креслах – газеты, на прикроватной тумбочке – пустые бутылки из-под минеральной воды, видавший виды кожаный чемодан на специальной подставке.
Я пошарил по тумбочкам – пусто, открыл чемодан – ничего особенного, заглянул в ванную. Потом остановился в центре комнаты, решая, что делать дальше. Открыл холодильник – обыкновенный гостиничный набор, посмотрел под кровать – ничего.
Дверь открылась бесшумно. В дверях стоял улыбающийся Кузякин.
– Какой сюрприз! Молодец. Профессионал.
Он взял меня за руку, приложил палец ко рту и потащил из комнаты. Мы вышли в коридор. Кузякин вынул из кармана ключ и открыл номер через два от своего:
– Входи.
Номер был такой же, как и тот, из которого мы вышли.
– Сняли друзья. Местные о нем не знают. Здесь можно говорить.
Он включил телевизор. На экране появился Янаев, потом какой-то отставной военный начал высказываться в пользу ГКЧП. Кузякин выключил телевизор:
– Ничего у них не получится. Мы с тобой это знаем. Они все сами хотели сделать, а ничего не умеют. Даже стоящего переворота не могут совершить. Арестовать два десятка горлопанов не в силах! Одно хорошо, Горби – хана. Страшный человек этот Горби. И баба у него страшная.
Он вынул из холодильника две маленькие бутылки «Лоран Перье», два фужера, налил:
– Кейс так и не нашел?
– Нет.
– Продолжаешь искать?
– Продолжаю.
– Я слышал про него. Я знаю человека, который помог продать камни. Он говорит, что отвез Топалова в Амстердам, тот камни продал, потом сел в самолет и улетел.
Это совпадало с моими данными.
– Ты знаешь, что Топалова убили?
Это мне хорошо известно.
– Знаю.
– Обрати внимание, убили в Онфлере. И кейс не нашли.
Это уже новая для меня информация. И очень важная.
– Ты точно знаешь, что не нашли?
– Точно.
– Откуда это известно?
– Я искал «фельдмаршала». Помнишь, я тебе рассказывал про наркотик. Да ты и сам в курсе. Мои знакомые были уверены, что этот «фельдмаршал» у Топалова. Искали очень тщательно. Нету! Если бы кейс был у него, то его нашли бы.
– Понятно.
– Это тебе поможет?
Конечно, поможет. Я знал, что Топалов с кейсом куда-то уехал. Но теперь я знаю, что вернулся он в Онфлер без кейса.
– Поможет.
– Есть какие-нибудь идеи, где он мог его спрятать?
– Никаких. Как у тебя с «фельдмаршалом»?
– Почти порядок. Он попал к одним бандитам, те его продали шейхам. Но не весь. Кое-что я забрал. Как ты меня нашел? Продал посол?
– Продал, но не посол.
Кузякин достал из холодильника еще две маленькие бутылки «Лоран Перье», начал деловито открывать. Его лоб и те части щек, которые оставались без бороды, отливали темно-красной медью. «Чего он такой красный? – подумал я. – От загара или не просыхает?»
– Ладно, скажу. Продал итальянский переводчик.
– Павлин?
– Павлин. Я на него поднажал.
– Хорошо поднажал? – Кузякин рассмеялся.
– Хорошо.
– Теперь это уже не секрет. Знаешь, что я делал в Монпелье?
– Нет.
– Монпелье – город, где сосредоточены лучшие медицинские кадры Франции. Да куда там Франции, всей Европы! Мы собирались закупить там медицинское оборудование. Перевели огромную сумму денег. И моя задача была вернуть эти деньги, но не тем, кто их отправил…
– А в банк «Люмме и Корпкс», – подсказал я.
– Верно.
– И кредит, о котором говорил посол, тоже пошел бы в этот банк?
– Именно так.
– И люди, с которыми я тебя встретил в ресторане, тоже связаны с этим банком?
– Нет. Совсем нет. Ты понимаешь, я приехал их убеждать совершить одну сделку, а они, оказывается, приехали меня убеждать. И чтобы меня подмазать, привезли мне девиц. Одинаковых, как карандаши. Но в постели одна – Марья-искусница, и какая! А две другие Василисы Прекрасные, и ничего больше.
Он положил руку мне на плечо:
– Старикашка, а тебе отсюда надо линять. Быстро-быстро! Брось ты этот кейс! Сейчас не до жиру.
– А куда? Дома, сам видишь, что творится! Что посоветуешь?
– Можно и так, и этак. Позвони мне домой в субботу. Где окажешься, оттуда позвони. Если меня не будет, скажи, как тебя найти. Деньги нужны?
– Вроде бы нет.
– Не стесняйся, старикан. Я тут, знаешь, хитрые компании создаю, деньжищ вокруг! И все безотчетные.
Он открыл бумажник, вытащил пачку стодолларовых купюр:
– Возьми пару-тройку, сгодятся. На первое время.
Я взял три купюры. Кузякин засунул бумажник в карман:
– Мы с тобой еще поработаем. На дизеле. Помнишь? – Он захохотал и ткнул меня в бок.
Как не помнить! Эту кузякинскую частушку я хорошо знал: «Мы с приятелем вдвоем работали на дизеле…».
Я поднял стакан:
– Давай на прощание.
– Давай. И поверь, старикашка, я тебя действительно очень люблю. Знаешь, как было бы здорово поселиться вместе где-нибудь на Канарах, а? На всю оставшуюся жизнь.
73. Школа Пикассо
В отеле я мог спокойно рассуждать: девятого апреля Топалов получил кейс и оставался в Риме до семнадцатого. Что делал, не знаю; со слов Сосульки известно, что он был в художественном салоне.
Что он делал в Риме целую неделю с кейсом, полным необработанных алмазов? Это, конечно, не бриллианты, но и не морская галька. А он трусоват. Он побоялся бы держать их в гостинице и постарался бы поскорее от них избавиться. А если такой вариант? Седьмого он получил кейс – и сразу в Онфлер. Связался с Марком, тот помог ему продать камни и он вылетел… назад в Рим. Без камней, но с деньгами.
Здесь, в Риме, он припрятал кейс и спокойно вернулся в Онфлер.
Я включил телевизор. На экране портрет Электры и голос диктора:
– Назначена министром культуры.
Надо будет позвонить, поздравить.
