Книга: Мисс Марпл из коммуналки
Назад: Пролог
Дальше: Часть вторая

Часть первая

 

Безрадостный свет серого сентябрьского утра едва пробивается сквозь шторы. Почти темно. Щелчки деревянных часов-ходиков не перебивает звук дождя; синоптики не обманули, будет пасмурно, но сухо.
Софья Тихоновна лежала на узкой, поставленной у стены постели и говорила «здравствуй» новому дню. Старалась сделать так, как подсказывали всей России телевизионно-журнальные целители, психологи, провидцы, экстрасенсы, мудрецы и просто доброжелательные люди: проснись и скажи новому дню с улыбкой – здравствуй!
Постель мягкая, теплая и использованная телом до удобных ямочек. Сколько еще улыбок удастся отдать неяркому свету, пробивающемуся сквозь серебристые плотные шторы?..
Вставать не хотелось совершенно. Думы баюкали и продлевали мир, не готовый к новому дню, мир сновидений, облака из грез; в мысли вплетались воспоминания о былом…
Пока лежишь и тихо щелкают ходики, все выглядит иначе. Ноющие в пасмурные дни ступни уютно спрятаны под одеялом, не зябко. И тело кажется прогретым, гибким и совершенно молодым, послушным.
А стоит встать, иллюзия развеется. Из зеркала глянет малознакомая седая женщина с верящими только прошлому глазами… Чужая. Зеркалу и внутреннему состоянию.
Пока лежишь, баюкаешь воспоминания, все кажется другим. Свершенное и явь переплетаются, ты снова молода, здорова, спина не ноет, не напоминает скрипом о годах, дела, намеченные с вечера, представляются легко-выполнимыми…
Утром в постели с прогретыми ногами все выглядит иначе…
Но стоит встать у зеркала… Увидеть визави… И не захочется здороваться с седоволосой дамой, где губ не видно без помады…
Как серо, однако, это утро!
Скорей бы облетела листва с огромного вяза и в комнату проникло больше света!
Пусть зимнего, пусть стылого, но – света!
Софья легла на бок и повернулась к стене.
Печально без Клавдии.
Сотни раз готовила себя к жизни без старшей сестры, убеждала: «Это неизбежно. Когда-нибудь ты обязательно останешься одна!»
Но оказалась не готова. Наверное, что-то подобное происходит и с отражением в зеркале. Пока не подойдешь лицом к лицу, не убедишься, как все это есть без прикрас и путаных иллюзий… Одиночество и седина неизбежны, но к подобному следует привыкать постепенно. Кому-то для этого требуются годы, кому-то месяцы, недели…
Мимо комнатной двери тихо прошаркали тапочки.
Теперь не надо прислушиваться и разгадывать: кто пошел на кухню?
Это Наденька проснулась и пошла ставить чайник…
Сначала заглянет в туалет, потом нальет в синий эмалированный чайник воды до половины и поставит на огонь.
Когда вскипит, заварит свежий чай. Когда-то заваривала индийский. «Три слона». Теперь без разницы. Который больше по коробочке глянется.
Клавочка тоже любила «Три слона»…
Когда шестилетняя Соня пришла к ней впервые, тоже поила ее чаем. Вот только был ли это «Три слона»?.. Баранки и мягкие бублики были точно…
«Мы сестры только по отцу», – приветствуя и фотографию Клавдии на стене, вздохнула Софа. Папа, тихий нежный папа Тихон Маркович Мальцев. Главный инженер небольшого деревообрабатывающего завода. Он вернулся с войны без левой руки. Но прежде, чем вернулся, Глафире Яковлевне, маме Клавдии, пришла похоронка: «Ваш муж, Тихон Маркович Мальцев, пал смертью храбрых…»
Глафира Яковлевна – эх! – в конце сорок четвертого закрутила роман с красавцем майором-тыловиком… Майор был далеко не холост и где-то даже многодетен. Но об этом не думали в те безрыбно-вдовьи времена. Пришел майор, и ладно…
А впрочем, хватит об этом… Второй женой Тихона Марковича стала мама – Мария Викторовна. Несравненная, добрая и умная. Дама, выдающая книги в техническом отделе районной библиотеки…
Софа тоже книги выдавала… Не сказать что по призванию, а потому, что так решила Клавдия: «Не смогу я тебя студентку пять лет на своей шее держать. Иди работай».
И почему не поступила на вечернее отделение института? Ведь было же желание… Работу библиотекаря и выбирала из-за удобства совмещения с учебой…
Но вот – не вышло. Сначала заболела перед вступительными экзаменами, на второй год – провалилась, на третий…
А что на третий?..
Забыла.
Софьюшка перевернулась на другой бок, свернулась уютным калачиком – «не встану, ни за что не встану, скажусь больной!» – и посмотрела на противоположную стену, где между сервантом и платьевым шкафом висели четыре черно-белые, слегка порыжевшие от времени фотографии. Все, что маме удалось выбросить в окно пылающего дома. Первой мама выпихнула сонную Софьюшку, потом охапку одежды, потом выбросила деревянную шкатулку, в которой хранились документы, памятные мелочи и несколько фотокарточек, а уж потом кинулась обратно за валенками – мороз, февраль, босая Софья на снегу… Вернуться не успела. Потерялась в дыму, и ее, полуобгоревшую, вынесли из дома пожарные…
Папа задержался на работе почти до полуночи… Вернулся уже к головешкам…
После той ночи маленькую сестру приютила Клавдия.
Сначала – пока мама была в больнице, потом, через четыре года, – навсегда.
Мама боролась за жизнь долго. Отец не выдержал ее мук и умер от разрыва сердца, а она все цеплялась – больными, незаживающими руками, заставляла изуродованное – но такое родное – лицо улыбаться дочери…
Соседи по бараку, куда переселили погорельцев, жалели. Помогали, чем могли, но основную заботу о маме взяла на себя подрастающая Софьюшка… Научилась печь оладьи и морковные котлеты, чисто прибирать микроскопическую комнатушку с осевшим деревянным полом и кипятить белье…
Когда маму снова увозили в больницу, у нее всегда были свежие сорочки – уже не белоснежные, но обязательно отглаженные, с подштопанными хлопковыми кружевами. Гордость Софьи.
В одной из этих маминых рубашек умерла и Клава…
Когда-то она была полная, дородная, но к старости усохла, и рубашки мамы стали ей совсем впору. Более полувека хранила Софья две сорочки как память, но когда Клавдия попросила одну из них вначале померить, не пожалела – отдала.
Она вообще не могла ни в чем Клавдии отказать. Ни словом, ни делом. Клавдия не позволила забрать сестру в приют, привела в этот дом сразу после похорон и, указав на узкую кровать возле стены и поправляя на подушках вязаные накидушки, сказала так:
– Вот, Софья. Будешь жить здесь. Я вдова, ты сирота, вдвоем сподручней.
Покойного мужа сестры Эммануила Сигизмундовича Софья помнила плохо. Робела чужого задумчивого мужчину. В шесть лет он казался ей почти стариком – тридцать пять лет, весь высохший, залысины! – рядом с прелестной юной Клавочкой. Он первым начал называть ее Софой, дарил леденцы монпансье, невнимательно выспрашивал о здоровье Марии Викторовны, безучастно просил передавать поклоны и уходил в свою каморку без окон к каким-то непонятным приспособлениям и предметам, к запаху горячего металла и химикалий, которого не вытягивала до конца крошечная вытяжка под потолком. Колдун, алхимик, высохший над фолиантами чернокнижник из маминых сказок… Теперь в его каморке кладовая… Память занавешена старыми тулупами и пальто с изъеденными молью воротниками…
А в пятьдесят втором Эммануил исчез. Клавдия много лет скрывала, куда и как, и только после школьного выпускного вечера Софьи призналась. Разоткровенничалась с повзрослевшей сестрой и рассказала историю семейного предательства. Всплакнула и приказала навсегда забыть фамилию Кузнецовых.
– Нет у нас такой родни, Софья, – сказала, строго поджимая губы. – Лида письмо прислала, каялась, мол, ни при чем она, Михея это грех. Но ты – забудь.
А Софья родственников Кузнецовых и так почти не помнила. Какие-то странные суматошные люди с тюками. Жили за занавеской, потом уехали. Собрали тюки, оставили после себя запах прелой овчины и кирзовых сапог и навсегда исчезли…
Уже гораздо позже нашла Софья поздравительную открытку в почтовом ящике: Марина из Перми желала доброго здоровья и долгих лет.
Марина-Мария-мама… От имени протянулась цепь ассоциаций, и Софья ответила.
Оказалось, что, ничего не зная о грехах отца, писала дочь Лидии.
…Софья Тихоновна перевела взгляд по стене налево, с портрета мамы на фотографию Клавдии: молодая отчаянная красавица с прической «перманент». Жесткий воротничок без кружев просится под пионерский галстук… И в миллионный раз удивилась, как не похожи две ее любимые женщины. Мама – тихий ангел с кроткой улыбкой и дерзкая уверенная московская барышня с камвольного комбината. Прядильщица.
И также в который раз, думая о Клавдии, поразилась, сколь много доброты скрывалось под маской громогласной бой-девицы. Директриса библиотеки, где сорок шесть лет проработала Софья Тихоновна, как-то, подвыпив на новогодней вечеринке, неловко пошутила:
– Ваша сестрица, милейшая Софья Тихонов на, напоминает мне приснопамятный ананас, уж вы простите. Снаружи колкая и шершавая, изнутри, мгм, вполне употребима…
Вполне употребимой нашел тридцатидвух-летнюю Клавдию и Дмитрий Яковлевич Родин, монтер камвольного комбината неполных тридцати лет. Однажды вечером Клавдия привела его в дом, представила Сонечке и раскраснелась:
– Вот, Софа. Это мой жених. Он будет жить здесь.
Монтер поставил за шкаф облезлый чемоданишко с железными уголками и вынул из-за пазухи бутылку сладкой мадеры.
Через двадцать лет на поминках Дмитрия Яковлевича на столе стояла похожая бутылка с мадерой…
…Много незримых покойников собирается вокруг все так же узкой кровати, много. Вон, из зыбкого сиреневого сумрака выплывает папа… совсем молодой, могуче сильный – подбросит вверх на одной руке, поймает, защекочет! Прошла вдоль штор Клавдия – с пылкой юной улыбкой на усохших губах… Геркулес беззвучно спрыгнул с подоконника, разгоняя серебристую утреннюю муть…
Мама на фотографии смотрит вдаль и вглубь. Все улыбаются со стен, кто с дерзостью, кто с вдумчивой печалью, кто с тихой радостью… Великолепный снимок Лемешева в образе Вертера Массне чуть дальше… В шестьдесят третьем Софьюшка впервые попала в оперу и влюбилась в пожилого тенора до слез.
Мама тоже обожала Лемешева…
Последние ее слова были: «Как жаль… Я больше не услышу Ленского… И не приеду в Ленинград… Так хочется еще – хоть раз! – пройтись по Эрмитажу!»
Потом ушла в беспамятство…
Мама была другой. Совсем другой. Она стеснялась дворянского звания и прятала исконную фамилию до последних дней. Лишь незадолго перед смертью велела: «Гордись! Твой род идет из глубины веков и связан с величайшими фамилиями России».
Как жаль, непоправимо жаль, что времена достались Софье жестокие. Непомнящие. От титулов и славных званий остались только четыре фотографии да матушкин нательный крест…
– Эй, Софья Тихоновна, вставай! Кончай лениться, чай поспел! – В дверь комнаты ударил бестрепетный кулак соседки Нади.
Софьюшка вздрогнула, и по щеке скатилась теплая слеза.
Оказывается, плакала…
Чай пили на кухне, по-походному. Сидели за столом-тумбой полу-боком, Надежда Прохоровна нарезала докторской колбаски для бутербродов и, подкладывая их на тарелку Софьюшки, расписывала план мероприятий на утро:
– Я пойду к Таньке Зубовой. Ты погуляй возле гаражей, присмотрись, откуда праздный люд сте кается или – куда. Понятно?
Есть каждое утро чужую колбасу Софья Тихоновна стеснялась. Это чувство особенно усилилось после того, как все благодеяния хлопотливой Надежды Прохоровны стали принадлежать исключительно ей одной. Раньше все эти колбасные благоденствия равнозначно делились на двух сестер, привычку урезать расход продуктов на одну треть Надежда Прохоровна еще не приобрела и оттого усиленно подкладывала Софье Тихоновне полуторный рацион.
Софья Тихоновна чувствовала себя немного приживалкой.
И очень жалела, что с уходом из ее жизни Клавдии исчезла и манера принимать подобные трапезы как должное. Клавочка упрощенно относилась к некоторым проблемам и в безусловно щекотливых положениях обычно отвечала:
– Дают – бери. От Надьки не убудет.
По совести говоря, Надежда Прохоровна и сама так считала – не убудет от нее. Разбогатела она внезапно, еще никак не могла привыкнуть и придумать, на что, кроме продуктов и бытовых мелочей, можно истратить такие деньжищи.
Два года назад в Питере скончалась ее единственная родственница – двоюродная сестра Елизавета – и оставила в наследство двухкомнатную квартиру в историческом центре Петербурга.
Квартиру продали совестливые риелторы, и теперь Надежда Прохоровна считалась не только самой главной бабкой их большого старого дома, но и самой богатой.
