Оксана Обухова
Жена скупого рыцаря

Часть 1

Он слушает молча и сосредоточенно. Иногда хмурится. Не глядя на меня, дотягивается до стопки листов бумаги, берет один и начинает чертить схему. Скосив глаза, вижу: в центре «Серафима», от нее идут стрелочки к словам «Банк», «Маньяк», «Подруги».

— «Челюсть» впиши, — предлагаю я и отхлебываю коньяк.

— Зачем? — удивляется он.

— Возможно, — я глубокомысленно качаю головой и пустым фужером, — в свекровь влюблен фетишист и охота шла за вставной челюстью…

Мужские пальцы послушно берут ручку и выводят «Челюсть», я довольно глупо ухмыляюсь.

— Не вижу ничего смешного, — учительским тоном говорит он. — За чем бы ни охотился убийца, жертва — ты. Оставь свои ухмылки, сосредоточься и вспомни все еще раз. Когда начались неприятности, с кем или с чем они могут быть связаны. И плясать надо от печки…

Если плясать от печки, то все началось с книжной полки, халтурно повешенной на стену пять лет назад. Тяжесть фолиантов, фотографий, статуэток и пыли вырвала из стены крепления, и утром в понедельник меня разбудили последовательно: грохот, бранный бас Музы Анатольевны, истерический лай Людвига.

Накинув на пижаму халат, я помчалась в спальню свекрови.

За секундную пробежку по коридору в голове мелькнуло несколько предположений: соседи сверху обрушили-таки потолок плясками, в окно залетел фугас неопытных террористов, Музу придавило шкафом, гадкий Людвиг успешно завершил войну со шторами и ободрал их вместе с ламбрекенами, тюлем и карнизом. Пострадавшим и убыткам нет числа.

Пострадавших в спальне Музы Анатольевны не оказалось вовсе. Кобель, свекровь и шторы испуганно замерли у окна — Людвиг повизгивал, свекровь молилась, бархатные шторы достойно создавали краснобордовый фон. Ущерб претерпела лишь нижняя вставная челюсть Музы Анатольевны. Но это выяснилось гораздо позже.

Перед сном свекровь погружала две фарфоровые челюсти в стакан с водой, добавляла туда специальной жидкости, и два ряда белейших зубов всю ночь ехидно скалились на владелицу с прикроватной тумбочки. Тумбочка стояла в изголовье кровати, над ней краем нависала массивная книжная полка.

Надеюсь, тем утром, стоя у бордовых штор, Муза Анатольевна молилась о моем здравии. Потому что именно я настояла на перевешивании полки, изначально прибитой над подушками.

— Когда-нибудь полка сорвется и рухнет вам, Муза Анатольевна, на голову, — неоднократно повторяла я.

Настаивать пришлось долго — у свекрови имелись свои понятия об оформлении интерьера. Всю жизнь Муза Анатольевна провела в скромной хрущобе, и после переезда в современные апартаменты чувствовала себя неуютно в комнате, где уместились бы ее прежняя спальня, кухня и все удобства в придачу. Ей казалось, что гулкое эхо отскакивает от далеко стоящих друг от друга стен и долго гуляет по комнате, подгоняемое сквозняком.

Создавая иллюзию привычной тесноты, ассоциировавшейся у Музы с домашним уютом, свекровь окружила постель разнообразным хламом: по правую сторону от кровати расположилась полированная тумбочка времен хрущевской оттепели, по левую стоял стол-трансформер под кружевной скатеркой, впритык к столу придвинули плюшевое кресло из комплекта мягкой югославской мебели, купленной лет двадцать назад по удостоверению и очереди соседа-ветерана. Весь этот кокон из хлама венчала книжная полка, по преданиям, самолично выпиленная из массива дуба дедушкой моего мужа.

С вещами Муза расставалась тяжело. Вещи напоминали ей молодость, надежды и крепкое здоровье. Подлокотник кресла был прожжен сигаретой верного друга Василия Ивановича, ножки тумбочки изгрыз молодой еще Людвиг, покупку стола-трансформера обмывала вся площадка соседей по хрущобе.

Иллюзии…

Впрочем, на иллюзиях Муза и попалась. Много лет свекровь мечтала о бордовых бархатных шторах, свисающих из-под потолка богатыми складками. Шторы с кистями, ламбрекенами и соответствующим тюлем мы с мужем подарили ей на новоселье. Муза повесила эту красоту на окно, оглянулась на выставку хлама в углу и, рыдая сердцем, согласилась на переезд привычной мебели в дачный домик кооператива «Бетонный завод».

Миша купил маме итальянскую спальню из дерева вишни, игривое креслице с подставкой для ног, и комната выступила в едином стиле с бархатными шторами. Книжная полка работы Мишиного дедушки диссонанса не вносила. С некоторой натяжкой ее можно было признать за антиквариат.

Последним испытанием для нее, этого островка прошлого в спальне Музы Анатольевны, стала ваза с цветами, водруженная поверх фолиантов, фотографий, статуэток, пыли и непосредственно массива дуба. Непомерная тяжесть выдрала из стены шурупы, и в понедельник утром полка, вместе с куском обоев и цементной крошкой, рухнула на стакан, где, отдыхая, плавала Музина челюсть.

На первый взгляд зубной фарфор, в отличие от стакана, устоял. Мы отряхнули челюсти от крошек стекла, помыли, надраили, Муза осторожно позавтракала и успокоилась.

Однако позже выяснилось, что протез все же пострадал от катаклизма — один из псевдокоренных зубов получил микроскопическую царапину, и у моей свекрови появилась нехорошая привычка. Поглаживая языком царапину, Муза Анатольевна впадала в некое подобие гипнотического транса. Глаза ее останавливались, подбородок съезжал набок, и лицо свекрови приобретало выражение идиотской задумчивости. Муж работал за границей, я проводила со свекровью недостаточно времени, чтобы понять — привычка укоренилась и стала вызывать недоумение у окружающих.

Представьте. Сидит на лавочке пожилая дама и выгуливает пса. На даме шелковое платье, перстеньки на пальцах, серьги в ушках, прическа, как у Маргарет Тетчер, и… перекошенное лицо с остекленевшими глазами. Согласитесь, такое пугает.

Первой не выдержала соседка по дому Маргарита Францевна. Проходя мимо застывшей на лавочке свекрови и не получив привычного «Доброе утро, любезная соседка», Францевна остановилась и некоторое время наблюдала за циклическими движениями подбородка Музы Анатольевны. Свекровь была вся погружена в себя и ощупывала языком царапины на зубе.

— Вы бы, голубушка, лучше четки купили, — вздохнула Маргарита Францевна и растормошила Музу Анатольевну.

Вечером того же дня, то есть в четверг, я получила строгое предписание: наутро доставить поврежденную челюсть к дантисту. Маргарита Францевна имела непререкаемый авторитет и покойного мужа, некогда члена ЦК КПСС.

Я не возражала. Кабинет врача находился в доме, соседнем с банком, в котором я работаю, дантист лечил зубы половине сотрудников и относился к нам вполне по-родственному. Никакой надобности в личном присутствии Музы Анатольевны при шлифовке челюсти не требовалось. Утром я отдала протез, в обед получила его обратно знатно отполированным.

Муза весь день варила бульон и манную кашу и ждала возвращения нас с челюстью в запертой квартире с отключенным телефоном. Появляться на улице без зубов и болтать по телефону нечленораздельно свекровь не собиралась. Не комильфо.

Перед уходом на работу я дала консьержу сто рублей, попросив его направить внука к Музе Анатольевне и получить там Людвига, и еще полтинник за собачий выгул. Вечер пятницы я планировала провести с институтскими подругами, и никакая Муза с ее бульонами, кашами и Людвигом помешать тому была не в силах. Ради некоторой свободы по вечерам два года назад я объявила, что буду писать диссертацию. А для этого необходимо уединение в читальном зале библиотеки, пешие прогулки для размышлений и встречи с научным руководителем. Преимущественно поздним вечером. Слово «диссертация» в семье Мухиных считалось священным. Оно звучало торжественно, как национальный гимн или Девятая симфония Бетховена, и давало свободу передвижений.

— Совсем ты, Сима, завралась, — говорила подруга Галина Зайцева.

Я пожимала плечами и думала: в нашей семье врут все. Так сложилось…

И начало этой лжи положила дорогая Муза Анатольевна.

Восемь лет назад я вышла замуж за Мишу. Два года спустя после этого события мои родители переехали в государство, сейчас называемое заграницей. То есть на Украину. Отец был родом из Киева, там проживало большинство его родственников и друзей, и все давно звали его обратно. И когда пришла телеграмма, гласившая: «Срочно приезжай, заболела тетя Маша», родители собрали чемоданы.

Тетя Маша одиноко проживала в огромной квартире в центре Киева. Ухаживать за больной родственницей было некому, родители провели на Украине полгода, привыкли, восстановили связи и назад в Москву не вернулись.

Я в то время училась на вечернем отделении Финансовой академии. У меня имелись в наличии молодой и талантливый красавец муж, милейшая свекровь и работа, предусматривающая карьерный рост, я работала операционистом в банке. Ко всему прочему, уезжая из Москвы, родители продали дачу на Николиной Горе и оставили мне трехкомнатную квартиру на Кутузовском проспекте, которую получал еще мой дед, академик ВАСХНИЛ. Одним словом, я считала свою жизнь вполне устроенной. Все как у всех, и даже лучше.

Семья Мухиных — Миша, Муза и я, Серафима, — переехала ко мне в центр столицы, а двухкомнатную хрущобу в Химках было решено сдавать внаем. Инженерская зарплата талантливого мужа, как и пенсия Музы; были позорно мизерны, я также получала не шибко много, и деньги от химкинских жильцов позволяли питаться достойно.

Муза Анатольевна поселилась в самой крошечной комнате каменного дома на Кутузовском проспекте. Точнее сказать — в бывшем кабинете деда. Кабинет был заставлен книжными шкафами и полками с гербариями, письменный стол занимал места прилично, древнее кожаное кресло тоже маленьким не выглядело. И когда на Кутузовский прибыли полка, полированная тумбочка, стол-трансформер, плюшевый реликт из комплекта югославской мебели и Музина кроватка, кабинет стал вынужденно казаться самой крошечной каморкой академического дома.

Я и Миша маме не перечили. Муза Анатольевна была невероятно счастлива за сына, за нас, за Людвига, чьи лапы никто не отдавливал, пробираясь ночью в туалет, за академические размеры кухни и чистый подъезд. Все это давало ей ощущение полноты жизни и сбывшихся желаний.

Первое время Муза ходила гоголем. Дамой с собачкой фланировала по окрестностям и изображала лицом вдову генерала.

Но жизнь скользила мимо. Настоящие вдовы генералов да академиков в подружки к ней не торопились. В доме знали меня, моих родителей, дедушку, а с новой соседкой здоровались, и только.

И Муза сдулась. Начала скулить и кукситься.

— Трех комнат нам явно недостаточно, — этими словами начиналось каждое воскресное чаепитие. — Одна комната ваша, одна моя, одна общая… Где будем делать детскую? — басила свекровь.

Дородная и моложавая для своих семидесяти лет, Муза Анатольевна умела быть убедительной. И после полугодовой промывки мозгов младшие Мухины сдались: продали дедовы хоромы на Кутузовском и временно переселились в Химки, подыскивая новую площадь в престижных новостройках.

Надо сказать, что вышеописанные события поэтапно развивались с марта по август девяносто восьмого года. И к знаменитому дефолту семья Мухиных подошла с хрущобой в собственности и наволочкой долларов, полученных от продажи собственности отъехавших на Украину Вольских. Банкам Муза мудро не доверяла. Сложила наличность в наволочку и сидела на ней, не слезая и не выпуская газового баллончика из рук.

Муза делала паузу. Не маленькую — в несколько месяцев, пока цены на недвижимость неуклонно ползли вниз.

В январе девяносто девятого многомудрая свекровь дала сыну команду «вперед!». Миша поехал к риелторам и купил четырехкомнатную квартиру, на которую в принципе мы раньше и рассчитывать не могли. Тихий центр, островок зелени, развитая инфраструктура. И главное — новые соседи.

Но что было для свекрови главным, я узнала позже и случайно.

Примерно через год после переезда иду мимо лавочки, на которой заседают Муза со товарищи, и слышу, как дорогая родственница объясняет дорогим соседкам, какая она, Муза, молодец. Как продала она свое жилье (месторасположение жилья Музы опускалось за ненадобностью), как купила сыну новую квартиру…

Вот чего не хватало моей свекрови на Кутузовском — почета. В квартиру незнакомого академика она въехала, но собственницей себя не чувствовала. А на новом месте все изменилось. И Муза Анатольевна раздулась, как главная лягушка на болоте.

Меня эта поза смешила. Но, полагая причуду невинным удовольствием, игру Музы я поддерживала. И когда цековская вдова Маргарита Францевна попыталась хитренько навести справки вопросом: «А где раньше жила ваша семья?», честно ответила:

— На Кутузовском, там-то и там-то…

Авторитет Музы Анатольевны моментально подскочил до заоблачных высот коренной столичной номенклатуры. И свекровь вошла в круг избранных.

Увы, но такие кружки спонтанно возникают всюду и делятся на плебс, нуворишей и сливки. Муза Анатольевна мечтала искупаться в снятом молоке? Извольте, дорогая. Если уж так необходимо…

Единственное, в чем свекровь осталась неизменной, это в неприятии идеи найма помощницы по хозяйству. В начале нового века изобретения талантливого мужа начали приносить дивиденды, я карьерно выросла, и позволить себе приходящую домработницу мы могли. Но Муза стояла неколебимо. «Полезней домашней работы нет гимнастики», — говорила она подружкам, и ей верили. Нам она говорила другое, но суть от этого не менялась. Если Миша покупал в супермаркете «Мистер-Мускул», получал взбучку. «Зачем тратить деньги на импортную фигню? — вертя в руках пластиковую бутылочку с пульверизатором, спрашивала Муза Анатольевна. — Я и нашатырем прекрасно окна вымою».