Припрятал кейс с деньгами в Риме. Один или вместе с Крокодилом. Скорее всего, один. Иначе Крокодил не стал бы рассказывать о том, что Сосулька видела его в художественном салоне. А может быть, наоборот. Припрятали они вместе. Крокодил слинял, говорит, в Австралию. Знаю я, в какую Австралию. Сидит себе спокойно в Женеве, рыбку кушает. Когда он узнал, что Топалова убили, понял: самое время доказать мне, будто кейс спрятал Топалов. Один. Без него. Тут и понадобилась сказка о том, как какая-то Сосулька видела того в Риме. Пройдет время, он вернется в Рим и заберет кейс.
Я набрал номер.
– Синьора Игельвертора, пожалуйста.
Синьор подошел тут же.
– Во-первых, вы оставили машину с зажженными фарами. Во-вторых, надо поговорить.
– Ладно. Напротив «парткома» кафе знаешь?
– Знаю.
– В полшестого подойдет?
– Лучше в шесть.
– Согласен.
За несколько дней всё изменилось. Теперь можно встречаться открыто.
* * *
Листьев появился точно в шесть часов.
– Честно скажу, не ожидал. Так все быстро… Как ты думаешь, чем все кончится?
Я не знал.
– Без понятия.
– И я тоже. Но во всяком случае всё начинается с новой страницы. У тебя есть вопросы?
– Один. Ты знал Типографа?
– Топалова? Знал. Я тебе уже говорил об этом.
– Давно?
– Лет двадцать.
– Что он за человек?
– Сразу трудно сказать. Но человек он скверный.
– Чем увлекается? Личные связи.
– Мы сначала думали, что он по мальчикам, оказалось, нет. Вообще-то он натура художественная. Считает себя скульптором. Где-то под Парижем у него даже лет десять назад была мастерская. Там он творил… Лепил скульптуры. Нечто ужасное в два-три метра высотой. Потом разочаровался и все скульптуры разбил. И правильно сделал. Как ты думаешь, моей жене теперь разрешат ко мне приехать?
Стоп. Где-то это я уже слышал. Ну, конечно. Крокодил мне говорил, что отец у Сосульки скульптор. И скульптор странный. Каждая скульптура – величиной с памятник на площади.
* * *
Листьев ушел, а я купил у мальчишки вечернюю газету. Политика, политика, спорт, финансы… это меня сейчас не интересует; наконец – культурная жизнь. На полстраницы – Электра в королевской мантии и крупными буквами: «Театр Латино. Новый министр сегодня вечером в эпосе «Ночные феи»». Но и феи меня сегодня тоже не интересовали. Я открыл следующую страницу и углубился в изучение художественных выставок. И здесь мне повезло. «Вернисаж: школа Пикассо в Риме. Торжественное открытие – 19.00». Я посмотрел на часы: 19.10 – и допил кофе.
* * *
При входе предлагалось предъявлять пригласительный билет. Но солидный вид дипломата советского посольства, решительная походка, небрежный кивок даме у входа сработали безотказно. Со мной самым вежливым образом поздоровались и пригласительного билета не спросили.
Торжественное открытие уже состоялось. Люди толпились у стойки, где разливали прохладительные напитки, и у картин в первом зале.
– Сколько залов? – спросил я у человека с красной повязкой.
– Три.
«Вот удивятся посольские, увидав меня здесь», – думал я, протискиваясь во второй зал. И в этот момент заметил человека, ради которого пришел.
«Прогрессивный» художник тоже меня увидел, узнал и с радостным: «Такие события! Такие события!» подлетел ко мне, изящно обогнув по дороге двух крупногабаритных матрон.
От него пахло спиртным, и был он традиционно небрит. Глаза излучали неподдельную радость, руки описывали полу-дуги.
– Такие события!
Он принялся пересказывать последние новости из Москвы, но я обрезал:
– Мне нужна информация.
Тот сразу осекся и стал серьезным.
«Из него неплохой осведомитель может получиться», – отметил я.
– Мне нужны сведения об одном скульпторе.
Я пытался поподробнее припомнить, что Крокодил говорил об отце Сосульки. «Очень странный скульптор. Каждая скульптура – величиной с памятник на площади. При случае можно внутри от полиции спрятаться».
– Этот скульптор, – неуверенно начал я. – Он работает… Он работает… – я никак не мог найти подходящих слов. – У него каждая скульптура – величиной с памятник на площади. Монументалист.
– Длинный Пипо, – уверенно изрек художник. – Он умер месяца два назад.
– У него есть дочка, – осторожно продолжал я.
– Длинный Пипо, – повторил художник.
– Вы не знаете, где у него была мастерская?
– В самом конце Номентаны, в доме, где внизу продают аквариумных рыбок. Только это не мастерская, а дерьмо. О покойниках дурное не говорят, но он все равно как скульптор дерьмо.
– Меня интересует его дочь.
Художник понимающе хрюкнул:
– К ней надо с подходом. Пару иностранных слов сказать. Про высокие материи поговорить. А остальное как у всех. Ноги, правда, никудышные.
– Их можно отбросить, – подсказал я.
Художник загрохотал:
– Желаю удачи. Как вам выставка?
Я замялся:
– Как вам сказать…
Оказавшийся рядом субъект в кожаной куртке без приглашения вступил в разговор:
– Выставка? Вы называете это выставкой? Еще одно доказательство вечной бесталанности неутолимого безумства, вот что это такое! Бесталанность безумства.
– В зависимости от того, что считать безумием, – спокойно отпарировал художник и угрожающе повернулся к субъекту.
Я счел за благо тихонько смыться.
У выхода дама спросила:
– Как вам выставка?
– Это еще одно доказательство вечной мудрости неутолимого рассудка, – многозначительно продекламировал я.
Дама что-то хотела ответить, но я уже был на улице. До Номентаны минут двадцать.
74. Интеллектуальная мымра
Магазин с рыбками я нашел сразу, аккуратный трехэтажный домик с балконом на третьем этаже. Стеклянная дверь в магазин, рядом другая с интерфоном. Я нажал кнопку. В динамике зашипело, потом женский голос спросил:
– Кто это?
– Я в отношении скульптур вашего покойного отца.
– Уже поздно.
– Я не надолго.
– Кто вы такой?
– У нас есть общие знакомые. Манини. Альбер.
Под этим именем в Риме жил Крокодил.
– Поднимайтесь.
Я поднялся на второй этаж. Всего одна дверь. Когда я подошел, она открылась, и я чуть было не столкнулся с женщиной лет тридцати, в роговых очках, в строгом синем брючном костюме.
