Часть вторая
Утром в половине девятого Надежда Прохоровна Губкина вышла из своей комнаты и повернула к туалету.
Старинное зеркало в углу отразило не только ее фигуру во фланелевом халате и тапочках на босу ногу, но и странный тюк с одеждой, сброшенный чуть сбоку от входной двери.
Надежда Прохоровна очень удивилась такому происшествию, оглянулась назад и увидела, что мутное зеркало не в полной точности отобразило картину: тюк имел не только человеческую форму, но и ноги, обутые в тяжелые ботинки.
Подойдя ближе, гражданка Губкина тихонько вскрикнула и, подобрав полы халата, метнулась к первоначальной цели – к туалету. От неожиданности и жути со старой дамой чуть не приключилась медвежья болезнь.
Перед дверью, как позже оказалось, запертой квартиры лежал мертвый мужчина с ножом в груди.
– Надежда Прохоровна, – спрашивал бабушку капитан Дулин, – у кого, кроме жильцов квартиры, есть ключ от входной двери?
Начальник убойного отдела болезненно морщился. Вид двух перепуганных – свидетельниц ли? – вызывал у него не то чтобы жалость, а нечто сродни мучительному состраданию.
Квартирный убой не вызывал сомнений: в замкнутом на все ключи периметре всю ночь находились только эти дамы да рыжий котик, распластавшийся по груди свидетельницы(?) Мальцевой клочком перепуганного меха.
Бабули таращились на членов следственной бригады заплаканными красными глазами и в один голос заверяли:
– Спали. Всю ночь спали. Ничего не слышали.
– Тогда откуда труп?! – резонно вопрошал капитан. – Если ключи только у вас и… – Дулин сверился с записями, – Романа Савельева и уехав шей Анастасии Корниловой? Кто побывал в квартире? Кто оставил труп?!
Капитан помассировал разболевшийся лоб, взглянул на слезливых кумушек и умерил темперамент:
– Вы уверяете меня, что замок практически новый. Причем, хочу заметить, – хороший. Ключей вы не теряли, следов отмычки на замке нет.
Своим знакомым, родственникам, друзьям дубликатов вы не делали. В библиотеки, бани и театры в последние два месяца не ходили, ключей без присмотра нигде не оставляли. Откуда труп, Надежда Прохоровна, Софья Тихоновна?! Как в вашу квартиру попало тело Алиева Нурали Нурмухаммедовича?!Через две минуты после приезда опергруппы тело человека в серой куртке удалось идентифицировать по паспорту, обнаруженному в его кармане. Убитым оказался тот самый сосед-таджик из сорок первой квартиры.
Его жена Гульнара стояла тут же и утирала слезы полосатым кухонным полотенцем.
Помимо паспорта в карманах Нурали Нурмухаммедовича была обнаружена сумма денег в размере восьми тысяч американских долларов и одиннадцати тысяч рублей.
Деньги немаленькие.
Дети Гульнары плакали в соседней квартире и рвали душу капитана Дулина на мелкие сострадательные части.
С одной стороны, все ясно: были бы кумушки чуть помоложе, забрал бы их кэп Дулин с собой обеих. Промариновал бы в СИЗО сутки-двое и добился если не признания, то хотя бы вразумительных ответов.
Но тут… Отпечатки пальцев с наружной стороны на ручке двери стерты… А зачем, спрашивается, если в подозреваемых жильцы квартиры…
И врач еще! Медэксперт Васильчиков…
«Удар нанесен с такой силой, что расщепилась ручка ножа…»
А бабушки-гражданки на мясников, факт, не тянут.
Кэп Дулин сидел за круглым, накрытым скатертью столом в комнате свидетельницы(?) Мальцевой – следователь Паша Авдеев заканчивал в коридоре описание места происшествия – и мучительно соображал, как бы добиться от кумушек хоть одного четкого признания, кроме: спим крепко, ложимся рано, встаем поздно.
«Эх, пенсионерки-божьи одуваны, – вздыхал Дулин. – Мне бы хоть недельку вставать поздно, ложиться когда захочешь, третий год без отпуска… И что мне с вами делать?!»
Решил – пугнуть:
– Ну что ж, Софья Тихоновна, Надежда Прохоровна, если иных подозреваемых, кроме вас, нет, придется проехать с нами. Собирайтесь, голубушки.
Гражданка Губкина, только что обнимавшая за плечи всхлипывающую гражданку Мальцеву, вдруг вызверилась на капитана:
– Куда это – собираться?! Как это – поехали, а?! Алеша, ты что молчишь?!
Участковый Бубенцов, все это время подпиравший комнатный косяк с мрачным видом, поднял бровь.
– Алеша, что это делается-то?! А! Как только у вас, значит, четыре мертвяка на участке – так баба Надя помоги, канистру разыщи! А как у бабы Нади мертвяк… В кутузку собирайся, да?!
– О какой канистре речь? – прищурился капитан на участкового, не обращая внимания на гневные вопли гражданки-свидетельницы(?).
– А вот такие! – обогнув стол, вышла на передний план гражданка. – С техническим спиртом, вот!
– Так, так, так, – усмехнулся Дулин. – Это не та ли канистра, что в гараже Зубова нашлась?
– «Нашлась», – фыркнула Губкина. – Как же!
Сама ножки приделала и к вам прибежала?.. Это я ее у Таньки нашла и к вам приволокла!
Авторитет «не повзрослевшего» до старшего лейтенанта участкового безвозвратно гиб под эти вопли.
Испуганная перспективой собираться и ехать бабушка Губкина в деталях освещала проводимые ею мероприятия. К деталям присовокупила воспоминания о славном прошлом добровольной красноповязочной дружинницы…
– И что же это получается?! – вопрошала пе ред многочисленной аудиторией. (Паша Авдеев даже описывать прервался, пришел послушать.) —
Как только надо – баба Надя. Как на кого-то мертвяка свалить, так тоже получается – я?!
В дверном проеме собралась уже вся следственная бригада, концерт по заявкам работников правоохранительных органов продолжался еще минуты четыре.
Солировала все так же баба Надя.
В итоге капитан не выдержал (сжалился над погибающим под ехидными взглядами коллег лейтенантом) и ударил ладонью о стол:
– Так, хватит! Перерыв с песнями и плясками закончен. – И обратился к товарищам: – Чего столпились? Работы нет? Сейчас добавлю… Кто на поквартирный обход пошел?!
Дверная пробка мигом рассосалась. Только лейтенант Серегин остался:
– Товарищ капитан, разрешите спросить?
– Валяй, – мотнул разболевшейся головой Дулин.
– Гражданочки, у вас есть запасной ключ от комнаты соседа?
Разошедшаяся в негодовании гражданочка Губкина фыркнула, скрестила руки и отвернулась к окну; Софья Тихоновна перехватила поудобнее сползшего котика и встала со стула:
– Пойдемте. Сейчас покажу, где ключ.
Лейтенант Серегин пропустил даму с котом вперед себя. Отпер дверь разысканным под плинтусом ключом и вошел в большую, наглухо зашторенную комнату.
Зашел и замер словно вкопанный.
– Товарищ капитан! Идите сюда!
На узкой кушетке, стоящей в углу возле окна, под толстым ворсистым пледом угадывались контуры человеческого тела.
Тело свернулось калачиком. Из-под уголка пледа на подушку вымело длинный клок седых волос.
– Товарищ капитан!
Дулин – вот тебе, бабушка, и Юрьев день, второй труп в одной запертой квартире! – прошел до угла и осторожно приподнял плед над лицом…
Из-под пледа на него очумело уставились блекло-голубые глаза пожилого мужчины. Его длинные седые волосы беспорядочно выбились из стянутого резинкой хвостика.
Знаменитого на весь район моржа-йога Вадима Арнольдовича Савельева капитан узнал почти сразу. Не раз и не два Дулин видел, как прохожие смотрели вслед мужчине, что шел сквозь трескучий мороз в клетчатой рубахе навыпуск, джинсах и сандалиях, и крутили пальцем у виска. А закаленный йог, обычно погруженный в свои сугубо философские мысли, не обращал на ротозеев и зевак ни малейшего внимания. Шагал, уминая сугробы легчайшими босоножками, и думал о телах Вселенной и соотношении с ними своего абсолютно не мерзнувшего тела.
Несколько секунд мужчины рассматривали друг друга, потом йог-философ подскочил и стал спрашивать вполне резонно:
– Вы кто?! Что вы здесь делаете?! – посмотрел дальше в сторону двери, увидел ухмыляющегося человека в форме – лейтенанта Серегина. – Что вообще здесь происходит?!
Дулин печально провел глазами по стене, увешанной любопытными фотографиями, вздохнул и предложил:
– Вставайте, Вадим Арнольдович. Есть разговор.
– Я прилетел в половине второго во Внуково! – горячился йог. – Рейс три раза откладывали, принял не тот аэропорт… Потом пропал багаж! Я добрался до дома в половине пятого! Не спал почти что сутки! Выпил таблетку снотворного и лег спать!
– Вы не спали почти сутки, – вежливо интересовался капитан, – но все равно приняли таблетку снотворного. Зачем?
– Да черт подери! У меня сбился режим, разболелась голова, я принял анальгин, поскольку ничего другого в аптечке не было. Обычно в такие моменты я справляюсь с болью медитацией… Но я – устал! Принял таблетку и лег спать. А анальгин имеет на меня сильнейшее снотворное действие. Я – спал!
– И ничего не слышали?
– Нет!
– Так уж и ничего?
– Нет! Нет, нет!!! Комната глухая, я крепко спал и ничего не слышал!
– Вадим Арнольдович, давайте не будем горячиться. Лейтенант Серегин, проверьте звукоизоляцию комнаты.
Серегин бегал до кушетки в углу, ложился с головой под плед – пока коллеги старательно шумели в прихожей – и, возвратившись, докладывал жестами и мимикой: мол, фифти-фифти, что-то слышно, что-то нет. Если спал с устатку, мог прошляпить любое убийство…
Дулин не слишком, честно говоря, огорченно расшифровал позывные тела, посмотрел на медленно кипевшего йога и с задумчивой въедливостью повторил:
– Так когда, вы говорите, Вадим Арнольдович, прибыли?
– В Москву или домой? – ехидно уточнил йог.
– Домой.
– В половине пятого.
– А спать легли?
– Буквально сразу. И никакого трупа в прихожей не было.
Ответы жильца полностью совпадали с мнением медэксперта – убийство Алиева произошло примерно в пять утра плюс-минус полчаса. Дело приобретало все более и более неприятные очертания.
Невысокий, худощавый, но жилистый йог вполне мог засандалить нож в грудь таджика. Мог ударить так, что треснула толстая пластмассовая ручка…
Но вот мотив…
И почему тело осталось в прихожей?..
Непонятно. Зарезать соседа, втащить его тело в собственную квартиру и спокойно улечься спать?.. Можно было оставить это тело на площадке перед дверью в квартиру убиенного… Тогда и взятки гладки, в сороковую квартиру зашли бы только для дежурного опроса…
Хотя… За долгие годы разыскной деятельности кэп Дулин повидал и не такое. Например, части тела соседей в кипящих кастрюльках…
– Вадим Арнольдович, а позвольте узнать. По чему вы уехали из Москвы так вдруг? Никого не предупредив…
Вадим Арнольдович возвел глаза к потолку, помотал головой – как вы мне все надоели! – и, набрав в грудь воздуха, медленно, успокаиваясь, его выпустил. Глаза его закрылись, йог уснул. Наверное.
Дулин кашлянул.
– Я летал в Читинскую область, – прозвучал в комнате спокойный, размеренный голос. —
К своему духовному наставнику. Мы совершали паломничество, поднимались на гору Алханай.
– И долго поднимались? – с едва слышимой насмешливостью спросил капитан.
Вадим Арнольдович взглянул на него строго.
– Не ерничайте, господин капитан. Друзья сообщили мне, что лама плохо себя чувствует, и я собрался в одночасье. Примерно месяц жил по этому адресу. – Йог Савельев дотянулся до ручки и блокнота капитана, быстро нацарапал на листке трудно-воспроизводимое название бурятской деревеньки. – Когда ламе стало лучше, мы вместе поднимались на Алханай.
– А почему решили вернуться именно сегодня?
Вадим Арнольдович посмотрел на милиционера долгим взглядом, вздохнул и произнес:
– Так, видно, было предопределено.
– И в этом есть высший смысл, – усмехнулся Дулин, но на этот укол йог уже не ответил.
В воскресенье вечером Алеша Бубенцов пил в комнате Вадима Арнольдовича чай.
По большому счету, в сороковую квартиру он явился с желанием увидеть Настеньку, примчавшуюся в столицу еще в субботу, после звонка Софьи Тихоновны. Тетушка расплакалась, едва услышав в телефонной трубке голос внучатой племянницы, та бросила все дела и приехала в Москву.
Но дверь участковому открыла Надежда Прохоровна.
– Нет ее, – сухо сказала после «здрасте», – в магазин с Софой ушла.
Алеша улыбнулся и выдал фразу, заготовленную как раз для этого случая:
– А я не к Насте, баба Надя. Я к Вадиму Арнольдовичу. Он на месте?
– Где ж ему быть, – вздохнула Надежда Прохоровна и пропустила участкового к вешалке. – Как вернулся вчерась, так никуда и не выходит.
В пятницу днем Вадима Арнольдовича милиционеры все же увезли с собой. Дулин решил помариновать единственного дееспособного подозреваемого все выходные в камере вместе с бомжами и буйными алкоголиками.
Решение было правильным. Никого не забрать из квартиры, где в замкнутом пространстве шесть на восемь нашли убитого мужчину, было бы просто смешно. Забирать в клоповник бабулек было бы еще более вызывающе смешно, так что выбор, разумеется, пал на славного йога Вадима Арнольдовича.
Но утром в субботу Дулину позвонило высокое начальство. Позвонило, да как начало пихать…
«Такие люди, как Вадим Арнольдович Савельев, составляют славу и гордость России! Ученый, востоковед, его труды переиздаются по всему миру… он чуть ли не личный друг далай-ламы… Его именем названа улица в какой-то бурятской глуши…» И так далее, и тому подобное… Высокое начальство распиналось долго. В душе Дулина, несмотря на явную личную симпатию к подозреваемому, закипали чувства, симпатии диаметрально противоположные, явно протестные, стремящиеся к обратной реакции.
Но Вадима Арнольдовича он все-таки выпустил. Попросил дать подписку о невыезде и тем же вечером созвонился с участковым Бубенцовым.
Алеша чуть разума от счастья не лишился. Сам славный опер, легенда сыска, звонит ему домой.
– Ты вот что, Алексей, – сказала легенда. – Ты в той квартире за своего… Походи там среди соседей, чайку попей, послушай…
– Слушаюсь, товарищ капитан! Когда приступить…
– Ты не рапортуй, – слегка раздраженно оборвал его шеф убойщиков. – Ты тортик лучше купи или каких пряников… Расположи соседок к беседе… Но ухо держи востро! Эти божьи одуванчики «времен Очакова и покоренья Крыма» еще тебя самого облапошат…
– Да понял, понял.
– А понял, так исполняй!
Исполнительный лейтенант тортика покупать не стал, поскольку знал бабулек лучше. Визит Алеши с тортом после всех событий вполне мог закончиться еще на пороге этим самым тортом по физиономии. Баба Надя дама суровая, если обиделась, скидок на погоны делать не будет.
…Вадим Арнольдович разливал по коричневым глиняным кружкам ароматный зеленый чай из такого же глиняного, чуть приплюснутого чайничка.
Электрический чайник стоял тут же на длинном изогнутом языке письменного стола. Ритуал чаезаваривания произвел на Алешу приятнейшее впечатление неторопливой точностью движений. Вадим Арнольдович плавно приподнимал чайничек, бережно придерживал его снизу ладонью…
О том, что потчует его пряниками светило российской науки, лейтенант Бубенцов не знал. Кэп Дулин не посвятил его в тонкости высочайшего нагоняя и благоразумно отправил к светилу по-простому, по-соседски, так сказать. Как в детстве.
А стоит заметить, Алеша еще с того самого детства привык относиться к чудаковатому соседу с насмешливой снисходительностью.
Еще мальчишкой он бегал по сугробам за странным дядькой в рубахе навыпуск и сандалиях на босу ногу и наравне со всеми крутил пальцем у виска.
Что делать. У детей в этом возрасте наиболее остро развито стадное чувство: куда вожак, туда и прочие. Заводила забрасывает снежками невозмутимого чужеродного сумасброда. И Алешин снежок летит хоть и не прицельно в спину, но в том же направлении и падает рядом с сандалиями в снег…
А ведь казалось бы… Одно из самых значительных воспоминаний детства связано именно с этим сухощавым господином, по-молодежному собравшим волосы в пучок на затылке.
