Глава 47
27 октября, 17 часов 15 минут
по московскому времени
Санкт Петербург, Россия
Как только большой седан развернулся и отъехал от кладбища, Эрин протянула свои растопыренные пальцы к тепловому вентилятору. Джордан положил руку на спинку ее сиденья. Он был единственным из всех сидящих в этой машине, кому она доверяла — хотя, говоря по правде, она его почти не знала. Но он, по крайней мере, был человеком. А сейчас это значило ой как много.
Рун и Распутин, сидевшие позади, разговаривали негромко и неторопливо. Слушая их своим человеческим ухом, хотя и не понимая ни слова по-русски, Эрин могла заключить, что они спорили.
Машина, скрипя шинами на поворотах, ехала по улицам города, на который опускались сумерки. Яркие фасады делали местные здания похожими на какие-то сказочные дома, вокруг которых кружатся снежинки, легкие как пух. Они в лучшем случае захватят еще один час светового дня. Если велиалы следуют за ними по России, то нападут ли на них снова после наступления ночи? Находится ли Распутин в состоянии войны с ними, так же как и с сангвинистами?
С ответами на эти вопросы придется подождать хотя бы до той минуты, когда она сможет поговорить с Руном, так чтобы их не слышал Распутин.
Минут через десять автомобиль, сначала притормозив, остановился напротив великолепной церкви, построенной в русском стиле. Эрин почти прижалась лицом к стеклу, чтобы получше рассмотреть ее.
Купола в форме луковиц увенчивались устремленными в небо золотыми крестами; каждый купол выглядел еще более фантастически, чем соседний: два из них были позолоченными, следующий был словно обвит яркими разноцветными лентами; остальные купола были голубыми, инкрустированными белыми, зелеными и золотыми узорами. Фасады, украшенные колоннами, на квадратных основаниях, арки и огромное мозаичное изображение Иисуса, залитое солнечным светом. От такого фантастического и изобильного великолепия у Эрин буквально захватило дыхание.
— Чудесно, вы согласны? — спросил водитель, почтительно склонив голову.
— Просто нет слов, — призналась она.
— Сейчас вы видите перед собой церковь, которая называется храм Спаса на Крови, — пояснил Распутин, склоняясь к Эрин с заднего дивана. — Он был воздвигнут на месте убийства царя Александра Второго в 1881 году. Но этому царю не суждено было стать последним Романовым, павшим от народного гнева. Кстати, внутри храма вы увидите камни мостовой, запятнанные кровью царя Александра.
Несмотря на столь необычную историю этого храма, после рассказа Распутина он утратил в глазах Эрин значительную часть своего великолепия. Ей уже довелось повидать немало камней, некогда обагренных кровью, особенно в последнее время. Но все-таки Эрин, открыв дверь машины, вышла на холодный ветер, еще более пронизывающий, чем на кладбище. Она смотрела на грязно-серые снежные сугробы, наметенные вдоль стен храма сильным ветром, дувшим с находящейся неподалеку реки.
Джордан встал рядом с Эрин, чтобы заслонить ее от ветра. Он внимательно рассматривал замысловатые конструкции, украшающие фасад.
— Похоже, кому-то дали набор инструментов для изготовления имбирных пряников и невесть сколько свободного времени.
Услышав это, Рун чуть слышно проворчал:
— Это его гордость. Не нужно его оскорблять.
Ответ Распутина, стоявшего у другого борта машины, донес до него ветер.
— Рун, они не могут оскорбить меня сильнее, чем ты, а те, кого ты любишь, уже оскорбили меня. Но они оказались достаточно умными и не вводили меня во гнев. Ну а теперь я чувствую себя достаточно великодушным, чтобы гарантировать их неприкосновенность хотя бы потому, что они не сангвинисты.
— Выходит, нам повезло, что мы люди, — пробормотал Джордан, скривившись в вымученной улыбке.
И как бы в подтверждение этого он, опустив руку, сжал своими теплыми пальцами холодные пальцы Эрин.
И они вдвоем прошли через двойные арки церковного входа вслед за двумя одетыми в черное священниками.
17 часов 27 минут
Пройдя через вестибюль, Рун вошел в главный неф. Он знал, что его ожидает, но то, что он увидел, глубоко его поразило — именно это и предвидел Григорий.
