XX. Заключение
«…как кусок сала!».
Это камень, который похож на кусок сала. Эти слова еще громко звучат у меня в ушах. Затем я приподнимаюсь и стараюсь сообразить, где я.
Я лежу в постели, я живу в гостинице.
И зовут меня вовсе не Пернат.
Не снилось ли мне все это?
Ну! Такие вещи не снятся.
Смотрю на часы: я еще не спал и часу. Половина третьего.
Вот висит чужая шляпа, которую я сегодня по ошибке обменял в соборе на Градчине, когда слушал обедню, сидя на скамье.
Нет ли на ней имени?
Я снимаю ее и читаю: золотыми буквами по белой шелковой подкладке чужое и так странно знакомое имя:
АТАНАСИУС ПЕРНАТ.
Это не дает мне покоя, я наскоро одеваюсь и сбегаю с лестницы.
– Швейцар! Откройте! Я еще часок погуляю.
– Куда изволите?
– В еврейский город. На Петушью улицу. Есть такая улица?
– Есть, есть, – швейцар хитро улыбается, – но в еврейском городе, имейте в виду, вы ничего не найдете. Все перестроено заново.
– Ничего. Где Петушья улица?
Швейцар толстым пальцем тычет в карту: – Вот тут.
– Кабачок Лойзичек?
– Тут.
– Дайте мне большой лист бумаги.
– Извольте.
Я заворачиваю шляпу Перната. Странно: она почти новая, на ней ни пятнышка, а такая ломкая, как будто ей много лет.
По дороге думаю:
«Все, что пережил этот Атанасиус Пернат, я сопережил с ним во сне, в одну ночь видел, слышал, чувствовал с ним, как будто бы я был им. Почему же я не знаю, что он увидел за решеткой окна в тот миг, когда веревка оборвалась и он закричал: „Гиллель, Гиллель!“?
«В этот миг он отделился от меня», – соображаю я.
«Этого Атанасиуса Перната, – решаю я, – я должен найти во что бы то ни стало, хотя бы мне пришлось рыскать три дня и три ночи».
Так это Петушья улица?
Совсем не такой я видел ее во сне!
Все новые дома.
Спустя минуту я сижу в кафе Лойзичек. Довольно чистое помещение, без претензий.
В глубине – эстрада с деревянными перилами, несколько напоминающая старый «Лойзичек», когда-то мне приснившийся.
– Чего изволите? – спрашивает кельнерша, шустрая девушка в тщательно застегнутом фраке из розового бархата.
– Коньяку, барышня. – Спасибо.
– Гм. Барышня!
– Что угодно?
– Кому принадлежит кафе?
– Господину коммерции советнику Лойзичеку. Весь дом принадлежит ему. Очень, очень богатый господин.
«Ага, тот парень со связкой свиных зубов на цепочке от часов!» – вспоминаю я.
У меня блестящая мысль, которая поможет мне ориентироваться.
– Барышня!
– Что угодно?
– Когда обрушился каменный мост?
– Тридцать три года тому назад.
– Гм. Тридцать три года! – я соображал: резчику камей должно быть теперь почти девяносто.
– Барышня!
– Что угодно?
– Нет ли здесь, среди посетителей, кого-нибудь, кто мог бы помнить, какой вид имел тогда еврейский город? Я писатель, и меня это очень интересует.
Кельнерша раздумывает.
– Из посетителей? нет… Постойте: биллиардный маркер, вон тот, что играет там со студентом в карамболь – видите? Вон тот, с крючковатым носом, старик – он здесь всегда жил и все вам расскажет. Позвать его, когда он кончит?
Я смотрю туда, куда указывает кельнерша.
Длинный, седой старик стоит, прислонившись к зеркалу, и натирает мелом свой кий. Потертое, но исключительно благородное лицо. Кого он мне напоминает?
– Барышня, как зовут маркера?