Лет восемь, наверное, было Алеше тогда. Или девять… Ходил он в школу, забегал к бабе Наде, и словно магнитом тянуло его в эту комнату, заполненную чудесами со всего света. На стенах здесь висели фотографии людей и животных. Взгляд завораживали картины, где голубели горы на фоне розового неба…
– Вам нравится, Алеша? – спросил тогда Вадим Арнольдович оробевшего от впечатлений маленького гостя.
– Да, очень, – прошептал мальчишка.
– Так и должно быть. На детской палитре восприятия должны преобладать насыщенные краски. В особенности голубые и розовые, это цвета счастья.
– А эту картинку вы нарисовали?
– Что вы, Алеша! – восхитился бесхитростности гостя хозяин. – Эти горы, молодой человек, написал, прошу заметить, а не нарисовал Святослав Николаевич Рерих.
Несмотря на едва различимую нравоучительность, разговаривал Вадим Арнольдович с мальчишкой как с ровней. Совсем по-взрослому. Он первый обратился к Алеше на «вы» – а то в школе все «ты» да «ты», – говорил «молодой человек» и вообще поднимал самооценку дворового пацаненка до невиданных высот…
Но в этой комнате Алеша бывал редко. Чаще всего дверь чудаковатого соседа стояла запертой на ключ, он ездил в какие-то экспедиции, и по наивности маленький Алеша полагал, что экспедиции связаны с какими-то камнями и полезными ископаемыми. Что странный сосед отращивает бороду где-то в сибирской тайге или на Алтае, пьет заваренный над костром чай в компании таких же бородатых геологов…
И чувству уважительного почитания, по большому счету, не давала закрепиться та же баба Надя. Обычно она беззлобно посмеивалась над тихим интеллигентным соседом, пренебрежительно поругивала того за рассеянность, если, например, Вадим Арнольдович забывал выключать свет на кухне или в прихожей. Привычно пеняла ему на забывчивость, если тот запаздывал с оплатой телефонных счетов или счетов за электроэнергию.
В общем, боролись в Алеше противоречивые чувства: с одной стороны, он чувствовал, чтотакая комната не может принадлежать человеку ординарному, обычному, с другой стороны… Как можно быть таким вызывающе невнимательным к мнению окружающих! Этот нелепый седой хвостик, пригоревшее к кухонной плите, вечно сбегающее молоко, босые пальцы в морозные зимы!
Но в десять лет Алеша не стал кидать снежками в спину, покрытую только клетчатой фланелевой рубахой. Крикнул мальчишкам: «Вы сами дураки!» – и убежал домой.
Драться он не хотел. А объяснять недорослям-забиякам что-то из своих неоформившихся впечатлений еще не умел.
Он просто убежал домой. А в следующий раз, когда на улице показалась щуплая фигура странного соседа, отвлек приятелей игрой.
– Вадим Арнольдович, смотрю, у вас прибавилось фотографий на стенах…
– Ах, это… Это Тибет, Алеша. Вы смотрите на храмовые хурдэ.
Алеша действительно смотрел на снимок, где на фоне странных металлических цилиндров, испещренных письменами, стоял неузнаваемо, дочерна загорелый Вадим Арнольдович.
– Поверьте, Алеша, – улыбался собеседник, – хурдэ очень удобная форма обращения к Небесам. В эти полые цилиндры заложены молитвенные тексты. Верующие дотрагиваются до них, придают вращение и тем самым напоминают о себе Богу.
– Как здорово! – Алеша вновь чувствовал себя пацаненком, попавшим в заполненную сокровищами каморку Синдбада-морехода. Разговоры об убийстве казались едва ли не кощунственными на фоне эдаких чудес. – Хотел бы и я побывать в Тибете!
– Так в чем дело? – прихлебывая чай, интересовался путешественник Синдбад. – Покупайте туристический тур – и вперед!
– А дорого?
– Мечты обычно исполняются недешево, Алеша… Как правило – трудом.
Мгм, достойное уточнение. Сколько лет придется отдать труду скромному, «неповзрослевшему» лейтенанту для исполнения мечты? Взяток участковый пока ни от кого не получал. Предлагали, было дело. Но получать совесть не позволила.
Алеша вздохнул, вспомнил, наконец, о работе и отважился на вопрос:
– Как в камере продержались, Вадим Арнольдович?
– Занятное испытание, – усмехнулся тот. – Но, знаете ли, не скучное. Особенно тяжело было абстрагироваться от запахов. Но впрочем… медитировать можно при любых обстоятельствах.
– Могу представить, – хмыкнул Бубенцов, так как действительно представил себе соседа-йога, медитирующего на шконке в позе лотоса. Алкаши небось пообписывались от переизбытка впечатлений…
В дверь комнаты тихонько постучали.
– Войдите! – крикнул йог.
В дверь, как-то непривычно нерешительно, просунулась Надежда Прохоровна:
– Чай пьете?
– Милости прошу. – Сосед приподнялся и собрался освободить от бумаг стул в углу.
– Нет-нет, – закачала головой Надежда Прохоровна, – пила уже. – И растерянно, как-то оробев, обратилась к лейтенанту: – Алеша, можно тебя на минуточку? На два слова…
Лейтенант кивнул и вышел в коридор, прикрыв за собой дверь.
Встревоженная бабушка Губкина расширенными близорукими глазами водила по его лицу.
– Что-то случилось, баба Надя?
– Да как сказать, – пробормотала она. – Сама не понимаю. Пойдем-ка, кое-что покажу.
Надежда Прохоровна довела участкового до тумбы возле входной двери. На ней лежали скомканный пакет из ближайшего супермаркета, футляр для очков и связка ключей на колечке без брелка.
– Вот, – указала вытянутым пальцем на связку баба Надя. – Настя забыла, когда на улицу пошла.
– И что?..
– А вот что. – Надежда Прохоровна достала из кармана халата другую связку ключей, выбрала один, длинный и с широкой бородкой, положила вровень со связкой Настеньки. – Смотри. Ничего не видишь?
Алеша придирчиво исследовал связки и честно признался:
– А на что тут смотреть-то?
– Экий ты, Алешка, бестолковый! И за что тебя только девки любят? Наверное, за то, чего под кителем не видно… – припечатала бабушка Губкина раскрасневшегося воспитанника и взяла из каждой связки по ключу. – Вот смотри: они – разные.
Алеша присмотрелся более пристально – два длинных ключа действительно отличались друг от друга.
– Но похожи… – пробормотал чуть слышно.
– Вот! И я о том же! Если вровень не положишь, в жизни не отличишь!
Концы-колечки для брелков были чуть-чуть различной формы – на одном из них, в месте присоединения к стержню, внутри сидела крошечная железная капелька, и если уж придраться совсем детально, сама палочка тоже была немного тоньше и металл слегка другого цвета…
Но не присмотришься – в жизни не отличишь! Тут баба Надя абсолютно права.
– И что это значит? – чувствуя, как холодеет, замирает в груди еще недавно упругое горячее сердце, прошептал Алеша.
– А то! Настасья кому-то сделала ключ от нашей квартиры! Сделала, но когда обратно на колечко привешивала – перепутала! Они ж как близнецы, третий вровень не положишь, ни за что не догадаешься, какой тут раньше висел! Понятно?
– Так точно, – выдавили помертвевшие губы.
– «Так точно», – передразнила Губкина. – Думай вот! Кому и зачем она второй ключ изготовила?!
– Баба Надя, а может быть, это ошибка? – сопротивлялся очевидному Алексей.
– Да какое там, – отмахнулась соседка. – Вот слушай. Новый замок мы поставили два с половиной месяца назад, как раз до отъезда Арнольдовича. В коробке было три ключа. Арнольдович взял Софин и по нему сделал, видать, не один, а два ключа – второй племяннику Ромке отвез. У меня, у Клавы и у Софы остались те, что в коробке вместе с замком лежали…
– А может быть, наоборот – Вадим Арнольдович взял ключ Клавдии Тихоновны и случайно…
– Да слушай ты! Он взял – у Софы! А не у Клавы! У Насти ключи – Клавины!
– А если…
– Нет. Я точно помню. У Клавы был точно такой же, совсем новый – легко перепутать – ключ. Понимаешь? Клавдия совсем тогда уже никуда не выходила, только с Софочкой. У нее ключ совсем как новый остался, без царапинок. Блестящий!
– Потому и перепутали, – заторможенно пролепетал Алеша и вскинул на бабу Надю глаза. – А зачем?
– А я откуда знаю? Ты власть, тебе и карты в руки.
Алексей упал, рухнул спиной на входную дверь и слепо уставился в далекое обманчивое зеркало.
Мысль о том, что Настенька могла быть причастна к убийству – или даже к двум убийствам! – никак не помещалась в голове. Она казалась невероятной, злокозненной выдумкой! Эфемерные ангелы не марают крылья кровью…
– Нет… Не поверю…
– И я не верю, – неожиданно согласилась бабушка Губкина, и Алексей оторопело уставился на самоуверенную мисс Марпл их района. – Играет кто-то с Настасьей. Кто-то ключ у нее стащил, новый сделал, а когда на место подкладывал – запутался. Сравнить-то не с чем было.
– А Настя сравнить могла, – глухо добавил лейтенант. – Уже здесь, в Москве…
– Соображаешь, – одобрила соседка.
– Так получается – она не виновата! – обрадовался Алексей. – У нее могли взять незаметно!
– Могли, – снова согласилась Надежда Прохоровна.
– Но – кто?!
– А вот за этим, Алеша, надо в Пермь ехать.
– В Пермь? Зачем? Зачем кому-то в Перми ключ от московской квартиры?
– Ну экий ты бестолковый! – опять огорчилась бабулька. – Куда ж еще?! Тут она, окромя квартиры, нигде ключей не оставляла! Она все дни только с нами туточки и проводила!
– А когда похоронами занималась?
– А когда она похоронами занималась, ключей у нее еще не было, – отрезала миссис Губкина. – Софа их только перед самым ее отъездом в Пермь дала. Когда они уже к нотариусу сходили и Софа на нее завещание выправила.
– Софья Тихоновна сделала Настеньку наследницей? – чуть слышно спросил Алексей.
– Да. Но ты слушай. У нотариуса в кабинете у Насти ключей еще не было. Там стащить не могли. Но ты вот вспомни, когда вы с Ромкой ее по Москве катали, она нигде сумку с ключами не оставляла?
– Точно! – сразу вспомнил лейтенант. – Она ее Роману отдавала, когда мы на каруселях катались!
Баба Надя еще более огорченно посмотрела на бывшего воспитанника:
– Эх, Алешка, и за что тебе только деньги в милиции плотют? Да не нужны Ромке Настасьины ключи! У него они и так есть – Арнольдович принес! Воспитанник пристыженно закусил губу. Вот куда может завести человека тупая ревность… Н-да, жаль, что нельзя бабушку Губкину в сыск оформить. Хотя бы вольным пахарем… Соображает получше лейтенанта с высшим образованием…
– В ресторане она нигде сумку без пригляда не оставляла?
– Нет. Только за столиком, на спинке стула, но мы с Романом всегда рядом были.
– Вот то-то и оно. Надо, Алешка, в Пермь ехать. Разузнать, кто к Насте ходит, кто в доме бывает… Или, – прищурилась, – ты хочешь к капитану своему побечь? Доклад настрочить…
– Нет! – резко, без раздумий вскрикнул лейтенант. – Нет. К Дулину нельзя… точнее, можно, нужно, но… нельзя. Сначала лучше в Пермь съездить… Выяснить, – и поднял глаза к потолку. – Вот только когда…
– Да никогда, – буркнула бабушка Губкина. – В Пермь я поеду.
– Вы?!
– Ага. Чего вылупился-то? Думаешь, совсем из меня весь песок просыпался?
Участковый не то чтобы кивнул, но и спорить не стал.
– Нет, Алешка, тебе туда соваться – только хуже. Ты человек подневольный. Тебе перед Дулиным отчет держать. А он к нам потом, черт, заявится, начнет Софу расспрашивать, а у нее… – Надежда Прохоровна вздохнула, – сердце, шмерце… Нельзя ее, Алеша, тревожить. Ей и так не сладко. Поеду в Пермь я, всем скажу, что в Питер направилась, могилку сестры поправить… Тут и делов-то – фьють! – туда-обратно, одна ночь в поезде. – И испытующе посмотрела на Алексея. – Как думаешь, справлюсь? Бубенцову показалось, что сказать бабе Наде «Да, справитесь» – все равно что отправить прямо на тот свет.
Что бы там себе ни воображала хитроумная пожилая сыщица, в Перми все будет иначе. Это здесь ее каждая собака знает, да не каждая облает. А вот в Перми, в другом городе…
– Не знаю, баба Надя…
– А тут и знать нечего! – вспыхнула миссис Губкина синим порохом. – Сказала – поеду, значит, поеду! Не остановишь.
Алексей посмотрел на воинственную бабушку и вдруг улыбнулся:
– Только берет свой, баб Надь, не надевай.
– Это почему же?
– Потому. Как только объявится возле Настиного дома тетушка с московским говором в алом берете, вся конспирация насмарку. Все негодяи мигом попрячутся!
Надежда Прохоровна приняла совет всерьез. Пожевала губами, цыкнула вставной челюстью и кивнула:
– Дело говоришь. Сменю обличье.
Серьезный пафос главной дворовой бабушки едва не заставил Алешу отпустить еще пару шуток. Но момент был не тот.
– Чем могу помочь, баба Надя?
– Ничем, – сосредотачиваясь уже на чем-то своем (вероятно, на измененном «обличье»), ответила та.
– Может, деньги нужны?
– Своих девать некуда, – глядя в сторону, мимо участкового, резонно заметила бабулька. – В могилу с собой сберкнижки не завернешь…
– А может, все-таки… спросить Настю? Откуда у нее посторонний ключ…
– И-и-и, – возвращаясь обратно откуда-то из собственных глубин, протянула баба Надя, – чего удумал. Тут, Алешка, либо так, либо эдак. Либо знает она о ключе, либо обманули ее.
– Так, может быть, знает! Может быть, все просто!
Надежда Прохоровна с сочувствием посмотрела на влюбленного лейтенанта и покачала головой:
– Молод ты, Алешка, жизни не видел. Вот Настя – чистая, хорошая девочка… Или – притворщица, каких мало. Если хорошая, то знать ничего не знает, сколько ни спрашивай. А если плохая, притворщица – отопрется. Сколь ни спрашивай, отопрется. Понял, голубь?
– Понял, – едва слышно ответил милиционер.
– Так-то вот и получается, что надо ехать… На родине о ней больше знают. Ну ладно, Алешка, ты иди к Арнольдовичу чай пей, а я в кассы потопала, за билетом. Настасья с Софой еще два дня будет, надо мигом обернуться.
В комнате Вадима Арнольдовича ничего не изменилось. В лейтенантской душе мир перевернулся, а здесь, как прежде, лился из настольной лампы приглушенный свет, плотные шторы поблескивали золотистыми завитками-виньетками, светился синим светом огонек спиртовки, на которую хозяин установил плоский чайничек, Вадим Арнольдович сидел опершись спиной о боковину книжного шкафа и смотрел, как крошечный голубой язычок облизывает глиняное донце.
Вот только чай в чашках остыл. И на груди Алеши как будто остался след чьей-то могучей, давящей ледяной ручищи. Даже сердце чуть заледенело…
– Вас чем-то огорчила Надежда Прохоровна? – подливая в Алешину коричневую чашку почти прозрачный чай, спросил ученый.
– Да… – автоматически ответил Алексей. – То есть нет. Все в порядке.
– О чем задумались?
– О женщинах, – совершенно честно, невесело усмехнулся лейтенант.
– Благодатная тема, – серьезно кивнул хозяин комнаты. – И бесконечная… – Вадим Арнольдович сделал осторожный глоток и с прищуром взглянул на своего молодого гостя.
– А вот скажите, Вадим Арнольдович, – неожиданно кинулся в откровения Алексей, – вот вы столько лет прожили в квартире с несколькими разными женщинами! Поняли в них что-нибудь?!
Ученый йог поставил кружку, выдвинул вперед нижнюю губу и немного раздул щеки:
– А женщина в этой квартире всегда была только одна, Алеша.
– Как это? – не понял лейтенант: шутить ли с ним изволит хозяин пещеры чудес или выражается иносказательно? – И кто, по-вашему, здесь единственная женщина?