И мыла. Все девять метров остекленных лоджий. Кстати, действительно прекрасно.

Привычка считать лишнюю копейку сидела в Музе неискоренимо, но несколько однобоко. Свекровь легко тратила деньги на обстановку (я еле отстояла старинные багеты на дедовских картинах, Муза собиралась обновить их позолотой), могла днями носиться по магазинам, подыскивая лампу, подходящую по интерьеру, выбирать вазочку или наволочку на думочку… Но деньги на хозяйство отпускала скупо, как жена пожилого рыцаря. Обстановка, меблировка и вазочки — необходимый антураж для жизни в заоблачных высотах. Все остальное — пустые прихоти.

Я и Миша по-прежнему не перечили маме. Мы хорошо помнили, как трогательно Муза вила гнездышко из старой мебели в новой спальне, понимали, как тяжело пожилые люди расстаются с манерами и стереотипами, и давали маме время.

На сегодняшний день метаморфоза почти состоялась. Напомни кто Музе о столе-трансформере, вначале не поймет, о чем речь. Когда человек пять лет уверяет окружающих, что жизнь провел, катаясь сыром в масле, он поневоле сам начинает в это верить.

Иногда мне становится интересно — хоть изредка, перед сном, Муза Анатольевна вспоминает, как пахала на трех работах, в одиночку поднимая сына? Как штопала старые колготки и считала, что, если хлеб намазан маслом, сыра уже не надо? Не знаю. Возможно, вспоминала. Но не вслух.

Подобная игра в маленькую ложь постепенно принесла в семью недомолвки, увертки, туманные оправдания. Покупая что-либо в супермаркете, мы с Мишей отдирали ценники от упаковок и уверяли маму, что не жалея сил и времени носились по оптовому рынку, торговались над каждой помидориной и экономили, экономили, экономили… А на самом деле сидели в кафе, пили кофе с коньяком и прикидывали время, отпущенное мамой на поездку до рынка и обратно.

Мишу эта игра умиляла. Матушку он обожал. И Международный женский день превращал в цирковой аттракцион.

Прошу представить. Утром Восьмого марта в спальню Музы Анатольевны заходят молодые Мухины. Впереди муж, у него в руках кофейный поднос с соответствующим набором, под мышкой зажат пакет с подарком. Сзади топчусь я с букетом белых хризантем (любимые Музины цветы, они белые и пушистые, и стоят неделями).

Поднос ставится на Музины колени, и начинаются поздравления:

— Это, мамочка, духи «Митсуко». Они польского производства, взял по совету нашей директрисы. А Тамаре Евгеньевне в этих вопросах, сама знаешь, доверять можно. Сказала, что никто подделки не учует, так и будет.

А между прочим, духи куплены в бутике на Кузнецком Мосту за невероятные деньги, но кто без ценника докажет. Я в этот момент вылезаю с букетом хризантем, и тема смазана.

— А это, мамочка, — Миша достает из-под мышки пакет и вытряхивает из него кардиган, только что освобожденный от фирменной упаковки, — кофточка. Симочка весь день по Черкизовскому ходила, выбирала.

Я стою сзади и ухмыляюсь. Шикарный кардиган куплен в бутике за сумму, троекратно превышающую пенсию Музы Анатольевны. Но свекровь ухмылки не видит, она выворачивает «кофточку» наизнанку и ищет пропуски на швах.

— Маргарите Францевне ты, мамочка, можешь сказать, что кардиган куплен в… — и заботливый сыночек называет действительный адрес магазина, — там висят точь-в-точь такие. Никто не отличит.

Получается круговорот лжи. Но все довольны.

Муза Анатольевна облачается в обнову и идет к Маргарите Францевне дарить очередную фарфоровую кошечку (у цековской вдовы внушительная коллекция статуэток-кисок). После ее дефиле по подъезду там два часа витает потрясающий запах дорогих духов.

Маргарита Францевна может оценить стиль кардигана, стойкость «Митсуко» и количество хризантем.

— Балуют вас дети, Муза Анатольевна, — устанавливая киску в шеренгу остальных, бормочет соседка.

Я только однажды заикнулась Мише, не пора ли это прекратить. Но получила в ответ такой недоумевающий взгляд, что больше к данной теме не возвращалась. Привыкла и сама начала врать автоматически, иногда ловя себя на том, что не говорю правды даже там, где она необходима. Вероятно, мышление извратилось и перестроилось на новый лад. Я и краснеть-то разучилась.

Чуть более трех лет назад Мише предложили работу в Норвегии на кораблестроительном заводе. Муж согласился не раздумывая. Не из-за денег или желания сменить страну — Миша получал возможность увидеть свои изобретения в действии. Россия в этом праве ему отказала. Как раз из-за денег.

Первый контракт был подписан на два года, о ПМЖ речь не шла, и я то собирала чемоданы, то развешивала платья обратно в шкаф. Первые месяцы муж скучал, звал к себе, потом пообвык, и работа захватила его настолько, что он подписал новый, годичный, договор.

Я ездила к нему дважды. Игрушечная страна особого впечатления не произвела. Чисто, уютно, прохладно и… как-то пусто. По соседству с домом, где жил муж, — две провинциальные русские семьи с несчастными детьми, зубрящими норвежский, английский и русскую грамматику «на всякий пожарный». Немосковские фуршеты с солеными сухариками и блеск в глазах от последних московских сплетен. Две семьи не собирались возвращаться в русскую провинцию. Они старательно обрастали новым норвежским мясом. Старое с них слезало уродливо, кое-где и кое в чем, висело клочьями.

Музе Анатольевне в Норвегии не понравилось категорически. Сливки общества не пастеризуешь и не увезешь за тридевять земель в картонной пачке. Муза разочек съездила к сыну, пообщалась с молодыми экспортированными специалистами и в ужасе вернулась в Москву со словами: «Нет уж, нет уж! Лучше вы к нам».

— Сима! Ты представить этого не можешь: жена Сережи не знает, кто такой Суслов! — возмущалась свекровь. Никакого разворота для воспоминаний! А вот Маргарита Францевна с ним запросто чаи гоняла… — Знаешь, а Петр считает, что фамилия «Вавилов» звучала только в ботанике! А ведь был еще Сергей Иванович… помнишь, я тебе рассказывала, его племянница в соседнем доме живет. Так этот Вавилов был физиком и депутатом Верховного Совета!

О чем и говорить. Темнота.

Миша махнул рукой на двух закостенелых россиянок и уже год, как перестал нас, то есть меня, уговаривать на переезд.

Лишенная сына, Муза взялась за мое воспитание. Свелась процедура к следующему: с работы домой, шаг влево, шаг вправо рассматривается как попытка адюльтера.

Несколько месяцев репрессий измучили меня больше, чем вопросы мамы в школьные годы: «Ты куда? Ты с кем? Когда будешь?». Свекровь искусно разнообразила вопросник фразами: «Не ешь столько макарон — растолстеешь, Миша любить не будет» и «Не пользуйся так косметикой, это вульгарно».

Пика напряжения наши отношения достигли в день, когда вместе с пачкой свежих газет я обнаружила подложенный проспект секс-шопа с рекомендациями одиноким женщинам. «Вибраторы за цену, несравнимую с удовольствием!» — и довольная голая тетка на всю обложку…

Я вошла к Музе в спальню, шмякнула проспект на тумбочку вишневого дерева и заявила:

— Буду писать диссертацию.

Муза Анатольевна пошевелила губами, прикинула, откуда ветер и чего он ей надует, и решила — научная деятельность способствует развитию временной фригидности.

— Молодец, доченька, — кивнула свекровь, — Мишенька уже доктор, и тебе подтянуться не мешает…

Несмотря на цели, далекие от научных, диссертацию я все-таки писала. И иногда, мстительно доводя до зевоты, зачитывала Музе результаты изысканий. Мамуля ни бельмеса не понимала, следила лишь за прибавлением страниц, появлением новых диаграмм, которые я зачастую ксерокопировала в библиотеке, и временем прибытия невестки к месту прописки.

…В пятницу вечером, когда я встречалась с подругами, а беззубая Муза кушала манную кашу, особенных угрызений совести я не испытывала. Они, безусловно, были. Но не особенные. Подруга Галя Зайцева приехала с Лазурного берега и привезла кучу впечатлений, фотографий и очередную грустную повесть безумного курортного романа без последствий, кроме вздохов.

— Девочки, он чудо! — Было бы справедливо поставить в конце тирады восемь восклицательных знаков и один вопросительный к самой себе. — Лучший мужик моей жизни! — Зайцева закатывала очи, не забывая наливать, накладывать, давать рекламу закускам.

Натурально скепсис выразила лишь Нинель Матюшина:

— Опять? Переплюнул прошлогоднего?

Зайцева дунула на свою челку, подбросив ее вверх, и игриво повела плечом:

— Сказка.

— Из провинции? — тяжело налегая грудью на стол и дотягиваясь до осетрины, поинтересовалась Нинель.

Вопрос бил в больное место, как в незаживающую рану. У нашей Галины Викторовны было два мужа, и обоих она вывезла из Тмутаракани. Первого нашла во время картофельно-уборочной кампании, второго прихватила в аудиторской поездке в провинцию. И всех мужей испортили квартирные нюансы. Галина мама тетя Ася отказывалась прописывать зятьев на свою московскую жилплощадь, после чего зятья последовательно исчезали. От первого Зайцева родила дочь Полину, второй исчез вместе с музыкальным центром, фотоаппаратом и каракулевой шубой тети Аси.

Печальный опыт. И вопрос Нинель остался без ответа.

Снимая тему, уравновешенная, как система вселенского порядка, Виктория свет Андреевна спросила:

— Как, Галочка, на новом месте работается?

Это интересовало всех. Год назад совершенно неожиданно Зайцева бросила аудит и перешла в газету «Из рук в руки» простым бухгалтером. По слухам, донесенным Нинель, Галку и владельца аудиторской конторы застукала жена последнего. И в отместку перекрыла Викторовне кислород. Галина ткнулась в поисках работы в одно место, в другое — не берут. Пополз среди аудиторских дам слушок — Галина Викторовна Зайцева опасна для мужских достоинств, как раскаленный утюг.

Справедливости ради следует заметить: подобных слухов обманутая жена могла и не распускать. Опытному кадровику достаточно одного взгляда на нашу Галю, чтобы понять — перед ним дама неограниченных возможностей. Профессионализм без рамок феерический, аппетит (в том числе сексуальный) здоровый, работоспособность на всех фронтах ошеломляющая. Воплощение огня в полный рост, утюг не нужен.

Полненькая брюнетка Галя всему отдается с душой. Если сегодня у нее гости, то для них накрытый стол ломится от яств, стаканы звенят, хозяйка хохочет. А ест и пьет хозяйка так, что развязывают и язвенники, и трезвенники, и самые экзотические диеты.

— Нормально работается. Люди везде одинаковы, — кивает Галка и подливает в рюмку Виктории кагора.

Сама Зайцева пьет исключительно водку. Но для гостей держит, чего их душа изволит. Виктория предпочитает кагор, Нинель — мартини. Мне по барабану, что пить, но — на случай обнюхивания Музой — цежу коньяк. В крайнем случае отбрешусь рюмашкой с научным руководителем, старым мухомором Гавриилом Марковичем. Я у него — любимая ученица. Ученых баб мухомор не переносит, и я с ним в общем-то согласна, и посему научным дискуссиям предпочитаю общение под рюмашку. Получается неплохо. — Гавриил Маркович — кладезь информации и житейской мудрости, и мы действуем друг на друга весьма успокоительно.

Вредная Нинель не успокаивается:

— Адрес-то у мужика узнала?

— Не успела, — бормочет Зайцева. — Он приехал и уехал с другой группой. Наших на морскую экскурсию повезли… приезжаю в отель… а его нет. Ну, девочки, за нормальных мужиков! Чтоб все у них срослось-сложилось!

Тост поддержали все. Нинель пожелала мужу Степе подсидеть начальника СМУ, в котором он трудится. Виктория попросила у бога здоровья своему Тошику (к слову сказать, Тошик — преподаватель МГУ и слывет одним из строгих). Я подумала и пожелала Мише, чтобы все его шестеренки крутились в нужную сторону, корабли плавали, норвежцы хвалили и дали Нобелевскую.

Выпили. Закусили. Тут бы и по душам поговорить, но в нашу Нинель вселился некий бес вредности.

— Сима, а ты, я смотрю, опять с кейсом? Где сегодня диссертацию пишешь? В Коломне?

— На Колыме, — буркнула я и машинально посмотрела на часы.

Взгляд украдкой не остался незамеченным, и тюремную тему неожиданно поддержала Зайцева:

— Ты со своей Музой как с писаной торбой носишься. Совсем она, что ль, очумела — посадить тридцатилетнюю бабу под замок?!

— Двадцатидевятилетнюю, — поправила я.

— Вдова соломенная, — фыркнула Галка. — Твой благоверный не лично решил весь норвежский флот выстроить? Пора бы ему и вернуться… Ездишь раз в год на случку…

— Это мой выбор, — отрезала я.

Милая Виктория покосилась недовольно на подруг, погладила мое плечо и спросила:

— Как здоровье Музы Анатольевны?

— В целом нормально. Сегодня, в частности, у нее разгрузочный день. Сидит без зубов.

И я рассказала девочкам историю о челюсти.

— Бедняжка, — вздохнула Виктория.

— Иногда полезно, — вставила Нинель.

Галка забыла о Музе и ловко вставила Матюшиной шпильку — думаю, в отместку за намеки на очередной провал в курортно-любовной эпопее:

— Отважная ты женщина, Нинель. Блондинка, а носишь желтое. Я, когда в белый красилась, не смогла. Растворилась в желтом платье, как в стакане фурацилина.