– Ты чего еле кусаешь? – заботливо спрашивала. – Налегай, налегай, на улице холодно, подкрепиться следует…
Софья Тихоновна деликатно откусывала кусочек бутерброда.
– Пойдешь к гаражам, оденься поплоше…
– Зачем?
– Чтобы внимания не привлекать. А то знаю тебя, вырядишься как на парад…
Спорить с человеком, чью колбасу ешь, решила Софья Тихоновна, неловко.
На улице было хоть и холодно, но безветренно. Тяжелые, похожие на клочья мокрой ваты тучи стояли низко и, казалось, только ждали, когда тяжелая великанская рука нажмет сверху на серую паклю и вниз закапает сочащаяся влага, пахнущая, предположительно, лекарствами, больницей и осенней простудой.
Темно-зеленый плащ, в котором Софьюшка обычно выбивала ковры и одеяла, пах пылью и нафталином. Плащ задохнулся в кладовой среди ненужной рухляди, дикая спортивная шапочка сумасшедших расцветок казалась Софье Тихоновне терновым венцом…
Четыре ржавых гаража были ее голгофой. Крестом тяжелым – линялый плащ, снабженная помпоном шапка и пустая котомка из-под картофеля.
Выходя из подъезда, Софья Тихоновна опустила глаза и постаралась проскользнуть мимо соседских окон незаметной тенью. Софья Тихоновна Мальцева – эталон вкуса и безупречных манер! – в лыжной шапке с помпоном, разбитых Клавиных сапогах, с испятнанной котомкой… Уму непостижимо!
Но отказать Наденьке в такой малости, как помощь в поимке мерзкого отравителя, Софья не посмела.
– На твои кружевные митенки все ханурики сбегутся посмотреть! – предрекала Надежда Прохоровна, засовывая руку в платьевой шкаф почти по локоть. – Вот, – извлекла из нафталиновых недр ярко-полосатый комок, – шапочка. Бери. И перчаточки пригодятся, холодно.
– Но…
– Бери, бери. Утепляйся. Походишь, посмотришь… Никто внимания не обратит – ходит какая-то старуха у гаражей, и ну ее. Кому какое дело?
Софья Тихоновна закусила губу и натянула черные вязаные перчатки. «Старухой» она себя вовсе не могла назвать. Если только в лыжной шапке и разбитых сапогах Клавдии…
«Господи, какое чучело!» – подумала, мазнув взглядом по зеркалу, и брезгливо, двумя пальцами, поправила сползающую на лоб шапчонку.
Гаражи располагались через два двора от их дома. Когда-то на их месте, как, впрочем, и почти в каждом московском дворе, стояли сараи. Квартиры окрест были практически сплошь коммунальные, тесные, и многопудовый скарб жильцы предпочитали складывать в уличных сараюшках.
Там же хранились соленья, варенья, запасы неприхотливых овощей, каких-то железяк и деревяшек. Сараи частенько горели, и постепенно все их снесли. Поставили гаражи, потом снесли и их, оставив места только ветеранам и инвалидам.
Но Софья Тихоновна еще отлично помнила, как матери, свешиваясь из окон, кричали: «Эй, Санька, ты моего Кольку не видел?!» – «Видел, тетя Валя! – кричал соседский ребятенок. – Он с Ванькой, за сараями!»
Потом кричали: «Он с Вадиком за гаражами!» Теперь этих гаражей осталось всего четыре, и за ними собираются только бомжи и прочий люмпен.
А вообще говоря, ничего не осталось.
Куда-то пропали пышная сирень и акации вокруг укромных беседок. Повсюду разросшиеся лопухи да жгучая крапива…
Сегодняшние дворы – «благоустроенная» пустыня. Они простреливаются и просматриваются, как контрольно-следовая полоса на границе. Но матери все равно боятся отпускать туда детей.
А раньше… «Колька, ты моего Санька не видел?!» – «Видел, тетя Маша, он у песочницы, в кустах!»
В кустах московских двориков можно было потеряться, заблудиться. Какое множество укромных уголков они дарили дворовой ребятне! В теплом песке девочки лепили куличики и строили «прилавки магазинов». Невдалеке мальчишки играли в «красных и белых»… Тогда весь двор казался маленькой Софье огромным зеленым лабиринтом…
Теперь – пустыня. Огромная проплешина двора, четыре гаража в форме буквы «Г» и мусор. Этот огромный оплешивевший двор не смогли прибрать к рукам даже рачительные столичные градостроители. Глубоко под землей протекала в трубах безымянная речушка. Она размыла каверны, и, когда на этом пустыре решили все же обустроить хотя бы автомобильную стоянку, первый же приехавший бульдозер провалился. Рухнул носом в подземную промоину и почти месяц стоял, обиженно задрав к небу могучий железный зад.
Еле его оттуда достали. Боялись подогнать поближе тяжелую технику.
Софья Тихоновна подбиралась к гаражам легчайшими шагами. Сама себе казалась практически неузнаваемой, прибитой пылью, пропахшей нафталином, подряхлевшей, осиротевшей собирательницей пустой стеклянной тары.
«Нельзя, нельзя было соглашаться на эту авантюру!»
Но как не согласиться? Права Надежда – ее в этих гаражах любая собака узнает. Она для местных алкашей персона славная, много лет гоняла их по дворам, надев красную повязку дружинника… Надежде незаметно к ним не присмотреться…
Да был бы толк от маскарада…
И почему все сапоги Клавдии так скрипят?!
Ну почему нельзя было хотя бы надеть свои боты?!
Их можно было измазать грязью в первой же луже!
Пока Софья Тихоновна окольными путями подбиралась к гаражам, отчаянно душа в себе брезгливость, Надежда Прохоровна поднималась на второй этаж дома, где жил покойный Петя Зубов.
Петра Авдеевича бабушка Губкина знала хорошо. Был Петя Зубов хоть и инвалид детства, но ветеран труда. В войну с четырнадцати лет к станку встал, несмотря на скрюченную ногу.
И дочь Татьяну знала преотлично. На похороны бабу Надю не позвали и сейчас вряд ли ждали соболезнований, но встреченная вчера вечером у подъезда соседка эти похороны и так в деталях описала. «Пожадничала Танька. Гроб чуть ли не из фанеры, а отпуск на похороны выправила… Вторую неделю халтурить по вечерам бегает».
Так что, хорошо зная жадноватую дочь Петра, причину для визита баба Надя выбрала достойную. Приманчивую. И на то, что в беседе ей не откажут, надеялась с полным основанием. Недрогнувшей рукой нажала на звонок и долго слушала, как за дверью кто-то мечется по квартире в войлочных шлепанцах.
Нажала на пумпочку еще раз.
Кто-то приложился к глазку, и дверь распахнулась. В проеме показалась Татьяна Петровна, в девичестве Зубова. Рыхлая сорокалетняя малярша в расхристанном халате и ситцевой ночной рубахе. Сквозь жидкий ситчик рубашки просвечивал могучий пупок.
– Здравствуй, Таня, – пробасила бабушка Губкина.
Малярша кивнула, и тощий высокий хвостик из уничтоженных перекисью волос метнулся из стороны в сторону, как телевизионная антенна под порывом сильнейшего ветра. Метнулся, покачался и затих, едва подрагивая в такт движения жующих челюстей стокилограммовой сиротинушки.
– Дело у меня к тебе, Татьяна.
Малярша наконец проглотила какой-то недо-жеванный комок и выдала вопрос, заполненный чесночным колбасным духом:
– Какое?
Но в квартиру не пропустила.
– Да вот, с батюшкой твоим Петром Авдееви чем договаривалась… Кстати, прими соболезнования, царствие небесное Петру Авдеевичу, хороший мужик был…Хвостик-антенна метался, обозначая знаки препинания, Танька доставала языком застрявший между зубов ошметок колбасы.
– О чем договаривались-то, баба Надя?
– Так вот подставку для лампы он мне обещал продать. Мы с ним еще в шестидесятом лампы вместе покупали, моя упала, подставка раскололась, а у него, говорил, где-то такая же завалялась… Черненькая такая, может, помнишь?
Но Танька уже практически не вслушивалась, поскольку магическое слово «продать» было произнесено в начале речи. Татьяна Петровна отступала в глубь квартиры, освобождая дорогу.
Темень узкой прихожей была густо приправлена запахом подгоревшей яичницы. Татьяна втянула живот, пропустила бабу Надю мимо себя и выглянула на площадку, прислушиваясь так, словно разговор велся не о покупке бесполезной лампы, а о продаже слитка золота. Оглядела лестницу и только после этого захлопнула дверь.
– Проходи, баб Надь. Только не прибрано у меня… Володька на работе, детей только что в школу выпихнула…
Мужа Володю Татьяна привезла себе из Клинского района, куда ездила с профтехучилищем на уборку моркови. Влюбилась в кудрявого тракториста и взяла с собой на московскую жилплощадь.
Сейчас семья работала на стройках – Володька всяческую экскаваторную технику освоил, – говорят, неплохо зарабатывал, но новой мебелью в квартире не пахло. Только подгоревшей яичницей и осыпающейся с потолка штукатуркой, поскольку жадна была Татьяна невероятно. И по причине скаредности все завтрашним днем жила. Копила.
Вот только спрашивается: зачем? Когда половицы под ногами ходят, как зубы от пародонтоза…
Татьяна провела гостью в комнату отца. Уставила одну руку в пышный бок, другой сделала круговой жест:
– Ищи. Где эта лампа. – И с горечью добавила: – Вот говорила ему: зачем тебе ремонт? Зачем? Все равно скоро съезжать… А он заладил одно: надо, надо, обои совсем ветхие. – И вздохнула прерывисто: – Вот, доремонтировался.
Дом Зубовых обещали пустить под снос уже лет двадцать. И все это время Татьяна Петровна жила на чемоданах. Уже двое детей на этих чемоданах выросли! А она все ждет и копит, ждет и копит…
И судя по тому, в каком состоянии находятся стены в прихожей – ужас, чернота одна, еще строителями называются! – Петр Авдеевич устал от серого уныния и разорился на дешевые обои в скупой цветочек.
А может, и не разорился, так как это вряд ли. Обои наверняка строительная семейка где-то притырила…
– А сами-то чего с Володькой не помогли? – оглядывая убогую инвалидскую комнатушку, про бурчала Надежда Прохоровна.
Татьяна Петровна выпучила глаза.
А были они у нее изумительные. Выразительно крупные, чуть навыкате и блестели замечательно – как новые оловянные ложки.
Жаль, что выражать таким глазам нечего. Кроме жадности да глупости…
– Дак есть нам время?! Володька на двух работах, я как проклятая пашу – и дом на мне, и халтуры!.. А он тут пристал: поклейте да поклейте…
– Бесплатно? – вставила между прочим Надежда Прохоровна.
Татьяна смутилась.
– А я и у себя не клею! – окрысилась. – Все равно съезжать! А обои мы ему принесли, вот!
– Ну ладно, Таня. Ты поищи, где лампа.
Татьяна рухнула на колени и, виляя полной задницей, устремилась под высокую кровать на сетке.
– Вот, – бормотала, – если только здесь. В шкафах-то я все проверила, там только тряпки.
«В шкафах» звучало громко. Единственный трехстворчатый шифоньер с поцарапанными дверцами наверняка давно и качественно обшарили в поисках возможного наследства.
Татьяна выудила из-под кровати внушительный деревянный короб, разверзла его пасть и загремела железяками:
– Так, это не то. Это не то… А это что? Не то.
Копалась долго. Рачительный батюшка ненужные приборы и предметы разбирал на части и скрупулезно трамбовал слоями.
– Нет ничего, – разродилась наконец с неподражаемым огорчением и понуро села перед коробом на попу. – Баб Надь, а дорогая хоть подставка-то была?
– На сто рублей сговорились.
– А-а-а, – заунывно протянула жадина и на карачках побежала к тумбе под телевизором «Рекорд». – Может, тут упрятал?
– Да вроде бы он говорил, что в гараже она, – «припоминая», проговорила баба Надя.
Татьяна кряхтя поднялась с колен и суетливо забегала оловянными глазками.
– В гараже? – переспросила тихо, как будто чиновники из муниципалитета, пришедшие отнимать родной гараж, уже стояли под дверью.
– Сходи, Таня, посмотри. Я тебе сто пятьдесят рублей дам, уж больно к старой лампе привыкла.
Борьба между жадностью и нежеланием привлекать внимание к незаконной недвижимости происходила недолго.
– Сто пятьдесят?
– Ну, двести!
– Пойдем. Татьяна повернулась к гостье широкой спиной и отправилась в свою комнату менять ночную рубашку и халат на джинсы и свитер.
По дороге к незаконной недвижимости Татьяна, обрадованная перспективой легко заработать двести рэ, разоткровенничалась:
– Я этот гараж сдавать хочу. Отец уже и нанимателя нашел, – пыхтела на ходу, и глаза-ложки – а может, даже черпаки – оживленно посверкивали. – Вроде под склад какой-то. Деньги, они, баба Надя, никогда лишними не будут…
– А кому сдавать? – вроде бы безразлично поинтересовалась бабушка Губкина.
– А кавказцам каким-то. Они уже у Смирновых склад организовали… А я что – хуже?
Если бы не исключительная полосатая шапочка, мелькнувшая на фоне гаражной стены, Софью Тихоновну Надежда Прохоровна не узнала б ни за что. Великоватые Клавдиины сапоги изменили походку, горделивая посадка шеи упряталась под горб заскорузлого плащика…
Надежда Прохоровна опустила руку вниз вдоль тела и сделала товарке незаметный знак ладонью. Мол, уходи, не попадайся на глаза…
Софья Тихоновна посмотрела на подружку с каким-то первобытным ужасом, попыталась объяснить что-то глазами, но та, повторив жест, так дернула подбородком, что Софу буквально сдуло за гаражи.