– А разве непонятно? Софья Тихоновна, конечно.
– А ее сестра? А Надежда Прохоровна?
– Клавдия Тихоновна, Алексей, по большому счету, никогда не была, мгм, теплокровнойженщиной. Она была суккубом. И хотя о мертвых не принято говорить честно и плохо, можете этому поверить. Я имею право судить. Я одиннадцать лет был женат на подобном существе.
– И в чем его сущность?
– Суккуб кастрирует мужчин.
– ???
– Эмоционально, Алеша, всего лишь эмоционально суккуб лишает партнера мужской силы и низводит до ничтожнейшего состояния. Еще подобных особей сейчас называют энергетическими вампирами. Но это… мягкая обложка для старого фолианта.
– Клавдия Тихоновна низводила… вас?!
– Что вы, Алексей. Она медленно пила жизнь из своего второго мужа, Дмитрия Яковлевича.
Алеша взял чашечку с чаем, сделал осторожный глоток. Покойного мужа Клавдии Тихоновны он помнил плохо: какой-то серый мужичок с виноватыми глазами уворачивается от мокрой тряпки, которой без всякого стеснения при маленьких гостях охаживает его жена…
Яркое впечатление детства. Мама Алеши над выпившим отцом только подсмеивалась. Клавдия Тихоновна скидок на приличия не делала, устраивала аттракцион с воплями.
– Дмитрий Яковлевич сильно пил?
– Сильно? – повторил Вадим Арнольдович. – Пожалуй, нет. Он прятался за стаканом. Иногда у меня, чаще в пивной.
– Вы… простите, выпивали вместе?
– Ни боже мой! Дмитрий Яковлевич приходил ко мне с чекушечкой, садился на то самое место, где сейчас сидите вы, и иногда просто молчал. Отдыхал, отходил душой… Клавдии Тихоновне, Алеша, было удобно считать причиной всех бед не то, что мужу не хочется возвращаться домой, не себя, а окружение: плохая компания, сосед, приютивший скоротать вечерок за шахматами или футбольным матчем. Хотя, – йог улыбнулся, – порой врывалась и сюда.
Алеша представил себе картину: разъяренная Клавдия Тихоновна гоняет между книжными шкафами подвыпившего мужа и трезвого моржа – и усмехнулся:
– Весело жили.
– Разнообразно, – лукаво улыбнулся йог. – Но отказать в приюте страждущему был не в силах.
– А Надежда Прохоровна тоже суккуб?
– Дражайшая Надежда Прохоровна, увы, продукт своего времени. Трудно оставаться и чувствовать себя женщиной в промасленной рабочей робе. Это тоже своего рода душевные вериги. Среде бывает невозможно сопротивляться, не всем дано… Когда вернувшаяся вечером женщина пахнет не духами, а машинным маслом… увы, Алеша, это изначально не может настроить на лирический лад. Или – романтический.
– А Софья Тихоновна пахла духами?
– Ну при чем здесь духи, Алеша! Я говорю об атмосфере, которую должна создавать женщина одним своим присутствием! Атмосфере тепла и уюта. Ее может создать и фабричная работница, но если она не забыла об истинном своем предназначении…
– Жизнь такая, – впервые перебил соседа Алексей, у которого мама когда-то тоже на заводе работала.
– Согласен. Потому и говорю – женщины не виноваты, их штампует, прессует время. Но внутренняя сущность должна оставаться неизменной!
Идеалист, вздохнув, подумал Алексей. Впрочем… лет тридцать назад его эмоционально кастрировали, имеет право обижаться…
– А Настенька, Вадим Арнольдович? Как вам показалась Настя?
– Настенька? – Сосед мечтательно поднял глаза к потолку, вытянул вперед, скрестил ноги. – Настенька удивительно похожа на Софью Тихоновну в молодости… Тот же разрез глаз, посадка головы… Она ведь ее прямая, кровная родственница? – И ответил сам себе: – Да, кажется, да. Она правнучка родного брата отца Софьи Тихоновны. Тот, по-моему, был сослан в какую-то глушь, кажется, даже репрессирован, не помню. Скончался рано, но успел оставить потомство. Дочь… Лидия, да? Впрочем, не важно. Главное – похожи. До жути похожи! И вы, Алеша, искренне, от всей души вам советую, обратите на Анастасию самое пристальное внимание. Чудная девушка!
Сосед говорил с настойчивой теплотой, почти что с пылом, но на сердце Алексея как будто снова легла ледяная лапа.
Настасья.
Притворщица или чистая душа?
Не получается отвлечься разговором, когда по сердцу когтями из сосулек скребет морозистая лапа. Не получается прогнать от глаз видение двух длинных, с широкими бородками ключей.
Не получается.
Еще сосед подзуживает:
– Ах, Алеша, а какой прелестной девушкой была Софья Тихоновна! Представьте Настю с заколотыми на затылке волосами, нежный изгиб шеи под шелковистыми завитками, пальцы прозрачные, как тонкие льдинки…
И без того убитый льдом участковый внимательно смотрел, как увлеченно предается описанию женских прелестей морозоустойчивый буддист (или ламаист, Алеша плохо разбирался в тонкостях восточных религий), мелькнула мысль: «А не влюблен ли наш славный морж в соседку-библиотекаршу?!»
Надежда Прохоровна Губкина не долго размышляла над вопросом профессионально усталой девицы-кассира за плексигласовым окошком:
– Купейных нет. Плацкарт или СВ будем брать?
Надежда Прохоровна припомнила, как говорила Алеше: в гроб сберкнижки не завернут, и уверенно сказала:
– Мягкий давайте.
В Питер к сестре она обычно ездила на «Юности» или «Авроре», на сидячих местах, днем. К подружке на дачу вообще в электричках. Так почему бы не побаловать себя в кои-то веки мягким вагоном?
В последний раз ночь в поезде Надежда Губкина провела лет тридцать назад в плацкартном вагоне «Москва – Адлер». Тогда, после смерти мужа согласилась она съездить с подружками из бригады к морю – развеяться на сочинских пляжах.
Развеяться получилось так себе. Блекло-розовый педикюр плохо смотрелся на растопыренных пальцах с застарелыми мозолями. Плотный купальник в зеленых горохах по белому полю, казалось, сел, и на груди у подмышек вывалились блеклые синеватые валики в голубых прожилках.
Усатые кавказцы делали авансы сорокапятилетней зрелой вдове, очкастый лысый дядька – бухгалтер из Таганрога – звал танцевать на ближайшую турбазу… Магнитофон турбазы наяривал «АББУ» и «Бони М», молодые девчонки извивались и умело перебирали ступнями с нежными пятками и яркими ноготками на загорелых пальцах…
Усатый лысый кавалер косился по сторонам…
Эх, да что там вспоминать!
Если только вкуснейшее домашнее вино в оплетенных бутылках… Теплое и сладко-терпкое, как несостоявшийся в воспоминаниях поцелуй…
Прошлое навеяло не только грусть, с ним вернулся и пугливый, тщательно скрываемый стыд – за целомудренный, ставший тесным купальник в зеленых горохах, за неумелый маникюр, и огорчение – москвичка! Могла бы подготовиться…
Тогда уже подруги брили ноги и подмышки. Тогда – году в семьдесят девятом? – уже из-под полы можно было достать чего душа изволит. Спекулянты предлагали и разноцветные купальники не бабушкиных тонов, и шлепанцы на толстой извивистой подошве, и шейные платки под зебру или в бабочку… Коробочки с тенями, упаковки с трусами-недельками, с ажурными колготками, скрывающими фиолетовые северные ноги…
А Надя Губкина купила только пластмассовые клипсы в виде морских ракушек – на море, девчонки, едем! – очки-велосипеды и в «Ванде» новую помаду и польские духи «Быть может».
…Внезапно разозлившись на себя – когда же жить, как не теперь! – Надежда Прохоровна зашла в магазин… спортивной одежды. Тот самый, что открылся невдалеке от их дома на проспекте. Она давно приметила огромные стеклянные витрины с манекенами, утянутыми в разноцветные спортивные костюмы, замершими с лыжными палками, теннисными ракетками, очками для подводного плавания, сумками через плечо – все это манило, привлекало, но и отталкивало – куда тебе?! Совсем сдурела старая – на лыжах в последний раз лет пятьдесят назад стояла, а плаваешь только по-собачьи возле бережка!
Надежда Прохоровна никогда не причисляла себя к робкому десятку. И десять лет назад на вещевом рынке отважно ткнула пальцем в фиолетовый лыжный костюм китайского пошива. Взяла без примерки – потом оказалось, что зад отвисал так, как будто в него чего-то наклали, – и все это время спокойно мыла в нем окна, не опасаясь, что какой-нибудь вуайерист-геронтофил (так Софа пошутила) заглянет с тротуара под подол.
Но на улицу в нем не показывалась.
Была причина.
Году так в восемьдесят шестом ее товарка и соседка Ангелина Леопольдовна вышла во двор в новеньких джинсовых брюках с широкими под галифе штанинами. «Бананы» назывались.
Прошлась под окнами гоголем. Как же! Сын из Болгарии матери обновку привез.
А та обновка в задницу врезалась – прям срамота смотреть!
– Эх, Ангелина, – сказала тогда Надя Губкина, – всегда ты мальчишницей была, мальчишницей и помрешь. Меня вот хоть к стенке поставь – эдакую дрянь на себя не надену! Дерюга же! Рогожа крашеная!
– Наденешь, наденешь, – фыркнула Леопольдовна. – Мой из заграницы вернулся, там сейчас все дамы в брюках ходят. Скоро и до нас очередь дойдет. Вот увидишь – дойдет!
Давно уже нет в живых Ангелины Леопольдовны. И среди тех соседок, что слышали перепалку, мало кто остался, а прочие – забыли.
Но Надежда Прохоровна помнила. Как не смогла сказать: «Ангель, малы тебе порточки, в попу сзади врезали», – а отчитала гордую мать по-бабски, свысока. Наверное, зависть заедала. Или глупость, скудоумие.
И давно уже поселилась в сердце потаенная мечта о брюках. Но молчала, придавленная опрометчивым стотонным обещанием: хоть к стенке ставьте, не надену!
А ведь уже почти все бабки в брюках, да и не помнит никто…
…Независимо вскинув голову в коммунистическом алом берете, скрестив руки на животе – объемная хозяйственная сумка болтается на локте, – ходила Надежда Прохоровна вдоль стеллажей и вешалок с одеждой.
Обвыкала.
В магазине тихо играла музыка. Покупателей в поздний воскресный вечер почти не было; девчонки-продавщицы сгрудились возле кассы и на посетительницу в коричневом пальто почти не обращали внимания.
И слава богу!
Надежда Прохоровна трогала мягкие шелковистые брючки, пришпиленные к вешалке…
– Вам помочь? – раздался голос за спиной.
Надежда Прохоровна оглянулась (немного даже боевито), позади стояла худенькая рыжеволосая девушка в форменном костюме. Никакого ехидства в вопросе не звучало, глаза смотрели приветливо и чуть-чуть пытливо.
– Да… вроде бы, не знаю, – растеряла боевитость баба Надя.
– Вы для себя выбираете или в подарок?
– Себе, – буркнула она.
– А какой стиль вы предпочитаете? Спортивный, домашний, свободный, уютный?
По правде сказать, Надежда Прохоровна предпочитала стиль Софьи Тихоновны.
Как-то даже достала из шифоньера отрез синей шерстяной материи и попросила Софу сшить платье, как у нее: с кружавчиками, манжетами, пояском. (Эти славные кружавчики Софа лихо вывязывала тонюсеньким крючком, дожидаясь читателей в своей библиотеке.)
Подружка сшила. Надежда примерила.
И поняла, что для создания ожидаемого эффекта к этому платью нужна непосредственно сама Софья Тихоновна.
С таким носом, бровями и лицом, сурово-каменным, Надежда Прохоровна выглядела как принаряженный тюремный надзиратель или, в лучшем случае, завуч школы для трудновоспитуемых подростков. Нос, брови и камни в глазах категорически не соглашались соответствовать легковесным затейливым воланам у горла и на запястьях.
А Софа при всех этих затейливостях выглядела элегантно. Чего уж тут душой кривить, тут нужен стиль, привычка. Манеры, в конце концов. Сняла Надежда Прохоровна то платье, прибрала в шкаф и повесила записку – «смертное». Для гроба – подойдет, для жизни – нет. Чужое. Не с ее плеча.
– Я завтра на поезде еду, – робея, объяснила баба Надя продавщице.
– Вам нужен дорожный костюм?!
– Да, да, дорожный! – обрадовалась четкому оформлению желания покупательница. – Дорожный, удобный, не маркий.
– А на какую сумму вы рассчитываете?
И снова в вопросе не прозвучало ехидства, а только доброжелательность и стремление помочь. «И что я раньше думала, что тут одни кривляки да пустомели работают? – сама себя укорила баба Надя. – Вон какая девочка приветливая…»
Но по большому счету понимала – с желанием тратить деньги в магазинах надо родиться. А Надю Губкину даже в молодые годы с трудом в магазины затаскивали. Тряпичниц – презирала!
А уж продавщиц – так на дух не выносила!
Ходют по залу, нос дерут… Как будто эти платья они изготовили, все пальцы об иголки искололи!
Кривляки, белоручки, спекулянтки через одну!
Надежда Прохоровна поплотнее скрестила руки на груди, сделала жест ее приподнимающий и гордо сказала:
– А на какую надо, на такую и рассчитывай.
Девчушка изогнула рыжую бровь, наморщила нос и мотнула головой в сторону:
– Тогда пойдемте вон туда. Здесь нет вашего размера.
Как все, однако, изменилось! Надежду Прохоровну как важную персону отконвоировали к выставке одежды. Ей помогали выбирать, советовали – даже еще одна девчонка на помощь прибежала! – подхватывали протянутую через шторку одежду и сами развешивали ее обратно на вешалки… Носами не крутили.
Хорошие девочки. И кофе выпить предложили.
Устала баба Надя. От сверкания зеркал, от разноцветного вороха невесомых уютных тряпочек.
Как раньше не любила она этих примерочных! Теснота, духотища, к потной спине новое платье прилипает и никак сползать не хочет. Размер бы другой попросить, да за шторкой очередь галдит!..
Потом, правда, были рынки. Там и воздух свежий, и хозяйки добра курскими соловьями заливаются: «Как вам эта кофточка подходит, а жакет так прямо впору! В цвет и в масть!»
И не всегда придешь домой, примеришь, глянешь – плакать охота. Порой – везло. Даже после стирки наряд не расползался…
Да и воздух свежий. И народ обычный.
А нынче – красота! Подобрали ей девочки чудный костюм шоколадного цвета с золотистым кантом. Ноги в нем совершенно не казались короткими – не то что в том лыжном фиолетового цвета с оттянутой попой! – мягко и ласково он облегал фигуру, прятал под навесом курточки располневший живот.
Красота, весело подумала баба Надя, раздухарилась и сказала:
– А подберите-ка мне, девчонки, еще и куртку! И ботинки.
– Кроссовки?
– Ну там кроссовки или еще чего, главное, чтобы не жали и в гололед не скользили. Осень скоро.
Вдобавок к легчайшей, но теплой бордовой куртке девочки выбрали для разомлевшей покупательницы еще и трикотажную черную кепку, удобно усевшуюся на голове.
Увидела себя баба Надя в зеркале в обновках и обомлела – лет десять скинула! – порадовалась за себя, похвалила за отвагу и трудолюбие в примерочной и вспомнила о Софе:
– Вы вот что, девочки… Подружка у меня есть. Хочу и ей подарок сделать. Подберете?
Она росточком чуть пониже вас будет, худенькая тоже.
Рыжеволосую продавщицу даже не надо было просить костюм примерить. Все выполнила без подсказки, показалась в плюшевом костюмчике сиреневого цвета – под Софины русые волосы в самый раз будет! – и даже оформила какой-то «дисконт» по своей карточке.
– Заходите к нам еще!
– Обязательно. Теперь – обязательно. Как оказалось легко делать нынче покупки!
И чего раньше нос от магазинов воротила? Думала: и старого не сношу, да? Барахла накопила, одной моли в радость…
Нет, Надежда Прохоровна, жить надо, пока живется!
Себя радовать да близких не забывать! Хоть испеченным пирожком, хоть пустяковиной какой, но – радовать!
Вот только как Софе подарок сделать?..
Она – деликатная. Может в кошелек за денежкой полезть… А много ли там денежек…
«Скажу – в универмаге выбросили». (Какая разница, что слово «выбросили» в том самом, застойном смысле давно ушло из употребления, раз для советского человека – а мы все навсегда насквозь советские! – осталось в неизменности. Выбросили – значит, удачная покупка.) Поймет, авось, – уценка. Обрадуется.