Его взгляд сразу же привлекло мозаичное покрытие всех внутренних поверхностей храма. Ярко-голубые, золотые и кроваво-красные узоры заполнили все поле зрения Руна. Стены и потолок были украшены мозаичными картинами на библейские сюжеты: Иисус и апостолы, одинаковые карие глаза святых, бриллиантовые крылья ангелов. Миллионы мельчайших плиточек образовывали в малых и больших масштабах библейские сцены. Корца закрыл глаза, а когда вновь открыл их, они опять засияли перед ним.
Его желудок выворачивало наизнанку от царившего внутри запаха: от теплых тел людей в нефе; от ладана и вина; от тления, дух которого просачивался сквозь трещины в полу, да и вообще отовсюду; от свежей человеческой крови. Он едва сдерживал себя от того, чтобы не броситься стремглав вон из храма.
Рун повернулся назад ко входу, и его взгляд остановился на широком мозаичном панно над дверью. Сотни тысяч мельчайших плиточек изображали величайшее событие в истории сангвинистов. Он знал, что эту работу заказывал сам Григорий, она показывала воскресшего из мертвых и поднимающегося из своей усыпальницы Лазаря — первого из Ордена сангвинистов, — чтобы приветствовать Господа нашего и пообещать служить ему, вкушая только Его кровь.
Кроме Руна, Лазарь был единственным членом Ордена, который был обращен еще до того, как вкусил человеческой крови, еще до того, как взял хотя бы единственную жизнь.
Как же сильно я пал…
Рун опустил глаза. Картина о величии судьбы Лазаря помогла ему найти главное для него в шуме и гаме этого храма с хорошо отражающими звук стенами.
— Чудесно, ты согласен? — Григорий обвел рукой это грандиозное строение, вызванное им к жизни.
— Мозаичные панно просто великолепны, — согласилась Эрин, выступая впереди него и, закинув голову, внимательно осматривая все вокруг.
— Да, это точно.
Григорий несколько раз хлопнул в ладоши. В проходе и в нишах возникли какие-то непонятные фигуры — и сразу же засуетились.
Снова внимательно осмотрев внутренность храма, Рун отметил, что ни у кого из тех, кто появился по сигналу Григория, не прослушивалось сердцебиения; большинство из них были похожи на их шофера, такие же молодые лицом, но очень старые по годам. Это были стригои, заключившие договор с Григорием, которого они признали своим священником, создав тем самым искаженную копию Ордена сангвинистов на русской земле.
По приказу Григория туристов, находившихся в храме, вытолкали за двери, которые с глухим звуком захлопнулись и закрылись за ними на засов. Через несколько минут в храме можно было слышать биение всего лишь двух сердец.
Кроме Руна и его спутников, в церкви остались пятьдесят последователей Григория: мужчины, женщины и дети, которых он обратил в свою темную паству и обрек навечно балансировать между спасением души и обречением на вечные муки. Они не были такими же жестокими и дикими, как большинство стригоев, но и не тянулись к святости, подобно сангвинистам.
Новая тень тьмы была впущена в мир руками Григория.
В неф внесли деревянные лавки и поставили их так, чтобы сидевшие на них видели перед собой алтарь. Электрическое освещение было выключено, свет давали только длинные желтые восковые свечи. Летний запах меда хоть как-то смягчал острую вонь, сопутствующую этой мрачной пастве.
Эрин с Джорданом стояли рядом с Руном за скамьями. Стоун тяжело переступал с ноги на ногу, как боксер, ожидающий атаку в любой момент. Эрин внимательно рассматривала одно за другим эти фантастически красивые мозаичные панно. Даже здесь они оба ясно демонстрировали свое перевоплощение в порученные им роли: он — Муж-Воитель, она — Женщина, умудренная Знанием.
Рун, исполняя собственную роль, держался между ними и паствой Григория. Рыцарь Христов. Но его голова шла кругом от того, что все здесь делается неправильно, от того, как образы святых взирали вниз на нечестивую паству Распутина.