Нинель одернула пиджак канареечного цвета с черной отделкой, огладила юбку и процедила:

— Дере-е-евня. Это Кельвин Кляйн! У Матвиенко почти такой же…

— А-а-а… — протянула Галка, — ну если у самой Матвиенко-о-о. Тоже, кстати, отважная в цветах блондинка. Интересно, сколько мешков цемента твой Степка на этот костюм упер?

У Нинель побелели глаза, посинели костяшки пальцев, и я испугалась за столовые приборы. Еще чуть-чуть, и графин полетит в Зайцеву.

— Галь, у тебя гусь подгорает! — выпалила Виктория, и вместо графина из-за стола смело хозяйку.

Через секунду из кухни раздался хохот:

— Верка, черт, надо ж так напугать!

…Вспоминая позже этот вечер, мне казалось, что я листаю фотоальбом. Скорее чужой, чем личный. Вот снимок четкий. Вот размытый. Какие-то фрагменты, пустые паузы, намеки и обрывки…

Без Гали мы почти не разговаривали. Матюшина надулась, словно у нее маслина в горле застряла, Виктория катала по скатерти хлебный мякиш, и я, как бы оправдываясь, — самой так показалось, — предложила тост:

— Давайте, девочки, выпьем за наших мам и… свекровей.

— Они наше прошлое и будущее, — тихонько добавила Виктория.

— Люблю стариков, — вплывая в гостиную с гусем на блюде, поддержала Зайцева. — Даже твою Музу. Вредная бабка, но молодец. Сына выучила, теперь тебя дрессирует. Учитесь девочки, скоро сами в ранг тещи-свекрови залетим!

— Сплюнь, — бормочет Нинель. У нее две дочери — одна перешла в одиннадцатый класс, другая пятый окончила. Младшая, по словам Нинель, — гений. Учится в простой школе и музыкальной. Везде на пять.

— А что? — нарезая птицу, говорит Зайцева. — Из меня теща получится — ураган!

— То-то и оно, — кивнула Нинель. — Ураган. Подол держи, ветреная наша.

— Матюшина, сейчас получишь гусем в ухо, — довольно миролюбиво предупредила хозяйка. — Закусывай лучше. Если чего от птички останется, заверну твоему Степке. Покормишь мужика нормальным ужином…

— Не переживай, не голодаем! — вскинулась мадам Матюшина.

— Девочки, за мирных в будущем старух! — сказала я. — За нас!

Собирались пить за мам и Музу, получилось за нас, но пошло неплохо.

…Через несколько дней, листая старую газету, я узнала — в тот день над планетой бушевали магнитные бури. Пик приходился на вечер пятницы…

В нашей компании я самая младшая. Нинель Матюшина, прежде чем поступить на вечернее отделение института, окончила финансово-экономический колледж и родила старшую дочь. Виктория продолжила образование по настоянию мужа Анатолия Карповича. У них тоже есть ребенок — сын Антон. Галка Зайцева после школы поступила в МАИ, съездила на первом курсе на картошку, влюбилась в тракториста, родила дочь Полину, после чего пересмотрела взгляды на образование и подалась в экономисты.

Девчонки подружились на совместных возвращениях домой — все трое жили в районе Текстильщиков. Я случайно прибилась к их троице и долгое время была в глазах подруг белой везучей вороной — внучка академика, жена, хоть и нищего, но талантливого красавца, и вообще… квартира у меня на Кутузовском, дача на Николиной Горе… И только после знакомства девочек с Музой меня приняли окончательно и начали жалеть.

В один злосчастный день я пригласила подруг с мужьями к себе домой. Вернее, не к себе, а к Музе в Химки, так как дело было в ноябре девяносто восьмого года. Муза уже два с половиной месяца сидела на наволочке с долларами. Я была молодой, глупой и не учла этого момента, спонтанно сделав приглашения на ноябрьские торжества.

В результате гостей встретила не радушная хозяйка, а полубезумная бабка с горящим взором и нервным тиком. Деньги жгли седалище свекрови, как раскаленные кирпичи, мозги давно закипели, из рефлексий остались только реакции сторожевой собаки — фас, чужие!

Наволочку Муза забила на антресоль под старые валенки и придавила пылесосом. Но тем не менее лично сопровождала каждого мужчину до туалета и весь вечер постоянно прислушивалась — не шуршат ли в коридоре газеты, не падает ли пылесос? Да и за столом Муза Анатольевна вела себя некультурно: кряхтела, сопела и делала прозрачные намеки на дурное транспортное сообщение в вечернее время.

После этого подруги окрестили Музу «чокнутой бабкой» и постарались избегать приглашений на семейные праздники Мухиных.

Я попробовала исправить положение. Рассказала девочкам о наволочке. Но по тому, как неловко покраснела Виктория, поняла — нельзя говорить людям о том, что их подозревали в непорядочности. Даже если подозревали чокнутые бабки.

Муза Анатольевна тоже не слишком любила моих подруг. Зайцеву упрекала в простоте неслыханной. Нинель почему-то напоминала ей вороватого завхоза банно-прачечного хозяйства. К Виктории Муза относилась более ласково — уважала за мужа-профессора.

Я со свекровью старалась не спорить. Опасно. Я высказалась и ушла на работу, а Муза сидит дома и от скуки выдумывает ядовитые ответы. Вот и по поводу девчонок как-то раз попробовала с ней объясниться. Так потом неделю порционно получала обдуманно меткие плевки в сторону любимых подруг. И, думаю, тогда не обошлось без опытной в подковерных интригах Маргариты Францевны — некоторые формулировки плевков отдавали снобизмом заоблачных высот.

После отъезда Миши за границу встречи с подругами стали происходить конспиративно. Я врала, изворачивалась и ксерокопировала диаграммы.

Девчонки пели «Вот кто-то с горочки спустился» по второму разу. Недалеко от моей тарелки прикорнула мисочка с гусиными косточками, оставленными Галкой для Людвига.

Увы, но костей он не дождется. По дороге домой мне придется оставить пакет с объедками у мусорных бачков. Объяснять девчонкам, что от научных руководителей костей не носят, не буду. Опять окунемся в «соломенную» тему.

После заунывного «на нем погоны золотые и яркий орден на груди» Зайцева встряхнулась, сбегала в комнату дочери за бумбоксом и врубила Рики Мартина:

— Дружно встали, девочки, — приказала Галка, — трясем жиры.

«Жиры» — выпад в желтую, как лимон, Нинель. В самой Зайцевой жира нет вовсе, плотно сбитое мясо, но много. Я и Виктория — конструкции, обтянутые кожей.

Танцует Зайцева в манере дискотек конца семидесятых. Откуда в ней этот стиль, не знаю. Когда она ездила на картошку за мужем, вовсю брейк-данс гулял.

Полчаса мы плясали летку-енку паровозиком под латинос. Энтузиазм заменял умение. От ковра шла пыль, от нас парило, на столе, задетом бедром Матюшиной, рухнуло три рюмки. Одна с кагором. Вопль хозяйки:

— Ух, зажигаем!

В серванте в такт притопам дребезжал сервиз «Мадонна». Действительно, зажигаем.

Первой не выдержала Нинель и рухнула за стол, свалив последнюю рюмку.

— Все, больше не могу, — обмахиваясь салфеткой, пробормотала Матюшина и, пытаясь отвлечь хоть кого-то от плясок, дернула меня за подол. — Костюм в Норвегии купила?

— Не-а, — опустилась я рядом на диван, — в «Польской моде».

— Миленький. Тебе вообще черный цвет идет, — прищурилась Нинель и, склонившись к моему уху, добавила: — а Вике коричневый нельзя. Она в нем на сухарь похожа.

Похоже, намек Зайцевой на фурацилин до сих пор жег ей душу.

— Слушай, — все так же в ухо зашептала Нинель, — тебе Константиныч говорил, что в конце года на пенсию уходит?

— Нет, — удивленно отпрянула я. Вениамин Константинович — начальник кредитного отдела, в котором работаю я и в который два года назад я помогла устроиться Нинель. — А сведения точные?

— Не знаю, не знаю, — прошелестела Матюшина. — Ты его заместитель, должна знать.

…Как всегда — все новости я узнаю позже Нинель. Через несколько месяцев после поступления подруги на службу она огорошила меня кучей таких интимных сведений о коллегах, что я посчитала себя бестолковой курицей. Интриги, хитросплетения и романы коллектива Матюшина прочла, как детскую книжку с крупным шрифтом и картинками.

«Потапов адюльтерит с секретаршей», — говорит Нинель. Я не верю, а спустя месяц узнаю — Игорь Иванович Потапов разводится с женой и сочетается вторым браком с Танькой, на которой, по словам Нинель, пробы ставить негде.

«Танька спит с шофером Кузина», — сообщает Нинель. Я опять не верю, но Потапов возвращается к первой жене и детям.

«Откуда Нинка все знает?!» — думаю я и начинаю сомневаться в себе как взрослой женщине.

— Дурища, — усмехается Нинель. — Потапов отправляет жену-секретаршу с документами в районное отделение. Везет ее шофер Кузина. Так? Утром на Таньке трусы танго, а после поездки с шофером — панталоны с кружевами.

— Ты видела ее трусы?!

— Зачем, — скромно улыбается Нинель. — Юбка у Таньки в обтяжку. И так все видно.

Никогда не обращала внимания на чужие обтянутые задницы. Оказывается, зря. Способность к интригам оттачивается на мелочах. Наша Нинель даст Маргарите Францевне сто очков форы. А цековская вдова не одну вставную челюсть на сослуживцах мужа съела…

— И кто на место Константиныча? — тихонько спрашиваю я.

— Все может быть, — туманно отвечает Нинель и одергивает пиджак так, словно грудь под медаль готовит.

Я кошусь на подругу и представляю ее в кресле шефа.

Возможно, это самая четкая и курьезная фотография из моего альбома воспоминаний — Нинель воткнула зубы в мягкое кресло, весь кредитный отдел пытается ее отодрать. И все усилия напрасны. Силы Нинке придает мечта — стать начальником и руководить малоинициативными курицами вроде меня.

«Малоинициативными и врущими, что пишут диссертацию, — вздыхаю я и наливаю полный фужер коньяку. — Никогда не делай людям добра, не получишь зла».

Если Нинель сядет на место Константиныча, меня из банка она выживет, остальных пустит под пресс и получит форму в соответствии с собственными представлениями о подчиненных.

Впрочем, волнуюсь я рано. Заместитель начальника кредитного отдела пока еще Серафима Мухина, и Константиныч на корпоративных вечеринках меня «дочкой» величает. Возможно, Нинка просто воду мутит.

На посошок подруги пили кофе с ликером. Я грустно проглотила стакан антиполицая, подумав, что вряд ли это подействует в качестве анти-Муза. У Музы нюхательный талант, а у Зайцевой все салаты с чесноком. Как ни выкручивайся, рюмашкой с Гавриилом Марковичем не отмажешься. В доме милого мухомора не подают острых приправ. Жена бережет его от язвы.

— Завтра едем на строительство, — потягивая кофе, сказала Нинель. — Работы пропасть!

Мы все сочувственно вздыхаем. Хотя сочувствовать нечему. Нинка своими руками стены не кладет, особняк за городом строят три таджика из неучтенных Степкиным СМУ материалов.

Сочувствовать надо мне. Завтра по планам Музы мы моем окна. Нашатырем, и все сразу. Поверьте, это много. Я бы предпочла «писать диссертацию», подложив среди бумаг дамский роман в мягкой обложке.

— Я завтра к своим в Колотушино отправляюсь, надо картошку окучивать, — сладко потягиваясь, сказала Галка. — А ты, Вика? На дачу?

Виктория кивнула.

Подпевая Рики Мартину, Галка собрала в стопочку грязную посуду и понесла ее на кухню. Кто-то когда-то сказал Зайцевой, что в своем доме нельзя доверять мытье посуды другой женщине. От этого исчезают мужья. Галка вспомнила своих исчезнувших мужей и сочла примету дельной. Теперь подруга моет тарелки как священнодействует. Если провести аналогию с окнами, мы с Мишей будем жить счастливо и умрем в один день. Приходящая прислуга из фирмы «Заря» в ближайшее время нам не грозит.

— Серафима, — Галка только что собрала со скатерти хлебные корки, бутылочные пробки и фантики от конфет, — сходи на площадку, тряхни скатерку…

Я посмотрела на клетчатый узелок и подумала, что мою Музу от такого предложения хватил бы удар. Как-то раз Миша решил тряхнуть плед на площадке перед квартирой, был пойман мамой у двери и чуть не побит. С ворчанием: «Воспитанные люди поступают так», — Муза Анатольевна сложила в стопку все одеяла дома, вручила сыну хлопалку и отправила во двор к железному турникету. Сама стояла на балконе и следила за выполнением наказания.

Я с Музой была согласна. В доме моих родителей тоже не было принято пылить в подъезде.

Из двух зол — поучать Зайцеву или поступиться собственными принципами — я выбрала последнее. Разумней было бы переадресовать поручение Нинель, но она с Викторией уже минут десять о чем-то шепталась в комнате Полины. Подхватив со стола скатерть, я пошла в прихожую и замерла у дверного глазка. Что бы там ни говорила Галя, стряхивать хлебные крошки под нос соседям неудобно.

На площадке было пусто. Я набрала в грудь воздуха для решительного броска за дверь, но зацепилась за визг Матюшиной, донесшийся из детской:

— Это твой-то Тошик святой?! — вопила Нинка. Невольно прислушавшись, я остановилась в прихожей между двумя дверями — на площадку и в комнату Полины. — Берет твой Карпович! Хапает!

Удивленная интонацией, я подошла ближе к детской и услышала придушенное сипение Виктории:

— Это неправда.

— Не синей лицом, дорогуша! — фыркнула Нинель. — Берет. У Ковровых взял. Я свидетель!

