24. 26 июля 1610
Утро мы посвятили трудам, молитвам и размышлениям, а на капитуле публично каялись в грехах. Тогда и выяснилось, что еще пять сестер, причастившись, ощутили вкус скверной крови. Столь необычную чувствительность мать Изабелла списывает на тяжелую еду и крепкие напитки, вот и запретила красную снедь. Мясо, помидоры, красное вино, яблоки, ягоды ни на кухне, ни в трапезной больше не появятся, мы довольствуемся простейшей едою. Новый колодец почти готов, поэтому питие эля ограничивается. Сестра Маргарита в смятении: от эля она чуть ли не округлилась, всем своим хворям вопреки. Сестра Альфонсина и Перетта до сих пор нездоровы. Сестра Виржини выхаживает их обеих в лазарете и, чуть что, докладывает матери Изабелле. Не верю, что хоть одна из сестер подозревает их в одержимости. Впрочем, слухи расползаются. Семена раздора, посеянные Лемерлем, дают всходы.
Сегодня после ужина было полчаса свободного времени. Я отправилась к грядке с целебными травами — теперь уже не моей, — погладила аккуратные кустики розмарина и шалфея серебристого, которые провожали догорающий день своим дивным ароматом. Пчелы деловито гудели над фиолетовыми колосками лаванды и пахучими цветами тимьяна. Белая бабочка на миг застыла над васильками. Отсутствие Флер вдруг ощутилось с мучительной остротой, а ее сиротское личико я видела постоянно и четко, как самую дурную карту в раскладе. Сколько ни боролась с отчаянием, оно накрыло меня с головой. Разве хватило мне тех секунд в рыночной толчее? Наглядеться на Флер не успела, а заплатила втридорога. Прошло четыре дня, а Лемерль не заикнулся о новом свидании, ни поступком, ни словом не показал, что оно возможно. Кровь стыла от жуткого опасения: раз Лемерль теперь с Клементой, вдруг Флер я больше не увижу? Я уже не так свежа и давно ему приелась. Лемерлю сладка молодость, а я… Чересчур холодная, гордая и упрямая, я свой шанс упустила.
Я преклонила колени пред своими травками. Тяжелые ароматы лаванды и розмарина путали мысли и навевали воспоминания. Уже не в первый раз я спрашивала себя, что затеял Черный Дрозд. Если разберусь, получу над ним превосходство. Не спрятано ли в монастыре сокровище, которое манит его алчное сердце? Вдруг он впрямь разузнал о кладе и вознадеялся, что я обнаружу его, копая новый колодец? Мы все слышали про сокровища доминиканцев, якобы зарытые под склепом и замурованные в древних стенах. Нет, опять я сочиняю и придумываю. Джордано корил меня за такие придумки и больше любой романтики ценил строгую поэзию математики. «Плохо кончишь, Жюльетта, — сухо предупреждал он. — У тебя пиратская душа и ослиные мозги. Полно, вернемся к нашей формуле…»
Догадываюсь, что сказал бы мне Джордано: в стенах монастыря никаких сокровищ нет, а зарытое в зыбучие пески потеряно давно и навечно. Нечего байки слушать! Только Лемерль похож на меня больше, чем старый учитель, он тоже скорее романтик-пират, чем холодный логик. Я хорошо понимаю, что нужно Лемерлю. Страсть. Игра. Аплодисменты. Ему жизненно необходимо пакостить, дурачить сильного противника, крушить алтари, осквернять могилы. Я понимаю это, потому что сама такая, мы с Лемерлем — родственные души: взгляни на одного, увидишь другого. В крови Лемерля бурлит много страстей, алчность — лишь одна из них, и далеко не самая сильная. Нет, дело тут не в корысти.
В чем же тогда? Во властолюбии? В желании прижать к ногтю шестьдесят пять женщин и играть с ними, как с куклами? Вот это больше похоже на Черного Дрозда и объяснило бы его свидания с Клементой. Только ведь красоток Лемерлю всегда хватало — ни в деревнях, ни в Париже без женской ласки он не скучал и прежде не слишком ее ценил. Тогда что остается? Чего добивается Лемерль?