В сопровождении юных псаломщиков Григорий величавой поступью взошел на алтарь по лестнице из черного мрамора. По обеим сторонам его пути стояли витиеватые кроваво-красные колонны, освещенные пламенем высоких свечей. За его плечами догорали последние лучи уходящего дня, их неяркий оранжевый свет, проникая сквозь высоко расположенные окна, падал на мозаичную картину, изображавшую Христа, потчующего апостолов хлебом и вином, и ангелов, взирающих на трапезу сверху.
Григорий произносил нараспев свою мрачную мессу. Хор тянул древние русские молитвы, чистые голоса взлетали под самый купол. Ритм и тональность были такими, каких обычные люди никогда не слышали и никогда не могли бы повторить.
Под конец чьи-то руки подвели Руна и его спутников к скамье. Он послушно шел, все еще будучи не в силах постичь всю глубинную неправедность этого спектакля.
Вдруг теплая рука коснулась его обнаженного запястья.
— Рун? — прошептал чей-то голос.
Корца обернулся и посмотрел в глаза Эрин, в которых застыл вопрос. Естественность и человечность этих глаз помогли ему вернуться к действительности.
— Вы в порядке? — склонив к нему голову, спросила она, как только они сели на лавку.
Рун, положив свою ладонь на ее руку, закрыв глаза и плотно сжав веки, слушал, как бьется ее сердце, предпочитая эти звуки дурацкой музыке, льющейся с амвона. Звука одного истинного сердцебиения было достаточно, чтобы найти в себе мужество защищать все это до конца.
Пение прекратилось. В церкви воцарилась тишина, слышалось лишь сердцебиение людей. Затем Григорий, подняв высоко золотую чашу, вызвал каждого к себе для причащения. Его приверженцы, заполнив пространство перед алтарем, вкушали отпущенные им порции вина, их подошвы мягко шлепали по мраморному полу. Рун вместе с Эрин и Джорданом оставались на своих местах.
Когда освященный напиток касался губ причащающихся, из их рта поднимался дым, будто они только что вдохнули огонь. С такими нечистыми телами принятие Христовой любви, даже в столь бледном варианте, который был в состоянии предложить Григорий, заставляло его паству стонать, как в агонии.
У Эрин сжалось и забилось чаще сердце — от жалости и сострадания, в особенности к тем, кто выглядел детьми.
Рун смотрел на маленькую девочку, которой по меркам человеческой жизни было бы лет десять или одиннадцать; она отошла в сторону, ее обожженные губы распухли, каждый вздох сопровождался мучительным жалобным стоном. Она подошла к своему месту на лавке и, встав на колени, склонила голову в молитве.
Так вот он какой, этот Григорий, величайший злодей, обращающий в свою веру молодых. Ведь, делая это, он крадет их души и навсегда делает для них невозможным приобщение к любви Христа.
Размышления Руна прервал голос Григория:
— А сейчас, Рун, ты тоже можешь причаститься.
Корца не сдвинулся с места, не желая принимать нечестивое питье в свое тело.
— Не буду.
Григорий щелкнул пальцами, и группа его прихожан моментально окружила Руна и его спутников, которые сразу почувствовали мерзкий запах их немытых тел, вина и горелой плоти.
— Это мое условие, Рун, — прозвучал в притихшем храме трубный голос Григория. — Так что пользуйся моим гостеприимством. Испей святого вина. Только после этого я стану тебя слушать.
— А если я откажусь?
— Дети мои не покинут этот храм голодными.
Прихожане подступили ближе.
Сердце Эрин бешено колотилось. Ладони Джордана сжались в кулаки.
Лицо Григория расплылось в отеческой улыбке.
— А твои спутники вроде намерены драться или я ошибаюсь? Смерть их не будет легкой. Этот парень солдат, верно? Я бы даже не побоялся назвать его воителем.
Руна всего передернуло.
— А эта женщина, — продолжал Григорий, — настоящая красавица, вот только руки у нее огрубели от работы в поле и, как я полагаю, от того, что она много пишет. Я уверен, что она и есть самая знающая.
Подняв голову, Рун посмотрел поверх голов прихожан на стоящего в алтаре Григория.
