XIX. На свободе
Проехав несколько сажен, экипаж остановился.
– Петушья, сударь?
– Да, да, живо.
Еще немного проехали. Снова остановка.
– Ради Бога, в чем дело?
– Петушья, сударь?
– Да, да. Говорю ведь.
– На Петушью не проехать.
– Почему?
– Да она вся взрыта. В еврейском городе проводят трубы.
– Поезжайте, пока можете, но только, пожалуйста, поскорее.
Экипаж подпрыгнул и затем спокойно покатился дальше.
Я опустил дребезжащие окна кареты и жадными легкими вздохнул ночной воздух.
Все стало мне совершенно чужим, так непонятно новым: дома, улицы, закрытые лавки.
Белая собака, одинокая и унылая, пробежала по мокрому тротуару. Я смотрел ей вслед. Как странно!! Собака! Я совершенно забыл, что существуют такие звери – я от радости по-детски крикнул ей вслед: – Эй, ты там! Разве можно быть такой хмурой?..
Что бы сказал Гиллель!? А Мириам?
Еще несколько минут, и я у них. Я не перестану молотить в дверь до тех пор, пока не подыму их с постели.
Теперь все будет хорошо – все несчастья этого года миновали!
Ну и Рождество же будет!
Только не проспать бы его, как в последний раз.
На мгновение прежний ужас охватил меня: слова арестанта с лицом хищного зверя вспомнились мне. Обожженный труп, изнасилование и убийство… но нет, нет! – Я старался отгонять эти мысли: нет, нет, не может, не может этого быть. Мириам жива!.. Я ведь слыхал ее голос из уст Ляпондера. Еще одна минута… полминуты… и вот…
Экипаж остановился у какой-то груды обломков. На мостовой повсюду кучи камней.
На них горели красные фонари.
При свете факелов толпа рабочих рыла землю.
Мусор и обломки стен заграждали путь. Я карабкался, ноги увязали по колено.
Вот здесь, здесь ведь Петушья улица?!
Я с трудом ориентировался. Кругом – только развалины.
Разве не тут стоял дом, в котором я жил?
Передняя часть его была сорвана.
Я взобрался на холм земли, – глубоко передо мной бежал вдоль прежней улицы черный кирпичный ход… Взглянул вверх: как гигантские ячейки в улье, висели в воздухе обнажившиеся комнаты, одна возле другой, озаренные факелами и унылым светом луны.
Вот там наверху, это моя комната – я узнал ее по узорам на стене.
Только одна полоска оставалась от нее.
К ней примыкало ателье… Савиоли. Вдруг я почувствовал в сердце совершенную пустоту. Как странно! Ателье!.. Ангелина!.. Так далеко, так неизмеримо далеко позади осталось все это!
Я обернулся: от дома, в котором жил Вассертрум, не осталось камня на камне. Все было сравнено с землей: лавка старьевщика, погреб Харусека… все, все.
«Человек проходит, как тень», пришла мне в голову читанная когда-то фраза.
Я спросил одного рабочего, не знает ли он, где живут теперь люди, выселенные отсюда, и не знает ли он случайно архивариуса Шемайю Гиллеля?
– Не знаю по-немецки, – ответил он.
Я дал ему гульден: он стал понимать по-немецки, но не мог дать мне никаких сведений.
И никто из его товарищей.
Может быть, у Лойзичек я узнаю что-нибудь?
– Лойзичек закрыт, – говорили они, – дом перестраивается.
– Разбудить кого-нибудь из соседей? Или неудобно?
– Да здесь ни одна собака не живет, – ответил рабочий. – Здесь запрещено. Из-за тифа.
– А «Бедняк»? Этот, наверно, открыт?
– И «Бедняк» закрыт.
– Правда?
– Правда.
Я наудачу назвал несколько имен торговцев и продавщиц табаку, живших поблизости, потом Цвака, Фрисландера, Прокопа…
Рабочий отрицательно качал головой.