— Неправда, — почти шептала Виктория.

— Ой, ой, ой, все берут, а твой Тошик нет… Если Катька не поступит, век, Андреевна, тебе этого не прощу!

Так-так… В детской комнате шла разборка по поводу проталкивания старшей дочери Матюшиных в МГУ. И если то, что сейчас говорит Нинель, правда, то ничего святого в этой жизни не осталось. Анатолий Карпович прозрачно честен. Ни пятнышка.

У Музы есть подружка, у подружки — внучка, Тошик преподает ей математику. Совсем недавно Муза донесла, что Анатолий Карпович, гроза нерях и лоботрясов, зачеты за наличность не принимает. Забыв, как сопровождала профессора в туалет, проверяя, не стащит ли он доллары, Муза гордится этим знакомством и при упоминании МГУ раздувается так, словно сама его окончила.

— У вас там одна мафия! — шипит Нинель. — Все мильонщики!

— Нина, Нина, как ты можешь?! — просит ее остановиться Вика. — У Ковровых сын медалист…

— Ага, — гнусавит Матюшина, — медалист… за папины деньги… Бери!

Шуршание, что-то шлепается на пол, и голос Нинель на полтона ниже:

— Ну, Викочка, ну бери… Ведь все равно кому-то сунуть надо! В вас мы хоть со Степой уверены… не обманете…

Убийственная, извращенная логика.

Мне становится неудобно, я не хочу знать, уломает ли Нинель Викторию. Отойдя от детской, я распахиваю дверь на площадку… перед квартирой алкашей Квакиных боком ко мне стоит патлатый потертый тип. Тип — синь беспросветная, иные к Квакиным не ходят, но мусорить он явно не собирается. Мусорить собирается воспитанная Серафима Мухина.

Я пытаюсь улизнуть обратно в прихожую, бормочу «извините», но клетчатая скатерть подло цепляется за ручку двери и шлепается на пол. Согнувшись в три погибели, я втягиваю полотнище в щелку между косяком и дверью… и в этой согбенной позе меня застает выскочившая из детской Матюшина.

— Подслушиваешь! — вопит Нинель.

Оправдываться бесполезно. Во-первых, поза у меня странно виноватая, во-вторых, действительно кое-что я подслушала.

Нинель в ярости. Я прижимаю к груди клетчатый комок и молчу. Топнув ногой, Нинка бежит на кухню к Зайцевой.

Ситуация — как в дурной мелодраме.

Осторожно приблизившись к комнате Полины, я вытягиваю шею и вижу Викторию. Она вытряхнула сумочку на диван и роется в ворохе косметики, разыскивая валидол.

«Сволочь Нинка! — проносится у меня в голове. — Нашла, кого во взяточничестве обвинять! Тошик — святее всех святых! Всегда подозревала, что Матюшина просто так ни с кем не дружит. Меня использовала для поступления на работу, в Виктории увидела жену преподавателя престижного вуза».

Виктория собирает сумку и выходит из детской. Выглядит подруга ужасно. Белые с синим налетом губы, серое лицо и взгляд собаки, неожиданно побитой любимым хозяином. Запах валидола напоминает о том, что у Вики больное сердце, я обнимаю ее за плечи и шепчу: «Плюнь на Нинку. Все она врет».

— Ты слышала? — Виктория поднимает на меня прозрачные от боли глаза. — Мой Толя — взяточник!

— Нинка — дура, — встряхиваю я подругу. Хочу прижать ее к себе, но мешает, черт ее подери, скатерть.

— А Ковров? Он тоже дурак?

Ковров на дурака не тянет. Он начальник СМУ, в котором трудится Нинкин Степка. Я пару раз видела его на матюшинских днях рождения, впечатление получила сильнейшее. Дядька огромного роста, дикого нрава, в кулаке не видно стакана с водкой.

И у меня мелькает идея.

— Слушай… сколько стоит поступление в МГУ? — Вика отпрянула с испугом. — Извини. Дорого. Степа мог сказать, что Тошик деньги взял? — Виктория задумчиво кивает. — То-то же. Наврал шефу, что сунул взятку, сын Ковровых поступил самостоятельно, а Степа денежки пригрел…

То ли мои слова подействовали, то ли валидол, но лицо подруги розовеет, и она начинает улыбаться.

— Степа… жук, — бормочет Виктория, и я сразу вспоминаю всех обманутых, но любящих жен. Самые нелепые оправдания припозднившихся мужей звучат для них правдиво, как лейтмотив их жизни.

Окончательно утешить подругу не дает появившаяся в прихожей Зайцева.

— Ну? — Пока я подслушивала и подглядывала, Галка успела сменить нарядное платье на белый спортивный костюм. — Вытряхнула?

Я вынимаю из-под мышки клетчатый комок и вручаю его Зайцевой:

— Сама тряси.

Галка мечет в меня горюний взгляд, бормочет, мол, этой интеллигенции ничего поручить нельзя, но скатерть принимает и топает на балкон. Даже сквозь куплеты Рики Мартина слышно, как хлопает над кустами клетчатое полотнище.

Обиженная Матюшина затаилась на кухне. Это нарушает привычный ритуал прощания-провожания, и из квартиры мы выходим парами — Матюшина с Зайцевой, я с Викторией.

Я бы предпочла в пару Нинку. Мне очень хотелось сказать ей на прощание нечто ядовитое. Но меня опередила Виктория. Подойдя к Нинель, она быстро прошептала ей на ухо что-то резкое и так же быстро отошла ко мне.

Матюшина беззвучно хлопает ртом, оглядывается на меня, и я получаю еще один горгоний взгляд. Вероятно, наша святая простота Виктория Андреевна выразила подозрения в адрес Степки словами: «Серафима и я считаем, что твой муж денежки пригрел».

Погода стоит сказочная. Утром было прохладно, днем шел дождь, к вечеру тучи разлетелись, и их место заняли луна и звезды.

— Хорошо-то как! — потягивается Зайцева. — Пойдем, Нинок, прогуляемся с Серафимой до метро. Потом я тебя провожу.

Надутый Нинок молча топчется у подъезда, Виктория смотрит в другую сторону, и до хозяйки доходит, что гости успели поругаться.

— Я что-то пропустила? — спрашивает Зайцева и принюхивается. Перебивая запах влажной зелени, в воздухе стоит аромат валидола. — Что случилось, девочки?

Начинать разборки на ночь глядя никому не хочется. Матюшина подхватывает Галку под руку и пытается утащить ее от нас.

— Галя, Симу проводит Андреевна. Пойдем, мне с тобой поговорить надо…

Но Зайцева выдергивает свою руку и оборачивается к нам:

— Что случилось, Сима?

— Все в порядке, — бормочу я и начинаю медленный отход в сторону метро. На часах одиннадцать, дома беззубая Муза, и, если сейчас дамы начнут выяснять отношения, раньше часу ночи домой мне не попасть.

— Все в порядке, — повторяет за мной Виктория, тоже, надо сказать, не большая любительница полуночных разборок.

Мы делаем Гале ручкой и медленно идем по дорожке вдоль густых кустов сирени.

Раньше мне всегда казалось, что своих подруг я знаю неплохо — случись у них неприятность, слова утешения найдутся. Оказалось, я хорошо о себе думала. В патовой ситуации ничего, кроме протяжного «а-а-а», из уст не лезет.

— Сейчас соберусь и поеду на дачу, — говорит Виктория.

— На чем? — спрашиваю я. — Электричек уже не будет…

— Поеду на такси…

— Не глупи, — перебиваю я. — Оставайся дома, ложись спать, утро вечера мудренее… — ощутимый прогресс: вместо «а-а-а» полезли банальности.

— Ты не понимаешь, — всхлипывает подруга. — Как она могла?! Сказать такое… — Виктория внезапно останавливается, больно хватает меня за плечо и разворачивает к себе. — Ты — веришь?

— Нет, — четко и твердо произношу я и веду подругу дальше. — Твой муж самый порядочный человек из всех, кого я знаю…

— Спасибо, — всхлипывает Виктория. — Завтра же найдем с Тошиком этого Коврова… пусть он нам в глаза скажет…

Мало Нинке не покажется. Ковров на Степку только дунет, из Матюшина пух в разные стороны полетит.

— Может… не надо горячиться? — робко предлагаю я и понимаю бесполезность реплики. Настоящая российская интеллигенция не продается. Если у пролетариата нет ничего дороже цепей, то профессура честью не торгует.

Плакал Степкин загородный особняк… на нулевом цикле. Больше Матюшину и кирпича спереть не дадут.

Путешествие от дома Гали до метро занимает не более пятнадцати минут. Виктория живет между двумя этими точками, и обычно девчонки провожают меня, потом возвращаются обратно и долго не расходятся, гуляя, болтая, вспоминая мужей, детей, институтские годы.

Но нынче Вике не до бесед. У тропинки к своему дому Виктория останавливается, сухо клюет меня в щеку: «Пока, Серафима», — и быстро уходит в темноту. Думаю, уговорить ее остаться ночевать дома у меня не получилось.

Поеживаясь от налетевшего внезапно холодного ветерка, я смотрю вслед подруге и вспоминаю виденный недавно в одной из газет «прейскурант взяток» за поступление в ведущие вузы страны. В графе МГУ стояли внушительные цифры. И если бы Тошик брал взятки, сейчас его жена не домой бы спешила, а к стоянке автомобилей за «Вольво» последней модели.

Сам профессор отбыл сегодня днем на дачу за рулем древнего облупленного «москвичонка».

От этих мыслей настроение у меня образовалось — хуже некуда. Поднимаю голову к небу — огромная туча, обещая дождь, ползет на звезды. Я поправляю на плече сползающую сумочку и, размахивая кейсом с диссертацией, бреду по дорожке вдоль кустов сирени.

Как весело начинался сегодняшний вечер! Загорелая Зайцева с фотографиями и любовными историями, летка-енка под латинос, коньяк хороший…

Сзади меня, чуть правее, раздается шорох раздвигаемых веток, и на спину мне что-то падает. Едва не рухнув на мостовую, я чувствую, как худая цепкая рука в брезентовом рукаве оплетает локтевым сгибом горло, левая ладонь впивается мне в предплечье и кто-то невеликий, но жилистый волочет меня в кусты.

— Тихо, тихо, детка, — хрипит в ухо мерзкий возбужденный голос.

От страха и неожиданности я почти не сопротивляюсь. Мужчина спиной раздвигает заросли и уводит меня все глубже и глубже. Все сильнее и сильнее он стискивает мою шею, в моих глазах темно уже не от ночи, а от удушья. На мгновение я теряю сознание. Насильник разворачивает меня к себе и начинает укладывать на землю.

Под спиной — куча какого-то мусора, мужик гадко пыхтит запахом гнилых зубов, что-то сюсюкает, потом, нажимая пятерней мне на горло, начинает копошиться в ширинке.

Ужас и отвращение придают мне сил. Невероятно изогнувшись, я пихаю насильника коленом в пах и отшвыриваю прочь, как трухлявую ветошь.

— А-а-а, сука… — скрючившись, скулит горка ветоши и начинает подниматься.

Вскакиваем мы одновременно. Если забыть о едва слышных ругательствах, все происходит в жуткой тишине. Я не кричу. Только легкий шорох травы под ногами, слабое потрескивание веток, натужное сопение жертвы и преступника. Расставив в стороны руки, мужчина бросается на меня. И получает кейсом в лоб.

Короткая схватка лицом к лицу. Мужику больно, горит в паху, по разбитому лбу тянется струйка крови, он растерян, ждет крика, но я пихаюсь как сумасшедшая и молчу.

Битву завершает мой ловкий пинок ногой в живот насильника. Мужик летит в кусты, я не разбирая дороги несусь куда-то в темноту.

Первое четкое видение — номер дома на стене. Здесь, во втором подъезде, живет Виктория.

Не оборачиваясь, бегу к подъезду и — о счастье! — вижу, кодированная дверь раскрыта. Пулей влетаю в подъезд, потом в том же темпе — на четвертый этаж и падаю на дверь под цифрой шестьдесят четыре.

Виктория открыла, едва я нажала на кнопку звонка.

— На меня напали, — вывожу губами и валюсь на стул в прихожей.

Подруга растерянно пялится на меня и достает из кармана коричневого пиджака платок.

— У тебя кровь за ухом, — произносит она и тянется к телефону. — Надо в милицию позвонить.

Воздух с сипением вырывается из обожженных страхом легких, я жестом останавливаю Вику и хриплю:

— Воды…

— Пойдем в гостиную, здесь неудобно, — говорит Виктория и помогает мне подняться.

По дивану гостиной я расползаюсь, словно грязная капля. Костюм из «Польской моды» весь в пыли, частично мусором облеплен. Пожалуй, я имею вид путаны, вернувшейся с субботника на пленэре.

Виктория приносит стакан с водой. Я беру его дрожащими руками, выпиваю залпом и захожусь в кашле. Вика рядом. Похлопывает по спине, и каждый ее шлепок выбивает из меня по слезинке. Еще чуть-чуть, и я зайдусь в истерике.

Платок куда-то пропал. Пошарив вокруг себя руками, я внезапно обращаю внимание на чудовищный бардак в комнате, служившей в Викиной квартире гостиной и профессорским кабинетом одновременно. Ящики письменного стола не просто выдвинуты, а выворочены на пол. Ковер покрыт ворохом разлетевшихся бумаг, тетрадей и брошюр. Вокруг секретера стопкой лежат папки с серенькими тесемками, одна из папок раскрыта.

И в центре этого разгрома в коричневом костюме и уличных туфлях стоит Виктория. Пока я боролась с насильником и бегала по кустам, профессорская жена, едва войдя в дом, не снимая обуви и делового костюма, обыскивала кабинет мужа. Бедная Вика искала деньги, сберегательную книжку или хоть что-то, подтверждающее слова Нинель.