А ценник оторвать…
Уже поднимаясь по лестнице к квартире, Надежда Прохоровна вспомнила еще одно нужное слово – «конфискат». «Скажу, выбросили конфискат. За сущие копейки!»
А то знаем мы этих, деликатных… Нравится не нравится – отказаться может, закапризничать…
Но хорошо помнила баба Надя, как смотрела Софа на уютный внучкин костюм с расшитым звездочками мишкой. С затаенной грустью смотрела…
Как будто мы сами еще таковых поносить не сможем!
Еще как сможем!
Придя домой, Надежда Прохоровна тихонько, прямо не снимая ботинок, прошмыгнула в свою комнату и забросила ворох нарядных пакетов за шкаф.
Потом в своей старой одежде вышла обратно в прихожую и начала неторопливо раздеваться.
Конспирация, так ее раз-эдак! Придется соблюдать.
Пока.
В мечтах Надежда Прохоровна уже видела себя сплошь новую в купе мягкого вагона, где вторую полку занимает усатый генерал в отставке. Или полковник. И можно даже без усов.
Что делает обнова с женщиной!
«Мечты, мечты, где ваша сладость? Мечты ушли, осталась…»
Не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка…
Сосед по купе бабы Нади усатого генерала напоминал очень мало. Единственное, что он, едва войдя в купе, напомнил бабе Наде, так это строчку из сказки Александра Сергеевича Пушкина о царе Салтане – «Родила царица в ночь не то сына, не то дочь»… Только эта книжка – «Сказки А.С. Пушкина» – была у Надежды Прохоровны из детского репертуара, зато знала она ее наизусть. Почти каждый день маленькой Светланке и Алеше зачитывала…
«Это ж надо, – взглянув на попутчика, обреченно подумала бабушка Губкина. – А я еще с пирожками возилась… для генерала…»
Брать в дорогу традиционную курицу и угощать ею генерала-полковника, пачкая пальцы в жире, миссис Губкина благоразумно не решилась. С утра напекла пирожков (от них, даже остывших, дух ароматный идет), наварила яиц вкрутую, колбаски докторской припасла да сыру. Огурцов там всяких, помидоров.
Из дома вышла загодя. Переоделась в новое нарядное в вокзальном туалете, сумку со старой одеждой в камеру хранения сдала и, чувствуя себя совсем элегантной дамой – в новой поблескивающей куртке, современной кепке и костюме, как шоколадка без обертки, – села в купе ждать пусть не генерала, но хотя бы человека приличного.
В купе зашло… нечто… с железками в носу. Длинными нечесаными лохмами и массивными – серебряными аль из нержавейки? – перстнями на больших пальцах и мизинцах грамм по сто металла.
Сотовый телефон, что попутчик держал возле уха, весьма слышимо стукался об эти перстни, растянутые черные джинсы – как только на пол-то с тощей задницы не сползли?! – надежно скрывали половые признаки. Зверушка радостно хрюкала (смеялась) в телефон. Ловким пинком ботинка на толстенной подошве запихнула багажную сумку под сиденье.
«Мальчик аль девочка? – засомневалась баба Надя. – Борода вроде не растет, голос писклявый…»
Зверушка жизнерадостно хрюкала в телефон и делала вид, что в купе находится одна.
Слов нет, вполне современная (хоть и пожилая) москвичка Надежда Губкина на улицах столицы навидалась всякого: и стиляг, и хиппи, и прочих недоумков. И если говорить справедливо, относилась к ним философски – перебесятся, железо из носов повынимают и станут нормальными людьми. С пародонтозом, астмой и стенокардией. Все в жизни неизменно – девки пляшут, парни смотрят, старики в аптеку за лекарствами бегают. Никто с этого круга не сворачивает. Если только в монастырь иль в раннюю могилу.
Но длительное присутствие возле себя личности, хрюкающей на непонятном русском языке: «Кокарды полный мусоровоз сосок насобирали, дурцеллло не вставляло», – посчитала испытанием.
Поглядывая на болтливого юнца, Надежда Прохоровна поджала губы и, расстелив салфеточку, выложила на нее пирожки, вареные яйца и докторскую колбаску.
Зверушка дернула окольцованным носом и исчезла из купе до поздней ночи.
Возможно, в ресторане, возможно, в соседнем купе, где, кажется, играли в карты.
«Мечты, мечты, где ваша сладость…»
Перестук колес убаюкивал, попутчик прокрался в купе при полной темноте, пошуршал немного одеждой и, улегшись спать, захрапел так, что у бабы Нади исчезли последние сомнения – мальчик. Слегка выпивший и, несмотря на храп во сне, наивный.
Утром Надежда Прохоровна угостила его пирожками и с истинно русской бабьей жалостью смотрела, как худосочный парнишка, убрав за уши длинные прядки, уминает «совсем как бабушкины» пирожки.
Любую зверушку поскреби как следует, и в сердцевинке останется только мальчик, которого хочется накормить. Колечки и фенечки – это для девочек, для форсу, а покорми пацанчика – и ластится. Не хрюкает.
И имя у него окажется нормальное, людское – Митя. И разговаривать нормально он умеет. И есть у него всамделишный дед-генерал, который должен был ехать в этом самом купе на юбилей к какой-то тете Свете. И все так и было бы – купе, пирожки, неспешная беседа под перестук колес, – но занемог чего-то генерал, и в Пермь на уральский день рождения от московской родни делегировали внука Митю…
Небольшую сумку с дорожными вещами и остатками пирожков баба Надя сдала в камеру хранения, вышла, точнее, спустилась на привокзальную площадь, похожую на огромный окоп с бетонными брустверами, и, пройдя немного вперед, едва не попала под колеса бежевой «Волги».
Чертыхнуться и отчитать горе-водителя не успела. Из окошка высунулась патлатая голова и железный нос:
– Садитесь к нам, Надежда Прохоровна! Дядя Дима вас довезет куда надо!
Впервые за долгие-долгие годы, представляясь сопливому соседу по купе, Надежда Прохоровна произнесла имя и отчество, а не привычное «баба Надя». Хотела сначала по-простому, по-привычному. Но вдруг одумалась. «Какая я к чертям собачьим – баба Надя всем подряд – Надежда Прохоровна!»
Сказала и почувствовала себя соответствующей новому костюму, мягкому купе и генеральскому внуку. (Вот Софа никогда не говорила «тетя Соня» или, не дай бог, «баба». Она всегда для всех была только Софья Тихоновна. И эта манера представляться, как кружевные воротнички и манжеты, тоже очень нравилась Надежде Прохоровне.)
Название улицы, зачитанное по бумажке водителю дяде Диме, никаких затруднений не вызвало.
– Почти по дороге, – высказался он и прослушал, как непосредственно рекомендует новую знакомую племянник:
– Прикинь, дядь Дим. Надежда Прохоровна мне рассказывала, как Сталина хоронили. Говорит – плакали все. По ходу, типа, жизнь закончилась и солнце закатилось. Прикольно, да?
Водитель посмотрел на Надежду Прохоровну в зеркальце, и в глазах пятидесятилетнего мужчины не мелькнула даже тень насмешки. Глаза сказали: «Понимаю. А его простите – молод еще».
Надежда Прохоровна кивнула, поправила немного сползающую кепку и решила, что откровенничать в поездах все-таки не следует. Где недорослю Мите понять тогдашнее воспитание? Когда просыпались с именем Сталина – радио почти во всех домах заместо будильников было; в школах только об «отце народов» и слышали, на работе – куда взгляд ни кинь, одни усатые портреты…
Конечно, плакали. Как помер, так казалось – ближайшего родственника хороним. Наиглавнейшего для всей страны. Как дальше жить без его советов и мудрости?.. Не пропадем ли всей страной?
Улица, куда подвезла Надежду Прохоровну бежевая «Волга», оказалась очень похожей на все прочие улицы почившего Советского Союза: с типовыми домами брежневской застройки о девяти и пяти этажах. К ним надо было подниматься от трамвайной линии по лестнице, проложенной по откосу вдоль путей. Надежда Прохоровна поднялась на взгорок, сориентировалась по нумерации и, найдя нужный дом, прошла к подъезду.
Но сразу в дом не пошла. Болтливый Митя сбил ее с толку, не вовремя вернул в прошлое – немного рассмешил, чуть-чуть расстроил. А бежевый автомобиль, так кстати подвернувшийся на площади, уж очень быстро довез ее до места. И все под болтовню, все под болтовню…
Надежда Прохоровна смела с лавочки возле подъезда опавшие листья сирени, присела и некоторое время собиралась с мыслями. Дело, что затеяла пенсионерка-крановщица, шутейным не было. Тут как в разведке – потерял порядок в мыслях, и все насмарку. Или без толку.
Надежда Прохоровна отдышалась, набралась решимости и, поправив ставшую вдруг жутко неудобной кепочку, смело шагнула к подъезду.
Чего сидеть? Уже приехала. Уже здесь, рядом, в двух шагах от тайны…
Или очередной загадки?..
Настасьина квартира под номером восемь оказалась на третьем этаже. Узкие ступени типовой пятиэтажки легко ложились под ноги, подъезд был очень чистым и приятно пах: уютным жильем, сухими полами и обеденным супом. На узком окошке между вторым и третьим этажом светлая тюлевая занавесочка, чуть ниже, возле почтовых ящиков, расписание дежурства по подъезду – жильцы мели и мыли лестницы сами, по очереди. Подъезд был узнаваемым, таким как и везде, но все же чуточку другим. Каким-то особенным, уральским, что ли…
Надежда Прохоровна долго жала на кнопочку звонка перед дверью с номером восемь. Прислушивалась.
Потом сделала шажок вправо и позвонила к соседям.
«Ну, с Богом, Надя! Бог не выдаст, свинья не съест. За правое дело брехать собираюсь…»
Дверь плавно подалась назад – никаких настороженных вопросов «А кто, а вы к кому, зачем?» перед этим не последовало, – в дверном проеме показалась приятная, приветливая на вид ровесница-пенсионерка. В теплом вязаном жилете, накинутом поверх – такого узнаваемо-родного! – фланелевого халата в желтых лилиях по зелено-черному полю, в пушистых полосатых гольфах и клетчатых шлепанцах с меховой оторочкой.
Как будто из родного квартала баба Надя не уезжала!
Круглые, без одной дужки очки сидели на лбу, крепко прижатые бельевой резинкой.
– Здравствуйте, – ободренная увиденным, уверенно сказала Надежда Прохоровна.
– День добрый, – простосердечно поздоровалась пермячка.
– Я вот тут к вашим соседям приехала… Да второй раз дома застать не могу. Не знаете, не уехали ли? Звоню, звоню…
– А кто нужен-то?
– Марина Полуэктова, – назвала баба Надя имя покойной матушки Анастасии.
Соседка пожевала губами, вздохнула:
– А кто вы ей будете?
– Троюродная тетя. Из Саратова приехала.
Второй раз захожу, а дома все нет никого. Не знаете, не переехали ли? Или, может, на работе Марина…
Бабулька собрала морщинки возле губ в щепоточку, вздохнула еще протяжней и отступила в глубь квартиры:
– Заходите.
– А-а-а…
– Заходите, заходите, чего ж перед дверями разговаривать…
Именно на славное уральское гостеприимство, разнящееся от сумасшедшей нынче столицы, рассчитывала баба Надя, отправляясь в Пермь. В холодных северных краях гостей за порогом не держат. Даже чужих.
Надежда Прохоровна прошла в тесную прихожую, хозяйка закрыла дверь.
– А как вас звать?
– Серафима Яковлевна, – храбро представилась бабушка Губкина, уверенная, что паспорта в этой квартире от нее не потребуют. – Можно – Сима.
– А меня бабой Шурой все кличут. Ты проходи, Сима, в комнату, чаю попьем…
– А-а-а… – снова изобразила смущение «Серафима Яковлевна».
– Проходи, проходи, пальто скидывай, вон тапки стоят.
В комнату Надежда Прохоровна так и не попала. Баба Шура отправилась к плите, ставить чайник, гостья проследовала за ней, да там и остановились. У накрытого клееночкой стола, у теплой плиты, у горячего чайника, окруженного вазочками с печеньем и вареньем.
Надежда Прохоровна, чувствуя неловкость за обман – баба Шура извелась вся, не зная, как приступить к разговору с чужой, приехавшей издалека родственницей о смерти племянницы, – подтолкнула беседу:
– Так где Марина? На работе?
– Ты, Сима, чаю попей, – печально проговорила хозяйка. – Устала, поди, с дороги…
– Да не устала, не устала.
– Умерла твоя Марина. Два года как схоронили.
– Ой… – баба Надя прижала ладонь к губам, – как же так…
– Рак у нее был. Настенька ухаживала, ухаживала, да не вытянула.
– Ой… А сама Настасья где?
– В Москву уехала. К другой тете. Дак ты, наверное, знаешь? Соня. Софья Тихоновна, в Москве живет.
– Нет, – медленно покачала головой Надежда Прохоровна. – Не знаю. Это, наверное, по другой линии. А давно ль уехала?
– Дак дён пять уже. Али четыре. А ты что ж, про Марину не слышала?
– Нет, – раскачиваясь всем телом на табурете, сказала разведчица-пенсионерка. – Я их с Настенькой давно разыскиваю. В прошлый раз в Пермь приезжала, в адресном столе, где живут, узнала. Пришла сюда – нет никого. Сейчас вот снова в Пермь к подружке приехала, дай, думаю, снова наведаюсь, Мариночку навещу.
– А в прошлый-то раз давно была?
– Полтора года назад.
– А-а-а… Значит, в справочной еще не успели пометочку сделать, что выбыл, значит, адресат. Ты пей чай, Сима, пей, остынет! И конфетку возьми…
– Ой-ой-ой! – раскачивалась перед конфетами баба Надя. – И что ж теперь? Не успела я! Какое горе, какое горе…
Разведывательное мероприятие нисколько не сворачивало от намеченной еще в Москве колеи. Слов нет, Надежда Прохоровна предполагала, что в многоквартирном доме обязательно разыщет словоохотливую старушку-кумушку, но чтоб вот так, за первой же дверью да компанию получить… Так смело не надеялась. Думала, побегать придется, походить да порасспрашивать.
А баба Шура тем временем усердно потчевала «расстроенную» гостью:
– Ты печеньку возьми, свежая, рассыпчатая… И варенья из морошки. Нет, поди, у вас морошки-то?
– Спасибо, спасибо.
– А может, рюмочку? За помин души рабы божьей Марины? У меня и наливочка есть. На спирту, но сладкая-а-а-а!..
– Давай помянем, – согласилась баба Надя. У русского человека – пермяка, москвича, саратовца иль из деревни Старые Колодцы – под рюмочку разговор завсегда лучше складывается.
Обманчивая сладость черноплодной настойки – с черносмородиновым листом и мятой – окончательно сблизила и развязала языки. В теплой кухоньке с белокипенными полотняными занавесочками на пол-окна тихонько булькала картошка под крышкой в кастрюльке. Печенье и впрямь оказалось затейливым и вкусным – курабье не курабье, но рассыпалось от малейшего прикосновения языка. Чай ароматно пах мелиссой и ягодным листом.
Пригорюнившаяся баба Шура расспрашивала нечаянную гостью:
– А ты что ж, Мариночку и Настеньку давно не видела?
– Настеньку ни разу не видала, а Мариночку давно, лет тридцать назад, а то и боле.
– Красави-и-и-ица Настасья, вылитая! Вот истинный крест – никого в округе краше не встречала! Лицом, ну, чистый ангел! И душа такая же. Всему подъезду бесплатно уколы ставила. Ни копейки не брала! Ну мы, конечно, – отхлебнула чаю, – порядок знаем и совесть имеем. Как у кого пирожки напеклись, первый пирог – Насте. Особенно как осиротела… – Баба Шура шумно вздохнула, как всхлипнула. – Одна ведь одинешенька на свете осталась, сиротинка горькая… Ни отца, ни матери.
– А жених какой был?
– Жених? – словно споткнувшись, переспросила баба Шура и поджала губы. – Был.
– А что ж не расписались?
Настасьина соседка посуровела лицом и немного отвернулась. Расправила на клеенчатой скатерти несуществующую морщинку, переставила вазочку…
– Так что ж не расписались? – повторила бабушка Губкина. – Аль не пришлась ему Настасья ко двору?
– «Не пришлась»! – фыркнула хозяйка. – Это он ей не пришелся, шалопут!