— Ну так что, друг мой? — Распутин засмеялся своим знакомым безумным смехом. — Я ведь знаю, что вы ищете Евангелие. И провидение привело вас к моему порогу. Может быть, я даже помогу вам — но за это придется заплатить.
Григорий взял в ладони нечистую, оскверненную губами его паствы чашу и поднял ее.
— Давай, Рун, пей. Пей ради того, чтобы спасти души твоих спутников.
Выбора у Корцы не было. Он встал и, пройдя твердым шагом по проходу между лавками, поднялся по каменным ступеням, встал перед Распутиным и открыл рот.
Напрягся, предчувствуя боль.
Григорий, подойдя к нему, поднял потир и стал лить вино в рот Руна.
Кроваво-красная струя разом наполнила его горло.
К его удивлению, напиток этого черного причащения не жег его. Наоборот, Корца почувствовал тепло, разливающееся по всему его телу. Он почувствовал прилив здоровья и новых сил; все это произошло настолько быстро, что его до сих пор застывшее в покое сердце забилось — а такого с ним не происходило уже много столетий. Чувствуя дрожание сердечной мышцы в груди, Рун понял, что было подмешано в вино, которым его причащали, но по-прежнему не отворачивал лицо от струи, изливающейся из потира. Она наполняла его, утоляла неутолимый внутренний голод. Корца почувствовал, что раны, открывшиеся в бункере, закрылись. Но самым лучшим было то, что он глубоко погрузился в негу и наслаждение.
Он застонал, растворяясь в них.
Григорий, держа в руках потир, отступил на шаг назад.
Все вокруг Руна колыхалось словно на волнах, а он изо всех сил старался объединить слова во фразы.
— Ты не…
— Понятно, я не такой святой, как ты, — закончил за него Григорий, нависая над осевшим на каменный пол Руном. — С тех пор как меня отлучили от твоей любимой церкви. А поэтому вино, которым я причащаю свою паству, питает и укрепляет ее. Человеческой кровью.
Рун унесся в прошлое, мир вокруг него перестал существовать, и он остался наедине со своей вечной епитимией.
Приникнув к горлу Элисабеты, Рун глотал ее кровь. За долгие годы, в течение которых он считался молодым сангвинистом, Корца никогда не ощущал своим языком ничего подобного этому столь обогащенному железом напитку — если, конечно, не считать ту первую ночь, когда он стал проклятым, вкусив грязной стригойской крови.
Паника от этого богохульного действа придала ему силы для того, чтобы не захлебнуться в волнах этого кровавого прилива и сохранять поле своего зрения ясным. Биение его собственного сердца, ускоренное приливом ее крови в его жилы, замедлилось… еще больше замедлилось… и остановилось.
Элисабета лежала под ним, ее мягкое тело казалось золотым в свете камина. Черные волосы разметались по кремовым плечам и по каменным плиткам пола.
В комнате стояла мертвая тишина. Но такого не могло быть.
Ведь он всегда слышал равномерное биение ее сердца.
Шепотом он произнес ее имя, но на этот раз она ему не ответила.
Ее голова была откинута на сторону, и это делало видимой кровавую рану на ее горле. Рука Руна потянулась ко рту. Впервые за много лет он нащупал в нем клыки.
Это сделал он. Он взял ее жизнь. Ослепленный порывом страсти, Рун перестал быть собой, хотя до этого был уверен в своих силах — особых силах, на что всегда упирал Бернард, — был уверен в том, что не нарушит эдикт, обязывающий всех членов его Ордена соблюдать непорочность и целомудрие, дабы не давать волю зверю, дремлющему внутри каждого из них.
И что в результате? Он оказался таким же слабым, как и другие.
Рун смотрел на неподвижное тело Элисабеты.
Гордыня убила ее, так же как и его зубы.
Он положил ее остывающее тело на свои колени. Ее кожа сейчас была еще более бледной, чем при жизни, длинные ресницы чернели на белых щеках. Ее прежде красные губы сейчас были розоватыми, как ручка новорожденного младенца.
Рун качал ее на руках и плакал над ней. Он нарушил все запреты, все предписания. Он дал волю дикому животному, таившемуся у него внутри, — и пожрал свою возлюбленную. Рун представлял себе ее трепетную улыбку, ее озорные глаза; вспоминал ее искусство врачевания, представлял себе, сколько жизней она бы спасла. А вот теперь она, безжизненная и опустошенная, сама лежит перед ним.