Кельнерша стоит, опершись локтем о стол, лижет языком карандаш, бесконечное множество раз торопливо пишет свое имя на мраморной доске и каждый раз быстро стирает его мокрым пальцем. Одновременно она бросает мне более или менее пылкие, страстные взгляды, – как случится. При этом она, разумеется, приподымает брови, потому что это придает таинственность взгляду.
Барышня, как зовут маркера? – повторяю я свой вопрос. Я вижу по ней, что она охотнее услышала бы вопрос другого рода: почему на вас не один только фрак? или что-нибудь подобное, но я не спрашиваю этого, голова моя слишком полна моих мечтаний.
– Как там его зовут, – говорит она с надутым лицом. – Ферри его зовут. Ферри Атенштедт.
(Ах, так? Ферри Атенштедт!.. Гм, – еще один старый знакомый).
– Расскажите мне все, что вы знаете о нем, барышня, – говорю я ей с лаской в голосе и тут же чувствую потребность подкрепить себя коньяком. – Вы так мило разговариваете. (Я сам себе противен).
Она с таинственным видом наклоняется ко мне так близко, что ее волосы щекочут мне лицо, и шепчет:
– Этот Ферри был когда-то тертым калачом. Он как будто из старого дворянского рода, а, может быть, это только говорят о нем, потому что он не носит бороды… и будто бы был очень богат. Одна рыжая еврейка, которая чуть не с детства была «такой» – (она снова быстро написала несколько раз свое имя), – совершенно высосала его – в отношении денег, разумею я. Ну, а когда у него больше не было денег, она бросила его и вышла замуж за одну важную особу: за… (она прошептала мне в ухо какое-то имя, которого я не расслышал). – Важная особа, разумеется, должна была лишиться всех титулов и зваться просто: фон Деммерих. Ну, вот! А того обстоятельства, что она была когда-то «такой» – он поправить уже не мог. Я всегда говорю…
– Франц! Получай! – кричит кто-то с эстрады.
Я оглядываю залу и слышу вдруг тихое металлическое жужжание, – точно жужжание сверчка – позади себя.
Я с любопытством оборачиваюсь. Не верю своим глазам.
Обернувшись лицом к стене, с маленьким, как папиросная коробочка, музыкальным ящиком в дрожащих пальцах скелета, дряхлый, как Мафусаил, сидит слепой старик Нафталий Шафранек в углу и вертит маленькую ручку.
Я подхожу к нему.
Шепотом, неуверенно поет он про себя:
«Фрау Пик, Фрау Гок О красных, синих звездах Болтали меж собой».
– Вы не знаете, как зовут этого старика? – спросил я проходившего мимо кельнера.
– Нет, господин, никто не знает ни его, ни его имени. Он сам забыл его. Он совершенно одинокий. Ему, изволите знать, 110 лет. Он каждый вечер получает у нас бесплатный кофе.
Я наклоняюсь над стариком, шепчу ему на ухо: «Шафранек!»
Как молния его пронизывает это слово. Он бормочет что-то проводя рукою по лбу.
– Вы понимаете меня, господин Шафранек?
Он кивает головой.
– Так слушайте же хорошенько! Я у вас спрошу кое-что о прошлом. Если вы мне на все как следует ответите, вы получите гульден: вот, я кладу его на стол.
– Гульден, – повторяет старик и немедленно начинает неистово вертеть ручку своего гудящего музыкального ящика.
Я крепко сжимаю ему руку.
– Подумайте, как следует! Не знали ли вы тридцать три года тому назад одного резчика камей, по фамилии Пернат?
– Гадрболец! Портной! – задыхаясь, лепечет он, и по всему лицу его расплывается улыбка; он думает, что я рассказал ему замечательный анекдот.
– Нет, не Гардболец… Пернат!
– Перелес?! – он в полном восторге.
– Нет, не Перелес… Пер-нат.
– Пашелес?! – он стонет от радости.
В отчаянии отказываюсь от дальнейших попыток.
– Вы просили меня, милостивый государь? – передо мной стоит маркер Ферри Атенштедт и холодно кланяется.