– Что – плохой парень был? – упорствовала Надежда Прохоровна, почуяв, что зацепила какую-то ниточку из пышного пермского клубка. – Обидел чем?
– Да вот обидел! – огорченно воскликнула собеседница. – В самую душу наплевал, шалопут!
«Саратовская гостья» пристроила щеку на кулачок и, широко раскрыв глаза, попросила:
– Ты расскажи мне, Шура. Я ж о племянницах ничегошеньки не знаю! Полезу с расспросами, да, глядишь, обижу. Что там у них произошло?
Баба Шура кряхтя поднялась с табуретки, поторкала вилкой в картошку – сырая еще, не поспела – и, сев обратно, буркнула:
– Женишок-то племянник мой был. Тезка – Шурка.
– А-а-а…
– Вот те и «а-а-а». Настасья его два года из армии ждала. Верно, хвостом на сторону не крутила. А он вернулся – на другую позарился. Спьяну.
– Как это?
– А вот так! Нажрался… Это на Настенькином-то дне рождении! И с другой снюхался.
– А кто ж другая-то?
– Тьфу, прости господи! Шалава! Танька из четвертого подъезда! Как только Шурка в армию ушел, все к Настёне бегала: как там Сашка, как служит, чего пишет? А Настя, светлая душа, все ей рассказывала. Письма читала. А как Шурка вернулся, на свой день рождения пригласила… Подружка, как же!
– Ой, ну надо же, что бывает?! Подружка! Жениха прям с дня рождения увела?!
– Да какая она подружка! Вертихвостка! Сызмальства за Шуркой бегала. А тот придет ко мне, да «Баба Шура, пойдем на Каму» или на карусели. Возьмем Настёну, и айда гулять. Так и проходили все время вместе. Куда Санька, туды и Настя, куды Настя, тут и Санька рядом… Думали, придет из армии – распишутся. Эх, – бабушка непутевого внука махнула рукой, – видать, не судьба.
– Да как же это все получилось-то?!
– А так! Настя девушка порядочная. До свадьбы – ни-ни. А этот шалопут… Пришел да давай приставать, мол, все равно поженимся. Но Настя – ни-ни. После свадьбы, и точка. Честная она.
– И что?..
– А то. Из армии пришел – у Насти день рождения аккурат через день. Таньку пригласили. Та подпоила Шурку и в койку утянула.
– А Настя?!
– А Настя узнала – и от ворот поворот.
– Ну и ну. И где ж теперь ваш Шурка?
– Обратно на границу вернулся, – поджала губы бабушка. – Завербовался контрактником и уехал. И эта профура Танька за ним – шасть! Вот так-то.
– Н-да… А что ж Настасья не поехала? Не звал?
– Как же! Обозвался весь! Все телефоны оборвал. И мне звонил, и ей. Сначала сгоряча уехал, потом опомнился, давай звонить да телеграммы слать. Но Настя гордая. Сказала – как отрезала.
– Ой-ой-ой. А Танька, стало быть, за ним махнула?
– Поехала, – скривилась баба Шура. – Ни стыда ни совести. Все детство за ним бегала!
– Ой-ой-ой.
– Такую девку на шалаву променял! Тьфу!
– Женятся скоро?
– В октябре свадьба. – И стукнула кулаком по столу: – Ноги моей там не будет! Видеть не хочу! И телеграмму не отправлю!
Надежда Прохоровна посмотрела на расстроенную бабушку. Милая соседская девочка Настенька выросла на ее глазах. Уколы делала, в магазин небось бегала, ухаживала. И виделось бабушке безоблачное счастье – вернется внук из армии, пирком да за свадебку. Девочка своя, приветливая…
Но вот – не вышло. Вернулся паренек с границы (о невесте, поди, все ночи грезил да представлял), а та – ни-ни. Женись.
И тут другая. Сговорчивая да бойкая.
– Ты ребятишек, Шура, не кори. Дело молодое.
– Молодое?! Да Танька со всем районом гуляла!
– А ты злых языков не слушай. Санька-то твой – чужой был. Куда ж Татьяне деваться?
В девках, что ль, сидеть да по чужому мужу сохнуть? Гуляла, конечно… Так ведь часто бывает – не всем счастье с первого раза… Знаешь, как народ говорит? Плохой в дом придет, хорошему до рожку укажет…
– Ну ты скажешь – не с первого! С десятого уже!
– А ты не слушай. Мало ли что злые языки треплют. А эта Танька, быть может, всю жизнь твоему Шурке будет ноги мыть да воду пить.
– Скажешь тоже, – уже с сомнением повторила баба Шура. (Видать, не с кем было поговорить, вокруг одни советчики-союзники-кумушки-соседки.)
– Да, да, не слушай. Она, может быть, тоже девочка хорошая. Только счастье ей не сразу улыбнулось.
Баба Шура потеребила на виске резиночку от очков, подумала о чем-то и вдруг вскочила:
– Счас. Подожди. Фотографию тебе принесу.
И убежала в комнату.
Вернулась она с пухлым плюшевым альбомом, распертым фотографиями, что твой баян; отдельно принесла почтовый конверт и вытряхнула из него карточку.
– Вот, смотри, – брезгливо поджала губы и одним пальцем по столу передвинула ее гостье. —
Вместе снялись и мне прислали.
С яркого глянцевого снимка Надежде Прохоровне улыбнулась парочка: чуть-чуть смущенный голубоглазый парень и худенькая – влюбленная, аж с фотографии радость брызжет! – девчонка с короткой стрижкой на темно-каштановых волосах. Парнишка сидел прямо, девчушка держала его за локоть обеими руками, прижималась и смотрела совсем не в объектив, а – на него.
– Бесстыжая! – фыркнула бабушка контрактника. – Ишь – вцепилась. Мочи нет смотреть!
– Дак любит, – спокойно проговорила Надя Губкина. – Сразу видать – любит.
– А чего там не любить, – с легко слышимой гордостью пробурчала баба Шура. – Парень видный. Не пьет, не курит, техникум закончил.
– Ну так и радуйся! Может, в этом его счастье! А нашел бы другую…
– Другая, – перебила Шура, – Настя была. Вот, смотри. – Раскрыв альбом, хозяйка недолго искала в нем другую фотографию с запечатленной компанией: сама баба Шура, Настенька, узнаваемый уже Саша и невысокая бледная женщина с кучерявыми светлыми волосами. – Смотри. Разве может Настенька с этой задрыгой сравниться! Чистенькая вся, беленькая, ножки точеные… Это на мой день рождения в парк ходили, там и снялись. Аккурат за неделю до Шуркиных проводов. Вот я, вот Мариночка, царствие небесное…
– Подожди, подожди, – остановила ее Надежда Прохоровна. – Это Марина, говоришь?!
– Да.
– Марина Полуэктова?!
– Да. Настина мама. А что?
– Так наша Марина чернявая была! А эта – беленькая да кучерявая!
– И что?
– Так то! Не наша это Марина померла! Ошиблась я!
– Ой, батюшки! – всполошилась добрая пермячка.
– Точно, точно! Не наша это Марина. Мне в адресном столе четыре адреса дали, где Марина Полуэктова проживает. Нужного, значит, возраста. Я в два зашла – не те. А тут в позапрошлом году никого не было. Но я поспрашивала во дворе – Настя медсестра, Марина инженер, ну, думаю, наши.
– Так у Настеньки-то другая фамилия! Отцова! Корнилова она, Настасья наша. Корнилова! Марина два раза замужем была, а Настасья на отца записана осталась!
– Ой, спаси бог! Да что ж я – обозналась?!
– Обозналась! Как есть обозналась. Беги по четвертому адресу – жива твоя Марина! – От переизбытка чувств у сердечной бабушки даже слезы навернулись. – Радость-то какая!
И московская гостья стыдливо отвернулась к окну. Не очень-то приятно хорошим людям голову морочить…
Именно разбором фотографий и собиралась закончить разведывательное мероприятие Надежда Прохоровна. Не совсем так, правда, – в сумочке у нее лежала заготовленная фотография покойной ленинградской сестры. Но все и без того завершилось удачно.
Счастливое «недоразумение» запили еще одной стопочкой ударно-сладкой настойки.
Прощались как родственники:
– Ты как еще раз в Пермь приедешь – заходи. Чайку попьем. А меня прости за путаницу.
– Да я сама виновата.
– Ну а что бог ни делает, все к лучшему! Я вот тоже с тобой поговорила, как камень с души упал…
В голове приятно шумело, золотые, «похудевшие» на осеннем ветру березы сверкали под неярким солнцем прощальными желтыми красками, на душе было безоблачно и легко-легко: из гостеприимного дома Надежда Прохоровна уходила в совершенно праздничном настроении.
Пусть всеми расследованиями теперь милиция занимается! Ее роль – выполнена. Она узнала, что Софина внучка приличная девушка – и уколы бесплатно делала, и жениха из армии верно ждала, и соседка в ней души не чает (пенсионеров не обманешь, жизненный опыт любого насквозь просвечивает!)…
Но, отойдя от дома метров на двести, решила все-таки вернуться. Девушки, конечно, девушками, а раз за тыщу километров притащилась – исполняй намеченное до конца.
Надежда Прохоровна подошла обратно к дому, встала на углу, дожидаясь прохожего, и спросила просто:
– А где у вас тут можно ключ изготовить?
Пожилой мужчина в кепке покрутил головой, прикинул что-то и ответил:
– По этой улице налево третий дом. Там вывеска «Ремонт обуви и зонтов. Изготовление ключей». Идите вперед, не ошибетесь.
– Спасибо, – поблагодарила бабушка Губкина и легким шагом поспешила в указанном направлении.
Погода на Урале стояла отличная (в Москве, что удивительно, холоднее было), лица пермяков не были хмурыми, озабоченно-столичными, до поезда, что наметила себе Надежда Прохоровна для возвращения, оставалось четыре часа, и можно даже прогуляться по краевому центру…
Настроение бабушки Губкиной испортилось в тот же момент, когда обувной мастер положил на узенький замызганный прилавок два ключа: один старый, что давала Надежда Прохоровна для работы, второй – новый. Точь-в-точь как тот, что был пристегнут на Настенькину связку: с микроскопической железной капелькой внутри колечка и чуть более тонкой палочкой.
Надежда Прохоровна помертвела вся и какое-то время не решалась взять ключи с конторки. Как будто понимала, что, получив улику, уже не сможет отвернуться от очевидного: не так все просто с Настей, не так…
– Ну? – поторопил ее усатый мастер в черном фартуке поверх необъятного живота. – Заказ забирать будем?
– Да, да, – пробормотала Надежда Прохоровна и сгребла ключи. Медленно, чувствуя, как исчезают куда-то силы, еще недавно бившие ключом, начала подниматься по узкой крутой лестнице, ведущей из подвального помещения на улицу. – Как мне доехать до вокзала? – остановилась на третьей ступеньке.
– Удобнее будет без пересадок, – ответил усач обувщик. – Пройдете мимо стройки, там метров через триста будет трамвайная остановка. Дальше спросите.
– Спасибо, – кивнула бабушка Губкина и медлительной обморочной гусеницей поползла наверх.
Ключи Настенька изготовила в Перми.
Возможно – в этой мастерской.
Зачем?..
Длинную, разбитую большегрузными машинами улицу с одной стороны огораживал плотный дощатый забор. Из-за ограды оглушительно клокотала строительная техника – бульдозер или экскаватор надрывался на работе. Надежда Прохоровна брела по тротуару, состоявшему, казалось, из одних колдобин и рытвин, и то и дело попадала ногой в ямы.
Брела, не разбирая, куда ступает. Проклятая кепка (не то что любимый берет!) все время сползала на глаза, в груди неприятно барахталось что-то тяжелое и мохнатое, горло словно пылью забилось, и хотелось то ли чихнуть, то ли плюнуть, то ли крикнуть: «А пошли вы все к лешему!»
Никак не укладывалось в просто устроенной, честной голове Надежды Губкиной два известия: с одной стороны, Настя хорошая, чистая девушка, с другой – ключ изготовлен возле ее дома.
Вернуться, что ли, и спросить бабу Шуру напрямую: «Кто у Насти бывает, кто мог ключ стянуть и, перепутав, подложить не тот обратно?»
А как спросить?
По какому поводу?
Ведь Настенька – хорошая! И «Сима» никакая ей не родственница!
Ну и дела. Не ходила бы лучше в эту мастерскую, мало ли таких заготовок по всей России? Может, и в Москве где завались…
Но зачем?! Опять-таки – зачем?!
Кто тут проказничает?! Кто шалит?!
И не шалит, а даже – убивает… Возможно.
Но Настенька – хорошая…
И жениха, что мог позариться на жилплощадь в Москве и замыслить какую-то пакость, тоже нет…
И вообще – Настёну пришлось уговаривать на переезд в Москву…
Но ключ подменен.
Кем? Зачем?
Загадка.
И если бы не мертвый таджик Алиев, взявшийся в запертой квартире неизвестно откуда, баба Надя и совсем не собралась бы ее разгадывать. Тем более что если уж начистоту, то думать об убитом соседе Надежда Прохоровна себе почти что запрещала. Как только мысли спотыкались об это происшествие, сознание вновь окуналось в пережитый ужас, в то серое, заштрихованное дождем утро, и отправной точкой всех размышлений становился тюк с одеждой, из которого торчали ноги в ботинках. Как будто призрак подкинул его за спину, не отразился в серебристой дымке зеркала – исчез.
И сразу, тут же, учащалось сердцебиение!
Поразмыслить над этой жутью отстраненно не получалось. В любой момент, как только баба Надя собиралась хотя бы чуточку представить – как?! – за спину вставал призрачный зубастый страх… И учащалось сердцебиение. И дышать становилось трудно.
Хотя прошло уже столько дней, страх возвращался при любом воспоминании того утра и становился не фантазией, а фактом. Отправной точкой всего.
В книжке, которую принес ей Алеша, английская тетушка из деревни Сент-Мери-Мидучаствовала в расследовании, а не была его – фактом. Единицей, вписанной в уравнение чьего-то преступления.
Она пила чай, вспоминала односельчан и вела культурные беседы.
Надежда Прохоровна видела призраков. Они преследовали ее в исцарапанном временем зеркале, выбирались из него и ложились на пол за спину.
…Оглушительный шум за строительным забором как будто выплеснулся за ограду, ревущий грохот побежал по струнке вслед…
Надежда Прохоровна оглянулась. И буквально вросла ногами в асфальт разбитого тротуара.
По длинной замусоренной улице несся грузовик. Рыча, набирал скорость и тупо мчался вперед, не разбирая дороги, взрыкивая на колдобинах, напирал тараном.
Кузов грохотал на ямах, и было в этом грохоте что-то преднамеренное и странное, как будто потерявший разум шофер удирал от самого дьявола.
В нескольких метрах от бабы Нади машина вдруг резко метнулась в сторону – прямо на нее! – попала правым колесом в глубокую промоину и гулко треснулась шиной в чудом уцелевший, высоко торчащий брусок бордюра.
Бах! Грузовик качнулся. Ушел от удара в сторону и жутко накренился.
В какое-то мгновение бабушке Губкиной даже показалось, что машина сейчас перевернется! Все выглядело так, словно какой-то каскадер решил исполнить трюк, проехаться на двух колесах. Надежда Прохоровна даже оглянулась, разыскивая глазами кинокамеру…
Такого не может быть просто так! Это – кино!
Почти что падая, машина описала зигзаг, жуткая синяя морда и грязное подбрюшье промелькнули буквально в сантиметрах от бордовой куртки…
Грузовик шмякнулся обратно на четыре колеса и, разрывая шинами узкую полоску пожухлой травы возле забора, выкорчевывая дерн, свернул обратно на дорогу и умчался прочь.
Надежда Прохоровна дрожа осталась на месте.
Пыль, поднятая мощными колесами, клубилась, превращая картину в совсем уж фантастическое видение: окутанная бензиновыми выхлопами и клубами вздыбленного песка, машина скрылась за поворотом, как колесница призрака.
«Что это было?» – заторможенно подумала баба Надя, оглядываясь в разные стороны.
На противоположной стороне узкой улицы, чуть вдалеке, стояла старушка с авоськой в руке. Так же, как и Надежда Прохоровна, она очумело смотрела вслед грузовику.
Потом перевела взгляд на Губкину, покрутила головой, мол, совсем шоферня обалдела, и засеменила дальше.
А у Надежда Прохоровны подогнулись ноги.