«Давно не Джульетта и далеко не Афродита», – отметил я про себя. Я представлял себе Сосульку совершенно другой.
– Проходите.
Я оказался в квадратном холле, обтянутом серыми узорными матерчатыми обоями. Одну сторону квадрата занимал камин, напротив окно, закрытое тяжелыми занавесками, в одном углу широкий старинный диван, в другом – этажерка с книгами, слева и справа стены, сплошь увешанные картинами. Разные по стилю, они были вставлены в совершенно одинаковые посеребренные рамки, поэтому и сами с первого взгляда казались одинаковыми. На одном кресле валялась шаль. Здесь хозяйка, видимо, сидела до моего прихода. Сидела, читала и слушала музыку: диск проигрывателя на этажерке все еще вертелся, книга в коричневом переплете лежала на полу рядом с креслом.
– Какова цель вашего визита?
– Цель визита? – переспросил я. – Хочу сначала на тебя посмотреть, а там видно будет.
Она вздрогнула:
– Я вам не давала повода так со мной разговаривать.
Большая камея раскачивалась на ее груди, и она все время поправляла ее рукой.
– Для начала мы поговорим о человеке, с которым ты спала.
Не дождавшись приглашения, я плюхнулся в кресло.
– Мы ни о чем не будем говорить. Вы сейчас встанете и уйдете. Пока я не вызвала полицию.
– А ты знаешь, что твой любовник – русский шпион? И он сбежал.
Слова эти не произвели на Сосульку никакого впечатления.
– Поторопитесь уйти, пока я не вызвала полицию.
– А ты и вправду сосулька. Смотри, как бы не растаять.
При слове «сосулька» она вздрогнула, потом спокойно произнесла:
– Уважаемый синьор, вы можете меня шантажировать, можете меня пугать, но если вам что-то от меня нужно, советую прежде всего изменить тон.
– Мне действительно от тебя нужна кое-какая информация.
– В таком случае потрудитесь вести себя приличнее.
Ее верхняя губа брезгливо изогнулась, и теперь губы образовывали равнобедренный треугольник. «Типичная интеллектуальная мымра, – соображал я. – С такой чем грубее, тем эффективнее».
– Тебя давно пороли?
Сосулька выпрямилась:
– Как вы смеете!
Я повторил:
– Я спросил, давно ли тебя пороли.
Негодованию Сосульки не было предела:
– Убирайтесь отсюда! Немедленно! Вы гадкий, невоспитанный человек!
Я улыбнулся:
– Или ты хочешь сначала нокаут? Ты знаешь, как выглядит Снегурочка после того, как ее пропустят через стиральную машину? И не зли меня. Спусти штаны и ложись на диван.
Я расстегнул ремень.
– Вы действительно собираетесь меня пороть? Меня никогда не пороли.
– Начать никогда не поздно.
Она покорно села на диван:
– Очки снимать?
– Сначала штаны.
– Вы садист?
– Нет. Мне нужны кое-какие сведения, а ты ведешь себя невежливо, ложись и снимай штаны.
– Послушайте, – она уже сняла очки и держала их в руке. – Давайте договоримся. Скажите точно, что вам от меня нужно. Я только на первый взгляд кажусь строгой и несговорчивой. – Она попыталась улыбнуться. – На самом деле я очень уступчивая и компанейская.
Это другой разговор.
Я продолжал вертеть ремень:
– Тогда почему ты мне не отвечаешь на вопросы?
– Мой бог! – взмолилась Сосулька. – Да вы мне ни одного вопроса не задали!
«И верно», – подумал я.
– Сейчас начну задавать. И ты будешь отвечать.
– Буду, – она надела очки.
– Где ты работаешь?
– У меня маленький книжный магазин.
«Сволочь Крокодил, – подумал я, – и здесь провел!»
– Я продаю книги по философии, социологии. – Она помолчала, потом укоризненно покачала головой. – А вы хотели меня выпороть!
Действительно. Выпороть специалистку по философии и социологии!
– Какие сведения ты передавала своему русскому другу?
– Он действительно шпион?
– Еще какой!
– Но вы тоже не местный.
– Не твое дело.
– Верно, не мое, – поспешно согласилась Сосулька.
– Ты знала, что он русский?
– Он говорил, что русский, но жил в Бразилии, и его усыновил какой-то швейцарец.
«Этот мерзавец еще и легенду переврал!»
– Никаких сведений я ему не передавала. Мне казалось, – она неуверенно развела руками, – его заинтересованность мною носила другую направленность. Кроме того, какими сведениями я располагала? Никакими!
– Кто тебя с ним познакомил?
– Один общий знакомый. Поклонник моего отца.
«И здесь мерзавец провел. Не Крокодил, а барон Мюнхгаузен».
– Что это за человек?
– Тоже скульптор. Но любитель.
И тут забрезжил свет.
– Скульптор, говоришь? Любитель? А кто он такой, этот любитель?
– Он держит небольшую типографию. Но не у нас. Сейчас он живет во Франции.
– В каком городе, помнишь?
– Нет. Но где-то на севере. Он не любит жару.
Горячо!
– А откуда ты знаешь, что он скульптор?
– Я видела его работы.
– Где?
– У нас.
– Где у вас?
– В саду. Там мастерская моего отца. Отец ее очень любил и там работал.
– И этот хозяин типографии тоже там работал?
– Когда он жил здесь, то работал. И когда приезжал погостить.
– Когда он был у вас в последний раз?
– В апреле.
Совсем горячо.
– Работал?
– Да.
– И его работы в мастерской твоего отца?
– Конечно.
– Я хочу посмотреть.
– Сейчас уже темно. При электрическом свете вы не получите полного впечатления.
Я успокоил:
– Не волнуйся, получу.
– Вы хотите их посмотреть именно сейчас? – удивилась Сосулька.
– Прямо сейчас.
– Вы так интересуетесь искусством?
– Искусство занимает важное место в моей жизни.
– Тогда идемте, – она решительно направилась к двери.
Мы вышли в коридор, кончавшийся двумя лестницами: одна вела вверх, другая – вниз.
– Куда ведет лестница вверх?
Сосулька томно опустила глаза:
– В мою спальню. Спальню одинокой женщины, которую все норовят обидеть.
Я не отреагировал.
– А лестница вниз?
– В сад, куда мы идем.
* * *
– Это работы моего отца.
Она с гордостью указала на громадные бесформенные изделия, назвать скульптурами которые я бы не решился.