Прятаться на этой плешивой местности было категорически негде. Только в углу, образованном стойкой и планкой гигантской буквы «Г».
Из этого угла неслись нескромные мужские баритоны.
– О, – сказала Татьяна, – уж с утра начали!
И ходют все, баб Надь, и ходют, куда только милиция смотрит!
Бранящиеся мужики, словно расслышав упоминание всуе карающих органов, моментально затихли.
Татьяна отшвырнула ботинком залетевший под дверь гаража клочок газеты, недолго помучилась с вполне приличным навесным замком и распахнула створки:
– Входи, баб Надь. Смотри, где тут твоя лампа.
Если бы не внушительные накопления хлама, разложенного вдоль стенок, гараж можно было бы назвать довольно прибранным. Вся рухлядь рассортирована на горки: картон, газеты, стопочки выброшенной кем-то на помойку марксистской литературы с бантиками бечевочек поверху. Ящики с пыльными некондиционными бутылками и банками. Тулупы и телогрейки под верстаком. На верстаке тиски и жестянки. В углу коробка, аккуратно зашторенная раскрытым журналом «Огонек».
Надежда Прохоровна вошла в гараж, Татьяна, привлеченная глянцевым блеском «Огонька», сунула нос в угол. Сняла журнал и разразилась:
– Вот тихушник! Водку спрятал! От родной дочери, от зятя – в гараже!
Надежда Прохоровна подошла ближе, глянула Татьяне через плечо: в плотном картонном ящике стояли шесть разнокалиберных бутылок, под горлышко заполненных бесцветной жидкостью.
Насколько разглядела – все с водочными этикетками, одна так вовсе – «Абсолют».
Но впрочем, вряд ли. Рядом с коробкой стояла пустая пластиковая канистра, на горлышко канистры была надета зеленая пластмассовая воронка.
Тут и разливали, поняла Надежда Прохоровна.
Татьяна между тем не поняла ничего. Выдернула из коробки закамуфлированную под изморозь бутылку «Абсолюта», свинтила пробку, понюхала, смочив, лизнула палец:
– Водка. Или спирт. Разведенный.
Надежда Прохоровна пихнула ногой пустую канистру и тихо буркнула:
– Не водка. Отрава.
– Ой! Тьфу! – Отплевываясь, Татьяна таращилась на бабушку Губкину. – Баб Надь, ты что?!
– А то, – нравоучительно протянула бабулька. – Помнишь, от чего отец помер?
– О-о-ой, – присела малярша на табурет у верстака. – Ой, точно-о-о… – И выпучилась пуще прежнего. – Так ты, баб Надь, ты что… Он сам, что ль, отравился?!
Получалось – сам. Достал где-то технический спирт в пластмассовой канистре, сам разбавил, сам разлил, сам – умер.
Эх, жадность человеческая! Дети – ироды, не помогли отцу обои поклеить, да и тот хорош – сам помер и еще трех человек в могилу прихватил.
– Да где ж он эту гадость-то взял?! – убивалась Татьяна. – Баб Надь, он ведь издалека эту канистру приволочь не мог! Он буханку хлеба и кефир еле до дому приносил! А тут – восемь литров!
– А ты подумай, – хмуро предлагала отставная крановщица.
– О-о-ой, – голосила сиротинушка. – О-о-ой! Да выбросить эту гадость, и вся недолга! – и потянулась к канистре.
Надежда Губкина схватила Зубову за рукав:
– Ты что, ненормальная, под суд захотела?!
– Какой суд, баб Надь? – окончательно перепугалась малярша и суетливо заерзала по табурету. – Ты что такое говоришь? При чем здесь я?!
– А при том! – авторитетно припечатала Надежда Прохоровна. – Там сейчас один мужик в реанимации лежит. А как очнется, что скажет?
– Что он скажет? – испуганно распахнула оловянные буркала Танька.
– А то он скажет, что отец твой эту водку из гаража принес, да, может, хвалился – пейте, ребята, у меня ее целый ящик припрятан.
– О-о-ой, – по новой заголосила Татьяна.
– То-то же, что – ой. Ты тут все уберешь, следы уничтожишь, а это, матушка, тоже – суд…
– А что ж делать-то?!
– К участковому идти. Мол, нашла в гараже, моей вины тут нет.
– Так арестуют… гараж-то!
– И пусть. Без гаража, зато на свободе.
Относительно мужика в реанимации приукрашивала баба Надя безбожно. Тот уже показания давал и о том, откуда отрава взялась, ничего не показывал.
Но на Таньку слова об уничтожении следов преступления – смертоубийственного! – возымели действие. Ложечные глазки, прощаясь, шарили по гаражу, Татьяна уже прикидывала, что из рассортированного хлама можно снести в приемку утиля…
– Баб Надь, а ты со мной к участковому не сходишь? Ты с ним вроде как близко знакома…
– Схожу, – кивнула бабушка Губкина. – Но и ты сама себе помоги, может, зачтется, когда спрашивать будут, почему сразу о гараже не сказала…
– Да, да, баб Надь. Что делать надо?
– Узнай, откуда отец эту гадость приволок. Кто дал?
– Дак откуда ж я узнать могу?!
Надежда Прохоровна с укоризной оглядела бестолковую сироту:
– Приволочь издалека не мог?
– Не мог.
– Значит, туточки где-то, неподалеку прихватил. А кто у вас еще гаражи под склад сдает?
Татьяна шмыгнула покрасневшим носиком:
– Ну так Смирновы. Кольцовы машину ставят. У Муравьевых тоже инвалидка стоит…
– Ну так иди к Смирновым! – поражаясь бездеятельной, когда дело денег не касается, сиротке. – Иди узнавай, кому Федя гараж сдавал. Тут у него недавно какие-то ящики картонные разгружали, как раз Колька Шаповалов и перетаскивал.
– Счас, – вскочила Танька. – Счас сбегаю. – Метнулась к выходу из гаража и остановилась уже за порогом. – Но только и ты, баб Надь, не уходи. Сходи потом со мной к Алешке.
– Схожу, схожу, – миролюбиво усмехнулась Губкина. – И гараж пока покараулю…
Татьяна рысью припустила к восемнадцатому дому. Хвостик-антенна дрожал в такт мощным скачкам, старалась негодная дочь вовсю – найти человека виноватее себя.
Баба Надя прикрыла разверстые створки ворот, огляделась по сторонам – нет нигде полосатой шапки, и недолго раздумывая отправилась на розыски Софьи Тихоновны в обход гаражей.
Обратная сторона железных коробок для хранения автомобильного железа образовывала тылом приятнейший уголок: в тихом, закрытом от ветра закутке, на бетонных основаниях, вылезающих из-под задних стенок наподобие скамеек, укрывались от непогоды и любопытных прохожих всяческие алкаши.
Надежда Прохоровна обошла вершину буквы «Г», свернула за угол и… очень быстро поняла причину недавней паники во взоре своей соседки.
На бетонных «лавочках» расположилась неповторимая компания из трех пропитых кавалеров и одной дамы в безумной шапке и плаще бутылочного цвета. Два кавалера с лиловыми распухшими лицами подпирали бока дамы, третий тип – с седой козлиной бородкой, отмеченной под уголками губ коричневыми никотиновыми пятнами, – сидел перед прелестницей на корточках и затягивал «Хризантемы»: «В том саду, где мы с вами встретились, ваш любимый куст хризантем расцвел…»
В чистеньких руках дамы, пардон, мадемуазель Мальцевой подрагивал пластмассовый стаканчик с портвейном.
Сам портвейн стоял чуть левее на разостланной по «лавочке» газетке в окружении натюрморта из двух яблок с отшибленными коричневыми боками – российскими, натурально-дачными, – раскрошенной буханки черного хлеба и вспоротой баночки кильки в томате.
Компания сидела к Надежде Прохоровне в полуанфас, в расширенных глазах Софьи Тихоновны плескались волны тихого ужаса. Портвейн из подплясывающего стаканчика грозился выплеснуться содержимым за голенища растоптанных Клавдииных сапог.
– Та-а-ак, – с шаляпинской выразительностью возвестила о своем появлении Надежда Губкина и уставила руки туда, где раньше была талия. – Та-а-ак…
Козлиное блеяние дворового менестреля оборвалось, он обернулся к Надежде Прохоровне…
И главная бабушка околотка еще яснее поняла причину душераздирающего трагизма ситуации.
О хризантемах пел Владимир Викторович Сытин.
Когда-то первая любовь Софьи Тихоновны.
Давным-давно ухаживал юный Володенька за милой Софьюшкой. Водил ее в театры. Встречал с цветами.
Потом вылетел из института, сходил в армию и, вернувшись, застал Софьюшку по уши влюбленную в Борю Штерна из консерватории.
Женился на Любочке.
Весемь лет назад Любочка скончалась, а Володя, уйдя на пенсию с хорошей инженерской должности – институт он все-таки закончил на вечернем, – начал пить.
(И почему так происходит? Вот Клава – двух мужей схоронила, а пить не начала…
Почему бесхозные мужики вечно за бутылкой тянутся?!)
Надежда Прохоровна вздохнула и убрала руки с бывшей талии. Владимир Викторович, шатаясь, разогнулся, подарил мадам Губкиной оскал, составленный из прокуренных передних зубов, и с лихостью подгулявшего трагика изобразил поклон:
– Каки-и-ие лю-у-у-у-ди-и-и!
Надежда Прохоровна оскал и трагика презрела.
Софья Тихоновна все-таки выплеснула немного портвейна за голенище.
– Так, голуби. Гуляем? Спозаранку…
– «На заре ты ее не буди…» – затянул Сытин.
– Цыц, Володька! Не в опере.
Два прочих кавалера обиженно засопели. Одного из них Надежда Прохоровна знала – обормот Сережка Васильев из тридцать пятого, второй представитель братства шаромыжников в просаленной, когда-то синей куртке показался ей неизвестным.
– Вот что, голуби, – взялась бабушка Губкина за них с пристрастием, – скажите-ка мне, кто недели две назад фургон в гараж к Смирновым разгружал?
Владимир Викторович недоуменно задрал брови, два шаромыжника заерзали глазами, тот, что оставался неопознанным, бочком-бочком отодвигался по бетонной «лавке» в сторону от Софьи Тихоновны.
– Не врать! – грозно прикрикнула бабушка Губкина. – Один был Колька Шаповалов!
Шаромыжник опустил голову, поднялся на ноги и, сделав вид, что его здесь больше ничего не интересует, заторопился по делам.
– Стоять! – гаркнула ему в спину бывшая дружинница Губкина.
Тип в куртке остановился, воровато оглянулся на собутыльников, во взгляде читался недоуменный вопрос: «Вы что, братцы… какая-то старуха тут кипеж поднимает, на братана вопит, а вы – в кусты?!»
Но братцы мадам Губкину знали с детства. И потому вступаться не отваживались.
Надежда Прохоровна поняла, что угадала правильно.
Зачем при разгрузке фургона искать работяг на стороне, когда достаточно свернуть за угол, и вон они вам – работнички в полный рост. Сидят, бетон задами греют. За полчаса любую фуру раскидают и много не попросят. Если только на тушение вечно тлеющих «труб».
– Ты, что ль, с Колькой фургон разгружал? – прищурилась бабушка Губкина.
Шаромыжник безразлично пожал плечами, картинно зевнул и спрятал замызганные кулаки в карманы куртки.
– А что грузили?
Тип скорчил мину и посмотрел на ворон, богато усеявших лысый тополь.
К доверительному разговору он, факт, расположен не был.
– В ящиках булькало? – допытывалась Надежда Прохоровна.
Тип скосил глаза с ворон на мусорные бачки.
– Булькало, – сама себе ответила Губкина. —
С вами спиртом расплатились?
Безмолвствующий собеседник поднял к уху одно плечо.
– Понятно. Сами стащили. Без спросу.
Глубокий вздох случайно оставшегося в живых воришки сказал о многом.
– А сам-то что ж не пил? – усмехнулась следовательница.
– А он уже и так еле на ногах стоял, – вклинился в одностороннюю «беседу» обормот Васильев.
– Повезло, значит, – глубокомысленно вынесла мадам Губкина.
– Повезло, повезло! – радостно согласился разговорчивый обормот.
– А чего ж в милицию не заявили? – укорила баба Надя.
Общающийся на языке тела синекурточный шаромыжник позволил себе звук – возмущенно фыркнул и покрутил головой.
– А куда Степке в милицию? – разоткровенничался Васильев. – Он по справке гуляет… Откинулся только что…
– Так ты бы, Сережа, к Алеше сходил! Ведь знаешь его! Соседи!