Едва ковыляя, она добрела до забора, положила на него правую руку и согнулась. Ей показалось, что сейчас начнется рвота. Сердце скачками перемешивало внутренности, в глазах сновали черные, сверкающие по центру мушки, и этот пляшущий мушиный хоровод с каждой секундой становился все гуще.
Господи! Не помереть бы!
Дышать становилось все труднее, Надежда Прохоровна оперлась о забор плечом и в течение минуты глубоко и медленно вдыхала воздух.
Какая глухомань! Ни одного прохожего поблизости! Упадешь в траву, даже скорую вызвать некому…
Нашарив в кармане сотовый телефон, Надежда Прохоровна попробовала набрать на нем номер вызова скорой помощи. Не помереть бы! Но простейшая комбинация из двух цифр 03 никак не давалась. Плохо слушающиеся пальцы подводили, зрение обманывало…
Ах да! Добрая сердечница Софьюшка сунула ей как-то в сумку валидол! «В нашем возрасте, Надя, уже необходимо иметь под рукой лекарства…»
Путаясь в бумажных и тряпичных носовых платках, в конфетках и обертках, Надежда Прохоровна нашарила трясущимися пальцами упаковку таблеток, отколупнула одну и положила под язык.
Руки вибрировали.
Ватные, подрагивающие ноги отказывались сделать хотя бы шаг.
И эта проклятая кепка все время сползала на глаза!
Надежда Прохоровна сдернула головной убор и, уткнувшись лицом в мягкую ткань, всхлипнула.
Нос оцарапала какая-то железка.
Надежда Прохоровна оторвала кепку от лица, глянула на изнанку: на широком канте примостилась железная штуковина с зубчиками на обратной стороне. Из зубчиков торчал хвостик.
Близоруко щурясь, всхлипывая, баба Надя подцепила ногтем планочку, дернула за хвостик.
Тот послушно поехал. Зубы клацнули и уменьшили диаметр канта.
«Надо же, как все удобно устроено».
Надежда Прохоровна вновь примерила кепку.
Теперь туго.
Поклацала железными зубами, подогнала размер под свою голову – кепка удобно устроилась на затылке.
Надо же, как все… Чего только не придумают эти американцы…
Почему именно американцы, а не французы или, скорее всего, китайцы, баба Надя додумать не успела.
Возня с кепкой и рассопливившимся носом помогла отвлечься.
Надежда Прохоровна извлекла из кармана носовой платок, обтерла нос, глаза и губы и встала прямо, устойчиво, как очнувшийся от тысячелетних грез гранитный памятник.
Все продолжается. Солнце катится по небу. Ветер гоняет мусор и пожухлую листву. За забором рычит бульдозер.
Или экскаватор.
Надежда Прохоровна осторожно, нащупывая под травой рытвины и камни, вышла на тротуар.
Посмотрев по сторонам, приметила невдалеке шумную компанию ребятишек, спешащих куда-то с портфелями, заторопилась к ним. Узнать у маленьких пермяков, где находится ближайшее отделение милиции.
Давно обещанное синоптиками пришествие позднего бабьего лета состоялось, раскрасило московский квартал ярчайшими осенними красками. Могучие клены – бабы-Надины любимцы – сверкали под солнцем, как огромные спелые апельсины. Практически ровные полукружья крон стояли вдоль дороги, словно выложенные на тарелку половинки южных плодов.
Чуть влажный асфальт казался умытым. Надежда Прохоровна брела по тротуару и вдыхала родной бензиновый воздух.
Как дома хорошо!
И каждая собака знает. И приветливо болтает свешенным из пасти языком, пробегая мимо по своим собачьим делам…
Надежда Прохоровна неплохо выспалась в купе мягкого вагона, в котором ехала практически одна. И теперь хвалила себя за сдержанность и благоразумие.
В разысканную на пермских улицах милицию она так и не зашла. Остановилась на крыльце и, вспоминая горький опыт общения с родной московской милицией, повернула вспять.
«А что вы видели, уважаемая?»
«Так грузовик. Прям на меня помчался».
«А номер вы запомнили? Свидетели были?»
«Свидетель – был. Бабушка с авоськой. А номер, простите, не разглядела. Перепугалась очень».
«А что вы вообще в Перми забыли?»
В уральский город баба Надя явилась на разведку и объяснять все милиционерам, причитая: «Меня вот точно задавить хотели!» – не очень-то хотелось.
Пришлось бы рассказывать о Софьюшке, о Насте, Алешу привлекать…
А у Алеши – начальство.
У Софы – стенокардия.
Настенька так вообще хорошая девочка. (Только вот ключи меняет почему-то…)
Надежда Прохоровна очень правдоподобно представила, как недовольно морщится невнимательный к ее словам милиционер, звонит в Москву – подтвердите, пожалуйста, какие такие убийства нам тут гражданка перечисляет, – и начинается вязкая, многодневная кутерьма с расспросами, розысками свидетелей…
Нет. Пропадать в этой Перми на несколько дней тоже негоже.
Лучше уж отсюда следствие начать. Оно и так здесь уже начато…
Да и Софе будет трудно объяснить, почему она вдруг отправилась о ее племяннице расспрашивать. И Насте…
Не так уж много близких людей у Надежды Прохоровны Губкиной осталось, чтоб обижать их недоверием.
Да и был бы толк.
Какой-то пьяный не справился с управлением на плохой дороге. Машина тяжелая, скорость большая, вильнул в сторону, и всех делов.
Его и искать-то, поди, никто не будет.
Если только грузовик…
Надежда Прохоровна заставила себя думать о происшествии как о странном совпадении, сосредоточилась на главном – Настенька хорошая девочка – и поехала домой. В мягком купе, без всяких генералов, но зато и без болтливых зверушек.
Вот только валидол всю ночь держала под онемевшим языком.
…Родимый дом показался из-за поворота, Надежда Прохоровна перехватила поудобней полегчавшую дорожную сумку – все пирожки, колбаски съедены, водичка выпита, свернутое в трубочку старое пальто и платье ничего не весят – и привычно вскинула голову: с этого угла, в единственном месте, видны ее окна. Старый вяз расправляет толстые ветки и сквозь большую щель виднеется кружевной балкончик (на который техники из ЖЭКа давно не рекомендовали выходить) и два окошка в тюлевых занавесочках.
Окошки поприветствовали хозяйку, Надежда Прохоровна бросила рассеянный скользящий взгляд левее и… замерла.
В окне соседней квартиры стоял покойник.
Стоял коленями на подоконнике и сосредоточенно дымил сигаретой в раскрытую форточку.
Надежда Прохоровна позабыла, что умеет дышать. Окаменела телом, остановилась на углу и едва не выронила из левой руки сумочку.
Алиев Нурали Нурмухаммедович. Стоял на подоконнике и затягивался дымом в одной ему свойственной манере: воздух шумно втягивается сквозь растянутые, ощеренные губы, сигарета висит у самого рта, зажатая большим и указательным пальцами.
Надежда Прохоровна не раз встречала соседа на площадке перед квартирой, куда выгоняла мужа некурящая супруга. Его манеру курить она знала преотлично…
А Нурали Алиев не мог видеть бабу Надю. У новообразовавшегося москвича еще не было привычки задирать голову к единственной прорехе в ветках. А с тротуара и проезжей части окон не видно…
Надежда Прохоровна мигнула, на секунду оторвала взгляд – призрак покойника исчез. Лишь занавеска колыхнулась и встала на место.
Как громом, карой небесной пораженная, застыла баба Надя на углу родимой улицы, не в силах оторвать глаз от соседского окошка. Все давешние планы: скорей прийти домой, напиться чаю и бежать к Алеше с докладом о странном пермском происшествии – единым мигом испарились из головы.
Зазеркальный призрак никуда не уходил.
Он перемещался вслед за бабой Надей и продолжал изводить не только в мыслях. Он обрел плотность и дурные привычки – стал ездить на сумасшедших грузовиках, курить, забираться с ногами на подоконник – и продолжал являться и гадить.
Да что ж за наказание такое!
Надежда Прохоровна крепко зажмурилась. Вновь открыла глаза.
Окно и вяз на месте. Апельсиновые клены все так же сверкают под солнцем, улицы курятся прогретыми лужами.
Пора, Надя, в Кащенко.
Или сразу на погост. Раз мертвые тревожат наяву.
Надежда Прохоровна перекрестилась неверной рукой и, шатко, едва переставляя ковыляющие ступни, поплелась к дому.
Уже не к приветливому, а – пугающему.
Софья Тихоновна увлеченно хлопотала на кухне. Пекла свой фирменный торт «Прага сметанная» (подразумевалось «низкокалорийная») и старалась ничего не перепутать в рецептуре, поскольку сегодня ее мысли были в приятном разнобое. Вчера вечером Софья Тихоновна пережила волнительный момент: спиритический сеанс.
Заняться столоверчением смеясь предложила Настенька, Вадим Арнольдович неожиданно идею поддержал и часа полтора трудился над выполнением реквизита: бумажного круга из целого листа кудрявившегося ватмана, расчерчивал его на дольки с буквенными и цифровыми обозначениями, со значками «да» и «нет».
Потом Настеньке позвонили с родины, и племянница вечерним поездом умчалась в Пермь.
Потом Вадим Арнольдович предложил – не зря же битый час трудился! – вызывать духов вдвоем.
Трепеща и сгорая от неведомого страха, Софья Тихоновна согласилась.
И была ночь. И была свеча, теплое, нагретое на ней блюдце, и дух Александра Сергеевича Пушкина.
Вначале классика спрашивали о всяких пустяках – растревоженный дух был очень недоволен вызовом и даже ругаться изволил, – о Натали, дуэли, няне, потом спросили (для проверки):
– Когда началась Вторая мировая война?
Блюдце легонько поехало по кругу и указало цифры 1-9-3-9.
– Ну! – фыркнула Софья Тихоновна. – Обманывает дух! Война началась в сорок первом!
Вадим Арнольдович, не убирая пальцев от блюдца, задумался на секунду и тут же треснул себя по лбу:
– Какие же мы глупцы, Софья Тихоновна! Вот скажите, о чем вы думали, задавая вопрос?
– О войне.
– О Великой Отечественной?
– Да.
– Но мы-то спросили – Вторая мировая! Она началась не в сорок первом, а первого сентября тридцать девятого, когда германцы вторглись в Польшу! Вспомните школьный курс…
– О-о-о-ой… – Какой конфуз. Два книжных человека смогли запутаться в ВОВ и ВМВ.
(Или не конфуз… А аура мерцающей свечи, волнительная близость, смятенье чувств и разума… Тут голова и в самом деле кругом…)
Но поразительная точность ответов духа – тут никакой подделки быть не могло, если уж два волнительных «медиума» дали маху, – заставила еще больше затрепетать и проникнуться доверием к ответам.
– Что нас ждет, Александр Сергеевич? – тихонько спросила Софа.
Блюдце побежало по кругу, а когда буквы сложились в слова, Софья Тихоновна покраснела и опустила голову. Ее пальцы продолжали легонько соприкасаться с пальцами Вадима Арнольдовича, свеча продолжала дрожать аккуратным розовым язычком и отбрасывать вычурные тени…
«Вы пара», – сообщило блюдце.
И больше его ни о чем не спрашивали.
…Софья Тихоновна порхала по кухне и чувствовала себя юной ветреной гимназисткой. Два яйца взбить, стакан песку, двести грамм сметаны – снова поработать венчиком. Просеять стакан муки, две с горкой ложечки какао «Золотой ярлык»…
Щепотку соды не гасить!
Котику тоже ложечку сметанки…
Семьсот грамм сметаны перемешать с двумя ложками какао и стаканом песку…
Два выпеченных в сковородке коржа разрезать надвое и сразу же, прямо горячими начинать пропитывать сметанным кремом…
Сверху потрем немного шоколадку. И на пропитку. Часов на шесть.
Ах, вчера вечером, на прощание, Вадим поцеловал ей руку!
Теплые губы его чуть подрагивали, длинный хвостик свесился с шеи и пощекотал запястье…
Сегодня кусочек этого торта растает во рту Вадима Арнольдовича.
Вы пара… Может быть, ошибся дух?
Но – нет же, нет! Про начало войны он все правильно сказал!
Софья Тихоновна подошла к кухонному окну и, стискивая кулачки возле груди, посмотрела на улицу.
Четыре грандиозных клена расправили аккуратные подолы крон, береза немного намусорила возле скамейки…
Вы пара… А вдруг – вы пара старых идиотов?! Дрогнули руки, отпустили блюдце и не закончил классик обидную фразу?
Нет, нет! Мы – пара!
Теперь точно понятно – пара!
Ах… торт забыла обмазать…
В прихожей хлопнула входная дверь, Софья Тихоновна выпорхнула из рукава длинного коридора, приготовила улыбку…
В квартиру зашла Надежда Прохоровна Губкина. С двумя сумками – дорожной и дамской, в старом пальто и новой кепке. Лицо подружки было несколько бледнее обычного, в глазах стоял мучительный, просящийся наружу вопрос.
Но Софья Тихоновна ничего не заметила. Вернее, заметила, конечно, но посчитала это странное, нетипичное для боевитой подруги выражение признаком усталости.
Надежда Прохоровна кивнула на «здравствуй», носком об пятку стащила новые(!) ботинки и прямо в пальто и с сумками потопала в комнату.
– А я торт пеку! – немного обескураженно крикнула вдогонку Софья Тихоновна.
– Для Насти? – раздался из-за неплотно прикрытой двери глухой вопрос.
– Нет! Настя уехала!
– Как уехала?! – Надежда Прохоровна высунулась в прихожую. На одном ее плече висело недоснятое пальто. – Куда?!
– В Пермь.
Баба Надя автоматически натянула пальто на второе плечо.
– Когда?
– Вчера вечером.
– Поездом?
– Да… Наверное…
– А почему? Зачем?
– Ей позвонили, – слегка удивляясь не столько расспросам, сколько странному выражению лица соседки, отвечала Софья Тихоновна. – С работы. Попросили еще на одну смену выйти, у них там кто-то заболел…
– А-а-а, – протянула Надежда Прохоровна, потом мотнула головой: – Ладно, – и скрылась в комнате.
– Наденька! Я торт пеку! Ему еще пропитаться надо, но часа через четыре уже можно по кусочку попробовать! – Софья Тихоновна топталась перед полуприкрытой дверью и не решалась войти в комнату, где переодевалась уставшая с дороги подружка.
Хотелось порадовать. Поделиться брызжущим во все стороны счастьем и рассказать о многом. Хотелось посмеяться и попросить совета. «Вы пара»!
Случается же такая белиберда?!
– А Вадим Арнольдович вчера…
Дверь внезапно распахнулась во всю ширь, и Надежда Прохоровна, обойдя соседку, как фонарный столб, прошлепала спадающими шлепанцами до входной двери. Прошлепала молча, сосредоточенно и целеустремленно, невзирая на явный беспорядок в одежде – ворот домашнего фланелевого халата одним концом торчал вверх, вторым уехал под планку на груди. Открыла дверь. Прислушалась. И вдруг, сделав два больших скользящих шага, склонилась у двери в сорок первую квартиру и… стала нюхать замок!
Софья Тихоновна, вытянув шею, застыла в прихожей, прижимая к горлу стиснутое в кулаке кухонное полотенце.
Полотенце несвеже попахивало прогорклым жиром, хотя кипятила его Софья Тихоновна совсем недавно…
– Наденька, что с тобой?!
Бабушка Губкина молча мотнула головой, призывая подругу подойти.
Софья Тихоновна на цыпочках, продолжая удивляться, подкралась ближе.
– Понюхай, – предложила Надежда Прохоровна. – Чем пахнет?
Софья Тихоновна покорно и оторопело склонилась к щели дверного замка.
– Ну?
– Луком пахнет. Подгоревшим.
– И все?!
Софья Тихоновна повторила попытку.
– Луком. И может быть, морковкой.
– А дымом?!
– Каким?
– Сигаретным! – прошипела Надежда Прохоровна. Глаза ее безумно выпучились, и Софа, не решаясь спорить, еще раз втянула ноздрями запах горелой сковородки.
– Только луком, – произнесла плаксиво и разогнулась. – Сигаретами не пахнет.
Надежда Прохоровна как-то обмякла, посмотрела на Софьюшку слепо-слепо и, подволакивая шлепанец, вернулась в квартиру.
– Что-то случилось? – едва не плача, причитала Софья Тихоновна, запирая дверь. – Наденька, что происходит?!
Соседка остановилась на пороге своей комнаты, по-прежнему незряче поглядела на Софу и тихо ответила:
– Ничего.
– А…
Дверь в комнату подруги медленно закрылась перед самым носом Софьи Тихоновны.