– Да. Совершенно верно. Мы сыграем тем временем партию на биллиарде.
– На деньги? Я даю вам 90 на 100 вперед.
– Отлично: на гульден. Начните вы, маркер.
Его светлость берет кий, нацеливается, ударяет, на лице его появляется выражение досады. Я знаю эти штуки: он дает мне вперед 99 очков, а затем кончает партию одним ходом.
Мне все становится интереснее и интереснее. Я иду прямо к цели:
– Припомните, господин маркер: не знали ли вы, много лет тому назад, примерно в те годы, когда обвалился каменный мост, в еврейском городе некоего Атанасиуса Перната?
Человек в белой, с розовыми полосками, полотняной тужурке, с косыми глазами и маленькими золотыми серьгами, сидящий на скамье у стены и читающий газету, вздрагивает, пристально смотрит на меня и крестится.
– Пернат? Пернат? – повторяет маркер и напряженно думает. – Пернат? Он был высокий, худой? Русые волосы, коротко остриженная острая бородка?
– Да, совершенно верно.
– Лет сорок ему было тогда. Он был похож на… – Его светлость вдруг взглядывает на меня удивленно… Вы не его родственник?
Косоглазый крестится.
– Родственник! Даже смешно. Нет. Я только интересуюсь им. Знаете вы еще что-нибудь о нем? – спокойно говорю я, но чувствую, что сердце мне сжимает ледяной холод.
Ферри Атенштедт снова задумывается.
– Если не ошибаюсь, его тогда считали помешанным. Однажды он заявил, что его зовут… подождите, подождите – да: Ляпондер! А затем как-то он стал выдавать себя за некоего… Харусека.
– Ничего подобного! – вмешивается косоглазый. – Харусек действительно существовал. Мой отец получил от него в наследство не одну тысячу флоринов.
– Кто это? – спросил я вполголоса у маркера.
– Это перевозчик, а зовут его Чамрда… А что касается Перната, то мне помнится, что он впоследствии женился на очень красивой смуглой еврейке.
«Мириам!» – говорю я про себя и так волнуюсь, что руки у меня дрожат, и я не могу больше играть.
Перевозчик крестится.
– Да что это с вами такое сегодня, господин Чамрда? – с удивлением спрашивает маркер.
– Этого Перната никогда не было, – вскрикивает косоглазый, – Я не верю.
Я немедленно потчую его коньяком, чтобы развязать ему язык.
– Некоторые говорят, что Пернат и теперь еще жив, – наконец выжимает из себя перевозчик, – он, говорят, гребенщик и живет на Градчине.
– Где на Градчине? – спрашиваю я, затаив дыхание. Перевозчик крестится.
– Вот в этом-то и дело! Он живет там, где ни один человек не может жить: устеныпоследнегофонаря.
– Вы знаете его дом, господин… господин… Чамрда?
– Ни за что на свете я не пошел бы туда! – отмахивается косоглазый. – За кого вы меня принимаете? Святые угодники!
– Но показать мне издали дорогу туда вы могли бы, господин Чамрда?
– Это можно, – бурчит перевозчик. – Если вы подождете до шести часов утра, я спущусь к Молдаве. Но вам не советую. Вы попадете в Олений Ров и переломаете себе кости! Святая Заступница!
Утром мы идем вместе, от реки дует свежий ветер. От нетерпения я едва чувствую землю под ногами.
Вдруг передо мной вырастает знакомый дом на Старосинагогальной улице.
Я узнаю в нем каждое окно, закругленные водостоки, решетки, блестящие, точно от жира, каменные карнизы – все, все!
– Когда в этом доме был пожар? – спрашиваю я косоглазого.
От напряжения у меня стоит шум в ушах.
– Пожар? Никогда не было!
– Да нет! Я знаю наверно.
– Не было.
– Но ведь я знаю. Хотите пари?
– На сколько?
– На гульден.
– Идет! – Чамрда приводит дворника. – Был когда-нибудь пожар в этом доме?