Очень хочется спросить о результатах, но я прикусываю язык, и внимательно смотрю на подругу. Вика бледнее обычного, но абсолютно невозмутима.

— Надо звонить в милицию, — говорит она.

— Зачем? — тихо шепчу я и медленно поднимаюсь. — Его в тех кустах давно нет. Он даже не побежал меня догонять…

— Все равно, — настаивает Вика, — надо сообщить. Тебе повезло, а кто-то может и не убежать. Пусть приезжает наряд и ищет.

Уравновешенная, как система вселенского порядка, Виктория всегда права. Но когда на чашу мирового хаоса ложится вопрос Музы: «Ты где была так долго?!» — перевес идет в сторону темных сил. Сегодня маньяку повезло. Мне даже объясняться недосуг. Я направляюсь к зеркалу ванной комнаты с единственной фразой:

— Дома мне надо быть до двенадцати. Вызови, пожалуйста, такси.

— Сначала приведем тебя в порядок, — вздыхает Виктория.

За ухом продолжает кровоточить царапина. Вика приносит из аптечки пузырек с перекисью водорода и осторожно промывает ранку. Я стараюсь не смотреть на отражение своей подруги в зеркале. Виктория хмурится, строгие глаза недовольно прищурены, но она молчит, оставляя право выбора за мной.

— Вика, я завтра зайду в ваше отделение и оставлю заявление с подробным описанием напавшего гада, — даю я обещание, и сама в него не верю. Завтра, по планам Музы, мы моем окна.

— Сима, ложь, как раковая опухоль, — шепчет приятельница, — разрастается незаметно. И лечиться от нее надо вовремя.

— Тебе легко говорить, — морщусь я. — У тебя Тошик святой. А у меня свекровь Шехерезада.

— Басни твоей Музы — невинное развлечение, — кивает Виктория. — Но ты — взрослая женщина и ты сама виновата, что стала персонажем басни. Нельзя всю жизнь выкручиваться… выдумывать…

Под бормотание подруги я оглядываюсь на пыльный кейс, ищу глазами сумочку и… начинаю вопить:

— Вика! Сумка! Там Музина челюсть!

Басни баснями, но соловей ими сыт не будет. Беззубая Муза проглотит меня, не разжевывая.

Мы моментально забываем о проблемах нравственности и начинаем последовательно обшаривать прихожую, гостиную, ванную.

— Ты ко мне с сумкой прибежала? — спрашивает подруга.

— Не помнюу-у-у! — вою я и кенгуриными скачками ношусь по скромной профессорской квартире.

Вика на всякий случай ворошит бумаги на ковре, я поднимаю диванные подушки… Сумки нет.

— Я погибла, — причитаю я и, забыв о маньяке, рвусь на улицу.

— Подожди! — кричит Виктория. Она хватает газовый баллончик, кухонный нож, приносит из комнаты сына два сувенирных фонарика, и мы несемся на улицу.

Если бы тогда в сиреневых кустах мне попался мужик со спущенными штанами, я бы растерзала его, не прибегая к помощи общественности. Один на один, жестоко. В клочки, как Тузик тапку.

— Так. Вот здесь он начал меня тащить… на этой куче мусора пристраивался… где-то рядом я огрела его дипломатом. Так. Дальше, туда…

Под лучи фонариков лезло что угодно — пустые пластиковые бутылки, драные пакеты, мокрые куски бумаги. Лучи света прыгали в моих дрожащих руках, делая окружающую темноту еще чернее, но своей свекрови я боялась больше всех московских маньяков, вместе взятых. Виктория сочувствовала и старалась усердно.

— Маньяк ее упер, — через пятнадцать минут бесполезных поисков признала я этот факт и расстроилась до слез.

— Подожди реветь, — просит Вика. — Завтра я поеду на дачу первой электричкой. Обещаю, сначала обследую здесь все еще раз при свете дня. Выйду рано, до собачников, и, надеюсь, сумку найду первой.

— Вика! — Я с рыданием бросаюсь на шею любимой подруги и прошу: — Дай семь рублей на метро. Мой кошелек остался в сумке.

Вика нашаривает в кармане мелочь и протягивает ее мне. О вызове такси нечего и думать. Пока мы вернемся в квартиру, пока дозвонимся до диспетчера и дождемся машины, на метро я половину пути проеду.

Двумя иствикскими ведьмами, черными тенями, не касаясь земли, мы несемся к метро. Мой истерзанный несчастный вид вызывает у профессорской жены жалостливое участие, но, прощаясь со мной у турникета, она все-таки напоминает мне о данном обещании:

— Хотя бы завтра сходи в милицию…

Не оборачиваясь, я киваю на ходу и думаю о том, как нелепо выглядит дама, прыгающая на шпильках через две ступеньки вниз…

Воплощением живого укора Муза Анатольевна сидела на кухне перед выключенным телевизором и с ложечки кормила Людвига картофельным пюре. Пес аккуратно слизывал белую кашицу, быстро чавкал и, казалось, успевал еще ухмыляться в мою сторону. Ленивое шевеление хвоста — единственная реакция на появление в доме второй, малопримечательной, хозяйки.

Не поддерживаемые зубами щеки Музы Анатольевны втянулись, подбородок заострился, и свекровь напоминала бюст Вольтера за кормлением собаки. Я тут же почувствовала себя донной Анной, в гости к которой заглянула статуя Командора. Муза застыла, не донеся очередную ложку до морды пса.

Каменела свекровь недолго. Поставив перед кобелем миску с остатками пюре, она развернулась ко мне и прошамкала:

— Мифа свониф.

Звонил Миша. Как всегда — в мое отсутствие. Я набрала побольше воздуха в грудь и на одном дыхании пустилась врать:

— Музочка Анатольевна, ваша челюсть будет готова только завтра. — Про себя добавила «надеюсь». — Стоматолог зубки принял, но велел зайти за ними завтра.

С громким чмоком подбородок свекрови опустился вниз, глазки расстроенно заблестели, и мне захотелось провалиться в подвал сквозь восемь этажей. Если бы в тот миг по кухне пробежал волшебный таракан из анекдота и предложил выполнить единственное желание, я бы попросила его повернуть время вспять часов на семь-восемь. Я бы прибежала с работы домой, принесла Музину челюсть и не встречалась бы ни с подругами, ни с озабоченным мужиком в брезентовой куртке.

Но тараканы в нашем доме редкость.

Муза грузно поднялась со стула, запахнула синий шелковый халат с красным драконом на спине и отправилась в опочивальню, обойдя невестку, как предмет неодушевленный. Вредный Людвиг повторил этот маневр и зацокал когтями по паркету вслед за шелковым драконом.

— Ну, Людоед, попросишь меня завтра на прогулку вывести… — прошептала я псине в хвост и убрала в мойку дочиста вылизанную миску.

Чувствовала я себя невозможно паршиво. И успокоить всклокоченную совесть решила испытанным способом.

В спальне Музы Анатольевны стоял шикарный радиотелефон «Панасоник», с трубкой которого свекровь спокойно путешествовала по дому и окрестностям в радиусе двухсот метров. В свою спальню, по совету Галки, я недавно поставила непрезентабельный на вид, но многофункциональный по сути отечественный аппарат «Русь». Пластмассовый корпус «Руси» хранил в себе несколько неведомых Музе секретов. Как то — удержание линии, режим «Конфиденциал», АОН, переадресация по номеру и много-много чего еще, но главное — архив входящих и исходящих звонков.

Муза техники побаивалась, на кнопочки лишний раз не жала, поэтому и представить не могла, что какая-то «Русь» может переплюнуть по начинке красавца «Панасоник».

— Звонил твой муж, и мне опять пришлось оправдываться за твое отсутствие, — грозно заявляла свекровь, если я слегка задерживалась.

Умная Зайцева сказала сразу: «Муза врет. Почему Миша всегда звонит, стоит тебе немного задержаться? Так не бывает. Проверь».

Я купила «Русь» и проверила. Никаких лишних звонков в мое отсутствие не поступало. Кстати, мы с Мишей давно договорились не разоряться на международные звонки, и раза два в месяц он звонит домой из офиса фирмы.

Рассказывать Зайцевой о результатах проверки я не стала. Галка никогда не жила со свекровью, ей трудно понять, что уловки Музы со звонками — всего лишь напоминание невестке: у тебя, мол, детка, есть муж.

Вот и тут я зашла в свою комнату и просмотрела телефонный архив, почти не сомневаясь в результате. Судя по цифрам, выданным АОНом, три раза звонила Маргарита Францевна и еще две соседки, которые наверняка интересовались, куда пропала Муза Анатольевна. И все. История со звонком Миши — очередной блеф баснописицы Мухиной.

Совесть моя слегка угомонилась, я прихватила пижаму и отправилась в ванную.

Пока, поднимая шапку пены, набиралась в ванну вода, я разделась и исследовала у зеркала тело на предмет исчисления ущерба, нанесенного маньяком. Царапина за ухом покрылась коричневой корочкой, на шее голубел приличный синяк, под коленом, что странно, расположились две ссадины. Надо же, подумала я, колготки целые, а кожа разодрана. Вот и не верь после этого рекламе.

Притопив в воде ноющее тело, я попыталась расслабиться, помурлыкать песенку, но неожиданно… расплакалась. Дубленая, привычная к вранью шкура дала трещину, словно две царапины под коленкой, как предохранительные клапаны, пощипывая, спускали пар. Я сдулась, съежилась и, пуская пузыри, тонула в пене. Рыдания раздували белую шапку, я терла глаза, щеки… Потом зуд распространился по всей коже, и, схватив мочалку, я принялась себя скрести с остервенением и злостью.

Весь прошедший вечер, как наказание, проплывал перед глазами. Я жалела Музу, Людвига, оставшегося без длительной прогулки, Викторию, обыскивающую стол мужа, Галку, потерявшую любовь на Лазурном берегу, Мишу, вдали от дома изобретающего очередную шестеренку, Маргариту Францевну без ЦК… маньяку тоже не повезло…

Что за жизнь?! Врем, изворачиваемся, влюбляемся и расстаемся… надо Людоеда с той белой сучкой познакомить, она давно тоскует… Хотя, нет. Сучка — пудель, а наш кобель — помесь крупной таксы с мелким бультерьером. Кто не может представить себе этот кошмар, лучше не стараться. Особенно на ночь. Наш Людоед напоминает разжиревшего крокодила: мощная голова бультерьера привинчена к криволапому телу таксы. И бегает эта зубастая сарделька довольно резво, невзирая на избыточный вес.

Веса в Людвиге двадцать четыре килограмма. Из которых: десять — вредности, десять — желудочно-кишечного тракта, а четыре кило, по убывающей, — жесткая щетина, зубы и интеллект. Я называю пса Людоедом, и мы не дружим.

Кстати, пока я моюсь, Людоед скребется в дверь ванной комнаты. Не дает расслабиться и поплакать. Вероятно, мстит за беспокойный сон обиженной мной хозяйки.

Но Муза спит крепко. Когда я выхожу в коридор, из комнаты свекрови несется раскатистый, басистый храп. Намаявшаяся в безделии старушка приняла снотворного и, как всегда в этих случаях, спит крепко и громко.

Свистнув Людоеда на кухню, я отвлекаю его куском сыра «рокфор» (пес за «рокфор» собачью душу заложит) и на цыпочках крадусь в спальню свекрови. Если утром позвонит Виктория, Музе об этом знать необязательно. Я осторожно, не до конца, отсоединяю штепсель от телефонной розетки и делаю зарубку в памяти — в случае обнаружения отсоединения не забыть все свалить на неуклюжего Людвига.

Выбираюсь из чужой спальни, на пороге сталкиваюсь с облизывающимся Людоедом.

— Тяф! — говорит пес.

— Цыц! — говорю я.

И мы расстаемся, недовольные друг другом.

Моя комната, спальня соломенной вдовы, огромна и пуста как никогда. Со стен улыбаются фотографии мужа, семейный портрет «Мухины с Людвигом». Шторы треплет легкий ветер, с соседнего балкона несется женский хохот, мужские голоса, песня Розенбаума об утках…

Я захлопываю балконную дверь, плотно прикрываю форточку, и голоса почти стихают. Соседа из сороковой квартиры я презираю. Молодой бритоголовый амбал, называемый Музой «бандитской мордой», подозревается нашим домом в растлении малолетних. На днях Маргарита Францевна видела, как в сороковую квартиру опять залетели две нимфетки с коробкой торта.

— Этот разврат надо прекратить! — кипела вдова члена ЦК. — У нас приличный дом! Мало того, что его дружки-бандиты своими грузовиками весь двор перегораживают, — «грузовиками» Маргарита Францевна называла джипы гостей сороковой квартиры, — так он еще всяких соплюх сюда приваживает!

А затем, снизив голос до шепота, вдова пугала мою свекровь:

— А вас, Муза Анатольевна, как соседку непосредственную когда-нибудь вызовут повесткой в суд. И спросят, почему вы, уважаемая, не сигнализировали!

Свекровь хваталась за сердце, писала заявление участковому, но кляузу в милицию так и не относила. Боялась и смотрела кровавые боевики про мстительных бандитов.

— Приедет Миша, наведет порядок, — обещала свекровь и прислушивалась, проходя мимо соседской двери, не раздается ли из-за нее писк истязаемой нимфетки.

Я расправляю постель и ставлю на подушку мужа телефон «Русь». Утром я должна схватить трубку при первом звонке.

Растревоженная совесть и едва слышный Розенбаум мешают уснуть. Я ворочаюсь, кладу на голову подушку, но тоска и одиночество не магнитофон, на кнопку не нажмешь, не выключишь. Предчувствие слез царапает горло, я скидываю одеяло и тащусь на кухню. Там, обязательно в холодильнике, Муза держит коньяк. Во всем послушная опытной в придворном этикете Маргарите Францевне, свекровь тем не менее не признает спиртных напитков комнатной температуры и всегда охлаждает ликеры, красные сладкие вина и коньяки.