Тут из-за невысокой ограды раздался крик, и я вскочила на ноги.
— Miséricorde! — прозвучало так пронзительно, что я и голос сперва не узнала. Я бросилась к ограде и встала на цыпочки.
Сад и огород примыкают к западной стене часовни, чтобы она защищала деревья и растения от зимней непогоды. Я глянула за ограду: как на ладони, футах в пятидесяти, были западный вход и бедная Розамунда. Старуха держалась за голову и голосила:
— О-ой, мужчины!
Я подтянулась и села на ограду. У входа в часовню стояли шестеро рабочих. За раскрытой дверью виднелись веревки с блоками, рядом бревна — все готово для перемещения тяжестей.
— Не тревожься, сестра! — ободряюще крикнула я. — Это рабочие, они нам крышу чинят.
— Крышу? — недоуменно переспросила Розамунда, повернувшись ко мне.
— Не волнуйся! — повторила я и перекинула ноги через ограду. — Это рабочие. В часовне течет крыша, вот они ее и чинят. — Я кивнула и легко спрыгнула в высокую траву.
Розамунда обескураженно качала головой, потом близоруко прищурилась.
— Кто ты, молодица?
— Сестра Августа. Помнишь меня?
— Нет у меня сестры и отродясь не было. — Розамунда снова прищурилась. — Милая, ты мне подлинно знакома, но не упомню…
Я обняла ее за плечи. С порога за нами следило несколько сестер.
— Ничего-ничего, — вкрадчиво проговорила я. — Пойдем вместе на капитул, ну а там…
Розамунда уже повернулась к часовне, как вдруг снова заголосила:
— Глянь, глянь, Святая Мария!
Либо Розамунда видела лучше, чем мне думалось, либо была в часовне, когда начались работы, потому что я сперва не углядела ничего подозрительного в группе мирян у западного входа. Теперь я присмотрелась и поняла, что приспособления их не для ремонта крыши, а у стены нет ни подмостей, ни даже лестницы. Молодой мужчина поставил опорные катки, двое других рычагами поддевали статую. Еще двое страховали ее сзади, а старший раздавал команды. Связанная, аки дикий зверь, статуя святой Марии Морской дюйм за дюймом переместилась на катки.
За происходящим уже наблюдали несколько сестер, в том числе Альдегонда и Маргарита. Никто не говорил ни слова.
— Зачем уносят нашу святую? Куда они ее забирают? — вопрошала подавленная, сбитая с толку Розамунда.
Ну что тут ответить?
— Наверное, в место получше этого, — промямлила я. Для святой Марии Морской нет места лучше. Ее место здесь, у нашей часовни, чтобы каждый мог к ней прикоснуться.
Розамунда со всех ног бросилась к мирянам.
— Воры, ворюги, не трогайте ее, не забирайте! — хрипела она.
Я побежала следом.
— Осторожнее, сестра, не ушибись!
Только Розамунда не слушала — уже ковыляла к дверям часовни, у которых миряне тягали статую, пытаясь не повредить мраморные ступени.
— Что вы творите?! — вопила Розамунда.
— Поберегись, сестра! — закричал рабочий. — Не путайся под ногами! — Он ухмыльнулся, показав почерневшие кривые зубы.
— Это же святая! Наша святая заступница! — От гнева глаза Розамунды едва не вылезали из орбит.
Отчасти я понимала Розамунду. Долгие годы великанша-святая — если она впрямь святая — была частью монастыря. Сколько жизней и смертей прошло перед ее каменным ликом. Сколько молитв прочитано под ее бесстрастным взглядом. Круглый живот, широкие плечи статуи — вся черная глыба утешала нас своим немым присутствием, казалась островком незыблемости в бурном море перемен. Убрать ее сейчас, в это смутное время, значит осиротить нас в пору, когда поддержка особенно нужна.
— Кто так велел? — спросила я.
— Ваш новый духовник, сестричка. — Мирянин едва взглянул на меня. — Все, спускаем ее, осторожнее!