– А я чего? – развел руками обормот. – Я в милицию стучать не нанимался…
– Понятно, – буркнула Надежда Прохоровна, подошла к Софье Тихоновне и, вынув из ее остекленевших пальцев стакан, который тут же бережно подхватил Васильев, сдернула ее с «лавочки». – Пошли, Софа, отсюдова…
В небольшом кабинете участкового закипал на тумбе электрический чайник. На подоконнике сидел сизый голубь и из-за стекла наблюдал, как Алеша вытряхивает из жестяной банки в чашку остатки растворимого кофе. Кофе было совсем чуть-чуть, и Алеша прикидывал, не сбегать ли за добавкой в соседнюю бакалейную лавку… А еще лучше домой, борща поесть…
Дверь в кабинет распахнулась без упредительного стука, и участкового накрыло зыбкое ощущение дежавю. Величавой поступью, с черным пакетом в руках, в кабинет заходила Надежда Прохоровна Губкина. Вошла, поставила пакет на стол – тот замер торчком, как восклицательный знак, предвестник неприятностей, – и села на расшатанный стул. Но дверь за собой почему-то не закрыла.
– Иди, Таня, иди, – крикнула, полуобернувшись.
К замершему над чашкой участковому, кланяясь и смущенно приседая, вошла толстая… Татьяна Петровна?
Точно – Татьяна Петровна, дочь отравленного инвалида Зубова!
– Вот, Алеша, прими и оформи, – указывая вытянутым перстом на стоящий стоймя пакет, приказывающе пробасила Губкина.
– Что это? – не вполне обретая расшатанное дежавю равновесие, поинтересовался Бубенцов, а в голове мелькнуло: «Неужто снова Геркулес?! Откопанный, уже окоченелый в сидячей позе?!»
– Контрольная закупка, – довольно информировала гражданка Губкина и, когда у участкового округлились глаза, добавила: – Шучу. Оформляй Татьяне добровольную выдачу.
– Выдачу – чего?!
– Глаза разуй, – посоветовала вредная старуха. – Спирта! Тут только одна бутылка, для экспертизы…
Алеша размотал пакет; Татьяна Петровна, из которой протокольная атмосфера кабинета выбивала по всему лицу бисеринки пота, суетливо-добровольно квохтала:
– Вот. Надежда Прохоровна подтвердит. Только сегодня в гараже нашла. Нашла и сразу к вам, Алексей Андреевич…
Бубенцов отвинтил крышечку бутылки. Понюхал.
– Палёнка?
– Она, родимая, – утвердительно качнулся алый губкинский берет. – Колька Шаповалов у каких-то кавказцев стащил, у Петьки Зубова в гараже спрятал, там же и разлили. В ящике еще бутылки остались. Так, Таня?
– Так, так. В точности так, – закивала сирота.
Пораженный участковый осел на стул и недоуменно уставился на свою бывшую няньку: «Вот это номер. Неделю с лишним над этой закавыкой бьюсь, а баба Надя… суток не прошло…»
– Ты, Алеша, оформляй давай. Грузовик со спиртом десять дней назад в гараж к Смирновым разгружали. Грузили Коля и еще один приятель.
Фамилии не знаю, но ты сам найдешь – зовут Степан, ходит в синей куртке, один рукав надорван, недавно освободился. Они восьмилитровую канистру сперли, в Петин гараж тихонько перекинули и там разбавили. Пиши.
Информацию баба Надя выдавала с точностью умелого опера, в голове Бубенцова безмозглым мотыльком порхали мысли: «Интересно, где Талгат Геркулеса закопал?! Надеюсь, надежно, глубоко и неподалеку…»
Шестой час из комнаты Софьюшки доносились только музыка и пение приснопамятного Владимира Алексеевича Козина. «Я вас любил всей страстью увлеченья, как жалкий раб лежал у ваших ног…»
Плохо дело, вздыхала Надежда Прохоровна Губкина, на восьмой повтор романс пошел…
Очень хорошо она себе представляла, что творится сейчас за дверью соседки. «Но день настал, и вы… вы – изменили…» Софочка лежит на кушетке, не глядя уставившись на листву за окном, руки перекрещены на груди, в одной из них зажат пульт управления музыкальным центром.
(Этот волшебный, почти целебный аппарат, включающий в себя магнитофон, проигрыватель для лазерных дисков и радио, подарила ей на позапрошлый день рождения Надежда. Подарила не просто обвязанную лентой коробку, а еще и попросила соседского Павлика, внука доктора Матвеева, записать (кажется, парнишка сказал «нарезать») для Софы на диски все, что тот найдет из репертуара Козина, Лемешева и Лещенко (не Льва, разумеется, а Петра).
Подарок получился – шикарный.
Надежда Прохоровна не знала, что делать с богатством, свалившимся так внезапно, и, дабы не обидеть благодеяниями (особенно Софочку), подарки делала осторожно. К праздникам. Клавдии – пальто на Новый год и ботинки к женскому дню. Софе – магнитофон и цветочный горшок под разросшуюся монстеру…
«Я вас забыл как сон – пустой и ложный. Так отчего ж, скажите мне теперь, стучитесь вы рукой неосторожной в закрытую для вас уже навеки дверь…»
Плохо дело, в который раз вздохнула Надежда Прохоровна. Если бы поставили Лемешева или цыган каких, переживать бы так не стоило. А вот Владимир Алексеевич вечно ей душу надвое серебряным голосом режет…
Из-за двери донеслось «Зима, метель, и в крупных хлопьях…».
– У-у-у, – пригорюнилась Надежда Прохоровна. Если и этот романс на повтор поставит, совсем, значит, раскисла. Расклеилась.
«У входа в храм одна в лохмотьях старушка нищая стоит…»
Ну хоть бы обругала, что ли! Отвела сердце.
А то, как пришли, и пальтишко даже не скинула, а сразу в свою комнату, и дверь на ключ…
– Софа! – постучала Надежда Прохоровна в эту дверь. – Я в булочную иду. Тебе чего надо?
«Так дайте милостыню ей, о, дайте милостыню ей».
Музыка прервалась, сделала паузу и по новой грянула «Зима, метель…». Надежда Прохоровна надела берет, повязала на шею платок и, чуть не забыв про пальто и ботинки, отправилась в соседнюю булочную за конфетами и тортом. Обязательно бисквитным, с толстым слоем шоколадного крема, желательно – «Сказкой». Такой, как любит Софочка.
Особенно виноватой, по правде говоря, баба Надя себя не чувствовала.
Не повезло – нарвались на дурошлепа Сытина.
А так…
А так растормошить хотела Надя Соню! Развеять! А то совсем после Клавиных похорон расклеилась подружка…
Надеялась – немного отвлечется. Развеселится Софьюшка. Появится забота, а после посмеемся вместе…
Но вот не вышло. Только хуже стало.
Софья Тихоновна лежала на кровати, застеленной шелковистым покрывалом – подарок Наденьки на Рождество, – и шевелилась только затем, чтобы повторить или пропустить очередной романс. Двигала одним пальцем, на ощупь находя на пульте нужные кнопочки…
По стенам метались тени, ветер за окном трепал ветви вяза, закатные отблески розоватыми пятнами ложились на голубые обои. Неяркие лучи пробивали стекло серванта и тускло ломались на стеклянных гранях старых фужеров.
Как знаменательно гадко начинался этот день!
Наденька сказала: старухи.
Она давно сжилась с возрастом, обвыкла в нем и позволяла себе шутить…
А у Софочки такие слова с языка не спархивали – падали каменьями…
Как-то в универмаге она потеряла Клавдию, разволновалась и, опрашивая покупателей и служащих, забыла слово «пожилая». Вот вылетело из головы, и все! «Пожилая женщина в белом берете…»
Софьюшка бегала по торговому залу и спрашивала каждого встречного: «Вы не встречали даму преклонного возраста в вязаной белой шапочке?»…
Сказать про восьмидесятилетнюю сестру старушка язык не повернулся.
А сегодня про нее саму – старуха. «Кто внимание обратит…»
Или это было вчера?..
Старуха. В шестьдесят с крошечным, совсем крошечным(!) хвостиком…
И обратили же внимание!
И – кто!
Володя Сытин… Именно он впервые привел шестнадцатилетнюю Софью в оперу. Именно его она схватила за руку, когда запел божественный Лемешев…
А он сидел не шелохнувшись. И пальцы Софьюшки отпечатались поверх его ладони красными влажными отметинами.
А потом он повел ее к служебному выходу из театра…
Там стояли знаменитые лемешистки…
Многие тогда показались Софье до смешного старыми. Старыми восторженными артефактами, ископаемыми в лисьих воротниках и брошах.
Лемешистки бросились к своему кумиру, забросали, запорошили его барское богатое пальто лепестками цветов. Лапки выделанных лис путались между собой, оскаленные мордочки со стеклянными бусинками глаз тоже выражали дикий звериный восторг…
Володя и Софа стояли чуть в стороне. Володя пренебрежительно усмехался. По-юношески чутко ревновал подругу к чужому триумфу и таланту…
А артефакты взволнованно лепетали… И было им чуть меньше, чем сейчас самой Софье… И даже не чуть…
Действительно смешно.
Сегодня Володя Сытин не узнал. Прошел мимо, поворачивая за гаражи, и даже скользящего взгляда не кинул… Какая-то старуха в скрипучих сапогах…
А у Софы ноги в землю вросли. И шея окостенела так, что не позволила наклонить, спрятать в воротник лицо или хотя бы отвернуться – не узнавай меня, Володя, не узнавай!
И он прошел мимо. Мимо сгорбленной фигуры в выцветшем плаще, мимо разухабистой шапки с задиристым помпоном и стоптанных сапог, в которых ноги болтались, как карандаш в стеклянной банке…
Какое унижение!
И спрятаться негде. Пустырь, четыре гаража.
Когда Надежда показала знак – уйди! – у Софьи чуть не выскочило сердце. Подпрыгнуло, зацепилось за помпон и мягким шариком скатилось внутрь. Затрепетало.
Но ослушаться озабоченной чем-то Нади Софа не посмела. У той был такой сосредоточенно-деловой вид, она занималась делом, а не просто по улице гуляла…
И Софа пошла за гаражи. И столкнулась с Володей…
И он узнал – мгновенно. Тогда даже мысль появилась: опохмелился и стал зорче?
Схватил за руку, поволок к друзьям с лиловыми лицами и не задумался спросить: «Как дела, Софьюшка? Почему так странно выглядишь?»
Он принял ее маскарад за обычай. Решил, что старая любовь уподобилась ему и теперь всегда такая: в безумной шапке, скрипучих сапогах и пальто, пропахшем нафталином…
Неповторимое фиаско!
Два немытых тела стиснули с обеих сторон, в скукоженные пальцы вставили гадкий стакан с какой-то липкой дрянью и… «Хризантемы»… Обдающие запахом перегара в лицо…
А ведь когда-то…
«К чему, зачем будить воспоминанья? Их удалось мне в сердце заглушить… Поймите, что любовные страданья легко простить, но нелегко – забыть…» Эх, Владимир Алексеевич, Владимир Алексеевич, Козин, божественный… За что так поступили с тобой люди? Не простить гению слабость и увлечения!..
Жестокий век, жестокие сердца…
Софья Тихоновна вздохнула и легла на бок.
Не понимает она нынешних времен… Не понимает, отказывается понимать. Сейчас все иначе. Прощается многое и даже невозможное…
Молодежь другая, в библиотеках только фантастику и детективы разыскивает, если ты не студент и не школьник, девушки берут романы и глянцевые журналы про кино-звездную жизнь…
Не понимаю – куда все делось?!
А у Надежды – просто.
– Ничего, Софа, не изменилось. Девки пляшут, парни смотрят.
– Нет, Надя, нет! Они – другие! Зашоренные, злые…
– Ничего они не другие, – не соглашалась соседка. – Ты по своей библиотеке судишь, а приди на танцы – все то же. Хороводы под другую музыку водят, а так – все то же. Девки пляшут, парни смотрят. Целуются, да после плачут…
– Это физиология, – отвечала Софья, – она неизменна. А я о душе говорю! Душа не успевает расправиться, ее пускают в путь на неокрепших крыльях! А так – до солнца не взлететь!
– Кому надо, – говорила Надя, – тот и сейчас до солнца взлетит.
«Метафоры, метафоры… Наденька мыслит иными, здравыми категориями, и, пожалуй… права она. Не я. Это мы меняемся, становимся требовательными, поскольку времени у нас – мало. Жаль его на пустяки разменивать…»
А зря, пожалуй. Девки пляшут, парни смотрят – и так до скончания веков, так было и так будет, все неизменно в лучшем из миров…
Алеша Бубенцов понуро плелся через двор. Сзади бухали кирзовые сапоги дворника Талгата.
Оба чувствовали себя виноватыми. Ходили парни вдвоем на могилку Геркулеса, но в разворошенной ямке никаких следов почившего кота не обнаружили – только обрывки полиэтилена и многочисленные следы когтистых собачьих лап.
Разрыли Геркулеса. Вновь эксгумировали, теперь для целей собачьего пропитания.
Вот неудача-то! Алеша и Талгат весь скверик и близлежащий пустырь обшарили – ни одного клочка меха, ни одного кусочка праха!
– Алешка, – бормотал сзади Талгат, – а я ведь глубоко копал. Ты ямку видел – большая…
Во время розысков праха дворник вспомнил, как называл всю жизнь участкового лейтенанта Алешкой и извинялся по-панибратски.
– Да ладно, Талгат, проехали…
Мужики сели на лавку перед подъездом, Алеша достал пачку LM, переломил крышечку и протянул сигареты дворнику.
– Дак не курю я, – вздохнул тот.
– А…
Неудача с кошачьим трупом уничтожила хорошее настроение, повергла навзничь. Два часа назад непосредственный начальник Алексея капитан Муровцев хвалил при всех лейтенанта Бубенцова.