Рун представил себе печальное будущее ее ребенка, лишившегося матери.
И все это сотворил он.
Вдруг на фоне шипения и потрескивания камина раз дался невнятный глухой звук. Потом долгий выдох…
Она жива!.. Но ненадолго. Возможно, только лишь на столько, чтобы успеть спасти ее. Сколько раз он терпел неудачи в подобных ситуациях и сколько способов он перепробовал! Но сейчас он должен постараться.
Такое действие было запрещено. Оно нарушало его наиважнейшие клятвы и обеты. Но ведь он уже нарушил свои пастырские обеты, заплатив за это страшную цену. А эта цена возрастет еще больше, если он нарушит еще и клятвы сангвинистов.
Наказанием за это для него будет смерть.
Ценой, которую заплатит она, будет ее душа.
Первый закон: сангвинистам не дозволено создавать стригоев. Но Элисабета ведь и не станет стригоем. Она соединится с ним. Она будет служить церкви так же, как и он; она будет заодно с ним. Будучи сангвинистами, они оба будут бессмертны. Очередное падение ему не грозит.
Биение ее сердца становилось все слабее.
Времени у него было совсем немного. Почти нисколько. Он полоснул серебряным ножом по своему запястью. И шипение, и ожог чувствовались намного сильнее — ведь теперь он уже больше не был святым. Его кровь, уже будучи смешанной с ее, буквально била ключом. Он поднес свое запястье к ее рту. Капли крови падали на ее бескровные губы. Он осторожно приложил свои губы к ее губам и раскрыл их.
Прошу тебя, моя любовь, молил он.
Пей.
Соединяйся со мной…
Рун проснулся от голода; он лежал на холодном мраморном полу, острия его клыков врезались ему в язык.
Проклятое вино Григория было смешано с человеческой кровью. В душе Рун боролся против такого предательства и вероломства. Но его тело, даже сейчас, требовало еще, настоятельно требовало еще.
Его уши уловили биение двух сердец, доносившееся из задней части храма.
Корца с трудом поднялся на ноги. Его шатало от желания, его неумолимо поворачивало туда, где кипела жизнь, как головку цветка, тянущуюся к солнцу.
— Не отрекайся от своего истинного естества, друг мой, — искушающим шепотом произнес Григорий, остановившись позади него. — Такие скоропалительные решения никогда не доводят до добра. Дай свободу зверю, запертому у тебя внутри. Ты должен погрязнуть в грехе, для того чтобы раскаиваться потом так глубоко, как этого требует Бог. Ведь только тогда ты и приблизишься к Всевышнему. Так что не старайся устоять перед соблазном.
— Я не поддамся соблазну, — с хриплым выдохом произнес Рун.
В ушах у него звенело, в глазах стоял туман, рука, лежащая на кресте, дрожала.
— У тебя никогда это не получалось, — напомнил ему Григорий. — Что ты видел, когда выпил моего вина? Наверное, осквернение твоей Элисабеты?
Рун повернулся и стремительно рванулся к нему, но защитники Григория бросились на Корцу, готовые на убийство. Два мальчика схватили его за руки, двое повисли на ногах, еще двое вскочили ему на плечи.
У него еще хватило сил сбросить всю эту братию на мраморный пол.
Отойдя на несколько шагов, Григорий рассмеялся.
— Рун! — закричала ему Эрин. — Не надо!
В ее голосе и в ее сердце Корца услышал страх — страх за всех них.
Распутин тоже услышал это. От него ничего нельзя было скрыть.
— Послушай, Рун, откуда она знает, что тебя надо бояться? Может быть, это спасет ее, в отличие от дамы твоего сердца Элисабеты Батории?
Позади себя Рун услышал затрудненное дыхание — черта, присущая Эрин.
Стыд наконец взял над ним верх: он остановился, а потом опустился на колени.
Стоя над ним, Григорий улыбался.
— Видишь, даже твоя подруга знает это имя. Это женщина, которую история прокляла под именем Кровавой графини Венгрии. Это чудовище — прямое порождение твоей любви.
