10

К обеду все собрались в большой комнате. Царила одновременно торжественная и шутливая атмосфера.

– Чем нас будут потчевать? – спросила Диана, однажды выбравшая себе роль заводилы и желавшая сыграть ее до конца.

– Гусаком… гусаком с кровью… – бросил Лоик, не забывший о нанесенном ему оскорблении.

– Такой еды не бывает, – высказался робкий влюбленный Никуда-Не-Пойду. – И потом… это… как его… гусаков не убивают… из-за гусынь.

– Что значит «из-за гусынь»?

– Гусыни хотят своих гусаков по весне. Правда, Морис?

– Здатути! – заорал дедушка, ответив вместо внука, потому что тот был занят совсем другими вещами, расположившись в уголке с красивой девушкой.

– Это… по весне гусыням только подавай гусаков! – поспешил снова уверить идиот. И, уточняя свою мысль, он добавил: – У них это… как его… бывает, как и у нас… а?

При этом он громко и беззлобно рассмеялся, но, как обычно, в его смехе послышалось что-то похабное, заставившее всех присутствующих вздрогнуть.

Раскачиваясь на стуле, Лоик курил сигарету; за эти дни его волосы над лбом и на затылке немного отросли. Он стал похож на художника или на человека свободной профессии, но уж никак не на дипломата, если говорить по чести.

Время от времени Диана бросала на него встревоженные взгляды. Она сама не знала почему, но уже час или два, после этой истории с гусями, Лоик действительно тревожил ее. Что-то у него не клеилось. Однако, как и всех остальных, его, наверное, радовало возвращение в Париж. И он начал свою последнюю речь.

– Всегда бывает интересно, – проговорил он лениво и рассеянно, – определить сходства и различия между полами… Обратите внимание на ту параллель, которую провел Никуда-Не-Пойду: этот огонь, отказ от всяких условностей весной у одних и то же самое состояние – но в течение всего года – у других. Какие сексуальные запросы!.. Это забавно, не правда ли? Но подобные сравнения не в вашу пользу, мои милые дамы…

«Дамы» повернулись к нему, на одном лице читалось удивление, на другом – скепсис, на третьем – рассеянность.

– О чем вы тут толкуете? – заволновалась Диана.

– Я говорю о самоотверженности: подумайте о бесконечном количестве этих гусынь, этих несчастных юных созданий, которых убивают каждый год, в каждом поколении… и все это – ради того, чтобы положить их в узкую холодную стальную коробку, оторвать от семейного очага… а потом и съесть их! Есть у вас подруга или знакомая, Диана, которая согласилась бы на это, зная, что гусак, ее супруг, оставшись в загоне, в конце концов забудет ее в объятиях или в лапках юной гусыни? Наверно, нет! Да это и удивило бы меня!

– Уверяю вас, он потерял остатки разума! – убежденно сказала Диана. – Да что с вами приключилось? О чем вы толкуете, Лоик?

– Я продолжаю то сравнение между вами и гусынями, которое с таким блеском начал Никуда-Не-Пойду.

– Я действительно не понимаю, что вы можете делать на набережной Орсе!

– Я развязываю войны, – запальчиво сказал Лоик. – Мне особо удалась последняя, такая маленькая. Жил-был народ, вооруженный до зубов, воинственный, а перед ним была страна – Франция, в ней царил бардак и раздоры. Такое состояние могло длиться годами. Но нет! Я задаюсь вопросом: что же произошло? И вот, пожалуйста! В политике никогда нельзя быть уверенным до конца, даже в самых худших предположениях.

И, глубоко вздохнув, Лоик взялся за бутылку холодного вина, щедро налил своим соседям, не забыв и о себе самом.

Он едва успел поставить бутылку на место и выпить свой стакан, как к нему опять протянулись руки. Казалось, вся их веселенькая семейка умирала от жажды, или, может быть, на них снова напала робость? Смущение, запоздалое желание вновь обрести свое «я», приклеить себе на спину ярлык, который был у каждого, когда они выехали из Парижа: Лоик – дипломат, по слухам, педераст; Брюно – альфонс двадцати восьми лет; Диана – светская львица, пребывающая в постоянном беспокойстве; Люс – молодая богатая женщина, несчастливая в браке. И каждый старался вернуть свой образ или, скорее, восстановить для собственного успокоения прежние образы своих спутников. И каждый из них считал, что трое остальных смешны, но временами трогательны в своем желании быть самими собой. По крайней мере такими, какими они были в Париже.

– Этого винца мне явно будет недоставать… и не только его, – сказал Лоик, обращаясь к Арлет, и та кивнула, показывая тем самым, что его комплимент принят.