– Чувствую себя как на острове Пасхи, – признался я.
– Вы были там?! – обрадовалась Сосулька. И не дав ответить, проверещала: – Это, должно быть, исключительно впечатляюще.
– А это что такое? – я ткнул пальцем в бесформенную скульптуру с огромными грудями.
– Эта работа называется «Женщина». Она олицетворяет сконцентрированное раздумье об эвентуальном предназначении женщины, – начала Сосулька нудным голосом профессионального экскурсовода.
Я разозлился: подобного рода эссе всегда приводили меня в ярость.
– Эвентуальное, говоришь? Что касается меня, то я предпочитаю сначала анальную тектонику, а уже потом сконцентрированное раздумье.
Что такое «тектоника», я не знал и про себя хмыкнул: «Это тебе за «эвентуальное предназначение»».
Сосулька зажмурилась, замотала головой и сокрушенно хрюкнула:
– Какая пошлость!
«Воображение у нее развито хорошо», – отметил я и успокоил:
– Работы твоего отца прекрасны. Но меня интересуют работы твоего французского друга.
– Их немного.
– Тем большую ценность они для меня представляют.
– Вот эти три.
Она показала на скульптуры в самом углу двора, у деревянного павильона. По сравнению с творениями ее отца фигуры Типографа выглядели привлекательнее.
– Какая работа последняя?
– Трудно сказать. Он постоянно что-то доделывал.
– Лом у тебя есть?
Сосулька не поняла.
– Лом, я спрашиваю, есть?
И, не дожидаясь ответа, направился к павильону. Дверь оказалась открытой, я вошел внутрь и быстро отыскал нечто похожее на лом.
Сосулька ждала, прохаживаясь возле одного из творений Типографа.
– Посторонись.
Я приблизился к скульптуре и с ходу маханул по ней ломом.
– Что вы делаете?! – взвыла Сосулька. – Это же «Идол плодородия». Его лучшая работа.
– Обойдемся без плодородия.
Я осатанело размахивал ломом, и идол разлетался на мелкие части.
– Вы с ума сошли! Немедленно прекратите!
После первого натиска я устал. Вытер пот со лба.
– Вы и остальные тоже сломаете?
– Да.
– Зачем?
– Я очень ревную тебя к нему. Я не хочу, чтобы у тебя оставались его работы.
– Их можно продать.
Я с остервенением бросился на вторую скульптуру.
И там нашел, что искал.
* * *
Атташе-кейс. Коричневый атташе-кейс с двенадцатью замками.
Сосулька стояла с открытым ртом.
– Закрой рот.
– Но я ничего не знала про этот кейс.
Она испугано трясла руками. Потом сняла очки и протерла их.
– Ничего не знала.
Она подошла вплотную ко мне:
– Все это так неожиданно и так ужасно…
Она прижалась ко мне:
– Что вы теперь со мной сделаете?
– Со шпионами спишь, кейсы прячешь. Сама посуди.
Я качал головой и думал, как выйти из дома, чтобы она не увидела номерных знаков на моей машине.
Теперь ее губы оказались около моего подбородка, колени касались моих колен и дрожали.
– Вы правда не садист?
– Нет.
– И пороть меня не будете?
Я посмотрел на нее так, чтобы во взгляде можно было прочесть заинтересованность.
– Как будешь себя вести. Раздевайся.
– Здесь не надо… В мастерской есть диван.
– Я хочу на фоне разбитых скульптур.
– Вы эстет, но…
– Раздевайся, я сказал.
Она скинула кофту, потом юбку, потом рубашку.
А я смотрел и думал: «И что в ней нравилось Крокодилу?!»
– Теперь идем наверх.
Она облегченно вздохнула и пошла впереди, не пытаясь прикрыть что-либо руками.
Мы вернулись в салон.
– Ложись на диван.
Она легла на спину.
Я нашел телефон, вынул телефонный провод из розетки и сломал фишку.
– А теперь ложись на живот и раздвинь ноги.
– Я не знаю, что такое тектоника, – взмолилась Сосулька.
– Я тебе сказал: ложись на живот, закрой глаза и считай до ста. Считай медленно. Потом повернись на спину, подними ноги и, не открывая глаз, три раза скажи: «Ласковый ветер прогонит черные облака». Поняла?
– Поняла.
– Повтори.
– Ласковый ветер прогонит черные облака.
– Переворачивайся, закрывай глаза и начинай считать.
Она покорно перевернулась, закрыла глаза и перед тем, как начать считать, пропищала:
– Я правда не знаю, что такое тектоника.
Я тихо вышел и направился к двери. По крайней мере, минут десять у меня есть. Позвонить кому-нибудь она сможет нескоро.
* * *
Я медленно крутил руль и думал, куда теперь ехать. В отель или в посольство?
И в этот момент я заметил, что за мной появился хвост.
75. Погоня
Я повернул налево и нажал на газ. Машина, которую я счел хвостом, синяя «Альфа-Ромео», повернула туда же.
Итак, хвост. Первая реакция хорошо отработана: надо делать вид, будто не замечаешь. И все обдумать.
Сначала надо определить, едет ли за мной только одна машина или я взят в полное наблюдение. Для этого сначала лучше всего просто поездить по городу и последить.
Синяя «Альфа-Ромео» повернула налево.
«Теперь посмотрим, – подумал я, – возьмет ли меня кто-то другой».
Другая «Альфа-Ромео», только черная, ехавшая впереди, сбавила скорость и дала возможность себя обогнать. Двое мужчин на переднем сиденье оживленно разговаривали и всем своим видом показывали, что окружающее их совершенно не интересует.
«Кажется, пасут меня солидно», – решил я.
Новая «Альфа-Ромео» ехала сзади почти впритык.
Что они хотят? Посмотреть, куда я еду? Или хотят взять. Куда ехать? В посольство в центре города? Не успею выйти из машины, как меня возьмут. На виллу Абамелика, где живут наши? Они легко заблокируют подъезд. В консульство на Номентана? Пожалуй, туда. Буду гудеть, пока не откроют ворота. А внутри взять не имеют права. Итак, на Номентану.
Я повернул налево и через пять минут оказался в самом начале Номентаны. Еще три квартала – и я приехал. Нужно уходить в правый ряд, но там машины ползут еле-еле. Я проехал один квартал. Машины в правом ряду вообще встали. Последний перед консульством квартал. Сломавшийся грузовик мешает поворачивать. Движение остановилось. Все ясно, это для меня. Теперь понятно, контрразведка взяла меня всерьез.