– Никак нет, – смеется тот.
Все-таки я не могу поверить.
– Я уже семьдесят лет живу здесь, – доказывает дворник, – я-то уже, во всяком случае, знал бы. Странно, странно!.
Перевозчик, комично и странно потряхивая веслами, переправляет меня через Молдаву в своей лодке из восьми неструганных досок. Желтая вода пенится у бортов шлюпки. Под утренним солнцем крыши Градчины отливают красным цветом. Меня охватывает чувство неописуемой торжественности. Смутно-трепетное чувство, точно из далей прошлых существований, точно весь мир предо мною заколдован… Нереальное ощущение: точно я жил одновременно в разных местах.
Я вылезаю.
– Сколько я вам должен, господин Чамрда?
– Один крейцер. Если бы вы помогали грести, стоило бы два крейцера.
Я иду той же дорогой, по которой шел сегодня ночью во сне: узкая, заброшенная тропинка в парке. У меня бьется сердце, и я знаю заранее:
Вот, будет голое дерево, ветви которого свисают через стену.
Нет, оно все в белых цветах.
Воздух напоен сладостным ароматом сирени.
У моих ног город лежит в утреннем свете, как блаженное видение.
Ни звука. Только аромат и сверкание.
С закрытыми глазами мог бы я ходить по маленькой, забавной улице Алхимиков, до такой степени знакомым становится мне здесь каждый шаг.
Но только там, где ночью я видел деревянную решетку перед беловатым домом, сейчас роскошная выпуклая позолоченная ограда замыкает улицу.
Два фруктовых дерева, возвышаясь среди цветущего низкого кустарника, стоят по сторонам входных ворот стены, простирающейся за оградою.
Я вытягиваюсь, чтобы заглянуть поверх кустов, и меня ослепляет новое великолепие.
Садовая стена вся покрыта мозаикой. Странно переплетенные фрески, бирюзового цвета с золотом, изображают культ египетского бога Озириса.
Ворота представляют самого бога: Гермафродит из двух половин, образуемых створками дверей, правая – женская, левая – мужская. Он сидит на драгоценном плоском троне, из перламутра… в полурельефе… его золотая голова имеет форму зайца… Уши его подняты кверху и тесно прижаты друг к другу, так что напоминают страницы раскрытой книги.
Пахнет росой, из-за стены веет ароматом гиацинтов.
Долго стою я здесь, точно окаменев, и созерцаю. Мне кажется, будто предо мною какой-то чуждый мир. Старый садовник или слуга, с серебряными пряжками на ботинках, и жабо, в странного покроя сюртуке, выходит слева из-за ограды, приближается ко мне, и через решетку спрашивает, что мне угодно.
Я без слов подаю ему сверток со шляпой Атанасиуса Перната.
Он берет его и идет через ворота.
Когда ворота раскрываются, я вижу за ними мраморный дом, похожий на храм, и на его ступенях:
Атанасиус Пернат, и к нему прислоненная:
Мириам, оба смотрят вниз на город.
На одно мгновение, Мириам поворачивает голову, замечает меня, улыбается и говорит что-то шепотом Атанасиусу Пернату.
Я зачарован ее красотой.
Она кажется такой же молодой, какой я видел ее сегодня ночью во сне. Атанасиус Пернат медленно поворачивается ко мне, и у меня замирает сердце.
Мне чудится, будто я стою перед зеркалом, так похоже его лицо на мое собственное.
Ворота закрываются, и я вижу снова только сияющего Гермафродита.
И старый слуга возвращает мне шляпу и говорит – голос его звучит точно из глубины земли:
– Господин Атанасиус Пернат почтительнейше благодарит и просит не считать его негостеприимным, что не приглашает вас в сад. Но таков здешний строгий и давний закон. Мне поручено вам доложить, что он не надел вашей шляпы, так как сразу заметил, что она обменена. Он выражает надежду, что его шляпа не причинила вам головной боли сегодня ночью.
notes