Распахиваю дверцу холодильника, ищу армянский пятизвездочный. Нету. Странно, еще утром было полбутылки… Задумываюсь на секунду и прихожу к выводу: бедняжка Муза скучала и отвлекалась пятью звездами.

Снимаю с полки початую бутылку водки, помидор и кусок «рокфора» на закуску… И тут же жалею, что люблю сыр. Не успела я отрезать ломтик, как по коридору зацокали когти Людвига.

Направив нос в сторону сыра, пес садится на толстую задницу, принимает позу настороженного суслика и начинает пускать слюни.

— Эх, — говорю я, — пить в одиночестве — дурной тон, — и отрезаю Людоеду добрый ломоть.

Рачительная во всем свекровь на кобеле не экономит. Сбережение каждого гроша на хозяйственных нуждах — умение жить, а угощение беспородного пса французским сыром — особый шик заоблачных высот.

Людоед всасывает сыр, как пылесос, я в той же манере опрокидываю стограммовую рюмку водки, и мы смотрим друг на друга почти с любовью. Люда икает и, виляя откормленным задом, трусит в прихожую. Удивительно, но его исчезновение расстраивает меня до появления слез на ресницах, я начинаю прикидывать, не исправит ли положения вторая рюмка водки… и тут появляется хитрый пес с поводком в зубах.

— Погулятюшки, моя заюшка, — сюсюкаю я, не догадываясь, что водка «на старые дрожжи» начинает забирать меня.

Прицепив Людоеда к шлейке и надев на себя Музин плащ поверх атласной пижамы, вывожу собаку на площадку. Нам в спину гудит храп свекрови. Кажется, с укоризной.

Людоеду тоже так кажется, и он поднимает ко мне виноватую морду.

— Возможно, Людвиг, я в тебе ошибалась, — говорю псу и уже догадываюсь, что со ста граммами я погорячилась. Для крепкого сна и снятия стресса хватило бы половины.

Тем не менее стою у лифта и глупо хихикаю, представляя, что сказала бы Маргарита Францевна, увидев ночью слегка пьяную Серафиму Мухину в атласной пижаме и с Людвигом на поводке. Думаю, она решила бы, что мы — галлюцинация.

Стою. Жму кнопку лифта, кабина, тихо урча, медленно ползет вверх, но останавливается, не доезжая до меня.

— Перехватили, — бормочу Людвигу. Пес, кажется, кивает…

От желания в удивлении протереть глаза меня удерживает звук распахнувшейся двери сороковой квартиры и крик: «Счас, ребята, я быстро!».

На площадку вываливается сосед, растлитель малолетних.

Я смущенно поправляю старомодный Музин плащ, прячу под ним пижаму и подтягиваю Людвига к ноге. «Везет тебе, Сима, нынче на маньяков», — мелькает у меня в голове.

Сосед топчется за спиной, пыхтит и бормочет что-то вроде «Добрый вечер». Кабина наконец доползает до восьмого этажа. Я, пес и развратный сосед забираема внутрь.

— Не хватило, как всегда, — как бы оправдываясь, говорит растлитель и демонстрирует пустой пакет с изображением красотки почти в купальнике.

Людвиг говорит «тяф» и пытается задрать ногу на штанину соседа.

— Извините! — в ужасе вскрикиваю я и оттаскиваю Людоеда в сторону.

— Ничего. Я собак люблю, — улыбается сосед, и я чувствую, как размягченная водкой душа растягивает мои губы в ответной улыбке.

Судя по реакции соседа, улыбочка вышла так себе.

— У вас что-то случилось? — внезапно спрашивает парень.

Я разеваю рот, но, пока собираюсь с мыслями, изобретая достойный ответ, лифт останавливается на первом этаже, и мучимый нуждой Людвиг рывком поводка вышвыривает меня на площадку параллельно полу.

— Осторожней, — бормочет сосед и подхватывает меня в двадцати сантиметрах от каменных плиток.

«Пить надо меньше», — отрезвляемая этой мудрой мыслью, я чувствую, как крепкая мужская рука прожигает плащ, пижаму, ошпаривает все тело и добирается до неких нервных центров, не тревожимых месяцев восемь.

Ожог настолько ощутим, что мужика шарахает рикошетом.

— Надо же! — удивляется он и смотрит в мои пьяные очи. — Лев, — говорит он.

— Где? — спрашиваю я.

— Я — Лев, — представляется парень. — Лева.

— Серафима, — бормочу я и благодарю бога и нетерпеливого Людвига за возможность исчезнуть прилично.

Пожилой консьерж тихо дремлет за конторкой и моего падения — во всех смыслах слова — не видит.

Воспитанный Музой Людоед не привык гадить у подъезда и паровозом тащит меня в кусты. Неприличного поведения сосед несется рядом, холодный ветер вперемешку с дождем бьет в лицо, и я трезвею за несколько секунд.

— Нам некогда! — зло, на ходу, бросаю парню и суетливой мышью исчезаю под дождем.

М-да, достойным завершением гнусного дня стали объятия развратного соседа, от которых я чуть в эротический обморок не грохнулась. Молодец Серафима, ничего не скажешь! Завтра же бери проспект секс-шопа и топай за покупками выше наслаждения.

Что может присниться молодой женщине, когда на соседней подушке, вместо головы любимого мужа, ночь проводит бордовый корпус телефона «Русь»? Уж конечно, не цветущий сад и она в белом платье. Мне снился сосед-растлитель, пробирающийся через балкон в мою голубую спальню. На том, как Лева, на манер индийского киногероя, распахнул тонкие шторы и шагнул к кровати, приличное повествование можно закончить. Остальное идет под грифом «кроме детей до шестнадцати лет».

Все, что касалось нашего амбалистого соседа, было неприлично, недостойно, возмутительно… и потому невероятно притягательно. Отрицательное обаяние развратного соседа не оставило равнодушным даже курятник под руководством Маргариты Францевны. В момент, когда «грузовик» соседа въезжал во двор, тощие куриные шейки воспитанных дам разворачивали головы в его сторону, на выцветшие глазки опускалась пленка осуждения, и курятник замирал, разглядывая сначала джип, а затем мощное соседское тело.

Потом минут сорок квохтал: «Что нам делать… что нам делать… у нас приличный дом!».

А ничего не делать! Молодость-то не вернуть. Остается только судачить и подогревать себя инсинуациями.

Кстати сказать, в подъезде Маргариты Францевны живет мужик, которого часто навешают напомаженные мальчики в обтягивающих брючках. Но этого соседа обструкции не подвергают. Он хил, невзрачен и женщинами, даже очень молоденькими не интересуется. Вот и им наши дамы тоже не интересуются. Взаимно, так сказать. Так что для оттачивания языков о зубы остается дамам лишь въехавший год назад в однокомнатные апартаменты молодой громила.

Зубы! Скидываю одеяло и смотрю на часы. Половина десятого, по кухне цокают каблуки Музы Анатольевны и когти Людвига. Батюшки святы, проспала!

Все мысли об огромном соседе уносит этот цокот и запах утреннего кофе. Если Виктория не позвонила, значит, свекровина челюсть исчезла вместе с сумкой, кошельком… и пропуском в банк!!

За утерю пропуска и электронного ключа, отпирающего несколько кабинетов учреждения, меня по головке не погладят. Всех служащих строго-настрого предупреждают — в случае потери любых документов или ключей немедленно сообщать в службу безопасности банка.

— Как не вовремя… — бормочу я и разыскиваю в памяти телефона домашний номер Вениамина Константиновича.

Только вчера я узнала о возможном — повторяю, возможном — повышении, и такой конфуз. Банк, конечно, не милиция, не режимное учреждение, но в случае потери удостоверения и ключа могут и выговор за ротозейство влепить. Тогда кресла кредитного шефа мне не видать, как своих ушей.

— Вениамин Константинович, доброе утро, это Серафима Андреевна. Как у вас дела?

— Завтракаю, — отчитывается шеф.

— У меня неприятность: вчера украли сумку, а в ней — пропуск и ключ от кабинета.

Константиныч чавкнул, поперхнулся и выдал:

— Когда?

— Ночью.

— Пряхину сообщила?

Альберт Георгиевич Пряхин — начальник службы безопасности нашего банка. Подполковник КГБ в отставке.

— Нет. Вот… вам звоню…

— Сима! — орет шеф. — Ты меня в гроб вгонишь! Сразу надо сообщать!

— Извините, — бормочу я и довольно четко вижу, как в кресло начальника отдела опускается задница Нинель Матюшиной. — Понимаете, нападение было… сексуального порядка… я перепугалась и обо всем забыла…

Вру, как обычно. Надеялась, что сумку найдет Виктория, верила в удачу и делала паузу.

— Сексуального… — успокоенно бормочет шеф, — ну ладно. Номер Пряхина знаешь?

Номера охранных служб среднее звено сотрудников учреждения вызубрило наизусть. Я киваю, бубню «ага» и, получив на прощание порцию охов и вздохов, расстаюсь с начальством. Затем связываюсь с Альбертом Георгиевичем.

Разговор с профессионально недоверчивым Пряхиным складывается тяжко и нудно.

— В милицию сообщили?

— Нет.

— Почему? — в голосе бряцает железо.

— Перепугалась… и противно очень…

— Изнасиловали?

— Нет. Обошлось.

— В понедельник зайдете ко мне, напишете объяснительную. — Пряхин сворачивает разговор — он тоже завтракает, что-то жует.

— Обязательно, Альберт Георгиевич, — пищу я и кладу трубку.

Мало мне стоматологических неприятностей, теперь еще и гадкие слухи появятся! Хоть в банке не показывайся. «Изнасиловали»! Справку им, что ль, от гинеколога представить?

Избегая встречи с Музой Анатольевной, крадусь в ванную и залезаю под ледяной душ. Противно так, словно еще раз в грязи извалялась. Самое время поплакать, но, проглотив колючий ком в горле, успеваю только высморкаться, как на дверь опускается кулак Музы Анатольевны.

— Щима! — орет свекровь. — Когда жа жубами поедешь?!

— Сейчас! — ору в ответ и выключаю воду.

— Людвига выгуляй, — вместо «доброе утро» шепелявит свекровь, когда я появляюсь на кухне.

— Конечно, мама.

Восемь лет Муза добивается от меня этого обращения. Две вышколенные невестки Маргариты Францевны называют цековскую вдову «мамулей», и сия мелочь не дает Музе Анатольевне покоя. «Я — твоя вторая мать! — неустанно повторяет Муза. — Так издавна повелось, и не нам порядки менять». В принципе, я согласна. Но использую обращение «мама» только в приближении грозового фронта.

Обычно помогает. Сегодня «маму» пришлось продублировать, и Музу несколько отпустило.

— Кофе пей, — растроганно бормочет свекровь.

— Что Миша вчера говорил? — намазывая тост маслом, спрашиваю я. Чувство вины пригибает к столу, и, заставляя свекровь испытать то же самое, я напоминаю ей о «баснях».

Муза задумчиво шуршит хлебным пакетом, восстанавливает в памяти пятничную заготовку и разрождается текстом, полным шипящих звуков:

— Скучает, любит, зовет к себе.

— Кого? — невозмутимо интересуюсь я.

— Нас, — удивляется свекровь и гладит вовремя подвернувшегося Людвига.

— А-а-а, — тяну я и продолжаю экзекуцию: — На той неделе он говорил что-то о новом контракте. Подписал?

К такой конкретике врушка Муза не готова. Я смотрю, как начинают дрожать ее пальчики, и мне становится неловко. В конце концов, напоминание невестке о том, что у нее есть муж, святая обязанность бдительной свекрови.

— Хотя… нет, — вроде бы вспоминаю я и дотягиваюсь до кофейника. — По-моему, Миша говорил, что будет думать еще месяц…

— Да, да, — благодарно лепечет свекровь и сворачивает тему. — Тебе медку еще достать? В этой баночке уже на донышке…

Невероятные отношения милой российской семьи. Чувство вины сглаживается обоюдной ложью. Где в этих отношениях заканчивается благородство и начинается цепь взаимных уступок, перетекающих в круговую поруку, не знаю. Мы стоим на разных полюсах, охраняем сопредельные территории ложью и чувствуем себя комфортно, шлифуя острые углы. Я совершенно уверена, что угрозы наябедничать Мише о моих редких опозданиях выполняются не всегда. Пожалуй, даже очень редко. Обычно свекровь прикрывает меня, как родную дочь.

Я чувствую себя неловко, Муза понимает, что тоже не совсем права. Она намазывает поджаренный хлебец медом поверх сливочного масла и протягивает его мне.

— Спасибо, мама, — говорю я, и губы свекрови растягиваются в довольной улыбке.

О том, что первично — выгуливание Людвига или поездка к стоматологу, — вопрос не стоит. Я натягиваю джинсы, водолазку, прикрывающую синяк на шее (Муза подслеповата, очков принципиально не носит, но во дворе сидят востроглазые подружки свекрови), и пристегиваю Людвига к поводку.

— К стоматологу поеду на троллейбусе с пересадкой, — говорю свекрови и выхожу на площадку.

Наш пес обожает общественный транспорт. Обожает до нехорошей привычки ездить самостоятельно. Как-то раз Миша на такси догонял автобус, в который запрыгнул Людоед. Он вспрыгнул на подножку, двери захлопнулись, и кобеля чуть не увезли из Химок на Войковскую.

Сегодня поездка в троллейбусе Люде не светит.

Я здороваюсь с вышедшими на утренний променад бабульками из бригады Маргариты Францевны, односложно отвечаю на вопросы о самочувствии свекрови и, обогнув дом, перебегаю шоссе с односторонним движением. Напротив дома — сквер с уютными лавочками под сенью роняющих пух тополей.