Если бы не кейс, бояться было бы нечего: дипломатический паспорт, непросроченная виза. Досматривать дипломата они на станут, до швейцарского паспорта не доберутся. Но кейс… Жаль, не успел посмотреть, что там внутри.
Попытаться проскочить в посольство? Уйти на Абамелика? Не имеет смысла, не пустят. Выйти из машины и позвонить? Не дадут.
Я выскочил к Колизею. Хвост опять поменялся, и теперь в боковом зеркале маячило «Пежо».
Раньше хоть можно было заехать к чехам, восточным немцам. Прикрыть все посольства они не смогли бы! Теперь друзей нет.
Интересно, когда им надоест кататься за мной по городу, что они придумают? Устроят небольшую аварию? Это они умеют.
Я вернулся к вокзалу, проехал мимо русского магазина, повернул налево.
И в это момент пришло решение.
Теперь только бы успеть.
* * *
Я обогнул серое здание театра Латино, повернул в переулок, у подъезда с табличкой «Только для персонала» въехал на тротуар. Выключил зажигание, схватил кейс, выскочил из машины и нырнул в подъезд.
Главное, чтобы пьеса еще не кончилась.
Сразу за входной дверью начиналась лестница. Возле нее на массивном стуле восседал не менее массивный привратник.
– Пьеса кончилась?
Привратник встал и загородил путь:
– Что хочет синьор?
– Я спрашиваю, кончилась ли пьеса.
Мясистое непроницаемое лице привратника застыло в не предвещающей покладистости улыбке:
– Что хочет синьор?
Я поглядывал на входную дверь и думал, что буду делать, если дверь откроется. И повторил как можно спокойнее:
– Меня интересует, кончилась ли пьеса.
– Не кончилась, не кончилась, – задребезжал голос откуда-то сверху. – Сейчас начнется третий акт.
Я поднял голову и вверху на лестнице увидел даму-критика.
– Торопитесь, вы обязательно должны ее увидеть в третьем акте. Она божественна.
Я гордо продефилировал мимо сразу потускневшего привратника, приложился к ручке дамы-критика:
– Отведите меня к нашей очаровательной.
– Идемте.
Она взяла меня за руку, открыла какую-то дверь, и я оказался в совершенно ином мире, мире театра в момент спектакля. Кто-то куда-то спешил, кто-то, наоборот, всем своим видом выказывал полнейшую безмятежность. Здоровый волосатый парень протащил мимо почему-то красную луну, невесть откуда вынырнувшие две очень молоденькие носатые балерины в пачках чуть не сбили меня с ног.
– Вы так остроумно посадили на место эту фантазерку, – верещала дама-критик. – Вашу шутку про человека, который взорвался на бензоколонке, я рассказываю всем-всем. Вы ведь это придумали? Признайтесь, что это ваша фантазия. Получилось очень остроумно.
– Придумал, – согласился я.
Электра шла навстречу. Она была в ярко-пурпуровой накидке до полу.
«Ночная фея!» – я вспомнил название пьесы.
– Что случилось? Что с вами?
– Мне нужна ваша помощь. Я… Полиция…
На лице актрисы не дрогнул ни один мускул. Она повернулась к идущему следом седому мужчине в полосатой куртке:
– Скажите, дорогой, чтобы задержали начало акта на пару минут.
Потом повернулась ко мне:
– Идемте.
Я поспешил следом. Лестница, коридор, еще лестница, дверь – и мы оказались в ее уборной.
– Я вернусь через час. Здесь вы не должны никого бояться.
Она вынула маленький ключик из двери и вышла, закрыв дверь снаружи.
Я остался один.
76. Самая очаровательная ночная фея
Гримерная великой актрисы оказалась по-домашнему уютной: высокое, до потолка, стенное зеркало, трюмо с тюбиками грима, кисточками, пузырьками, широкая и низкая, не выше колена, кушетка, не прислоненная ни к одной стене, видавший виды секретер, торшер с голубым абажуром.
Я сел в кресло у круглого столика в углу.
«Вроде бы ушел, – думал я. – Что дальше?»
Сначала надо попробовать открыть кейс.
Цифровые замки слева и справа, по шесть цифр и там, и там. Но я знал код.
Я набрал слева дату рождения фельдмаршала – 261000, справа дату его кончины – 240491. Сейф не открылся. Подумав с минуту, я справа набрал дату рождения, слева дату смерти. Тот же результат.
Код был неправильный!
Я стал думать. Без кода открыть сейф в домашних условиях невозможно.
Мольтке. А почему Мольтке? Сейф и статуэтка – вещи совершенно разные. Это Кузякин сказал мне, что они связаны друг с другом. Нет, они не связаны. Они посылались разными людьми.
Уж если люди Нуйомы и использовали чьи-то даты рождения и смерти, то во всяком случае не немецкого фельдмаршала. Они должны были закодировать сейф датами рождения и смерти человека, близкого им по духу. Ленин. Конечно же, Ленин. Я быстро набрал 200470 и 220224. Сейф не открылся. Я поменял цифры местами. Тот же результат.
Кто еще кроме Ленина? Маркс? Энгельс? Кто еще? Троцкий? Че Гевара?
Я стал искать телефон, осмотрел комнату и нашел не сразу: на трюмо, между вазами и кучами брошек, застежек, пряжек белый аппарат был почти незаметен. Звонить отсюда неопасно, они не получат разрешения на прослушивание личного телефона министра. Но я и не собирался звонить в посольство, там телефоны на постоянном прослушивании. Я набрал номер справочной:
– Как я могу позвонить в бюро ООН?
Стандартистка продиктовала номер. Я тут же его набрал.
– Бюро ООН, – ответил мужской голос.
– Вы не могли бы дать мне номер домашнего телефона синьора Читова?
– Да, конечно.
Телефон Читова на записи, но к постоянному прослушиванию подключен вряд ли. Этот разговор они расшифруют только завтра, можно рискнуть. В трубке послышался голос Читова:
– Я вас слушаю.
– Петр Христофорович, вы меня помните? Я Лонов Евгений Николаевич. Я…
– Я вас помню, Евгений Николаевич.
– Мне совершенно срочно надо знать даты рождения и смерти Маркса, Энгельса, Троцкого и Че Гевары. Причем не только год, но день и месяц.