– Может быть, знаете Яромира Квасничка?
Рабочий задумался:
– Яромира? Глухонемой?
Я был счастлив. Слава Богу! Хоть один знакомый!
– Да, глухонемой. Где он живет?
– Он картинки вырезывает? Из черной бумаги?
– Да. Это он. Где я могу найти его?
Рабочий описал мне со всеми подробностями, как найти ночное кафе во внутренней части города, и взялся снова за работу.
Больше часу блуждал я по грязи, балансировал на шатающихся досках, пролезая под бревнами, преграждавшими проход по улице. Весь еврейский квартал представлял собой одну сплошную каменистую пустыню, точно землетрясение разрушило город.
Не дыша от возбуждения, весь в грязи, в разорванных ботинках, выбрался я, наконец, из этого лабиринта.
Еще несколько домов, и я был возле притона, который искал.
– «Кафе „Хаос"“ – гласила надпись.
В пустой маленькой зале едва хватило места для нескольких столиков, прислоненных к стене.
В середине комнаты на трехножном биллиарде, похрапывая, спал кельнер.
Базарная торговка с корзиной овощей сидела в углу, склонившись над стаканом вина.
Наконец, кельнер соблаговолил встать и спросить, что мне угодно. По наглому взгляду, которым он окинул меня с ног до головы, я понял, на какого оборванца я был похож.
Я бросил взгляд в зеркало и ужаснулся: чужое, бескровное лицо, морщинистое, сероватого цвета, с всклоченной бородой и длинными непричесанными волосами смотрело оттуда на меня.
Я спросил, не было ли здесь резчика силуэтов Яромира, и заказал себе черного кофе.
– Не знаю, почему его еще нет, – зевая, ответил кельнер.
Затем кельнер снова лег на биллиард и опять уснул.
Я взял со стены номер «Prager Tagblatt» и стал ждать.
Буквы ползли, точно муравьи, по страницам, и я не понимал ни слова из того, что читал.
Прошло несколько часов, и за окнами показалась подозрительная глубокая синева, обычное явление в часы рассвета в помещениях, освещенных газом.
Время от времени показывались городовые с зеленоватыми и блестящими перьями на шляпах и медленными тяжелыми шагами шли дальше.
Зашли три солдата, не спавшие, по-видимому, всю ночь.
Уличный метельщик забежал за рюмкой водки.
Наконец, наконец: Яромир.
Он так изменился, что я сперва не узнал его: глаза потухли, передние зубы выпали, волосы поредели, а за ушами появились глубокие впадины.
Я был так счастлив снова увидеть после такого долгого времени знакомое лицо, что вскочил, подошел к нему и схватил его за руку.
Он вел себя необычайно робко и постоянно озирался на дверь. Всеми возможными жестами я пытался дать ему понять, что я очень рад встрече с ним. Он, по-видимому, долго не верил мне.
Но какие я ни задавал ему вопросы, он на все отвечал одним и тем же беспомощным жестом непонимания.
Как же объясниться с ним?
Вот! Прекрасная мысль!
Я попросил карандаш и нарисовал одного за другим: Цвака, Прокопа, Фриславдера.
– Что? Никого нет в Праге?
Он оживленно стал размахивать руками, зашагал пальцами по столу, ударил себя по ладони. Я догадался. Все трое, очевидно, получили деньги от Харусека и, составив торговую кампанию, отправились бродить по свету с расширившимся кукольным театром.
– А Гиллель? Где он живет теперь? – Я нарисовал его, рядом с ним дом и вопросительный знак.
Вопросительного знака Яромир не понял, – он не умел читать, – но он догадался, что мне нужно – взял спичку, подбросил ее как будто бы вверх, но ловко, как фокусник, заставил ее исчезнуть.
Что бы это значило? Гиллель тоже уехал?
Я нарисовал еврейскую ратушу.