Четыре «висяка» списали одним махом! И виновник всех бед скончался, дело закрыли без лишней писанины, волокиты. Кэп Муровцев добродушно щурился и намекал: пора взрослеть, Алексей, пора «старшим» становиться.
Кавказцев, что наняли гараж под склад, нашли довольно быстро. У Смирнова номер их сотового телефона оказался. Те разводили руками, мол, знать не знали, что грузчики канистру с техническим спиртом куда-то уволокли. Инвалида на костылях, что в соседнем гараже копошился… да, видели. Но заподозрить, что к нему быстренько перебросили канистру… увольте, не видали.
Через полчаса растревоженные кавказские гости приволокли в отделение милиции три банки половой краски – у вас, уважаемые, полы совсем облупились, примите, не побрезгуйте, – начальник хозчасти, разумеется, не побрезговал, и тему посчитали свернутой.
Алеша ходил гоголем примерно до половины седьмого.
Потом наведался к Геркулесовой могилке и гоголевское настроение растерял. Сидел на лавочке с Талгатом и мысленно ругал себя последними словами.
Вот дуролом! Правильно баба Надя говорила: лентяй и голубь! Только бы порхать бездумно да пожилых людей обманывать!
Что стоило оставить Геркулеса хотя бы в морге у экспертов?!
Сейчас бы просто поехал в ветеринарный институт (ведь уже и по телефону договорился!), сдал бы им труп кота на экспертизу – и сват министру, кум королю. Получите, Надежда Прохоровна, документы на вашего котика…
Н-да, классический облом организовался…
И мало того – баба Надя, божий одуванчик, нос утерла! Что стоило Алеше самому посидеть спокойненько да мозгами поворочать? Ведь знал же все. Все исходные данные, как и у бабы Нади, перед носом были! Шаповалов вечно отирался возле гаражей. Зубов еще недавно туда машину ставил. Малолетний Алеша даже сидел не раз в этом инвалидском «запорожце»! Сидел у дяди Пети на коленях и тихо гладил странную изогнутую педаль на руле, отполированную до блеска прикосновениями большого пальца. Все удивлялся: надо же, как тут разумно устроено – ноги в езде участия почти не принимают…
Что стоило ему подумать и свести воедино двоих людей у одной-единственной точки – у гаражей?!
А еще говорят, мозги от старости усыхают…
Не усыхают! Крепче становятся!
А у Алеши один кисель под фуражкой полощется…
Талгат вздохнул, похлопал участкового по плечу и потопал к своей подвальной каморке, где Алия, наверное, уже плов приготовила. Или мантов навертела…
Алеша поднял голову вверх и посмотрел на темное кухонное окно сороковой квартиры.
Ну кто мог заподозрить в гражданке Губкиной такие следственные таланты?! Меньше чем за сутки связала – как носок, право слово! – все концы воедино и вывела на канистру. Расколола пышнотелую Татьяну и приволокла вместе с бутылкой в опорный пункт, пред его, Алеши, светлые очи…
А ведь на следствии молчала сирота, как зомби. Глазищами стальными хлопала и твердила: ни сном ни духом, где папа водку взял.
И про гараж ни гугу.
Темнила!! Влепить бы ей за противодействие да сокрытие… Сколько нервов начальники истрепали…
Алеша зашвырнул окурок в урну, почесал в затылке, сдвинув фуражку, и решил: не пойду. Не пойду сегодня виниться. Завтра загляну в книжный магазин, куплю Агату Кристи (детектив про мисс Марпл) и презентую бабе Наде.
У нас, конечно, не Сент-Мери-Мид, но участок тоже занимательный. И таланты повсеместно встречаются. Баба Надя свой околоток не хуже английской мисс знает, так что аналогия с книжкой будет уместна…
Надежда Прохоровна Губкина не знала, какие хвалебные мысли рождала в лейтенантской голове. Своих забот хватало. С коробкой длинного, похожего на расцветшее бревно торта «Сказка» она спешила к дому и на ходу изобретала достойные провокационные уловки, способные выманить Софью Тихоновну из затворничества и прекратить наконец (!) пытку романсами.
В пакете, что несла она в другой руке, пованивал кусочек французского сыра, ароматно пах пучок бананов и тряслась бутылка мадеры.
Наверное, приступ закрытой двери лучше начать словами:
– Ой, Софа, посмотри, какой я сыр купила! Тот иль не тот? Я вечно названия путаю…
На помощь в исследовании покупок Софья Тихоновна обычно отзывалась. Не бывала такого, чтоб не ёкнула добрая душа…
А Софья Тихоновна уже сидела в кресле. Заставила себя встать, когда ноги озябли и появились мысли о Геркулесе.
Пугливые мысли. Софье казалось, что о коте она тоскует больше, чем о сестре.
Не прыгнет котик ей на колени, не свернется клубком, согревая… Не запоет кошачьи песни…
Нет! Встань, Софья! Грех горевать о полосатом друге, когда Клавдии больше нет!
Софья Тихоновна села в кресло, поставила на подлокотник шкатулку, ту, что мама успела выбросить из окна пылающего дома, и погрузила, перебирая, пальцы в прошлое.
Две броши-камеи, нитка бус из янтаря, агатовые серьги… В отдельной бархатной коробочке золотой крестик с рубиновой капелькой по центру.
Как хорошо, что не поддалась на уговоры Клавдии и не продала это в голодные девяностые! Как здорово – оставила! Ведь выжили. Хватило на поддержание жизни круп и маргарина.
А память осталась…
– Софочка, выгляни на минутку! Я тут сыр купила… Дорогой. Да с плесенью… Ты не посмотришь, может, выбросить, а?
Софья усмехнулась. Сыр, наверное, французский. Лакомство.
Милая, милая Наденька. Софья любила ее не меньше сестры. А иногда казалось – больше.
Ярчайшее воспоминание детства связано именно с ней…
Софье было десять или одиннадцать лет. Лето. Мама снова лежала в больнице, и Соня жила у старшей сестры.
Домой пришла с работы Надя:
– Эх, девчонки, опять нас на сенокос везут! В такую-то жару, делать им больше нечего!
– А куда вас везут, Наденька? – спросила тогда Соня.
– В деревню, – с досадой чуть ли не выплюнула слово Надежда. Молодая румяная крановщица в коричневом сарафане и нарядной блузке в синий горошек. Для нее слово «деревня» никакой притягательности не имело: вся семья оттуда родом, отец и мать в Москву в конце тридцатых перебрались, да так, по сути дела, деревенскими и остались.
А для маленькой городской девочки «в деревню» прозвучало музыкой. Какое магически притягательное не слово, понятие – деревня.
Софья ни разу в жизни не бывала там! По фильмам – видела. Голосистые – кровь с молоком! – женщины в цветастых платках сгребают вилами пышные охапки сена, подбрасывают их вверх… А там, на вершине стога, стоит белозубый парень в белой рубахе. Он подхватывает двузубой палкой пушистое, наверное, жутко ароматное сено, пританцовывая, трамбует его – дивная картина! Софья раз пять ходила на фильм Пырьева «Кубанские казаки»… На Клару Лучко смотрела с обожанием… Как здорово, наверное, сгребать сено, подтягивать за певучими женщинами песни из кинофильмов или русские народные… Пить молоко, закусывая краюхой хлеба, в тени под только что сооруженным стогом…
Надежда легко согласилась взять маленькую горожанку на сенокос.
Поездка началась замечательно. На открытом грузовике, под песни веселых работниц. Шофер пил бормотуху прямо за рулем, из горлышка – честное слово, так и было! – но от этого почему-то не было страшно. А только весело. Молодухи в разноцветных платках ругали его всяко, но парень лишь отбрехивался.
А перед самым полем машина врезалась в черемуху…
И всех сидящих в кузове засыпало черными спелыми ягодами. От них вязало язык и оставались пятна.
Сам сенокос оказался тяжелой работой. Никто не пел. Рот и ноздри забивали пыль и колкие сухие стебельки, казалось пробирающиеся всюду: под платье, майку, трусики… Тело чесалось, зудело, раздраженное стерней и потом…
Молоко оказалось теплым и жутко невкусным. Пахучим.
Потом была река. С мелким-мелким светлым песком, нежно процеживающимся сквозь пальцы ног.
И рыбки. Почти как в аквариуме Дома пионеров, только шустрые. Не поймать, не выловить…
Река смыла пыль и усталость, и на обратной дороге снова пели. Только не веселые песни, а протяжные, любовные, грустные…
Через день Софья свалилась с ангиной. Но ни о чем не жалела. Воспоминаний, впечатлений от поездки хватило не только на два страшных температурных дня, но и на долгие, долгие годы…
И очень долго Софа верила фильмам про веселую деревенскую жизнь…
– Я сейчас выйду, Наденька…
Ночью Софьюшке приснился Геркулес. Он пришел домой, долго царапался под дверью, а хозяйка все никак не могла найти ключи, чтобы отпереть входной замок: бегала по пустым призрачным комнатам, путалась в непонятных паутинных занавесках, плутала в разросшихся коридорах, причитала «Я счас, Герочка, я счас» и умоляла котика не отходить от двери…
Но Геркулес вдруг взвыл диким басистым рыком, дверь зашаталась, как будто ударил в нее лапами не полосатый зверик, а огромадный тигр…
Софьюшка вздрогнула и открыла глаза.
Геркулес продолжил выть: басовито, утробно и очень, очень жалобно.
И колыхалась под его лапами уже дверь в комнату…
– Герочка, я мигом! – спросонья воскликнула Софья Тихоновна и босиком по холодному полу побежала открывать. Комнатных дверей на ключ соседки не запирали никогда. Дамы пожилые, мало ли что может случиться, а помощь останется снаружи…
Кто-то продолжал ломиться в зашпиленную на шпингалеты половинку высокой двустворчатой двери, словно забыв, что беспроблемный вход рядом. Софья Тихоновна потянула ручку на себя. Надежда Прохоровна ввалилась в комнату через порог, как куль с соломой: округлый, ситцево-фланелевый. Грузно осела в углу, образованном выступом толстой стены и непосредственно дверью, и наконец-то перестала выть. Рот ее продолжал безмолвно разеваться, трясущиеся губы беззвучно хлопали, глаза выкатывались из орбит…
– Что с тобой, Наденька?! – Софья Тихоновна присела на корточки и потрясла подругу за плечо.
– Там… там… – Звуки едва доносились из проваленного, лишенного зубного протеза рта, натруженные пальцы в узловатых наростах тряслись и показывали за плечо. – Там – Клава! – выкрикнула наконец соседка, вздрогнула и обхватила себя руками за туловище.
Софья Тихоновна тоже не удержалась на корточках, плюхнулась рядом с подругой и, буквально чувствуя, как шевелятся на черепе легкие прозрачные кудряшки, шепнула:
– Где?
– Там! – выкрикнула Надежда Прохоровна. – В коридоре!
– Христос с тобой, – отпрянула не веря Софа.
– Иди смотри!
Софья Тихоновна встала на корточки, подползла к двери и выглянула в коридор.
Темно и пусто.
Раннее розово-сизое утро, день обещает быть безоблачным, но солнце еще дремлет где-то под легким покрывалом утренних облаков.
Софья Тихоновна крадучись выбралась дальше. Проползла вдоль длинного дубового шкафа, случайно задела плечом массивную скрипучую дверь, та испустила жуткий зубовно-скрежещущий звук, и Софья Тихоновна, взвизгнув, метнулась обратно в комнату.
Там снова подвывала Надежда Прохоровна. И безусловно, готовилась к обмороку, не исключено – впервые в жизни.
– Ты что?! – шикнула на нее Софа.
– А ты что?!
– Я шкаф задела!
Две перепуганные дамы пост-бальзаковского возраста сидели на полу, переругивались свистящим шепотом и комизма ситуации совсем не ощущали. Только холод под голыми ногами и скудно прикрытыми попами да легкий сквознячок.
Но обыденное объяснение происходящего – всего лишь шкаф, петли давно надо смазать, – понемногу выравнивало сбитое ужасом дыхание.
Софья Тихоновна встала на ноги, перекрестилась – Надежда Прохоровна суматошно повторила крестное знамение, но осталась сидеть в углу между стеной и дверью, таращась на соседку ослепшими от страха глазами, – и вышла в коридор.
Шагнула сразу в центр.
Прихожая большой квартиры тоже была немаленькой. Почти квадратная, заставленная по стенам старинными комодами, шкафами и тумбами; в противоположном от входа направлении рукавом отходит коридор к удобствам и кухне. В углу перед ответвлением высокое древнее зеркало с протертой до белесо-желтого цвета деревянной тумбой.
Это зеркало, надо сказать, Софья Тихоновна не любила. Оно искажало в серебристой мути фигуры и лица, издевательски искривляло ноги и в детстве казалось Софье узкой дверью в потусторонний мир. Особенно при недостатке освещения, особенно ночами…
В комнате шумно поднималась с пола Надежда Прохоровна.
Выглянула, свесившись, в дверной проем, мотнула головой: мол, что?
Софья Тихоновна пожала плечами и пошла навстречу потустороннему отражению. Свернула за угол. Заглянула в туалет и отсыревшую за промозглый сентябрь ванную. Вернулась.
Надежда Прохоровна захлопывала на ситцевой груди фланелевый халат, стоя возле двери в комнату Клавдии.
Стояла и не решалась ее толкнуть даже мизинцем.
Ноги у Софьи Тихоновны совершенно окоченели, мысль о том, что после подобных утренних приключений у дам обычно случается насморк, добавила решимости.