Парижане долго и по многу раз курсировали между «спальнями» и «автомобилем»; самое смешное было в том, что эти слова, в общем означавшие для них определенную роскошь, снова появились в их обиходе. К тому же, взявшись слишком рьяно за переноску багажа от дома к машине, они затратили на это слишком много сил. К этому прибавились крики Дианы, когда ее неизвестно чем набитый чемодан прямо во дворе распахнулся; причитания, возгласы негодования и гримасы, сопровождавшие попытки привязать на крышу машины чемоданы Лоика и Брюно, потому что они не поместились в багажнике «Делаже», – весь этот процесс проходил одновременно и очень медленно, и очень быстро. Поэтому они были почти удивлены, увидев, что все готово, по крайней мере в техническом отношении, и можно ехать. Уверившись в том, что они действительно скоро уедут, Арлет не переставала их отговаривать от этого. Выполнив свой долг, теперь она просила их остаться, причем совершенно искренне, хотя бы на ужин, а возможно, и на ночь. По ее мнению, лучше было уехать ранним утром, чем, рискуя жизнью, добираться ночью до Парижа. Но кости уже были брошены, Брюно от нетерпения бил копытом, а Люс так безутешно плакала, что задерживаться здесь дольше было бы по отношению к ней настоящим издевательством.

– Возьмите, – сказала ласково Диана, открывая свой чемодан, – возьмите, Арлет, я прошу вас! Возьмите это! В этом вы будете божественно хороши!

«Это» было вязаной ночной кофточкой из кашемира – прелестная, бледно-розового цвета, – во всяком случае, она могла бы быть таковой, но представить ее себе на Арлет-Мемлинг было уморительно смешно.

– Это правда очень красиво, но зачем она мне? – спросила заинтересованная особа.

– Чтобы зимой плечи не мерзли, – ответил Лоик.

– Ах вот как, это очень хорошо, потому что здешние морозы – это вам не шутка! Зимой здесь даже эти сучьи термометры лопаются! – снова позволила себе грубость Арлет, к великому огорчению своих гостей.

Странное дело, раньше она довольно редко уснащала свою речь грубыми словами и ругательствами, но с тех пор, как решился вопрос об отъезде, она все чаще прибегала к ним.

– Ну, вперед, в путь! – сказал Лоик, которому начали докучать слезы Люс.

Все смещалось при расставании, все бросались на шею друг другу, исключая Брюно, объятия и слова прощания так перемешались, что Диана принялась целовать Лоика, выказывая при этом все признаки отчаяния. Когда страсти немного улеглись, они расселись в машине, Люс и Брюно – сзади, Лоик за рулем и рядом с ним Диана. «Прямо образцовая семья, – подумал на мгновение Лоик, – дети – сзади, а благоверная – рядом со мной». Бросив взгляд на свою «благоверную», он увидел, что она открыла дверь, вытянула руку и уже приготовилась сделать грациозный прощальный жест и даже послать воздушные поцелуи этим крестьянам. И теперь, когда парижане, оставив двор фермы, забились в машину, вышеозначенные крестьяне предстали перед ними в своем истинном виде: деревенщина, мужланы, в поношенной тиковой одежде, дочерна загорелые и дурно воспитанные.

– Ну, до свидания! – закричал он, и машина тронулась.

Прижав лицо к стеклу, Люс неотрывно смотрела на своего любовника, который отдалялся, становясь все меньше и меньше, а он так же неотрывно смотрел на них. Когда машина поднялась на верх балки, Морис не мог уже различить ничего, кроме светлого пятнышка знакомого лица в темной кабине, а вскоре вдали осталось лишь облачко пыли.

Конечно, они заблудились, ведь Арлет весьма приблизительно объяснила им, как выбраться на дорогу к Парижу. Машина кружила вокруг одного и того же места, так же кружил и немецкий бронетранспортер, отправленный на поиски тех французских солдат, которые, по слухам, готовы были сражаться до конца.

Бронетранспортер остановился на перекрестке, и солдаты увидели, как к ним подъезжает на маленькой скорости, но и не думая тормозить, несмотря на их сигналы, допотопный лимузин.

– Какого черта им здесь надо? – забеспокоился Брюно. – Они ищут дорогу на Германию?

– Во всяком случае, сегодня в мои намерения не входит захватывать кого-нибудь в плен, – сказал Лоик. И он нажал на газ, к великому удивлению немецкого лейтенанта, который тут же подал знак своим автоматчикам – и сделал это с тем большим энтузиазмом, что раздраженная или, наоборот, пребывающая в добром расположении духа Диана вытащила французский флаг, забытый в машине ветеранами войны 1914–1918 годов, и принялась весело размахивать им.

По всей видимости, находившиеся сзади Брюно и Люс были убиты первой же очередью, наверно, та же участь постигла и Лоика, потому что машина, снизив скорость, принялась выписывать кренделя от одного края дороги к другому и в конце концов съехала в кювет. По свидетельству немецких солдат, в живых осталась лишь одна женщина, она долго выбиралась из машины, у нее были рыжие, почти красные кудряшки, она была крайне разгневана, но рассмотреть ее детально они не успели, потому что подстрелили ее, как зайца, не приближаясь. К тому же почти сразу же вспыхнула и машина.

Стоило больших трудов установить личности жертв этой оплошности, тем более что от них практически ничего не осталось. Только благодаря растущему влиянию господина Адера в немецком штабе и предпринимаемым им многочисленным расследованиям удалось установить истину.

Они не были должным образом оплаканы – слишком долго их разыскивали, видимо, из-за того, что неизвестны были ни время, ни причины их странной смерти.

Чтобы вызвать скорбь и слезы, необходимо создать соответствующую обстановку, расставить декорации, придумать подробности и нюансы; слава богу, что радость и смех вызывают и самые незатейливые сюжеты.