Я оттащила Розамунду от ступеней. Секундой позже статуя, которую с обеих сторон поддерживали рабочие, скатилась по бревнам и рухнула на дорожку, подняв клубы пыли. Рабочий с гнилыми зубами поправил статую, чтобы лежала ровнее, а его помощник, рыжий парень с задорной улыбкой, подогнал телегу для погрузки.
— Зачем снимать ее с места? — спросила я.
— Нам так велели, — пожал плечами рыжий. — Может, вам новую привезут. Эта же старее старого!
— Что вы с ней сделаете?
— В море бросим, — без обиняков ответил рыжий. — Нам так велено.
Розамунда стиснула мою руку.
— Они не смеют! — воскликнула она. — Мать настоятельница им не позволит! Где же она? Где наша настоятельница?!
— Я здесь, ma fille. — Бесцветный голосишко был под стать его владелице. Как ни странно, Розамунда притихла и уставилась на девчонку. В глазах бедной обескураженной старухи мелькали то страх, то надежда.
Мать Изабелла стояла на пороге часовни, сложив руки на груди.
— Пора нам избавиться от этого богохульства, — начала она. — Она тут слишком давно, а островитяне — народ суеверный. Они молятся ей, зовут Русалкой… Ради бога, у нее и хвост есть!
— Но, ma mère… — вырвалось у меня.
— Это не статуя Богоматери, — отрезала Изабелла. — Марии Морской среди святых нет и не было! — Гнусавый голосок зазвенел. — Как вы ее терпите?! Прямо у часовни! Паломники приходят, чтобы коснуться этой Русалки! Женщины — с ребенком под сердцем! — соскребают с нее пыль для своих снадобий!
Ах вот в чем дело! Не в самой святой, а в ее славе. Дарующей плодовитость не место в обители бесплодных невест Христовых.
Изабелла набрала в легкие побольше воздуха, и ее слова понеслись потоком:
— Я же с первой минуты поняла! Неосвященные захоронения. Тайные излишества. Кровавая скверна…
Даже истерика получилась холодной и бесстрастной. Анжелика Сен-Эврё Дезире Арно не изменяла себе ни в чем.
— Теперь эта сила угрожает мне. Мне! Кровью меня запугивает. Мой духовник выискивает кровавый источник и очищает. Но зло неистребимо! Нет ему конца и края. — Девочка замолчала, размышляя о живучести зла, потом бросила «Хвала Всевышнему!», развернулась и ушла.
Вскоре зазвонил колокол к нонам, и времени на разговоры не осталось. Тем паче из страха лишиться свиданий с Флер возмущаться бы я не посмела. До конца службы в голове крутилось сказанное Изабеллой на ступеньках часовни, слова, которые вырвались неосознанно. «Кровавая скверна… Зло неистребимо. Нет ему конца и края…»
Новый колодец почти готов, вода в нем на диво вкусна и свежа. Лемерль очистил от скверны саму часовню, купель, ризницу, все святые сосуды и объявил, что опасности они не таят. К моему облегчению, тот же вывод он сделал относительно Перетты и Альфонсины. Впрочем, толки еще не утихли. Альфонсина даже расстроена своим полным духовным здоровьем, а Маргарита видит ее явное огорчение и язвит про любительниц играть на публику.
И все-таки «зло неистребимо».
Я старалась смотреть перед собой, но взгляд мой притягивало место, где прежде возвышалась статуя. Если в обмен на статую вернут дочь, цена невелика, ибо что каменная глыба по сравнению с ребенком, с перепуганной малышкой?
Разумеется, за всем этим стоял Лемерль. Кто знает, чем ему помешала базальтовая святая, но, отняв ее, символ единства и веры, он сильнее прижал нас к ногтю. Теперь он сам единственный наш символ и надеждой на спасение станет он сам. На службе Лемерль говорил о святых мученицах: святой Перпетуе, святой Екатерине, святой Кристине Чудесной; о таинстве смерти, очищающей силе огня. Он крепко держал нас в кулаке.