– У меня есть французская энциклопедия Ларусс. Подождите, я попытаюсь найти.
Я стал ждать. И про себя посмеивался: «Завтра местная разведка с ума будет сходить, зачем мне понадобились Троцкий и Че Гевара».
– Маркс есть. Родился 5 мая 1918, умер 14 марта 1883.
Я записал.
Через минуту:
– Есть Энгельс. Родился 28 ноября 1820, умер 5 августа 1885. С Троцким будет посложнее.
Я записал и снова стал ждать.
– Вы знаете, и с Троцким нет проблем. Родился 7 ноября 1879, умер 21 августа 1940.
«Ишь ты, – отметил я про себя. – 7 ноября».
– И Че Гевара есть. Родился 14 июня 1928, умер 9 октября 1967.
– И еще вопрос. У меня нет номеров посольства. Не могли бы вы позвонить Тростникову и попросить его связаться со мной?
И я продиктовал номер, который прочел на телефоне.
– Я вас понял. Все сделаю.
Молодец.
С кого начать? С Че Гевары. Конечно же, для пылких революционеров он главный персонаж в истории.
Щелкнули пружинки, и сейф открылся.
* * *
Первое, что я увидел – это огромный пистолет. Под ним – синий матерчатый кулек и два пакета c деньгами, завернутые в полиэтиленовую пленку. Я попробовал на ощупь кулек: камни, разного размера, большие, маленькие.
Что теперь? Считать деньги смысла не было.
Я вынул из кармана мой швейцарский паспорт на имя Жильбера Мало и прилагаемые документы, положил их в кейс, закрыл кейс и набрал слева 220470, справа 210124. Эти цифры я не забуду.
И в это время зазвенел телефон. Я поднял трубку. Неужели Володя? Так быстро. Хотя… Я посмотрел на часы, прошло уже двадцать минут, скоро вернется Электра. На всякий случай я решил говорить по-итальянски:
– Я вас слушаю.
– Добрый вечер, – мне ответили тоже по-итальянски, но с явным русским акцентом.
– Рад, что ты позвонил, – это я произнес по-русски.
– Рад, что вас слышу.
Я узнал голос Тростникова. И понял, что тот узнал мой тоже:
– Как дома дела?
Тростников немного помолчал, наверняка соображал, что отвечать. Потом неуверенно протянул:
– Хорошо. Может быть, заглянете ко мне? Поедем куда-нибудь пообедаем, я знаю ресторан, где готовят отличную семгу с вишневым соусом…
«Ага, проверяет, звоню под нажимом или свободно, – хмыкнул я. – Пинкертон!»
– В прошлый раз ты говорил, с малиновым.
– Да, да, с малиновым, – в голоске Володи появились веселые нотки. – Так как? Заедете?
– Нет, не могу. Я завтра должен лететь в Москву. Мне нужно одно место в первом классе на завтрашний рейс.
– Я это сделаю.
– Встретишь меня у главного входа в аэропорт в десять ноль-ноль.
– Встречу.
– Проведешь в самолет.
– Будет сделано.
– И еще… Со мной будет Олечка.
– Будет Олечка… – соображал Тростников.
– Или Верочка. Забыл, как зовут. Петина племянница.
Тростников должен понять: «олечка» и «верочка» – это жаргонное название разных типов дипломатической почты. Я забыл, какой из них наиболее секретный.
– Та сестра, которая постарше.
– Я вас понял. Очень хорошо понял. Петина племянница.
Молодец. И это понял. Петя – это Петр Афанасьевич, начальник референтуры, который комплектует диппочту.
– До встречи.
– До встречи.
– Не исключаются всякие неожиданности.
– Понял.
Я повесил трубку.
В это время открылась дверь и на пороге появилась Электра. Она смотрела прямо перед собой, вроде бы не замечая меня. Я хотел встать, но она остановила меня рукой:
– Я задержалась… Сегодня нас долго не отпускали.
Она подошла к телефону, сняла трубку, набрала две цифры:
– Ко мне никого не пропускайте. Я очень устала.
Потом вернулась к двери и два раза повернула ключ:
– Чем я могу помочь вам?
– Мне нужно где-то пробыть одну ночь.
– Мы поедем ко мне.
Она подошла к зеркалу, посмотрела на себя:
– Я плохо выгляжу.
– Вы самая прелестная «ночная фея», которую я когда-либо видел!
Она подошла к стенному шкафу, вынула голубой шелковый халат, короткий, как туника. Я не знал, отвернуться мне или нет. Она сняла с себя накидку. Полупрозрачный кружевной хитон, тоже короткий, выше колен, плотно облегал тело. Она надела халат, подошла к трюмо:
– Мне нужно снять грим. Это недолго. У вас неприятности?
– Если вы меня приютите на одну ночь и завтра поможете доехать до аэропорта, то все обойдется.
– Все обойдется. Я сейчас переоденусь, и мы поедем ко мне.
Она сняла грим, снова посмотрела на себя в зеркало, опять осталась недовольна, потом встала, подошла к шкафу, вынула вешалку с платьем, приготовилась расстегивать пуговицы на хитоне.
Мне захотелось сказать комплимент:
– Вы прекрасны…
– И именно поэтому вы не отворачиваетесь, когда я переодеваюсь?
Это было слишком. Я вскочил, разом оказался около нее, обнял ее, хотел поцеловать.
Она отвела голову:
– Я правда очень устала. Три часа на сцене. В последнем акте одна… – И заметив, что я приготовился расстегивать ей хитон, добавила: – Но устала не настолько, что не в состоянии расстегнуть пуговицы.
Теперь меня остановить было уже невозможно. Я расстегнул одну пуговицу, другую. Пальцы плохо слушались. Она смотрела мне в глаза и улыбалась:
– Таким я вас вижу впервые.
– Я веду себя как мальчишка?
– Это неплохо.
– Я вас всегда боялся.
– Я это знала.
– Я ловил себя на желании обнять вас и всегда говорил себе: вы не обыкновенная женщина, вы актриса, которую знает весь мир, вы великая актриса. А теперь еще – министр.
Хитон упал на пол, потом такой же голубой и кружевной бюстгальтер…
– Министр, – повторял я, гладя ее плечи.
У меня было странное чувство. Молодые здоровые девки вызывали у меня моментальное желание приступить к основному, здесь же я – действительно как мальчишка – хотел прикоснуться, потрогать, поцеловать грудь, бедра.