Софа храбро толкнула дверь в комнату покойной сестры и сказала громко, отчетливо, смело:
– Заперто.
До приезда из Перми троюродной внучки в эту комнату Софья Тихоновна заходила лишь однажды: когда работник похоронного бюро попросил выдать что-нибудь для обряжения покойной.
Потом здесь несколько дней провела Настенька, комната вновь обрела живую душу, но стол для чаепития с внучкой Софья Тихоновна все же накрывала только у себя. Уж больно много неотболевших воспоминаний хранили эти стены. Больно и много.
Надежда Прохоровна сама взялась за ручку двери. Подергала. И наморщила лоб.
– Почудилось? – сердобольно поинтересовалась Софочка.
Соседка хмуро глядела в белую, немного отдающую в желтизну дверь и ничего не отвечала.
– А что почудилось, Наденька?
Надежда Прохоровна шумно вздохнула и, ни слова не говоря, потопала в уборную.
Через минуту дамы разбрелись по своим апартаментам и приступили к утреннему туалету.
Надежда Прохоровна намазала фиксирующим гелем вставную челюсть и причесалась.
Софья Тихоновна протерла лицо лосьоном и нанесла недорогой, купленный в аптеке отечественный крем от морщин на лоб и щеки; розовый тоник и крем для век под глаза…
Надежда Прохоровна умылась под краном детским мылом, досуха обтерлась полотенцем и похлопала по лицу ладонями, измазанными в креме «Алоэ» фабрики «Свобода».
Софья Тихоновна припудрилась, провела по бровям высохшим бросматиком – брови легли ровно и получили цвет, слегка подрумянилась и мазнула по губам перламутровой помадой.
Подслеповато щурясь, Надежда Прохоровна выдернула из левой ноздри отросший черный волос.
Софья Тихоновна уложила на лбу локон и немного сбрызнула его лаком для волос.
К завтраку Софья Тихоновна вышла утянутая в серое домашнее платье с кружевным, сколотым у горла брошью воротничком и простенькими белоснежными манжетами, отороченными лишь узкой полоской кружев. В домашних туфлях-тапочках на низком удобном каблучке.
Надежда Прохоровна сняла из-под уютного фланелевого халата ситцевую ночнушку, застегнула его на все пуговицы и надела под мягкие домашние шлепанцы теплые вязаные носки.
Слегка вьющиеся, почти не седые волосы Надежды Прохоровны влажно поблескивали, так как зачесывала их мадам Губкина мокрой расческой.
На кухне уже вскипел чайник, Надежда Прохоровна расставляла на столе-тумбе розетки и вазочки с печеньем, пряниками и конфетами «Лимон», «Василек» и «Золотой петушок» вперемешку. (В последнее время, когда запропал куда-то единственный сосед-мужчина, дамы все чаще и чаще собирались к завтраку на прогретой газовой горелкой кухне, а не в комнатах, как было приняло раньше.) Делала она все это молча, насупленно и на Софью Тихоновну почти не смотрела.
Софьюшка тихонечко села на табуретку, укрытую вязаным разноцветным чехлом, положила ладони на клеенку и, наклонив голову набок, заглянула в лицо подруги:
– Что-то случилось, Наденька?
– Случилось, – хрипло ответила та.
– Что?
– Совсем я ополоумела, – старательно не встречаясь с соседкой взглядом, буркнула Надежда Прохоровна. – Чудища всякие мерещатся.
– А какие чудища, Наденька?
Надежда Прохоровна села на табурет, провела подрагивающими пальцами по столу, будто стряхивая с него невидимые крошки, и покачала головой, по-прежнему не глядя в доброе встревоженное лицо приятельницы.
– Показалось, что Клавдия за спиной прошла.
– Куда прошла? – ласково допытывалась Софьюшка.
– Да вот, – Надежда Прохоровна вскинула голову, – чаю вчера с тобой напилась на ночь, утром пораньше в туалет вышла… Иду, а в зеркале, Соня, – глаза ее расширились, наполненные впечатлениями, – в зеркале… как будто тень мелькнула!
– Тень мелькнула?! – Изображая пугливый интерес, Софья Тихоновна легла грудью на стол.
– Ага! Я иду, а за спиной – шасть! Промелькнуло что-то! Большое, серое… и в Клавину комнату – прыг! Я чуть там прямо и не легла.
– Так пойдем заглянем в комнату!
Софья Тихоновна встала с табурета.
– Зачем? – виновато заерзала глазами соседка. – Померещилось спросонья, и все тут.
– Да нет уж, пойдем! – настаивала Софа. Знала, пока не проверишь, все ли ладно в доме, будет преследовать призрак, не уймется! По ночам станет мерещиться.
Надежда Прохоровна вроде бы безразлично пожала плечами, – ладно, мол, если ты так хочешь, пойдем, – и отправилась за подружкой к комнатам.
Софья Тихоновна принесла ключ от запертой двери, отперла не скрипнувший замок (проделала все это с демонстративной бесшабашностью) и провела соседку в комнату.
Длинный, под потолок тюль легонько колыхнулся им навстречу. По комнате уже вовсю сновали солнечные зайчики и веселенькие кружевные тени, утренний подарок древнего вяза. На покрывале полуторной кровати у стены ни одной морщинки, на мебельной югославской стенке – году в семьдесят четвертом покупали, в рассрочку, – ни пылинки, телевизор накрыт кружевной попонкой, поверх нее две пятнистые собачки из бисквитного фарфора и девочка с оленем.
– Ну? – Стоя в центре большой, почти тридцатиметровой комнаты, Софья Тихоновна развела руками. – Никакого призрака…
– Скажешь тоже, – пугливо фыркнула Надежда Прохоровна и скосила настороженные глаза на высокую постель.
Софья Тихоновна сделала два шага, откинула длинный полог покрывала и заглянула под кровать. Потом, обойдя застывшую истуканом Надежду, поочередно раскрыла платьевые отделения стенки, заглянула в кладовку – горы ветхой и не очень нафталиновой одежды на крюках, тюки, свернутый рулоном матрас и лестница-стремянка.
– Нет ничего. А хочешь, к Вадиму Арнольдовичу зайдем?
– Скажешь еще, – практически повторилась Надежда Прохоровна.
– Пойдем, пойдем.
Сомнения, проскальзывающие в интонациях подруги, нисколько не обманули Софу. Она прошла через коридор до комнаты напротив ванной – два окна Вадима Арнольдовича, как и кухонное окно, выходили во двор, – пошарила за дверным плинтусом и достала запасной соседский ключ. Все в этой коммунальной квартире абсолютно доверяли друг другу и оставляли запасные ключи в пределах досягаемости. Дом старый, коммуникации ржавые – неприятности случаются. При включении отопления могут и батареи рвануть…
– Иди, иди, Наденька, не бойся!
– Не бойся, – буркнула Надежда Прохоровна. Давно уже никто не упрекал бабушку Губкину в трусости.
Лихо шлепая тапками по паркету, Надежда Прохоровна прошла до комнаты соседа и заглянула внутрь.
Там пахло пылью и бумагой. Какие-то листочки и тетрадки лежали перед компьютером на письменном столе, книжные шкафы и полки застыли чинным строем, их было больше, чем остальной мебели. Все стены чуть ли не до потолка завешены непонятными картинами и фотографиями – в большинстве своем черно-белыми.
– Ну? Видишь – никого.
Софья Тихоновна улыбалась, вертелась посреди заполненной книгами комнаты, как маленькая девочка, и с наслаждением вдыхала знакомый, родной библиотечный запах. Надежда Прохоровна в особенности книжного духа не вникала, но душой отходила. Забывала прежнюю мрачность…
Резкий, как удар хлыста, телефонный звонок разом пресек все веселье; дамы взвизгнули – Софья Тихоновна испустила руладу перепуганного мышонка, Надежда Прохоровна ухнула филином, – заполошенно отпрыгнули от тумбы, где надрывалась телефонная трубка на базе. Звонки параллельных телефонов повторялись в комнатах и прихожей…
Софья Тихоновна положила ладонь на грудь. Надежде Прохоровне показалось, что она едва не проглотила вставную челюсть.
Знамо дело – разыскивать призрака в чужой обители занятие нервное…
– Ой, боженька ты мой, – выдохнула бабушка Губкина.
Софа взяла трубку и сказала:
– Алло.
– Доброе утро, Софья Тихоновна, это Алексей Бубенцов. Надежда Прохоровна уже встала? Я могу с ней поговорить?
– Доброе утро, Алешенька. Одну минуточку, – и, прикрывая мембрану ладонью, шепнула соседке: – Алеша, участковый, тебя.
Надежда Прохоровна замотала головой и отшатнулась в сторону:
– Нет меня! Скажи: сплю еще! Или нет! Заболела… или в магазин ушла!
– Почему? – удивилась Софья Тихоновна, но просьбу выполнила: – Простите, Алешенька, Надежда Прохоровна нездорова. Перезвоните, пожалуйста, позже.
– Когда?
Софьюшка переадресовала вопрос движением подбородка, Надежда Губкина категорически резанула ладонью воздух.
– Простите, Алешенька, не знаю. Попробуй те завтра, может быть, ей будет лучше.
Уже сидя за кухонным столом, помешивая ложечкой чай с молоком, Софья Тихоновна спросила соседку:
– А почему ты не захотела с Алешей встретиться, Наденька?
Надежда Прохоровна шумно вздохнула:
– Надо колбаски еще нарезать, – сходила к холодильнику, стоявшему тут же у окна в ряду таких же белых агрегатов, и, лишь нарезав щедрыми ломтями докторскую, ответила: – Незачем все это.
– Что незачем, Наденька?
– Россказни глупых старух слушать.
– ???
– И ты меня прости, Сонечка, – со строгостью к себе сказала бабушка Губкина. – Не для чего было Герочку выкапывать. Глупости все это и старушечьи бредни.
– Зачем ты так? – прошептала Софа.
– А только так и надо! – пригвоздила себя к позорному столбу всех выдумщиков Надежда Прохоровна. – Сначала котов выкапываешь, потом призраки начинают мерещиться! Так и до Кащенки недалеко.
Целый день ходила Надежда Прохоровна как в воду опущенная. Молоко для каши два раза кипятила – первое убежало и пригорело. Белье забыла из стиральной машины достать и развесить, опомнилась, когда уже Софа с тазом на чердак отправилась…
А ночью заперла свою комнату на ключ.
Засова на входной двери коммунальной квартиры никогда не было. Соседи всю жизнь работали в разные смены, возвращались либо поздним вечером, либо под утро, и двери на внутренний засов нарочно не запирали. Кому охота вскакивать ночами и бегать задвижку открывать? Или, наоборот, людей под утро будить…
Сколько себя помнила Софья Тихоновна, еще ни разу она не слышала, как комнатный замок Надежды скрежещет поздним вечером, закрываясь на все обороты…
И мелькнула мысль: «Сдает Надежда. Раз сама себя в туманном зеркале не узнала и перепугалась до полусмерти. Сдает… А признаться в том боится…»
Два дня участковый Бубенцов испытывал сильнейшие терзания. Чужие сверкающие лавры спалили душу до вонючего пепла, душа корчилась в адских муках искреннейшего раскаяния и искала выход из этой топки.
Бубенцов купил уже две книги про английскую старушку мисс Марпл. Одну из них сдуру прочитал и только укрепился в мысли – старость и слабоумие далеко не синонимы.
Вечером в пятницу Алексей Андреевич купил торт «Чародейка», оделся цивильно и неброско и потопал в сороковую квартиру – виниться.
Речь была заготовлена. Желудок пуст. Чувство вины и предстоящая моральная экзекуция совсем лишили аппетита.
Дверь открыла Софья Тихоновна Мальцева. Одетая, как всегда, чопорно, но не без изящества, слегка пахнущая какими-то забытыми духами, приветливая:
– Проходите, проходите, Алешенька, мы как раз собираемся чай пить.
– А Надежда Прохоровна?..
– Проходите, Алешенька, не смущайтесь. Надежда Прохоровна в моей комнате.
Алеша снял ботинки, пригладил волосы пятерней и, зажимая под мышкой книгу, держа «Чародейку» на манер подноса, вошел в большую, освещенную пятирожковой люстрой комнату.
Собрался уже с порога начать виниться (пока слова не выбило волнением), уже промолвил «Добрый вечер», но дальше онемел…
В центре комнаты, за круглым, накрытым для чаепития столом сидел ангел. Под пышными, вьющимися волосами цвета тополиного пуха, что свисали по спине, наверное, скрывались крылья. Розовые губки божества тронула мимолетная улыбка, серьезные серые глаза рассматривали лейтенанта чуть пугливо.
– Здрасте, – еще раз, кивая головой на вытянутой в струнку шее, глупо повторил Бубенцов.
– Здравствуй, Алеша. – Бабушка Губкина была настроена миролюбиво. – Экий ты сегодня нарядный.
Алеша подумал, что комплимент прозвучал так, словно обычно лейтенант захаживает в гости в линялой майке, растянутых трениках и тапочках на босу ногу.
Впрочем, так, наверное, подумал один Алеша. Ангел хлопнул пушистыми ресницами (без малейшего признака туши на них) и тут же был представлен госпожой Губкиной:
– Знакомься, Алешенька. Это – Настя. Внучатая племянница Софы. Садись за стол.
Алеша согнул непослушные циркульные ноги над стулом, чинно пристроил на колени коробочку с «Чародейкой», потом опомнился и протянул ее даме:
– Это вам, Надежда Прохоровна.