Этот сквер Людвиг обожает не меньше общественного транспорта. Но Муза Анатольевна предпочитает наш двор, так как для прогулки под тополями требуется сначала добрести до подземного перехода, потом метров двести пилить назад по солнцепеку. Я, как стопроцентный российский пешеход, правила дорожного движения игнорирую. Подхватив Людвига под мышку, лавирую среди потока машин, перешагиваю метровую ограду парка и отпускаю пса на свободу. Согласитесь, даме возраста Музы Анатольевны этот маневр удастся вряд ли. Ей через ограду ногу не задрать и, учитывая вес Людвига, от машин не увернуться.

Людоед довольно скачет по лужайкам, выискивая метки белой пуделихи, обнюхивает скамейки и громко чихает от тополиного пуха, забившего мокрый черный нос. Кудрявой, местами стриженой прелестницы сегодня не наблюдается, и Людвиг, облаяв стаю ворон и двух велосипедистов, усаживается у моих ног.

— Ну, — говорю я псу, — и что мы будем делать?

Людоед растягивает в зевоте пятнистую пасть и весело трясет розовым языком.

— Я бы тоже так хотела, — уныло бормочу я и скребу крокодилью голову между ушей. Людоед вскидывается, прихватывает ладонь зубами, потом лижет, всем своим видом выражая сочувствие.

Никогда не думала, что в этой толстой сардельке осталось место для нежных чувств в мой адрес. Восемь лет мы с Людвигом мелочно придираемся друг к другу — пес приучает меня к порядку и грызет тапки, не убранные в шкафчик, я ору на кобеля, когда тот заходит непомытыми после прогулки лапами дальше коврика прихожей. Оказывается, согласие в семье — дело времени. Не прошло и десяти лет, а вот сижу на лавочке и прошу совета у собаки.

— Был бы ты, Людвиг, розыскной собакой, поехали б мы в Текстильщики, ты обнюхал бы кусты и нашел Музину челюсть. Так? — Пес громко чихает и встает в позу суслика.

В этот момент мимо лавочки проходит гражданин с газетой в руках. Пес невероятно перекручивает длинное тело и вцепляется зубами в скрученную трубочкой бумагу.

Гражданин прыгает, вопит и ищет взглядом милиционера.

— Простите, пожалуйста, — говорю я и выдираю из собачьей пасти то, что недавно было газетой «Из рук в руки».

Клочки газеты в собачьих слюнях прохожему нравятся не слишком. Он с сомнением смотрит сначала на меня, потом на Людоеда и начинает оглядываться, не появился ли долгожданный милиционер. Поборов желание пнуть Людоеда в толстый живот, я достаю из джинсов пятьдесят рублей и протягиваю купюру прохожему.

— Купите себе, пожалуйста, другой экземпляр. И простите нас. Обычно Люда так себя не ведет…

Дядька смотрит на Людоеда, усмехается, мол, хороша Людочка, и собирается остаться для уличного флирта. Начинается флирт с воспитательной беседы о штрафах, намордниках, уколах от бешенства. И у меня опять появляется желание кого-нибудь пнуть. Дядьке лет пятьдесят, он вытерт жизнью до полного облысения, а в его глазах стоит намек: «А не испить ли нам пива на этот полтинник?».

Людоеду общество дядьки нравится. Он звонко лает, прыгает и неловко приземляется когтистой лапой на дядькину ступню. Прохожий опять вопит, я опять извиняюсь, но больше денег не достаю.

Дав на прощание совет купить Людоеду кнут и железный ошейник с шипами, любвеобильный прохожий исчезает в тополином пуху.

К носу Людвига прилип кусочек бумаги с красным шрифтом. Я сбиваю его легким шлепком, но пес проявляет выдержку и смотрит на меня с укоризной.

— Что-то не так, Людочка? — спрашиваю я и шлепаю по лбу уже себя. — Конечно! Люда, ты гений! Надо дать объявление!

Пса радует моя догадливость, он нарывается на комплименты, кладет толстые лапы мне на колени и метет хвостом тополиный пух.

— Люда, с меня сто грамм, — бормочу я, придумывая текст объявления. — Конечно, «рокфора».

Прежде всего надо связаться с Зайцевой и попросить ее протолкнуть текст в газету, выходящую в понедельник. Надеюсь, своему бухгалтеру сотрудники газеты не откажут. Далее стоит сгонять в Текстильщики и развесить объявления на всех столбах вдоль дороги к метро.

С этим в принципе все ясно. Но что сказать Музе? Куда я отправляюсь, и где в конце концов челюсть?

Людвиг снимает лапы с моих коленей и, изогнувшись, злобно кусает себя за живот. Я смотрю на борьбу кобеля с блохами, и идея приходит сама собой.

— Правильно, Людвиг, — говорю я, — стоматолога сегодня утром увезли с острым приступом аппендицита. Его домашнего адреса мы не знаем, куда он дел отшлифованную челюсть, не знает медсестра. Выкрутимся.

Людвиг весело скачет вокруг скамейки и пытается схватить зубами муху. Я любуюсь мудрым псом, и мне тоже становится весело. Я представляю объявление, которое появится сегодня на всех столбах у станции метро «Текстильщики»: «Нашедшего сумку с документами на имя Серафимы Мухиной и вставную челюсть просьба позвонить…»

А куда звонить? Домой нельзя.

Первый раз за полгода жалею, что так и не купила сотовый телефон. Вообще-то он у меня был. Даже трижды. Но как Музе не везет с утюгами, мне не везет с мобильниками.

Первый просто исчез из сумки. Приезжаю с работы, а телефона нет. То ли сама где-то посеяла, то ли увел ловкий карманник.

Второй аппарат я тривиально утопила в ведре банковской уборщицы тети Глаши. Утопила незаметно для себя, тети Глаши и остального коллектива. Телефон тетя Глаша обнаружила, только выливая воду в унитаз.

С аппаратом номер три и вовсе обидная история приключилась. В жуткую февральскую стужу, под порывами обжигающего ветра стою у метро и любуюсь снегоуборочной техникой. Чего стою, чего любуюсь, самой странно. Просто грейдер волочет такую огромную глыбу снега, что мне становится интересно — разломится сугроб или нет.

— Тетенька, — пищит кто-то рядом.

Оборачиваюсь. Скудно одетый мальчуган переминается с ноги на ногу и просительно заглядывает в глаза.

— Чего тебе, малыш?

— Дайте телефончик позвонить на работу мамке. Я ключ потерял…

За минуту до этого я разговаривала с Музой по телефону и интересовалась, не надо ли чего в магазине купить. Мальчик видел, как я сунула мобильник в карман, и адресно обратился за помощью.

Я достаю аппарат из кармана шубы, протягиваю его ребенку, и они оба исчезают в толпе у метро. Я даже челюстью хлопнуть не успела.

— Раззява, — констатирует дома Муза, — телевизор надо смотреть! По таким, как ты, целая мафия работает. Разбогатели уже пройдохи на лопухах.

— А на вас производители утюгов шибко озолотились…

На этот выпад Муза ответить не может.

У каждого человека есть нечто, с чем ему не везет категорически. Моя мама, например, не носит наручных часов. Они у нее исчезают прямо с руки. Там же ломаются или мокнут, когда мама начинает мыть посуду, забыв их снять.

Музины заколдованные вещи — это утюги. Только на моей памяти их сменилось десятка полтора. Лучшие утюги — самых надежных фирм! — сгорают у Музы, не достигнув гарантийного срока. Самые тефлоновые из покрытий начинают царапать тонкие блузки буквально сразу. Самые герметичные из отпаривателей дают течь через неделю, оставляя на белых Мишиных рубашках непонятные разводы. Пару раз новые утюги просто не включались, хотя за час до этого их тщательно проверял продавец в отделе электротоваров.

Продавцы утюгов из окрестных магазинов Музу Анатольевну ненавидят. Они считают, что бабка — опасная утюжная маньячка.

Дабы избежать взаимных упреков, женская часть семьи Мухиных договорилась — Муза Анатольевна не прикасается к утюгам, Серафима не покупает сотовых телефонов. Как нетрудно догадаться, в этом договоре я — самая пострадавшая сторона. Я глажу постельное белье и не имею мобильной связи. Кстати, гладить я терпеть не могу.

И вот сейчас сижу я на лавочке, вся в тополином пуху, и сильно жалею о подписанном договоре.

Придется просить Зайцеву еще об одной услуге — оставить в конце объявления номер ее домашнего телефона. Галка — дама с юмором, и надеюсь, сможет ответить на все вопросы шутников по поводу вставных зубов.

Но как улизнуть от Музы? Если бы вчера вечером я вернулась домой вовремя, как путная невестка, то сегодня Муза отпустила бы меня на прогулку без лишнего шума. Но за три года без Миши как-то так само собой сложилось, что гулять два дня подряд я не имею права. Объяснить это правило трудно. Сложилось негласно. День шляешься, день моешь окна, борщ варишь.

— И что нам, Людвиг, изобрести? — за истекшие полчаса пес умудрился подать мне пару идей, и я снова с надеждой заглядываю в крокодильи глазки.

Пес отворачивается, зевает и, простите, пукает.

Невероятно! Третья идея от собаки, в которой я подозревала не более грамма интеллекта!

— Будем варить гороховый суп! — озвучиваю я идею, пристегиваю Людоеда к поводку, и мы трусим к супермаркету.

Гороховый суп-пюре — любимое кушанье Музы Анатольевны, от которого она вынужденно отказалась. Через некоторое время после принятия внутрь бобовых со свекровью, мягко говоря, метеоризм приключается. А эта неприятность несовместима с жизнью в заоблачном обществе. Зато когда-то давно, выезжая на дачу в кооператив «Бетонный завод», Муза коробками закупала концентрат горохового супа в твердых брикетах и варила горох на завтрак, обед и ужин, с перерывом на полдник. Соседям по даче ее метеоризм не мешал.

Сейчас свекровь вынуждена отказаться от общества, так что никаких неудобств гороховый суп не доставит. Пусть сидит дома и лакомится. Супа я наварю литров восемь. Сколько в скороварку влезет.

У дверей супермаркета я привязываю Люду к железным поручням и иду выбирать самую сахарную, самую красивую мозговую кость и килограмм гороха. Попутно вспоминаю, что желудок Людвига стоит закрепить, и покупаю три пирожка с рисом и вареными вкрутую яйцами.

Кобель уважает гороховый суп не меньше Музы Анатольевны. И, зная Музу, я уверена — супа Людвигу обломится в дозах, несовместимых с нормальным пищеварением. Живот песика раздует, он начнет скулить и рваться на улицу каждые сорок минут.

Но Муза Анатольевна уверена — мы с кобелем не дружим. А значит, провинившуюся невестку можно наказать — обкормить пса горохом, пускай враги гуляют.

Чего нам и надобно.

Людвигу общество мозговой кости в прозрачном пакете нравится очень. То и дело пес обегает мои ноги, путается в поводке и пытается попробовать косточку, не доходя до дома.

— Потерпи, лапушка, — выпутывая его из кожаной тесемки, прошу я, и мы несемся к дому.

Во дворе на лавочке — выставка невест в годах и… джип соседа-растлителя, из открытой дверцы которого торчат ноги в голубых джинсах и кроссовках сорок восьмого размера. При моем появлении соседушки блещут фарфоровыми зубами, что-то в последнее время я много внимания стоматологии уделяю, ох, не к добру это! — сосед бодро шевелит кроссовками, захлопывает дверцу машины и быстро, целенаправленно движется в мою сторону.

— Батюшки! — стыдливо приседаю я, останавливаюсь у насеста с невестами и начинаю ждать вопросов о самочувствии Музы Анатольевны.

Но курятнику не до меня. Даже Маргарита Францевна пропускает нас с Людвигом взглядом и останавливается на точке где-то за моей спиной.

— Кхм, — кашель сзади басом.

Худшего со мной не могло приключиться. На виду всего двора развратник-бандит, притча во языцех и вставных челюстях, требует общения от невестки дорогой мадам Мухиной! Такого спектакля двор еще не видел.

— Здравствуйте, Лев, — бросаю через плечо и умоляюще смотрю на Маргариту Францевну.

Тонкие губы вдовы члена ЦК растягиваются в довольной улыбке. Не совсем понимая, в чем, собственно, дело, она бросается на выручку чужой невестке и ядовито сюсюкает:

— Добрый день, молодой человек, — и, спохватившись, добавляет: — Добрый день, Симочка.

По словам старика Фрейда, человек говорит правду, только когда оговаривается. Оговорка Маргариты Францевны показала — Сима Мухина курятнику без интереса. А вот соседа-педофила следует зацепить.

Но среди московских бандитов всех дураков давно перестреляли. И до соседа моментально доходит: хочешь уйти от невест живым, уходи сразу.

— Здравствуйте, дамы, — бормочет бандитская морда, которой я не вижу, и топает к подъезду.

Выставка работ дорогих протезистов скалится ему вслед до хлопка кодированной двери.

— Хорош негодник! — говорит толстая, как подушка, и добрая, как Дед Мороз, Ираида Яковлевна.

Курятник недоуменно шипит ей в лицо, как стая рассерженных лис. Маргарита Францевна, у которой два сына, и оба — очкарики-заморыши, изображает легкий сердечный приступ и начинает обмахиваться платочком:

— Ну, Ираида, ты даешь! Это же гора тупого мяса!

Ираида Яковлевна — не моя Муза, она с пеленок в заоблачных дипломатических высотах. И на цековскую вдову, лет пятьдесят назад приехавшую из Волчьегонского угла Тмутараканского уезда, Яковлевне плевать немного. Ираида плотоядно ухмыляется и добавляет:

— Всем бы в койку такого мяса…

Туше.

Пока соседки переваривают рекомендацию Ираиды Яковлевны, я встаю на цыпочки и тихо исчезаю. Минут пять лисы будут трепать центнер веса потомственной дипломатши, потом обломают зубы и примутся за первопричину переполоха Серафиму Мухину. А мне бы не хотелось тревожить свою тонкую соломенную душу. И я исчезаю.