– Министр… – она улыбалась. – Но ведь вы сейчас обнимаете не министра и не актрису, которой сегодня много-много аплодировали, а женщину, просто женщину.
– Просто женщину, – согласился я.
Взяв меня за ладони, она начала медленно отступать к кушетке.
– И вам сейчас все равно, кто я: министр, гулящая девка, пришелица с другой планеты. Вы видите только женщину, просто женщину.
– Я вижу гордую стать министра, горячее тело гулящей девки и слышу голос пришелицы из другого мира, мира, который по непонятному везению открылся мне на мгновение. И боюсь пропустить это мгновение.
И я не лукавил, я на самом деле все это видел и слышал, и при этом говорил себе: «Она действительно великая актриса».
– Но вы больше меня не боитесь?
– Не боюсь.
– И это прекрасно.
* * *
Театр опустел.
Мы спустились к охраннику. На этот раз тот был вежлив и предупредителен. Вскочил, открыл дверь, пожелал спокойной ночи.
Рядом с моей «Альфа-Ромео» теперь стоял белый «Мерседес» Электры. Увидав Электру, шофер, пожилой мужчина с большими седыми усами, вышел из машины, открыл дверку. Мы сели на заднее сиденье.
– Эта? – спросила Электра, показывая на «Альфа-Ромео».
– Да.
– Дайте мне ключи и документы.
Я вынул из кармана ключи и документы от «Альфа-Ромео», протянул Электре, та передала их шоферу:
– Сдадите эту машину в Авис. В багажнике – чемодан. Его надо привезти ко мне.
«Мерседес» обогнул площадь, выехал на бульвар.
Я посматривал по сторонам. Никто следом не ехал.
* * *
Позже, у нее дома, я несколько раз подходил к окну.
Пустая улица. Ни людей, ни машин.
«Странно, – думал я. – Неужели отстали? Странно».
77. Прекрасное утро
Завтракали на террасе. Электра, в строгом темном костюме, гладко причесана – уже министр – нервно массировала ладони.
– Никак не могу согреть, все время холодные. От старости.
Я улыбнулся.
– Вы…
Она остановила меня:
– Вам понравилась история про сны?
И снова не дала ответить.
– Вы сегодня уже будете в Москве?
– Да.
– Вы видели, как вчера снесли памятник Дзержинскому?
Я кивнул.
– И что теперь будет?
– Свобода.
– Будем надеяться.
Она взяла нож, начала мазать тосты вареньем.
Я никак не мог решиться перейти к неприятной теме. Я уже два раза пытался, но оба раза замечал, что она меня не слушает. «Пожалуй, сейчас подходящий момент», – решил я.
– Вы были связаны с нами…
– С вами, – строго поправила она. – И ничего больше. Понимаете, ничего больше.
Она улыбнулась:
– Для ревнителей нравственности это, наверное, недопустимо. И в мои-то годы! Но что делать: слабый пол!
«Умница», – подумал я, взял ее руку, легонько пожал, потом поднес к губам.
– Спасибо.
– В Москве сейчас холодно?
– Идет дождь.
– Дождь… Дождь – это вечность. Мне понравилась история про сны. Не потому, что поверила. Просто приятно сознавать, что и в вечности могут существовать категории добра и зла. Хотите еще кофе?
– Да.
– Вечность, – повторила она. – Знаете, почему я согласилась стать министром? Занятие не из самых приятных: музеи, выставки национальной культуры, фольклорные коллективы. Фондов мало. Проектов много. Но я чувствую, что наша партия следующие выборы проиграет, и поэтому надо что-то срочно предпринимать. У правых найдется на культуру больше денег, чем у нас, и они многое сдвинут с мертвой точки. Но ради чего?! Не ради самой культуры, а ради национальной идеи. Это большая разница. Если национальная культура развивается только для того, чтобы доказать превосходство какого-либо народа, только ради национального чванства, то это уже не культура, а политика. Если спортсмен побеждает только для того, чтобы его флаг развивался на флагштоке, а, стало быть, чтобы другие флаги были повержены, унижены, это уже не спорт, а политика.
– Разрешите, синьора?
В дверях стоял шофер с моим чемоданом в руках.
– Я сделал все, что вы приказали, синьора.
– Машину синьора советника сдали?
– Да, синьора.
– Были какие-нибудь сложности?
– Нет, синьора.
– Чемодан, – она показала на мой видавший виды саквояж, – положите в багажник.
– Сколько с меня? – я полез в карман.
Электра остановила меня.
– Когда надо выезжать?
– Через десять минут.
Она повернулась с шоферу.
– Будьте готовы через десять минут.
– Хорошо, синьора.
Она повернулась ко мне.
– Хотите еще кофе?
Я не хотел, но почему-то согласился.
* * *
Через десять минут мы уже были в машине. Белый «Мерседес» плавно отрулил от подъезда.
– В аэропорт. К центральному подъезду.
– Хорошо.
Я смотрел назад, по сторонам. По-прежнему никого. Электра взяла меня за руку:
– Постарайтесь сюда приехать еще раз до выборов. И дайте мне знать. А если на выборах победят правые… Нет, вам лучше приехать до выборов. А главное, чтобы все было хорошо у вас. Вы – большая страна, от того, что происходит в России, многое зависит в этом мире.
– У нас будут большие перемены.
– То, что у вас произошло, – это начало новой эры не только для русских. Да, это так. Тем, что мы живем хорошо, относительно хорошо, мы обязаны прежде всего вам. Если бы не вы, наши левые никогда не смогли бы вырвать у правых ни бесплатное образование, ни бесплатную медицину, ни пособия по безработице и по старости. У нас есть люди, которые, если их не остановить, готовы выжать соки из всех, кто подвернется. Но им всегда можно было сказать: «Молчите, вы, иначе с вами поступят, как там». И это действовало. Я прекрасно знала, что жизнь в вашей стране прескверная, и совершенно не хотела, чтобы у нас было так же, как у вас. Но когда я видела, что мои враги бесятся от злости, когда я им сую под нос ваш пример… И поэтому мне и моим друзьям нравилось, когда приезжающие из СССР говорили: «Мы счастливы, мы всем довольны, у нас нет страха за будущее. Мы вас все равно перегоним». Я этому не верила, но мне было это нужно. Ну, и то, что вас боялись американцы, это тоже было очень хорошо. Очень-очень хорошо. При Горбачеве все переменилось. Гласность, гласность… И теперь уже не мы показываем на СССР, как на пример, а с нами борются, показывая на вас. Теперь у правых прямая дорожка в правительство…
За окном машины замелькали аэродромные постройки, люди с тележками, вереница такси.