Боже, сумасшедший дом!
Примерно через полчаса Софья Тихоновна получила подтверждение последнему предположению. Ее подруга, никогда ранее не бывавшая замеченной в необъяснимой эксцентричности, продолжила чудачить: проходя из кухни к себе, Софья Тихоновна застала Надин у входной двери. Приникнув к ней всем телом, Надежда Прохоровна смотрела в дверной глазок с таким усердием, что не услышала шаги по коридору.
– Там – что? – встав ей за спину, шепнула Софа.
– Ничего, – четко ответила подруга и продолжила странное занятие.
– Ты ждешь кого-то? – Роман, получивший, казалось бы, развитие вчера, позволил Софе предположить невероятное – Надежда Прохоровна влюбилась (тоже) и ждет аманта в гости.
«Но почему в халате?! В носках и войлочных шлепанцах?!»
Надежда Прохоровна отлепилась наконец от дверного глазка, подтянула к косяку обувную табуреточку и села на нее, скрестив на груди руки, с видом Наполеона, поджидающего прибытия войск неприятеля.
Софью Тихоновну раздирали натрое противоречивые желания. Во-первых, Вадим Арнольдович. О нем хотелось поговорить хотя бы с кем-то. Во-вторых, сам факт столоверчения. Забавное приключение…
Но в-третьих, с подругой явно что-то происходило, а в отличие от самой Софьи Тихоновны, Надежда Прохоровна никогда ничьих советов не просила и на всяческие рекомендации свысока поплевывала. (Много лет назад так же смело она наплевала на надежды заводского парторга, собравшегося дать ей рекомендацию в члены КПСС.) Лезть Надежде Прохоровне в душу – все равно что посылать домовую мышь добыть кусочек сахару из мышеловки. Клацнет челюстями так, что пальцы оторвет…
Зубы подруги и так уже были крепко стиснуты.
На лице сидело выражение, коим обычно оформляют трансформаторные будки: «Не влезай, убьет!» Череп со скрещенными внизу костями, а не выражение лица получалось.
Так что же делать? Попробовать отвлечь?
– Наденька, а мы вчера с Вадимом Арнольдовичем духов вызывали…
Надежда Прохоровна согнула шею, словно к удару приготовилась, посмотрела на подругу снизу вверх, и просвистел вопрос:
– Так это – вы?!
– Что – мы? – уточнила Софья Тихоновна.
– Вы духа из могилы вытащили?!
– Куда?
– Сюда!!!
– Надь, ты хорошо себя чувствуешь? Мы занимались спиритизмом и вызывали дух Александра Сергеевича Пушкина.
Надежда Прохоровна расставила руки, оперлась о дверную ручку и косяк и медленно приподнялась с табурета.
– Вы вызывали духа? – повторила вроде бы тупо, но чуть-чуть более осмысленно.
– Да, – кивнула Софья Тихоновна и добавила еще раз для конкретики: – Александра Сергеевича Пушкина.
– И как? Что он сказал?!
– Что Вторая мировая война началась в 1939 году.
– И все?
– Нет. – И Софья Тихоновна прижала обе руки к груди: – Ой, Наденька, такое было!
Никогда ранее не выслушивала Надежда Прохоровна Губкина всякие глупости с таким неподдельным интересом.
Ее удалось не только отвлечь от караульного поста возле двери, но даже увести в комнату Вадима Арнольдовича – сосед, наверное, простит, что две растревоженные дамы навестили его скромное жилище в отсутствие хозяина, – и показать все еще расстеленный на столе бумажный круг, потухшую свечу и слегка подкопченное блюдце.
– Наденька, Вадим Арнольдович такой меди ум! Ты не представляешь!
Мадам Губкина обошла стол, потрогала блюдце и со странным, пугающе сосредоточенным выражением лица спросила:
– А сегодня он сможет духа вызвать?
Софья Тихоновна, услышав следующие слова подруги, поняла, похолодев, что с той творится что-то совершенно необъяснимое.
– Пожалуй, – пробормотала она.
– Я хочу вызвать дух покойного Нурали Алиева.
– Зачем?!
Надежда Прохоровна совершенно серьезно посмотрела на Софу и выдала:
– А вдруг – не умер?
Вадим Арнольдович вернулся домой довольно поздно, в половине десятого, и тортика скушал самую капельку, оправдавшись, что успел поужинать у приятеля в гостях.
Но капельку эту похвалил, и Софья Тихоновна запылала маковым цветом.
– А Наденька, Вадим Арнольдович, попросила вас сегодня еще один спиритический сеанс провести.
– Надежда Прохоровна? Сегодня? – поднял брови ученый.
– Да.
– Сама просила? – продолжил поражаться сосед, поскольку никак не мог заподозрить в суровой крановщице тяги к эзотерическому.
Как, впрочем, и пустого любопытства к таким безделицам, как круг из ватмана.
– Сама, сама. И очень просила!
– Что ж, – пробормотал Вадим Арнольдович, – тогда милости прошу. Только, пожалуйста, захватите еще один стул, на кресле будет неудобно и низко.
Стул в соседскую комнату лично внесла Надежда Прохоровна – Софа суетливо придерживала дверь, стараясь не наступить на хвост путающемуся под ногами Марку, – поставила его напротив хозяйского через стол и села, глубоко сосредоточенная и непривычно молчаливая.
Сложила руки перед собой, как примерная школьница, Вадим Арнольдович мысленно усмехнулся и подпалил свечу длинной каминной спичкой, завалявшейся после какого-то походного мероприятия, словно нарочно для подобного случая. Для создания антуража, соответствующей атмосферы, добавляя необычности ситуации.
Надежда Прохоровна завороженно следила за манипуляциями соседа. Софья Тихоновна перебрасывала между ними тревожный взгляд и теребила ушко взобравшегося на колени котенка.
– Нуте-с. Кого мы будем вызывать?
– Алиева Нурали Нурмухаммедовича, – монотонно произнесла мадам Губкина.
– Кого?!
– Убиенного Нурали Нурмухаммедовича Алиева, – в том же пономарском темпе проговорила соседка.
Вадим Арнольдович посмотрел на Софью Тихоновну – та пожала плечами – и, буркнув: «Не лишено смысла», – приступил к процедуре нагревания блюдца над свечой. Пальцы его чуть-чуть подрагивали и обжигались.
– Блюдце нельзя придерживать или направлять, – говорил между делом, – только легко со прикасаться. – И, поместив предмет оккультизма в центр бумажного круга, возвестил: – Ну-с, сударыни, приступим. Дух Нурали Нурмухаммедовича Алиева, отзовись!
Софья Тихоновна опытно и заунывно вторила, Вадима Арнольдовича отчего-то разбирал смешок: по-детски наивная сосредоточенность Надежды Прохоровны и не могла вызвать иной реакции. Все происходящее она воспринимала взаправду и старалась подвывать не хуже Софы.
Дух Нурали Алиева меж тем категорически отказывал в общении.
Соседи подвывали минут десять.
– Что-то у меня сегодня настрой не соответствует, – признался наконец Вадим Арнольдович и, выпрямив спину, оторвал пальцы от оккультного блюда.
– А может, это не вы? Может быть, все оттого, что Нурали Алиев – мусульманин? – доверительно прошептала Софа, налегая грудью на стол. – У них другой рай?
– Глупости, – после секундной заминки отмахнулся ученый-востоковед. – В юности мы вызывали дух Тамерлана, а уж его-то православным никак не назовешь.
Говоря все это, Вадим Арнольдович с любопытством наблюдал за Надеждой Прохоровной. Еще недавно внутренне скукоженная, она расправилась, отчетливо видимый испуг уступил место всегдашней уверенности: Надежда Прохоровна выпрямила плечи и смотрела на визави уже не ерзая взглядом от переносицы до подбородка. Соседка показалась Вадиму Арнольдовичу человеком, принявшим некое решение и явно испытывающим от этого облегчение.
– Арнольдыч, у тебя таблетки от головы нет? – спросила совершенно прежним тоном.
– Счас, Наденька, принесу, – всполошилась добрейшая Софья Тихоновна.
– Подождите, – с усмешкой остановил ее сосед. – Давайте попробуем другую методу. – Он встал, обогнул стол и, остановившись за спиной Надежды Прохоровны, склонился над ее плечом. – Позволите? Китайский точечный массаж. Помогает быстрее и лучше любых лекарств.
– Дозволяю. Экспериментируй.
Бабушка Губкина села прямо, скрестила руки на животе и закрыла глаза.
Уже ночью, проходя из ванной в свою комнату, Софья Тихоновна застала подругу у входной двери. Лишенная какого бы то ни было смущения, Надежда Прохоровна увлеченно таращилась в дверной глазок.
Софа нерешительно потопталась за ее спиной, деликатно произнесла «кхм», но Надя только отмахнулась не оборачиваясь, и Софьюшка, вконец расстроенная загадочным поведением подруги, отправилась в опочивальню.
«Не хочет, и не надо. Придет время, сама расскажет».
Или не расскажет. Упрямство и своеволие приятельницы Софья Тихоновна давно воспринимала как должное.
Вот Клава… Клава – другое дело. Она бы ни за что не вышла из прихожей, не добившись правды…
Сидеть возле двери, где гуляли сквозняки, лишенной парового отопления большой квартиры было зябко. Надежда Прохоровна держала руки под мышками, смотрела в темноту и слушала тишину засыпающего дома.
Уже давно перестали звучать на лестнице шаги припозднившихся жильцов, давным-давно в последний раз хлопнула скрипучая дверь в подъезде, Надежда Прохоровна таращилась в угол и старательно отворачивалась от едва мерцающего прямоугольника в закутке на повороте к кухне. Фонарный свет проникал через кухонное окно, скользил по стенам, добирался до зеркала и оглаживал серебристую муть мягкой желтой лапой.
Лапа эта была живой и пятнистой. Свет разбивала жидкая осенняя листва березы во дворе, по зеркалу ползли неясные бесформенные тени…
Жуть!
Не оглядываться и забыть!
И только маленький, выбравшийся из хозяйской комнаты котик составлял компанию караульной. Он побродил вокруг, огладил хвостом и щечками ноги и, поприветствовав таким образом, испросив дозволения, взобрался на Надины колени.
Свернулся уютным, теплым шариком и запел кошачьи серенады.
Надежда Прохоровна перекинула меховой комок поближе к животу и рассеянно погрузила пальцы в теплую шерсть.
Что подумала о ней Софа?
Наверное, вздохнула бабушка Губкина, решила, что совсем подружка взбесилась. Чужие двери нюхает, подъезды стережет… Хорошо, хоть успела обратно в квартиру заскочить, когда услышала, что Софа из ванной выходит. А то б опять застала за обнюхиванием чужого замка… Стыдоба!
Но к сорок первой квартире Надежда Прохоровна выбегала не зря. Не зря склонялась к сквозной замочной скважине – на этот раз из квартиры соседей совершенно ощутимо тянуло сигаретным дымом…
И – чу!
Надежда Прохоровна приникла к щелке ухом: в соседской квартире кто-то тихо плакал. И не в комнате или на кухне, а, скорее всего, стоял почти у двери и жалобно всхлипывал.
Гульнара? Или ребенок?
Нет, не ребенок. Плач явно женский. Тягучий, безысходный, так плачет бедная вдова с четверыми детьми, убивается у вешалки, уткнувшись носом в пальто погибшего мужа…
Эх, горюшко-то!
Такие вот заунывные стенания и вызывают духов! Так вызывают, что покойники покурить приходят и соседям мерещатся!
Конкретно при этих размышлениях Надежда Прохоровна услышала, как прекратился в ванной шум льющейся воды, Софа вышла в коридор. Она юркнула обратно, захлопнула дверь и сделала вид, что шибко интересуется через глазок происходящим на лестнице.
Незачем перед Софьюшкой свой беспокойный облик лицом выставлять. Об оживших покойниках на ночь лучше не разговаривать. Ну их.
Баба Надя села перед дверью на табуреточку, подтянула под себя ноги и стала ждать.
Чего?
Уж точно не явления души невинно убиенного Нурали Нурмухаммедовича!
Баба Надя надеялась услышать тихий скрип открываемой соседской двери и убедиться – был мужчина! Не пригрезился!
Во-первых, из квартиры точно пахло сигаретным дымом, а во-вторых… ну не сошла же с ума в одночасье Надежда Прохоровна Губкина! Должен быть мужик в квартире! Живой, не призрак.
И не уходил он еще никуда. Опять курил в квартире, опять вонял папиросами…
Конечно, подмерзая, думала Надежда Прохоровна, другая б на ее месте давно участкового вызвала… настучала куда следует… Потребовала у Гулькиного гостя документы проверить.
А как потом соседям в глаза смотреть?
Придет Алеша. А у Гульнары родственник без регистрации обретается – за телом Нурали приехал. Горе у них.
Или нагрянут эти, из эмигрантской милиции. Выгребут всех нелегалов…
А в чем они виноваты-то?!
В том, что у них брата в Москве зарезали, а на родине никакой путной работы нет?!
Не по-божески это. Не по-людски. Милицию эмигрантскую на соседей натравливать. Гульнара и так на бабу Надю косо смотрит – у ней в квартире мужика прирезали!
Надежда Прохоровна стянула пальто с вешалки, укуталась теплее – котик спрыгнул с колен и порскнул в хозяйскую комнату – и стала слушать тишину.
Рано или поздно скрипнет соседская дверь, выйдет мужик на площадку, а тут – нате вам! – баба Надя у глазка. Посмотрит и определится, что за парень такой к Гульке приехал.
Ну не могла, не могла баба Надя принять неизвестно кого за Нурали Алиева! Курит он как Нурали, сигарету под ладонью держит, и лицом – ну точная копия покойника!
И если б встретила баба Надя курящего мужика в подъезде перед дверью соседки, ни за что б не стала за полночь мерзнуть! Что было б удивительного? Приехал Нуралиев брат из Таджикистана, остановился у родни…
Но не давала бабе Наде покоя одна мысль. Ведь как это можно: родного мужа гонять в подъезд курить, а какому-то родственнику дозволять дымить на кухне?!
Не бывает такого!
Прячет кого-то Гульнарка!
Но вот почему-у-у…
Может, гость этот в самом деле без регистрации?
Так таких таджиков полная Москва. И все они на одно лицо… А соседи вроде как ни разу мигрантскую милицию на сорок первую квартиру не натравливали…
Эх, надо было Алешку еще днем позвать! Пусть бы проверил, кто там в форточку дымит! Вызвать да договориться, чтоб не арестовывал Гульнаркиного гостя. Дал бы спокойно брата схоронить.
Но вот Софа смутила. Пахнет, говорит, из квартиры только луком с морковкой. А нюх у Софы не то что слух – хороший.
А сейчас уже поздно, третий час ночи. У Гульнарки полный дом спящих детей. Старшим завтра в школу, куда они невыспавшиеся пойдут…
«Так что надо без милиции, по-соседски вопрос решать. Коли не выставит Гульнарка мужика ночью за дверь, пойду утром и спрошу: кого, сердешная, прячешь, кого скрываешь?..» Решила так баба Надя, но спать не отправилась. Приросла как будто к табуретке. Куда ж тут спать, когда такие могильные мысли одолевают? Когда за недавним позором – Софа по всем комнатам призрака ищет, под кровать заглядывает – новый конфуз образовался: живой покойник померещился! Да не в затертом зеркале, а в полный рост на подоконнике!
«Да-а-а… неладное что-то в доме творится. Плохое что-то. Как будто проклял кто. И не квартиру, а весь подъезд. Одна чертовщина за другой приключается…
Попа, что ль, вызвать?
Пусть святой водицей по углам побрызгает…
Говорят – помогает…
А про привидений ни слова никому! Нечего на старости лет позориться. Чем тут хвастаться? Начнут во дворе языками трепать: «Баба Надя совсем сбрендила, пора старухе бумагу в собесе выправлять для дома престарелых».
Да лучше сразу в Кащенко…»
А ведь есть в доме соседки, что с удовольствием о призраках шушукаются. Любят поговорить о духах, вещих снах, о домовых да леших. То полтергейст какой у них молоко створожил, то сглазил кто, то порчу на мужика навел да водку пить заставил…
А молоко небось налили в грязную посудину. Мужик пьет от безделья да глупости. Самой лучше в поликлинику лишний раз сбегать, чем по колдунам шастать.
Не любила баба Надя этих разговоров. Не поддерживала.
И вдруг – с выпученными глазами к участковому бежать?! «Лови, Алеша, духов, совсем нечистая одолела».