Глухонемой начал решительно качать головой.
– Гиллеля там уже нет?
– Нет. (Он покачал головой).
– Где же он?
Снова фокус со спичкой.
– Он говорит, что он уехал, и никто не знает, куда, – наставительно заметил вмешавшийся в разговор метельщик улиц, который с интересом следил за нами.
У меня сжалось сердце от ужаса. Гиллеля нет! Теперь я один во всем мире… Все предметы кругом закачались в моих глазах.
– А Мириам?
Руки у меня так сильно дрожали, что я долго не мог нарисовать ее.
– И Мириам исчезла?
– Да. Тоже исчезла. Бесследно.
Я испустил громкий стон и забегал взад и вперед по комнате, так что солдаты вопросительно переглянулись между собою.
Яромир хотел меня успокоить и пытался поделиться со мной еще сведениями, которые были у него: он положил голову на руку, как спящий.
Я ухватился за стол. – Ради Господа Иисуса, Мириам умерла?
Он покачал головой. Яромир снова изобразил спящего.
– Она была больна? – Я нарисовал аптечную склянку.
Снова отрицательный ответ. Снова Яромир положил лоб на руку…
Стало светать. Потухал один рожок за другим, а я все еще не мог выяснить, что означал этот жест.
Я отказался от дальнейших попыток. Стал раздумывать.
Единственное, что оставалось мне, это, как только наступит утро, идти в еврейскую ратушу навести там справки, куда уехали Гиллель и Мириам.
Я должен был ехать за ними …
Я молча сидел возле Яромира. Глухой и немой, как он.
Взглянув на него через некоторое время, я увидел, что он вырезывает ножницами силуэт.
Я узнал профиль Розины. Он протянул мне силуэт через стол, закрыл рукой глаза… и тихо заплакал…
Затем он вдруг вскочил и, не прощаясь, неуверенно эашагагал к двери.
Архивариус Шемайя Гиллель однажды без особой причины отлучился и больше не возвращался. Свою дочь, очевидно, он взял с собой, потому что и ее с тех пор никто не встречал, – вот что мне сообщили в еврейской ратуше. Это все, что мне удалось узнать.
Ни следа не оставили они по себе.
В банке мне заявили, что на мои деньги наложен судебный арест, но с каждым днем ожидается разрешение выплатить мне эту сумму.
И наследство Харусека не прошло еще через все инстанции. Я с пламенным нетерпением ждал этих денег, чтобы пуститься на поиски Гиллеля и Мириам.
Я продал драгоценные камни, которые все еще носил в кармане, и снял две маленькие меблированные чердачные комнаты на Старосинагогальной улице – единственной уцелевшей от разрушений в еврейском городе.
Странное совпадение: это был тот пресловутый дом, о котором легенда рассказывает, что туда некогда скрылся Голем.
Я расспрашивал соседей – по большей части мелочных торговцев и ремесленников – верны ли слухи о «комнате без входа» – и они надо мною смеялись. – Как можно верить такой чепухе!
Мои собственные переживания в связи со всем этим за время моего сидения в тюрьме приобрели бледные очертания давно рассеянного сна, и я видел в них лишь бескровный и безжизненный символ. Я вычеркнул их из книги моих воспоминаний.
Слова Ляпондера, по временам так ярко оживавшие во мне, точно он сидел против меня, как тогда, в камере, укрепляли меня в мысли, что все, казавшееся мне реальной действительностью, было исключительно внутреннимвидением.
Разве не все, чем я обладал, исчезло и развеялось? Книга «Ibbur», фантастическая колода карт, Ангелина и даже мои друзья Цвак, Фрисландер и Прокоп!.
Был канун Рождества, и я принес к себе в комнату маленькое деревцо с красными свечками. Мне хотелось еще раз быть молодым, видеть вокруг себя блеск свечей, ощущать аромат еловых веток и горящего воска.