– Ба-а-а, – пробасила та. – Какой подарок!
– И книга. Тоже вам.
Все подношения лейтенант преподнес, неловко приподнимая седалище над стулом.
Чувствовал он себя не к тому подготовленным и оттого оробевшим, нелепым, глупым казенным чурбаном, вырядившимся в отутюженные мамой брюки и китайский свитер, подаренный сестрой на День милиции в позапрошлом году.
Ангельские крылья незнакомки, пардон – Анастасии! – прятали не только локоны, но и какой-то неземной домашний костюмчик, сотканный из небесно-голубого света, с розовым мишкой на груди. Мишка, разумеется, по контуру был обшит россыпью звезд.
Софья Тихоновна достала из серванта чашечку и блюдце, налила лейтенанту крепкого чая и, заметив смущение гостя, приободрила похвалой:
– Алешенька, Настя, участковый милиционер.
Милиционер растянул в улыбке резиновые губы.
– Наш защитник и заступник.
Заступник и защитник засмущался окончательно, все мысли о сгинувшем в собачьих желудках Геркулесе вымело из головы серебряное пламя, льющееся из ангельских глаз, и там остались только бестолковые мыслишки вроде «А ногти на руках надо было еще вчера постричь…»
Ангел вместе с тетушкой упорхнул на кухню за ножом и лопаточкой для торта, бабушка Губкина неторопливо делилась с участковым информацией:
– Софа хочет Настю на свою жилплощадь прописать. Поможешь, Алеша?
– Помогу, – хрипло согласился лейтенант.
– Она медичка. Фельдшер. Работала в Перми на «скорой помощи». Как думаешь, в Москве так же устроится?
– Устроится, – скупо ответил Бубенцов, хотя мог бы дать и более развернутое подтверждение. Его сестра Светлана тоже закончила медучилище и о том, что работы в Москве навалом (если ты не лентяй и за особо длинным рублем не гонишься), говорила не раз.
Последние слова Надежда Прохоровна услышала и входящая в комнату Софья Тихоновна.
– Вот только уговорить ее, Алеша, осталось, – сказала как бы мимоходом, склоняясь над тортом.
– Почему – уговорить? – искренне удивился лейтенант, сто раз на дню сталкивающийся с незарегистрированными гастарбайтерами.
– Так передумала! – тоже вроде бы удивленно воскликнула Надежда Прохоровна. – Уезжал – говорила: вернусь навсегда. Приехала – передумала.
– Да, – огорченно кивнула Софья Тихоновна. – Вернулась и что-то в нерешительности…
– Такое бывает, – глубокомысленно отозвался Бубенцов. Как только в комнате затих шелест ангельских крыльев, он понемногу обрел дар речи и здравомыслие. – Побудет человек в гостях, все вроде здорово покажется. А отдалится, съездит домой к родным стенам и пересмотрит решение. Страшно начинать все заново, старое рушить…
– Да было бы чего рушить! – перебила расфилософствовавшегося милиционера гражданка Губкина. – У нее одна Софья на белом свете осталась!
– А друзья? Их вы в расчет не берете? – резонно заметил Алеша и смущенно добавил: – Или… жених, например…
– Да какой там жених! Рассорились они!
– Надя, – укоризненно протянула Софья Тихоновна.
– Что – Надя?! – вспыхнула та. – Вот я помру, на кого тебя оставлю?! А так – Алеша. Походит с Настенькой по Москве, поможет ей обвыкнуться. Не все ж ей с нами, грибами плесневелыми, тут киснуть!
– Надя! Пейте, Алешенька, чай, пейте. Остыл совсем.
Деликатная Софья Тихоновна вовремя перекрыла словоизвержения Надежды Прохоровны. В комнату с лопаточкой для торта вернулось небесное видение – Настенька.
Она ловко скатала волосы в жгут, отбросила их за спину, склонилась над тортом… Ручки у ангела были нежные, пальцы, казалось, выполнены из тончайшего китайского фарфора и прозрачны на свет. С коротко обрезанными розовыми ноготками, с голубыми венами, в которых текла, наверное, небесно-голубая кровь…
О Геркулесе, как о причине визита, Алеша вспомнил только доедая второй кусок торта, поскольку совесть проснулась вместе с аппетитом.
И все казалось необыкновенно вкусным: чай пах тропическими фруктами, торт ванилью, по комнате витали ароматы праздничных духов хозяйки и свежий флер – волос? – неземной гостьи. Алеша раскраснелся, раздухарился и уже подумывал составить план прогулочных мероприятий (возможно, сегодня вечером), как в приятнейшее течение застольной беседы вмешался грубый звук: за дверью комнаты пробухали тяжелые шаги.
– Ой! – подскочила Софья Тихоновна, а Надежда Прохоровна замерла и побледнела так, слов но в прихожей гуляло привидение.
Хозяйки подскочили со стульев, и пока разомлевший участковый соображал: а в чем, собственно, суть переполоха? – устремились в прихожую.
– Ты куда это направился? – раздалось оттуда нервным рыком бабушки Губкиной.
– Куда надо! – прорычал кто-то не менее грозно, и Алеша, вспомнив наконец, что кроме нимфы в доме находятся и две беззащитные бабульки, метнулся к ним на выручку.
У двери в комнату напротив ванной топтался здоровенный стриженый амбал в черной кожаной куртке, черной же кепке, джинсах и тяжелых ботинках; ковыряясь толстыми пальцами за дверным плинтусом, он нашаривал ключ.
Достал и, не обращая внимания на мельтешащих за спиной бабулек, вставил в скважину.
– Что здесь происходит? – громко и грозно произнес участковый.
Амбал мотнул круглой башкой, бросил взгляд через плечо и, ничего грозного в участковом не найдя, занятия не прервал.
– Алеша, ты посмотри, что вытворяет?! – жалобно воскликнула Софья Тихоновна.
– Так, гражданин, предъявите документы, – сурово потребовал лейтенант Бубенцов.
– А по шее тебе не предъявить? – равнодушно отозвался ковыряющийся в замке амбал, и по тому, как он это произнес, Алеша понял – не его контингент. Обычно на протокольно-заученную просьбу предъявить документы его контингент реагирует мгновенно. В долю секунды чует представителя власти и предложений дать по шее не озвучивает.
А жаль. Ведь со спины амбал выглядел чистейшей воды братком.
Комнатный замок наконец поддался. Невозмутимый гость сделал шаг через порог, но просто так войти внутрь ему не удалось: баба Надя ловко поставила наперерез ногу в тапке, амбал об нее запнулся и влетел в комнату, гулко врезавшись лбом в книжный шкаф.
Сверху на него упали какие-то рулоны ватмана, брошюры и газеты, парень потерянно тряс головой и совершенно не грозно, а где-то даже слезно вопрошал:
– Вы что, баб Надь, совсем, в натуре, съехали?!
– А ты не лезь! Куда приперся?!
– За диском своим! Я его у дяди оставил!
– А дядя где?!
– Не знаю! Уехал!
– Врешь, Ромка! Показывай, чего брать будешь!
Ромка покрутил пальцем у виска. На лбу его вспухал огромный голубоватый рубец.
Участковый в перепалку практически не вмешивался. Лишь создавал фоном видимость казенно-протокольного оформления. Поскольку без всяких дополнительных вопросов становилось ясно – в комнату Вадима Арнольдовича, в отсутствие хозяина, зашел совсем не грабитель, а очень даже родственник – Роман, и все остальные мероприятия добровольно возложила на себя одна из квартирных хозяек – гражданка Губкина.
Она стояла за спиной родственника, бдительно взирала за каждым его движением и попутно проводила допрос:
– А откуда у тебя ключ от квартиры?
– Дядя дал, – бормотал племянник, перебирая коробочки с дисками.
– Врешь. Мы за день до его отъезда новый замок поставили, а тебя уже полгода тут не было.
Роман нашел наконец разыскиваемый диск, сунул его во внутренний карман куртки и, повернувшись, довольно зло сказал:
– А он мне в день отъезда принес. Велел почту забирать.
– И куда же это он, интересно, поехал? – язвительно ввинчивала баба Надя.
– А вам какое дело? – грубил племянник.
Алеша не успел вмешаться, как Софья Тихоновна произнесла:
– Не хамите, молодой человек.
Роман набычил шею, зыркнул исподлобья, но с места не двинулся: выход из комнаты перегораживали разозленные соседки и протокольно настроенный лейтенант.
– Так куда же все-таки поехал ваш родственник? – спросил Алеша тоном, которым обычно милиция метрополитена просит вывернуть карманы.
– Не знаю, – безразлично пожал кожаными плечами Роман, оперся задом о письменный стол и, скрестив ноги, засунул пальцы в кармашки тесных штанов.
Весь вид негодника твердил: «Ну? И что ты мне сделаешь?»
– У вас на лбу синяк вспухает, – раздался за спиной Алеши тихий херувимский голос. – Вам надо лед приложить…
Амбал качнулся влево, разглядел за протокольным ментом сияние платиновых кудрей и перестал контролировать накачанное тело: ладони сами собой выползли из штанов на волю, ноги встали прямо…
«Эх, пропадай моя телега! – подумал почему-то лейтенант. – Все четыре колеса…»
– Давайте я здесь уберусь, – переливались звоном ангельские бубенчики. – А тетя Соня вам лед из холодильника принесет…
Настасья обогнула участкового, как пограничный столб, проникла на чужую территорию и, присев на корточки, стала собирать с пола разбросанные бумажки.
Пушистые волосы соскользнули вниз вдоль дивной шеи, и Алеша очень удивился, не увидев под ними сложенных крыльев. «Хотя, быть может, их спрятал бирюзовый костюм со звездным мишкой?» Худенькие девичьи лопатки двигались под мягкой тканью, над ангелом нависла черная безмолвная скала…
– Ну что застыл? – грубовато спросил скалу милиционер. – Пошли на кухню, лоб морозить…
Роман перевел туманный, загипнотизированный движениями острых лопаток взор на лейтенанта, посмотрел тому в глаза, и сразу стало ясно – соперники. Сошлись над согнутой девичьей фигуркой, втянули ноздрями дразнящий горьковатый аромат духов и встали в позы: шерсть на загривках дыбом, когти напружинены, клыки оскалены, хвосты метут, хлещут по бокам.
В одно мгновение флюиды-феромоны сгустились в воздухе, краткий вдох – и особи одного пола вступают пусть и в виртуальную, но схватку. Превращаются в примитивных самцов и затевают сложные брачные игры.
«Эх, пропадай моя телега…»
Две тетушки, потерявшие нюх, но не зоркость, с затаенными улыбками глядели на двух готовых сцепиться мартовских котов…
– И куда же все-таки уехал ваш дядя? – сгорбившись за чайным столом, дублировал вопрос участковый.
– Не знаю, – вальяжно развалясь на стуле в комнате Софьи Тихоновны, не уступал амбал. – Сказал: вызвал его кто-то.
– Кто?
– А я забыл. Софья Тихоновна подкладывала наглецу уже второй кусок Алешиного торта. Бубенцов только что зубами не скрипел от сожаления, что не успел договориться с Настей на завтра о прогулке по Москве. Суббота – день свободный.
– А-а-а… ваш дядя завещал комнату вам? – вроде бы беспечно интересовался лейтенант.
– Эту комнатушку? – в тон ему вворачивал Роман. – Зачем? У меня коттедж под Москвой.
И смотрел на Настю так, словно уже предлагал ей стать хозяйкой заморского замка с бассейном, дельфинарием и апельсиновой рощей.
Скромный лейтенант с двумя микроскопическими звездочками в погонах на фоне апельсиновой рощи совсем терялся.
– Куда вызвал?
– Не знаю.
– Надолго? Роман пожал плечами. Он не смотрел вовсе на лейтенанта, а нагло пожирал глазами Настю, и оттого докучливые расспросы участкового выглядели особенно глупыми и липко-приставучими. Так, словно на чинно-культурное чаепитие залетела назойливая муха и приставала к благородным людям противнейшим жужжанием.
И если бы не своевременная поддержка бабушки Губкиной, так бы и остался Алеша в набитых дураках, так бы и выставил его племянник на посмешище.
– Ты, Ромка, тут не отвиливай! Человек тебя не просто так спрашивает, а по делу!
Ссориться с Надеждой Прохоровной Губкиной еще никто на памяти Алеши не осмеливался. «Эх, все равно пробью этого громилу сегодня же по всем базам!» – решился Алеша.
Роман чуть подсобрался. Сел прямо и произнес:
– Да что вы все пристаете: куда да куда?! Не знаю! Пришел еще летом. Принес ключ и предупредил, если позвонит, что отправил на свой адрес посылку, а сам задерживается, чтоб я, значит, получил.
– И он тебе не сказал, куда отправился? – прищурилась баба Надя.
«Эх, бабу Надю бы да в розыск взять… Любого братана расколет! С таким талантом-то…»
– Нет! Он на работу приходил! А у меня парень разрыв связки перед чемпионатом получил! Не до того было! Сунул ключ, и адью – уезжаю!
– Не ори. Не глухие, – строго буркнула соседка, и Алеша какое-то время любовался видом пристыженного громилы.
Синяк на лбу Романа грозил превратиться в симпатичную фиолетовую блямбу и к завтрашнему вечеру сползти на глаза енотовой маской. От таких ударов так обычно и бывает: кровоподтек расползается вокруг глазниц и заставляет обладателя фингала не снимать солнцезащитных очков при любой погоде.