О том, что сосед бандит-развратник ждал во дворе именно меня, не успеваю даже подумать. Захожу в подъезд, проскальзываю мимо консьержа и у лифта вижу мощное накачанное тело, прислоненное к стене. После рекомендаций Ираиды Яковлевны насчет койки лица бандита я не вижу. Только литые бицепсы, обтянутые тонкой майкой, невероятные мужские бедра в тесных джинсах, и… мне становится жарко, стыдно, неуютно.

Консьержи нашего дома трудоустроены в каком-то охранном агентстве, но сплошь состоят из стариков-пенсионеров. Пенсионеры эти тихи, нелюбопытны, но мне кажется, будто нашу встречу у лифта снимают скрытой кинокамерой. «Попросить бы вырезать из пленки кадр с Левой в этой позе, сделать слайд и спрятать под матрасом», — мелькает в голове, и я, изображая лицом равнодушие, но, черт меня подери, виляя задницей, поднимаюсь к лифту.

— Добрый день, Серафима, — еще раз здоровается Лева. Позы он не меняет, лифт ползет откуда-то сверху, и у меня пересыхает в горле. — Я хотел извиниться…

— За что? — хрипло бормочу я.

— По-моему, мы вас вчера разбудили? Извините, ребята соревнования выиграли. Мы отмечали…

От соседа прет такой здоровой сексуальной энергией, что, кроме как пожать плечами, ни на что другое меня недостает. Я даже в глаза ему не смотрю. Боюсь, опять шарахнет рикошетом, и консьержу будет что вспомнить долгими зимними вечерами.

— Ваша мама, случайно, не заболела? — спрашивает сосед. — Смотрю, вы и сегодня с собачкой гуляете…

Он пытается погладить озабоченного костью и потому доброго Людвига, склоняется над псом, и передо мной оказывается его спина. Рельефная, как на работах Микеланджело. Волна забытого, волнующего запаха ударяет ураганом, и я качаюсь.

Счастье, что сосед склонен и этого не видит.

— Ваша мама здорова? — Он старается дружить, но напоминает мне о Мише, Музе и о приличиях.

— Это моя свекровь, — четко и зло объясняю я.

Лева замирает над Людвигом, но приходит кабина лифта, я забираюсь внутрь и молюсь, чтобы мучения скорей закончились.

Вслед за мной сосед не заходит. Стоит, распирая крепкими руками створки лифта, и молчит.

Потом руки его безвольно опускаются, двери съезжаются и дотрагиваются до его плеч, как хотелось бы дотронуться мне.

— А где ваш муж, Серафима?

— Миша работает за границей, — произношу я внятно и подтягиваю к себе Людвига, словно отгораживаясь.

— Извините, — бросает сосед, разворачивается и быстро выходит из подъезда.

На восьмой этаж я еду одна. Людвига можно не считать, у него любовь с костью.

Нечаянная встреча с неприличным соседом подействовала на меня столь ошеломляюще, что очнулась я тишь спустя минут тридцать. Уже на кухне, в домашнем халате. Стою у плиты и наблюдаю, как медленно поднимается мясная пена в скороварке. Ловлю ее лениво и жду возможности закрутить крышку насмерть и скрыться в своей комнате.

Муза памятником всем скорбящим сидит на табурете в центре кухни и наблюдает за мной, пеной, мокнущим в холодной воде горохом. Растерянный, блудливый взгляд вернувшейся — без челюсти — от стоматолога невестки подарил свекрови подозрение: Сима крутит роман с дантистом Самуилом Лейбовичем Рубинштейном.

Самой свекрови дантист Рубинштейн нравится очень. Думаю, немалую роль в этой приязни сыграло опьянение от наркоза. Самуил Лейбович, когда удалял Музе Анатольевне последний коренной номер шесть, дал трусливой даме двойную дозу обезболивающего, и из его кабинета Муза Анатольевна выплыла совершенно пьяная и несколько влюбленная. Согласитесь, когда малознакомый мужчина битый час ковыряется у вас во рту, есть в том нечто от эротики. Забываешь, что мужчина этот толст, лыс и невысок ростом. Доверие, которое пациент испытывает к врачу, стояло в основе не одного романа.

На пороге в прихожей я рассказала свекрови тысяча первую сказку. На сей раз повествование шло «о бедном дантисте с аппендицитом». Якобы сегодня утром несчастного Рубинштейна увезли в больницу непосредственно от станка, от склянок и бормашины. Куда он дел готовую челюсть, медсестра Люся не знает.

— Придется, Муза Анатольевна, ждать.

— Надо к Самуилу Лейбовичу в больницу сходить. Куда его увезли?

— Люся точно не знает, — бормочу я и понимаю — с Музы действительно станется сходить в больницу. Засядет за телефон и начнет обзванивать московские клиники. — У Рубинштейна какая-то хитрая страховка, и Люся полагает, что его могли в частную лечебницу отвезти.

— Такое бывает? — удивляется свекровь. — С аппендицитом и бесплатно легко разбираются…

— Сейчас все бывает, — киваю я.

Но опытную воробьиху Музу Анатольевну на мякине не проведешь.

— Надо позвонить в «Скорую». Там должны знать, куда направлен больной.

К счастью, в моем недавнем вранье я не коснулась вызова «Скорой».

— Муза Анатольевна, — произношу я, — разве я сказала, что Самуила Лейбовича увезла карета «Скорой помощи»? Его увез двоюродный брат, приехавший по делу, случайно… Брат тоже медик, но хирург. Он предположил аппендицит и увез Самуила Лейбовича на своей машине. — От невероятного нагромождения лжи я так устала, что теряю выдержку и раздраженно бросаю свекрови: — Надеюсь, с расспросами закончено? Можно варить бульон?

Эти два вопроса, вернее тон, которым они заданы, погружают свекровь в пучину подозрительности. На Музин взгляд, Самуил Лейбович — мужчина хоть куда, он способен вскружить голову неопытной, почти тридцатилетней, девочке. Эта мысль отвлекает свекровь от действительной неприятности — собственной беззубости, и она принимается задавать хитрые наводящие вопросы.

— А как ты думаешь, Симочка, Самуил Лейбович скоро поправится? По-моему, несмотря на шестьдесят с хвостиком, он крепкий, сильный мужчина…

— Да, — не въехав в суть дела, киваю я.

Свекровь довольна началом разговора и продолжает в том же духе:

— У него выразительные глаза… Ты не находишь?

— Нахожу, — в этот момент я невольно вспоминаю литые бедра нашего соседа и краснею, а Муза Анатольевна чувствует себя герром Мюллером, ведущим допрос радистки Кэт.

— А вообще… у медиков несколько циничный взгляд на любовь… излишне физиологический, что ли…

Я разворачиваюсь к свекрови и четко рапортую:

— В этом разрезе, Муза Анатольевна, дорогая мама, я с медиками контактов не имела.

Но выудить свекровь из пучины подозрительности удается не сразу. В глазах Музы Анатольевны дантист Рубинштейн — опытный сердцеед. Если бы не страх пилить обратно по всей Москве беззубой, Муза Анатольевна ни за что не доверила бы мне транспортировку челюсти. Поехала б сама и пообщалась с Самуилом.

Свекровь устраивается на табурете поудобней, туманит очи и заводит печальную сказку о бедной, незнакомой мне девочке, влюбленной в своего дантиста. Девочка страдала, расковыривала пломбы и каждый день возвращалась в кресло… В результате чего лишилась всех зубов.

Грустная история. Хорошо, что девочка не в гинеколога влюбилась. У моей свекрови фантазия буйная, и сказка могла закончиться вовсе плачевно.

Наконец крышка скороварки завинчена, пытка страшилками закончена, и я могу идти в свою комнату. Я говорю свекрови, что мне следует немного поработать над диссертацией, печально гляжу на готовые к мытью окна и включаю компьютер.

Слово «диссертация» в нашей семье священно. Научная работа охраняется, как государственный флаг, — тихим ликованием и немым восторгом. Расшумевшегося Людвига могут отшлепать. Если бы не заколдованные утюги, свекровь бы мне каждый день листы подглаживала. Когда Миша работал над диссертацией в Химках, Муза носилась по всему дому и просила соседей убавить громкость телевизоров. В панельной хрущобе стены — чистая фанера.

В нашем новом доме звукоизоляция совершенная. Двери плотно подогнаны, межкомнатные перекрытия основательные. Если Людвиг по квартире не путешествует и дверей не открывает, даже Музин храп не беспокоит.

Компьютер стоит в нашей с мужем спальне. Миша любил работать, когда я рядом. Он сидел перед монитором, мы переговаривались, шутили, он отдыхал… эх, было время…

Включаю компьютер, прислушиваюсь, не стоит ли у двери Муза, и набираю номер Зайцевой.

— Привет, Галина.

— Привет, — отвечает Зайцева.

— У меня к тебе дело наипервейшей важности, — начинаю я и рассказываю о нападении маньяка, моем счастливом избавлении от надругательства (на что, кстати, Зайцева говорит, что мне-таки стоило расслабиться) и об утере сумки с документами, ключами, деньгами и Музиной челюстью. — Ты не могла бы толкнуть в свою газету объявление? Хорошо бы в понедельник, а?

— Газета уже давно в наборе, но постараюсь, — отвечает Галка. — Диктуй текст…

Я старательно диктую, но, когда дохожу в сообщении до координат владельца и называю номер домашнего телефона самой Зайцевой, подруга взрывается:

— Ты что, Сима, очумела?! У меня отпуск! Повторяю для непонятливых по слогам: от-пуск! Я не собираюсь неделю общаться с шутниками! — орет Зайцева и гнусавит, изображая шутника: — Ах, мадам Мухина, на пропуске в банк вы молодо выглядите для вставных зубов…

— Надо, Галя, надо! — умоляю я. — Беззубая Муза меня сожрет. Ты хочешь увидеть свою подругу живой?

— Иди в задницу, Мухина! Меня все Текстильщики знают.

— С меня коньяк, цветы и шоколад…

— И поездка на выходные в Колотушино! — орет Зайцева. — Я своих на две недели в Анталию отправляю, а ты поедешь со мной в деревню, будешь картошку окучивать.

Выбор поставлен жестко. Практически у меня нет выбора.

— Хорошо, — скрестив на всякий случай пальцы, обещаю я. — Но тогда еще одна просьба. У тебя обойный клей есть?

— На фига? — удивляется Зайцева.

— Часа через два приеду с Людвигом в Текстильщики, пойдем объявления на столбах расклеивать.

— Разумно, — соглашается Галка, — но клея у меня нет. Сварю на муке. Устроит?

Меня устроит все. Лишь бы челюсть нашлась.

Набрать на компьютере несколько строчек объявления и распечатать их на принтере — дело десяти минут. Но мысли мои путаются, пальцы промахиваются мимо клавиш, и электронный редактор без устали подчеркивает ошибки и пропуски то зеленой, то красной волнистой чертой. Перед глазами в вольной позе стоит сосед бандит, лица которого я не помню. Как ни стараюсь, не вижу ни глаз, ни губ, ни стриженого ежика, по-моему, светло-пепельных волос. Воспоминания сосредоточились на торсе и бедрах и останавливаются не выше литой загорелой шеи… дальше не вижу. Только тело.

Унизительное беспамятство.

— Тупая гора постельного мяса, — как завороженная, бормочу я и промахиваюсь, промахиваюсь, промахиваюсь мимо клавиш. — А мой Миша умный, добрый, чуткий, нежный!

Постепенно слова «Миша умный, добрый, чуткий, нежный» обретают мелодию. И мои мантры, или молитвы, становятся фарсом в латиноамериканских мелодиях.

Но помогает. Мелодия вытесняет из памяти запретное. Я вычеркиваю наваждение, как ошибки из набора. Зов плоти — фикция, недостойная интеллигентной женщины, как недостоин объект, ее вызвавший. Тупой бандит. Развитые мышцы без достоинства. Ждать замужнюю женщину на виду всего двора! Идиот!

Но он не знал, что женщина замужем…

Мог бы догадаться. Слеп, туп, недостоин…

«Миша умный, добрый, чуткий, нежный».

Где ты, этот Миша?!

Спасение от наваждения приходит в лице Людвига. Вернее — в морде.

Пес давно научился открывать зубами запертые комнатные двери, и он, в отличие от Музы, душевного трепета при слове «диссертация» не испытывает. Вся морда Людоеда в слюнях, он мягко шуршит лапами по ковровому покрытию, подходит ко мне и кладет крокодилью голову на колени. В глазах намек на голодный обморок.

— Что, Муза косточку не дает? — спрашиваю я.

Гороховый суп в скороварке свекровь варит в два приема. Сначала, около часа, мясо интенсивно готовится, потом бульон процеживается, горох закладывается, и все доводится до ума еще часа полтора.

Рецепт известен, и сейчас, судя по взгляду Людвига, находится в стадии процеживания.

— Выгнали с кухни?

Пес вздыхает.

В прихожей, за шкафчиком с обувью, я спрятала три пирожка с рисом. Но их время придет позже. Везти в такси собаку с поносом — удовольствие невеликое.

— Потерпи, Людочка, — говорю я. — Выгонит нас Муза на прогулку, дам тебе и пирогов, и рису, и яиц. А пока терпи. Страдать надо натурально…

Страдать Людоед начинает через два часа.

И как! Наказывая невестку за свое вынужденное затворничество, Муза Анатольевна оделила собаку порцией, в три раза превышающей обычную.

— И не вздумай возвращаться через полчаса! — грозно каркает свекровь, поскольку обычно от прогулок с Людоедом я открещиваюсь как могу, и вручает мне поводок. — После бобовых Людвига надо часа два гулять!

Дальше: Часть 2

Оксана Обухова Жена скупого рыцаря

Часть 1

Оксана Обухова
Жена скупого рыцаря