Еще раньше, чем наступит новый год, я буду уже, вероятно, в дороге, буду искать Гиллеля и Мириам по городам и селам или куда тайна на повлечет меня.
Постепенно я подавил в себе всякое нетерпение, всякое ожидание, всякую тревогу о том, что Мириам убита, и я знал сердцем, что найду их обоих.
Во мне жила неизменная счастливая улыбка, и когда я касался чего-нибудь руками, мне казалось, что от меня исходит целебная сила. Я был целиком преисполнен удовлетворенности человека, который после долгого странствия возвращается домой и видит уже издали, как золотятся башни родного города.
Я еще раз заходил в то же маленькое кафе, чтобы пригласить Яромира к себе на Рождество. Там мне сказали, что он с тех пор не являлся больше, и я хотел уже было, огорченный, уйти, но тут зашел какой-то уличный торговец и стал предлагать разные мелкие и дешевые старинные вещицы.
Я стал перебирать в его ящике разные брелоки, маленькие крестики, булавки, и вдруг мне попало под руку сердечко из красного камня на помятой шелковой ленточке, и я с изумлением узнал в нем то самое, которое подарила мне на память Ангелина, когда была еще маленькой девочкой, у фонтана, в из замке.
И сразу встала передо мной моя юность, как будто бы я заглянул в стекла панорамы на детскую раскрашенную картинку…
Долго, долго стоял я, потрясенный, и смотрел на маленькое сердечко у меня в руке.
Я сидел у себя в мансарде и слушал, как еловые иголки потрескивали: маленькие веточки то и дело загорались от восковых свечек.
«Может быть, как раз в эту минуту старый Цвак играет где-нибудь свой кукольный сочельник», – рисовал я в воображении, – «и таинственным голосом декламирует строфы своего любимого поэта Оскара Винера:
А где сердечко из коралла, Оно на ленточке висело О ты, о сердце мне отдай!
Я верен был, его любил, Я прослужил семь долгих лет За то сердечко, что любил».
Как-то странно торжественно стало вдруг у меня на душе.
Свечи догорали. Только одна единственная свеча продолжала еще мерцать. Дым стоял в комнате.
Словно меня коснулась чья-то рука, я вдруг обернулся и:
На пороге стояло мое подобие. Мой двойник. В белом облачении. С короной на голове. Одно мгновение.
Затем огонь охватил деревянную дверь, и ворвались клубы горячего удушливого дыма.
Пожар! Горит! Горит!
Я стремительно раскрываю окно. Карабкаюсь на крышу.
Издали доносится пронзительный треск, и звон пожарного обоза.
Блестящие каски и отрывистая команда.
Затем призрачное, ритмическое пыхтение насосов, точно демоны воды готовятся к прыжку на своего смертельного врага: на огонь.
Стекла звенят, и красные языки рвутся из всех окон.
Бросают матрацы, вся улица покрыта ими, люди прыгают на них, разбиваются, их уносят.
А во мне торжествует что-то диким, ликующим экстазом, сам не знаю, почему. Волосы становятся дыбом.
Я подбегаю к дымовой трубе, чтобы спастись, потому что пламя охватывает меня.
Вокруг трубы намотан канат трубочиста.
Я развертываю его, обвязываю им кисть и ногу, как делал это когда-то во время гимнастики ребенком, и спокойно спускаюсь вдоль передней стены дома.
Передо мной окно. Я заглядываю в него.
Там все ослепительно освещено.
И вот я вижу… я вижу… все тело мое обращается в один торжествующий крик:
«Гиллель! Мириам! Гиллель!».
Хочу спрыгнуть на решетку.
Хватаюсь за прутья. Выпускаю канат из рук.
Хватаюсь за прутья. Выпускаю канат из рук.
Я падаю.
Сознание гаснет во мне.
Летя, я хватаюсь за подоконник, но соскальзываю. Не за что удержаться.
Камень гладкий.
Гладкий, как кусок сала.