Но амбал Рома будто бы совсем о красоте не думал (если только о чужой и безусловно ангельской). Положа локти на стол, он склонился к Настеньке и спросил:
– А вы, Анастасия, уже где-то в Москве побывали?
– Я только… – успела вымолвить Настенька, как тут же была перебита вездесущей бабушкой Губкиной:
– На кладбище она побывала. Как приехала в тот раз, так только к нотариусу да в похоронную контору…
– А хотите… – в один голос вступили два мартовских кота, осеклись, и первым, чувствуя безмолвную соседскую поддержку, продолжил Алексей: – Хотите завтра прогуляться? В Третьяковку или парк Горького…
Громила презрительно фыркнул, но услышав от Анастасии: «С удовольствием!» – насупился.
Две хитрые тетушки скрестили под столом пальцы на удачу и пожелали Насте хоть одного, но стопроцентного жениха.
Поздним вечером того же дня участковый Бубенцов пробил громилу по всем базам.
Пробил и, мягко выражаясь, приуныл. Роман Владимирович Савельев оказался мастером спорта международного класса и попросту боксером-супертяжем. Шесть лет назад Роман Владимирович распрощался с большим – огромным! – спортом, открыл школу бокса – удачно, надо добавить, открыл – и пару тренажерных ВИП-залов. Какой-то еще фитнес-центр за ним вроде бы числился…
А в остальном – не привлекался. Кроме нескольких оплаченных штрафов ГИБДД, за ним ничего не числилось. В смысле криминала Роман Владимирович был девственно чист и лучезарен, как горсть медалей высшей пробы. И ко всему прочему, Роман Владимирович был безмятежно холост и девственно бездетен.
«Эх, пропадай моя телега».
Такие девушки-ангелы-эльфы-нимфы в среде накачанной молодежи котируются не хуже подруг-бодибилдеров. Тут уж, как говорится, дело вкуса: кто любит подобия, кто контрасты.
А Роман Владимирович, судя по вздыбленной на загривке шерсти, предпочтения отдавал как раз противоположностям. Тут не поспоришь. Вкус у супертяжа оказался хорошим.
«Пробью-ка я его еще в понедельник у налоговиков, – решил Алеша. – Вдруг повезет. Запутался в долгах… Точнее тьфу, тьфу, тьфу, дай бог здоровья Вадиму Альбертовичу». Алеша оставил заботы на потом и отправился замазывать черным маркером свежую царапину на старой кожаной куртке.
В одиннадцать часов утра Алеша встал перед соседским подъездом: ботинки сияют под осенним солнцем гуталиновым блеском, еще вполне приличная куртка небрежно расстегнута поверх лазоревой, под цвет глаз, водолазки, о стрелки брюк обрезаться можно.
В 11.01 к тому же подъезду подкатил роскошный черный джип, и участковый Бубенцов чуть слышно выругался.
О том, кто поведет Настеньку в картинную галерею, в точности оговорено не было. Анастасия только сказала, что выйдет во двор к одиннадцати часам, и равно улыбнулась обоим кавалерам.
Соперник, как не без малодушного ехидства подумал Алексей, сильно напоминал агента похоронного бюро. Из огромного, как катафалк, джипа он выбрался в кожаном укороченном пальто, рубашке оттенка закаленной стали и в мрачном, чуть поблескивающем костюме, без галстука. Лезвийно острые концы воротника рубахи топорщились на бычьей шее…
– Здорово, брат, – сказал, чуть усмехнувшись.
– Приветствую, – скупо обронил Бубенцов и придержал дверь подъезда, откуда выпорхнуло не земное создание, приодетое в светлокрылый матерчатый плащ и длинную, почти свисающую до мягких бежевых ботинок юбку.
Шарфик ангела был подобен белопенному облаку, спустившемуся из поднебесья, чтобы укрыть нежные зябнущие плечи. В податливой золотистой сумочке, наверное, хранился запасной комплект невесомых крыльев и пудра, подобная солнечной пыльце…
– В Третьяковскую галерею, я думаю, мы сегодня не пойдем, – сказала Настя после церемонно-смущенных приветствий. – На свидание с картинами я хочу сходить в одиночестве.
– Тогда куда направимся? – наморщил ум браток.
– А поедемте в парк, – улыбнулась девушка. – Я никогда не каталась на настоящих американских горках…
– Отличная идея! – одобрил Роман и распахнул перед гостьей столицы переднюю дверцу джипа. – Прошу!
– В пробках застрянем, – вредно, не удержавшись от укола, вставил Бубенцов. – На метро быстрее будет…
– Что вы, Алеша! – примирительно воскликнула Анастасия. – Побывать в Москве и не застрять в ее знаменитых пробках – право, обидно. Ведь это же тоже приключение! Правда?
Боксер помог прекрасному видению забраться в высоченную машину, склонился над пассажиркой и следующим своим текстом сразил лейтенанта наповал:
– Эх, Настя, зря я вчера весь вечер на сайте Третьяковки провисел… Не получилось. Поразить вас глубиной познаний. – Усмехнулся, посмотрел на участкового и подмигнул правым глазом.
Алеша прямо помертвел. Лишь только истинный влюбленный поймет, какое это горе – увидеть в сопернике не только достойного, но и превосходящего по всем параметрам противника. Превосходящего по стилю, выдержке, способности посмеяться над собой и, разумеется, финансам.
Сам бы Алеша так не смог. Он тоже с раннего утра повис на том же сайте, вызубрил краткую справку по каждой знаменитой картине, но в жизни не признался бы, что минуты полторы заучивал фамилию Куинджи… Он собирался выступать по галерее гидом.
А получилось бы – глупцом.
Понурый и мрачный Бубенцов сидел на заднем сиденье и только усилиями Настеньки участвовал в общем разговоре.
А дальше – хуже.
В парке аттракционов отставной боксер вел себя совершеннейшим Гаруном аль-Рашидом, выбравшимся в подвластный ему город в секретном наряде похоронного агента. В совершенно свинской манере этот бойцовский халиф покупал везде билеты. Причем делал это так ненавязчиво и ловко – всегда оказывался первым у билетных касс, – что Бубенцову оставалось бы только драться за честь купить билетик для прекрасной дамы. Боксер опережал везде, а драться было глупо.
Бубенцов получил от соперника два билетика на американские горки, удивленно вскинул брови и получил ответ-апперкот:
– Терпеть не могу болтанку. Прокатитесь вы, мой друг.
Улыбнулся Настеньке и покровительственным шлепком по спине направил лейтенанта к турникету.
Как добрый снисходительный дядюшка, наблюдающий за шалостями неразумных детишек, он облокотился об ограждение и сделал им ручкой, когда возбужденная, раскрасневшаяся Настасья помахала ему из кабинки обеими ладошками.
Бубенцов горел по всем позициям. Положения не спасало даже то, что Настенька повисла на нем легкой пушинкой, когда лейтенант помог ей выбраться из «болида». Что дыхание, пахнущее почему-то березовым веничком, оглаживало его щеку, а пальцы нежно стискивали локоть…
Потом был ресторан. В котором, вручая лейтенанту карту вин, Гарун заметил:
– Так, друзья, одно условие. Пригласил вас сюда я, значит, и плачу – я. – И, посмотрев на Алексея, с серьезно-шутливой грозностью добавил: – Возражения не принимаются.
К чести господина лейтенанта, надо добавить, что возражать он все-таки пытался. Когда Настенька улизнула к умывальнику, оттереть капельку соуса от шарфа-палантина.
Боксер посмотрел на милиционера без всякой издевки или высокомерия и очень спокойно произнес:
– Алексей, вот только не надо устраивать глупых сцен перед официантом. Договорились? По счету расплачивается пригласивший. Это правило, и не нам его менять.
Благородство соперника размазало Алешу, как картофельное пюре по блюду. Тонким слоем, по всему кругу.
Он даже не притронулся к фужеру с шампанским. В глазах стояли цифры из столбца в карте вин…
В глазах могли бы стоять даже слезы.
От унижения, которого не было; от счастья, которого не случилось…
И состояния этого не поправили даже слова Анастасии, сказанные ею у подъезда:
– Спасибо вам, Алеша и Роман. – Голосок ангела даже завибрировал от искренности чувств. – Спасибо. Такого удовольствия от прогулки я не получала уже много лет.
– Устала? – улыбнулся боксер.
– Очень! Но это от переизбытка впечатлений. Простите, что не приглашаю вас подняться на чашку чаю… Тетя Соня неважно себя чувствует с утра… До свидания. – Она легонько дотронулась до рукава каждого из кавалеров, еще раз поблагодарила их глазами и скрылась в подъезде.
Роман протянул ладонь участковому – тот вяло ее пожал – сел в джип и умчался прочь.
Алеша остался один под начинающим накрапывать дождем.
Утром дождь пошел сильнее.
Бубенцова вызвали на участок, в квартиру, где произошел вооруженный налет с мордобоем.
Позже оказалось, что никакого налета не было. Сын хозяев – прыщавый субтильный недоросль – случайно пальнул вверх из папиной двустволки, сшиб на фиг хрустальную люстру и не нашел ничего лучшего как объявить себя любимого потерпевшим.
Для жалобности вида и общей целостности картины даже лбом о дверной косяк треснулся…
Приехавшие срочно с дачи родители обещали недоросля выпороть.
…Алеша брел через дворы и пытался изобрести достойный повод для визита в сороковую квартиру.
На послезавтра у Насти уже куплен железнодорожный билет до Перми. Два оставшихся вечера девушка собиралась провести с бабушками, и это понятно.
Но непонятно, по какому поводу может нагрянуть участковый в квартиру номер сорок!
Ведь очень хочется…
Так хочется, что ноги к своему подъезду не поворачивают!
Подарить, что ли, бабе Наде вторую из книг про мисс Марпл? Ту, что Алеша уже сам прочитал, но на первом же листе размазал свежую типографскую краску, поставил жирный штрих через половину листа…
Нет, неудобно. На первой же странице…
А второй такой книги в магазине не оказалось.
У мусорного бачка, выгнув тощую рыжую спинку, дрожал понурый мокрый котик. Совсем маленький, чуть подросший котенок с голубыми глазками.
Рыжая шерстка превратилась в серые сосульки, грязные усы плаксиво поникли…
В одну секунду участковый принял решение, сгреб котика за пазуху и рысью припустил к желанному подъезду.
Вскидывая длинные ноги через три ступени, взлетел на второй этаж. Отдышался для приличной невозмутимости и нажал на кнопочку звонка.
Котенок от встряски под курткой влюбленного рысака перепугался, заполз в рукав, и когда Настенька открыла дверь, ее глазам предстала забавная картина: в подъезде извивался участковый.
– Алеша? – удивленно зазвенели херувимские бубенчики.
– Да вот, – пыхтел лейтенант, извлекая из рукава рыжего трусишку, вцепившегося всеми когтями в форменную рубаху где-то в районе локтя. – Вот – котик…
– О-о-ой! – пропела Настя. – Котенок…
Это – мне?!
– Вообще-то, – подготовленно посуровел участковый, – вашей тете. Софье Тихоновне.
Анастасия всплеснула руками:
– Вы чудо, Алексей! Конечно тете! А как его зовут? Вы проходите, проходите…
Алексей важно переступил через порог, держа на вытянутых руках обвисшего и очень грязного, лишь слегка обсушенного под кителем котенка. Котишка жалобно мяукал, на этот звук сбегались остальные дамы…
– Его надо помыть, – басила бабушка Губкина.
– Шампунем! – соглашалась Настя.
– Жидкостью для мытья посуды, – глубокомысленно соображала тетя Софа.
– Почему?
– Он все равно после купания облизываться будет, так что хотя бы не отравится.
– А вы так раньше делали, тетя Соня?
– Нет. Геркулес купанья ненавидел, сам языком в порядок приводился. Но мыть котов, я точно знаю, надо либо специальным шампунем, либо жидкостью для мытья посуды – это не отрава.
Через полчаса безропотно отмытого в тазике с разведенным «Мифом» котенка обсушили последовательно полотенцем и феном и путем общего голосования нарекли Марком (Аврелием).
Котик оказался на диво мудрым и все купальные мероприятия перенес с видом философа-стоика.
Настасья чирикала над котиком «Маркуша, кис-кис-кис» и угощала молоком.
Алеша плавился от счастья.
В шесть часов вечера в сороковую квартиру приехал Роман Владимирович со всяческими прибамбасами для безбедного кошачьего житья. Он позвонил Настасье справиться о «здоровье дорогой Софья Тихоновны» – вот лукавец! – узнал о прибавлении в семействе и, разумеется, не удержался. Объехал все окрестные звериные лавки и понавез добра: игрушечных мышей и пышный круглый коврик, магнитную расческу и столбик для точения когтей, исполненный под пальму с плюшевыми листьями и ананасом на веревочке, уютный кошкин домик и килограммов пять разнообразного деликатесного корма…
Марку (Аврелию) показалось, что он попал в кошачий рай.
Только уж очень переполненный сюсюкающими двуногими…
Остаток вечера Маркуша провел под шкафом, куда удалось подсунуть ему круглый коврик в форме пирога-ватрушки.
Во вторник Настенька уехала в Пермь.
Но обещала вернуться уже навсегда.
В пятницу утром участкового Бубенцова вызвали на труп в сороковой квартире.
Назад: Пролог
Дальше: Часть вторая