«Мерседес» остановился у большой стеклянной двери. Тростников и еще двое, по виду посольские, ждали у входа.
Я открыл дверцу.
– Вас проводить до самолета? – предложила Электра.
– Нет. Не надо.
Мы оба вышли из машины. Я подошел к Тростникову. Повернулся к Электре:
– Спасибо. За все спасибо. И желаю успехов в новой должности.
– До свидания. Приезжайте.
Она пошла к машине. Потом обернулась и помахала рукой. И в этот момент она сразу стала старой. И лицо, и походка. И только глаза, те глаза, которыми восхищалось не одно поколение мужчин, горели и оставались молодыми.
78. Бегство
Дальнейшее развивалось как в видеомагнитофоне при убыстренном воспроизведении.
Тростников показал головой в сторону одного из сопровождающих, широкоплечего парня в очках:
– Он упакует.
Я отдал кейс.
– Самолет Аэрофлота. Пассажиров мало, мы распорядились, чтобы самолет взлетел на полчаса раньше, – говорил на ходу Тростников.
Кейс с печатями, запакованный согласно принятым для дипломатической почты стандартам, вернулся ко мне. Отныне я везу дипломатическую вализу, защищаемую законами всех цивилизованных государств. Подошел молодой парень.
– Третий секретарь, Бегунов, – представил его Тростников. – У него есть разрешение на выход к самолету.
– У кого еще есть?
– У меня.
Эту практику я хорошо знал. Местные власти дают посольствам два пропуска для прохода в самолет, формально для встречи и проводов диппочты – пропуска с фотографией, без права передачи другому лицу. А поскольку во всех посольствах – в советском тоже – послы отправляют владельцев этих пропусков встречать и провожать делегации, передавать что-либо транзитным пассажирам, (это незаконно, но местные власти закрывают глаза: в других странах их дипломаты делают так же), то дипломатам, имеющим пропуска, приходится таскаться в аэропорт раз в неделю, а то и чаще. Поэтому и существует очередь: два месяца в аэропорт едут одни, следующие два – другие.
Появился аэрофлотовец, вручил посадочный талон:
– Можно идти на посадку, поднимем на сорок минут раньше.
Я, Тростников, Бегунов и два парня поднялись на второй этаж. Здесь томился офицер безопасности Прутилов. Увидев процессию, он приосанился:
– Полный порядок?
Я кивнул головой. Прутилов толкнул в бок Бегунова:
– Если нападут, будешь обороняться? – и захохотал.
– Не нападут.
Бегунов, как и все кадровые дипломаты, был совершенно уверен, что никаких тайн на свете не существует и что кегебэшники играют в разведку так же, как они, дипломаты, играют в дипломатию, и что вся их работа предназначена только для ублажения начальства и для собственного безбедного времяпровождения. И сегодня он был убежден, что мои торжественные проводы – не что иное, как блажь пинкертонов: хотят с шиком, до трапа, проводить начальника. Что греха таить, такое бывало!
– Оружие взял? – не отставал от него Прутилов.
– Дали, – недовольно отмахнулся он.
Дальше нужно было идти втроем: я, Тростников и Бегунов.
Электронный контроль. Самое неприятное место.
– Диппочта, – я показал на кейс.
Чиновник долго рассматривал пластилиновые печати.
– Вы не будете возражать, если мы пропустим ваш чемодан через электронный контроль?
Я уловил в его голосе неуверенность и спокойно ответил:
– Это дипломатическая почта.
Чиновник вздохнул. Тростников мигнул мне, и я быстро обошел установку для контроля.
– Почта-то маленькая, – ворчал Бегунов, – чего вдвоем сопровождать!
– Видишь ли, – спокойно объяснял Тростников, – сегодня мы проносим не очень ценный груз, просто пустяшный, но делаем все по закону, так, чтобы у местных не закралось подозрение в следующий раз, когда мы будем проносить более важный груз. А пока неси этот чемодан.
И вручил Бегунову мой саквояж.
Аэрофлотовец ждал у посадочного отсека:
– Можно проходить в самолет. Пассажиры уже на борту.
На винтовой лестнице Тростников наклонился к мне.
– Досталось вам, Евгений Николаевич?
– Досталось.
– Выглядите вы бодро.
– Стараюсь.
Тростников обернулся: Бегунов плелся с саквояжем сзади.
– На орден натянули?
– Какой сейчас орден? – картинно вздохнул я. – Телеграмму в Москву послали?
– Да.
– Ответ есть?
– Куда там! Видели, как статую Дзержинского…
– Видел.
– Чуть в главное здание не ворвались.
Мы вошли в самолет. Стюардесса провела меня в первый класс и предложила место в первом ряду. Все по закону: дипкурьер должен занимать первый ряд. Бегунов поставил саквояж.
– Я могу идти вниз?
– Валяй, – махнул рукой Тростников.
И сел рядом со мной.
– Что интересно, Евгений Николаевич, циркулярки идут оттуда, как будто ничего не случилось. Все, как раньше.
– Еще не переориентировались.
Подошла стюардесса:
– Выпить хотите?
Я кивнул:
– Налейте нам виски.
И посмотрел на Тростникова:
– Будешь?
– Почему бы не выпить за хорошее дело?
Стюардесса принесла два фужера, налила сначала виски, хотела налить минеральной воды, но мы с Тростниковым замотали головами.
– Тяжелая у нас работа, – поднял фужер Тростников. – У того, кто работает.
– Верно, – согласился я.
– Я хочу выпить за вас, Евгений Николаевич. Сейчас власть, судя по всему, сменится. О старой я не жалею. Обидно только, что Горбачев сухим из воды вышел. Но, что бы там ни было, такие специалисты, как вы, нужны любой власти. Потому что это специалисты. Я хочу выпить за вас.
Из кабины экипажа вышел аэрофлотовец:
– Сейчас взлетаем.
Тростников поднялся:
– Счастливого пути.
– Счастливого пути. И до встречи.
«Толковый парень, – подумал я, – сегодня сработал по самому высшему классу».
И сразу заревел мотор.
– Самолет Аэрофлота выполняет рейс Рим-Москва с посадкой в Будапеште… – начала стюардесса.
«До Будапешта часа два, – думал я. – Можно поспать».
Я прислонился к подушке в верхней части кресла и сразу заснул.