«Не-е-ет, так дело не пойдет. Сама еще за себя постоять могу. И мозги самостоятельно поправить, и всех негодников словить.
А то… выбрали моду! Мертвяков в чужие квартиры подкидывать да в окнах-зеркалах являться!
Что бы там ни было, двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.
Выловлю, – решила баба Надя, – как есть выловлю!
Таньку же на чистую воду вывела?
И здесь, поди, не оплошаю. Двадцать лет в дружинницах всяких хулиганов гоняла, не трусила. А тут – делов-то – призрака ущучить…
Тьфу, тьфу, тьфу, чур меня…»
…Время тянулось медленно, дом спал, иногда к бабе Наде прибегал пушистый котик, но долго не сидел. Стараясь не заснуть, бабушка то и дело ерзала на табуретке, меняла позу, и шустрый котик спрыгивал с колен и убегал к спокойно спящей хозяйке.
«Совсем я сдурела на старости лет», – вздыхала баба Надя, начиная подремывать…
Тихий скрип соседской двери она все-таки пропустила. Клевала носом, сползала вниз по косяку. Чмок! – сказал дверной замок. Баба Надя встрепенулась, подскочила, едва не уронив табуретку, – и к глазку!
В желтой полутьме подъезда, едва видимый, по лестнице сбегал мужчина: в черной куртке с надетым на голову капюшоном, черных спортивных штанах со светлыми кантами на штанинах. Он быстро перебирал кривоватыми ногами, перепрыгивал через две ступени. Лишь две секунды видела его спину баба Надя в дверной глазок…
– Вот напасть-то! – огорчилась бабушка. – Проспала, проворонила!
Онемевшие от длительного сидения ноги плохо слушались: придерживаясь за шкафы, Надежда Прохоровна «добежала» до окна своей комнаты, выглянула на улицу, отдернув занавеску!
И вовремя. Почти скрываемый листвой вяза, пересекал улицу наискосок гражданин – таджикской национальности? – в черной куртке с капюшоном. Лица под накидкой не видно – тень от фонаря ложится темным пятном, – руки в карманах, шагает быстро, будто убегает.
Баба Надя перекрестилась и перевела дух.
Начало положено – живой. Не призрак.
А кто?
А это уже не суть важно. Главное – был вчера мужик в соседской квартире. Не пригрезилось ей ничего.
Надежда Прохоровна посмотрела на часы – половина шестого, походила кругами по комнате и поняла: спать не хочется совершенно. Взбудораженные открытием нервы подбрасывали бодрости, недолгая дрема на табуретке под дверью помогла отдохнуть, баба Надя оценила свое состояние и пошла на кухню ставить чайник. Теперь, когда главная загадка решена, самое время чайку крепкого выпить да подумать: как поступить в дальнейшем? Сходить к Алеше и велеть, чтоб к соседке наведался? Его, поди, работа с живыми-то разбираться! Или пожалеть бедняжечку вдову и самой обо всем выспросить? Кого Гульнарка в квартире прячет, почему мужик в форточку дымит да на площадку не выходит?
А куртка-то… совсем как у Нурали была… И штаны с оранжевыми кантами…
Походка схожая – ходкая, торопливая, ножки кривенькие, устойчивые… Плечи присобраны, как у покойника…
Тьфу, тьфу, тьфу – помер Нурали! Зарезали его!
Гульнарка опознала, и паспорт в кармане был!
Тогда что ж прячется? Живой этот…
А вдруг – убивец?!
«Ведь что я про соседей знаю? Какие они люди?»
Ведь, видимо, убивец этот дороже Гульке родного мужа! В форточку курит, а Нурали вечно в подъезде мерз!
Да кто их разберет… таджиков этих с традициями их да родственными связями… Вдруг Гулька даже врага русским милиционерам не сдаст… Придет Алеша, а она ему – от ворот поворот. Нет никого и не было. Враг не враг, а родственник…
Ой, да что это я! Они ж тоже божьи дети! Не враг это – родственник без регистрации, имей, баб Надя, совесть!
Так почему же прячется? Приехал вроде бы по делу, вдову поддержать… Кто будет про регистрацию спрашивать, когда такое дело…
Но вот… Куртка у него, как у Нурали… И походка, и штаны… Со спины – ну чистый Нурали! Даже смотреть жутко.
А у того… покойника одежда совсем другая была…
Это тогда внимания некогда было обратить – одежда как одежда, кровью заляпана, взглянуть тошно…
А лицо?
А что – лицо?! Таджик, он и есть таджик. Чернявый, зубы оскалены – похож. Смерть всех роднит… Да и Гулька опознала…
Но вот закрой глаза, представь увиденное только что – по улице Нурали бежит. Торопится, как всегда, с работы – Гульнаре помогать. Он завсегда с рынка успевал домой прибечь. У Гульки роды тяжелые были, ребенок хворый, так Нурали всегда прибегал ей днем помогать: улучит минутку – и домой. Рынок близехо-о-о-онько…
Хороший мужик был, царствие небесное…
Надо Алешке звонить, пусть к Гульнарке сходит, о госте порасспрашивает… Пусть разберется по-доброму, по-хорошему…
А если не получится? По-доброму да по-хорошему… Если отопрется Гульнарка? Мужик из дома ушел, проверять некого. Да и знаем мы таджиков этих – когда надо, вмиг по-русски понимать разучатся… Это в эмигрантской милиции толмачей полно. А Алешка тут один не справится…
Но «эмигрантов» вызывать – стыдно. Сороковая квартира и так перед Гульнарой в виноватых, в их квартире мужа убиенного нашли. За запертой дверью…
И вот ведь же оказия какая получается! Голову над ключами ломала, а тут – глядь! – новая напасть. Не все в порядке у соседей.
Или – у них в порядке? А это у бабушки Губкиной в мозгах завихрения?
Ну не жизнь, а передача «Нарочно не придумаешь»!
Долго пила чай Надежда Прохоровна на кухне. Два раза возвращалась – сходила в комнату, с надеждой подремать, но все вставала. Не давали мысли покоя, подогревала баба Надя воду в чайнике и снова садилась думать.
Есть ли что-то странное в соседях, или зря она булукатится? Зря старой голове покоя не дает?
В половине девятого отрезала Надежда Прохоровна добрый ломоть от Софьюшкиного тортика, положила его на чистую тарелочку и отправилась к соседям.
Пора уже. Дети в школу убежали, Гульнара с младенцем возится. Пора взглянуть соседке в глаза и спросить: есть ли у Нурали брат-близнец?
Поскольку только положительный ответ на этот вопрос хоть как-то может объяснить появление покойника в окне и на улице. Может, не совсем сошла с ума бабушка Губкина, может, есть братишка? И ходят и курят они с Нурали одинаково… И одежду одинаковую покупают… Бывает же.
За дверью сорок первой квартиры громко плакал грудной ребенок. Надежда Прохоровна нажала на кнопочку звонка и долго дожидалась, пока заворочается с обратной стороны ключ в замочной скважине, заскрежещет тугой дверной засов.
Дверь приоткрылась, и в щелочке показалось встревоженное лицо луноликой Гульнары: с большими, чуть выпуклыми глазами-сливами, носом пупочкой и фиолетовыми изогнутыми губами. Широкие смоляные брови таджички удивленно выгнулись.
– Салам аллейкум, – сказала женщина.
– И тебе доброго дня, – улыбнулась баба Надя и протянула к узкой щелке большую белую тарелку с коричневым сладким куском. – Вот, деткам принесла… Да, поди, в школу убежали уже? Замешкалась я нынче что-то…
Гульнара спустила глаза ниже, на тарелку с тортом, и после секундного замешательства раскрыла шире дверь:
– Входите, баба Надя.
Обычаи восточного народа не позволяли молодой женщине держать старшего по возрасту гостя за порогом. Тем более когда пришел этот гость с подношением, по-доброму.
Надежда Прохоровна вплыла в крошечную прихожую и сразу, вроде бы по делу, отправилась на кухню – ставить торт на стол.
Поставила тарелочку, огляделась.
В крохотной, похожей на вытянутую запятую кухоньке совсем не пахло сигаретным дымом. На огне стояла сковородка, где в кипящем жире булькали какие-то коричневые лепешки. Гульнара топталась за спиной бабы Нади и никак не могла обойти ширококостную соседку, чтобы приблизиться к плите.
– Ох и вкусно у тебя пахнет, Гуленька! – под лизалась к соседке Губкина, намекая на угощение.
Гульнара кивнула, машинально потеребила горло и, подойдя к плите, перевернула лепешки на другую сторону.
– Сейчас чай будем пить, баба Надя, – сказала хрипловато, не оборачиваясь.
В последний раз была Надежда Прохоровна в этой кухне вечером в день убийства Нурали. Пришла выразить соболезнование и спросить, чем помочь бедной вдове с четверыми маленькими детьми. Тогда две женщины поговорили (Гульнара больше плакала), попили так же чаю и сошлись во мнении, что обе ничего не понимают. Как попал Нурали в соседнюю квартиру? Кто мог на него с ножом наброситься?
Тогда в углу под подоконником крошечной кухни стоял свернутый рулоном матрас, прикрытый сверху подушкой.
Сегодня этого матраса не было.
«Гульнара уложила гостя с собой в постель? – раздумчиво мыслила бабушка Губкина. – В их комнатушке другого места нет. Младенческая люлька к стене привешена, дети на двухэтажных кроватях, родители диван на ночь расстилают, даже тюфяк на пол негде кинуть… Квартира-то малюсенькая, до революции здесь барская прислуга обреталась…»
Гульнара хлопотала над чайником, на гостью совсем не смотрела, стараясь повернуться к соседке спиной или полубоком. Отводила в сторону пугливые, настороженные глаза, мелькала руками над кухонной тумбой да плитой…
– Как, Гуленька, родственники-то приезжают? – ласково спросила баба Надя соседкину спину. – Проведывают?
В руке Гульнары дрогнула пачка с заваркой, чаинки просыпались мимо заварочного чайника.
– Нет! – чересчур резко, торопливо выпалила женщина. – Не приезжает никто.
– А как же ты тут со всем одна справляешься?
– Фатима большая, помогает уже.
– Ай-ай-ай. Как же вы теперь одни-то будете? Хоть бы приехал кто, помог. У Нурали семья большая?
– Большая, – не оборачиваясь, кивнула Гульнара. – Братьев много?
Руки Гульнары заходили ходуном, ослабели, и она вернула на плиту только что подхваченный полотенцем горячий чайник.
– Нет. Братьев нет. Только три сестры. Старшие.
На кухню, путаясь в сползающих штанинах колготок, забежал трехлетний сынишка Гульнары. В руках малыш держал поломанную машинку: отдельно кузов, отдельно колеса.
Таджичка, вроде бы с облегчением, отвлеклась на сына, тот, протягивая маме кузов, плаксиво залепетал что-то на родном языке. И Гульнара прямо позеленела вся! Стремглав кинулась к сыну, схватила его за ворот рубашки и, громко отчитывая за что-то по-таджикски, поволокла в комнату.
Что такого ужасного сказал малыш, баба Надя, разумеется, не поняла. Но картинка тем не менее сложилась куда как красноречивая: маленький мальчик принес на кухню сломанную игрушку и, вероятнее всего, спросил, куда делся способный починить машинку мужчина.
Подобное объяснение происходящего просто напрашивалось. Даже самые маленькие мальчики не доверяют починку машин тетенькам и мамам. Это правило. Международное и негласно установленное.
О том, что гостья ни бельмеса не понимает по-таджикски, Гульнара впопыхах да с перепугу, естественно, забыла. Схватила ребенка за шкирку и уволокла с кухни.
Из комнаты доносился надрывный плач обиженного непонятно за что ребенка, Гульнара тихим шепотом что-то ему втолковывала, Надежда Прохоровна Губкина глазами искала на подоконнике или между стеклами чешуйки сигаретного пепла.
Нашла. Пространство между окон было щедро припорошено пеплом.
Встала с табуретки и, не доходя до комнаты, остановилась в небольшом коридорчике кухни-запятой, подняла голову вверх к антресолям.
На длинной, во весь коридор полке лежал свернутый в трубочку полосатый матрас. И не просто лежал, а подпирали его казан, моток бечевки и две трехлитровые банки с маринованными помидорами.
Та-а-ак… Значит, в день убийства в этой квартире ночевал некто – на матрасе в кухне. Только там его можно расстелить между плитой и столом, потом свернуть и поставить в угол у подоконника.
А нынче… Нынче этот гость спал не на тюфячке возле плиты, а на постели в комнате. Вместе с Гульнарой.
Матрас-то убран высоко, его успели даже казаном и банками заставить… То есть сегодня не доставали, на пол не стелили… А то б банки и чугунок как раз, наоборот, за ним оказались…
Ай да баба Надя! Ай да сыщица! Рано нас, понимаешь ли, в обоз списывать. Мы еще о-го-го чего могём!
В комнате надрывались плачем уже два ребенка. Старший разбудил ревом младшего, нервный тон Гульнары мало способствовал восстановлению порядка, Надежда Прохоровна вошла в комнату и, воодушевленная недавним помидорно-чугунным открытием, собралась припереть молодую вдову к стенке.
Мол, нечего пожилых соседок в полоумных бабок превращать! Говори по правде: кто тут был?!
Но Гульнара упорно создавала в комнате невообразимый кавардак: вытряхивала плачущего младенца из люльки, меняла ему подгузник, трехлетний пацанчик смотрел на бабу Надю заплаканными глазенками и подвывал, как несправедливо отшлепанный щенок.
– Гульнара…
Соседка всплеснула руками, в сердцах шваркнула мокрый подгузник на пол и запричитала по-таджикски.
Малыш от поскуливания перешел к полноценному ору, с кухни потянуло запахом сгоревших лепешек, Гульнара, безостановочно лопоча на родном наречии, кинулась к сковородке, едва не сбив бабу Надю с ног.
Ей вслед рыдали дети. Баба Надя застыла в дверном проеме комнаты безмолвным разозленным истуканом. Говорить в этом кавардаке было совершенно невозможно.
Так, значит, мрачно подумала бабушка Губкина. Выживаете, значит?
Ну что ж, посмотрим. Кто у нас тут самый хитрый.
Полная самой непредсказуемой решимости, Надежда Прохоровна покинула отринувшую ее квартиру.
Прошла к себе – в прихожей столкнулась с проснувшейся и уже полностью прибранной Софой – достала из платьевого шкафа припрятанный до поры до времени сыщицкий наряд из куртки бордового цвета и шоколадного костюма. Быстро поменяла экипировку и вышла из комнаты.
«Ну, я вам покажу, как из московских бабушек недоумков делать! Я научу вас родину любить!»
Пока Надежда Прохоровна обувала в прихожей новые удобные ботинки, Софья Тихоновна стояла в уголке между шифоньером и тумбой и, прижимая ладонь к сердцу, смотрела на бойцовски настроенную подругу.
Сурово насупленное лицо Надин, одежда – брюки?! – поразили ее несказанно.
Надежда Прохоровна молча натянула на голову трикотажную кепку(!) и, попрощавшись кивком, вышла за порог.
– Наденька! – крикнула ей в спину Софья Тихоновна, но было поздно. Тяжелая дверь с грохотом захлопнулась.
Нет, с этим определенно надо что-то делать, огорченно подумала Софья Тихоновна. После поездки в Петербург Надин вернулась совершенно неузнаваемая. Это странное ночное бдение под дверью – Софья выглядывала ночью из своей комнаты и видела, как Надя дремлет с котом на коленях, – этот внезапный утренний побег…
С ней явно что-то происходит.
И половину торта куда-то спозаранку унесла…
А впрочем, если вспомнить, все началось гораздо раньше. Сразу после гибели Клавдии Надюше начали мерещиться призраки…
Интересно, у Вадима Арнольдовича есть знакомый психиатр?
Ах… Вадим…
Сегодня он пригласил ее на прогулку… Софья Тихоновна поправила перед зеркалом кружевной воротничок и пошла на кухню кормить себя и Марка завтраком: свежим нежирным детским творожком. Котику можно добавить в творожок ложечку молока для жидкости консистенции…
Разозленная Надежда Прохоровна шла проторенным Нурали Нурмухаммедовичем путем.
Этот путь в течение последних месяцев Надежда Прохоровна не раз наблюдала из окон, когда Нурали Нурмухаммедович несся с работы развешивать во дворе детские пеленки. То и дело видела – мелькают под окном оранжевые канты на черных штанах, спешит хороший муж Алиев, и всегда – одним и тем же путем: через дворы, наискосок, от рынка. Смотрела и думала: «Хороший мужик Гульнарке достался».