Глава 43
27 октября, 07 часов 35 минут
по центральноевропейскому времени
Хармсфельд, Германия
Эрин стояла рядом с Джорданом, когда тот положил Руна перед алтарем. Недвижный падре лежал на каменном полу, словно мертвец.
— А он еще жив? — спросила она.
— Чуть теплится. — Опустившись на колени, Надия вылила немного вина из своей фляжки тонкой струйкой ему в рот.
Проглотить вино он не смог. Это не сулило ничего хорошего.
— Мы можем чем-нибудь помочь? — спросил Джордан.
— Если не будете мне мешать. — Надия положила голову Руна на свои колени. — И шуметь тоже.
Надия порылась среди вещей, которые перед этим собрала в алтаре, и перво-наперво взялась за бутылку с вином. Надавив пальцем на пробку, она пропихнула ее внутрь и объяснила:
— Это вино надо освятить.
— А ты можешь сделать это? — Джордан посмотрел на дверь из опасения, что кто-либо может забрести в церковь и прервать готовое начаться таинство.
— Конечно, она не может, — ответила за нее Эрин, состояние которой все еще было близким к шоковому. — Освятить вино может только какой-либо священник.
Надия саркастически хмыкнула.
— Доктор Грейнджер, вы достаточно хорошо образованы в истории, чтобы лучше разбираться в этом вопросе, или я не права? — Она обтерла кровь с груди Руна алтарной скатертью. — Разве на первом этапе существования христианской церкви женщины не служили мессы и не освящали вино?
Эрин почувствовала себя уязвленной. Ей следовало бы помнить об этом. В своем преждевременном суждении она опиралась на церковные догмы, с которыми история находилась в прямом противоречии. Да, подумала Эрин, сколько еще времени ей предстоит быть дочерью своего отца и мыслить его категориями…
Больно кольнуло в сердце.
— Прости, — сказала она. — Ты права.
— У людей церковь лишила женщин этой возможности. А вот церковь у сангвинистов — нет.
— Значит, освятить вино ты сможешь, — резюмировал Джордан.
— Этого я не обещала. Я сказала, что женщины могут быть священниками в сангвинистской церкви. Но сама я пока не прошла посвящения в сан, поэтому и не являюсь таковым.
Джордан снова настороженно посмотрел на дверь.
— Почему бы нам просто не взять эту бутылку с вином и, проделать над ней все, что ты намерена, но где-нибудь в другом месте, потому что сюда в любую минуту могут прийти и помешать нам? Ведь тебе не обязательно делать это именно в церкви, верно?
— Самой большой исцеляющей силой обладает вино, освященное и выпитое в церкви. Дополнительную силу ему придает освященная земля. — Надия положила руку на грудь Руна. — Что бы мы ни сделали, все сейчас пойдет Руну на пользу.
Она вылила последние капли вина из своей фляжки на раны Корцы, отчего он слабо застонал.
В сердце Эрин затеплилась надежда. Может, дело обстоит не так плохо, как ей кажется?
Надия отвязала серебряную фляжку Руна от его пояса и тоненькой струйкой влила немного вина ему в горло. На этот раз он его проглотил.
И сделал вдох.
— Элисабета?
Надия закрыла глаза.
— Нет, Рун. Это Надия.
Корца посмотрел вокруг неосмысленным взглядом.
— Ты должен освятить это вино. — Она обвила его пальцы вокруг зеленого горлышка бутылки. — Иначе ты умрешь.
Его дрожащие веки снова сомкнулись.
Эрин внимательно смотрела на впавшего в беспамятство преподобного. Что могло бы поднять его на ноги, она не знала.
— А ты уверена, что это вино необходимо освящать? Может, просто сказать ему, что оно благословенное?
Надия посмотрела на Эрин злобным взглядом.
— Я еще тогда, в пустыне, подумала: так ли важно освящать вино по-настоящему или Руну надо просто думать о том, что оно освящено? Может быть, здесь дело в вере, а не в чудесах? — Эрин не могла поверить, что подобные слова могут слетать с ее губ.
Она видела собственными глазами, что происходит, когда медицинская помощь уступает место вере и чудесам: сначала это была ее рука, потом — ее новорожденная сестричка. Эрин закрыла глаза, словно опуская занавес в памяти и закрывая от себя воспоминания. Но воспоминания, как это было всегда, все равно возникли перед ее внутренним взором.
У ее матери были очень тяжелые роды. Эрин вместе с другими женщинами прихода несколько дней наблюдали за ее потугами. Лето в том году было раннее, и в спальне было жарко и душно. Пахло потом и кровью.
Она держала руку матери, стирала пот с ее бровей и молилась. Это было все, что она могла для нее сделать.
Наконец ее сестричка, Эмма, появилась на свет.
Но с первых же минут жизни маленькая вся горела, как в лихорадке. Она была настолько слаба, что не могла ни плакать, ни сосать грудь. Лежала, завернутая в свое детское одеяльце и приложенная к материнской груди; ее широко открытые темные глаза были остекленевшими.
Эрин умоляла отца показать новорожденную настоящему доктору, но он, залепив ей пощечину, разбил нос.
Вместо того чтобы пригласить врача, женщины прихода молились, собравшись вокруг постели матери. К молитве их призвал ее отец; его глубокий грудной голос возвещал, что Господь услышит их и спасет это дитя. А если нет, то Господу известно, что спасать ее и не стоило.
Эрин стояла возле матери и, глядя на родничок на головке Эммы, следила за тем, как быстро, словно зажатая в кулаке птичка, бьется ее сердечко. Ее буквально жгло желание взять девочку и отвезти на лошади в город. Но отец, словно учуяв намерения дочери, ни на минуту не оставлял ее наедине с новорожденной. Эрин могла только молиться, надеяться и наблюдать за тем, как сердцебиение сестрички становилось все медленнее и в конце концов прекратилось.
Эмма Грейнджер прожила всего два дня.
Вера не спасла ее.
Эрин коснулась пальцами кусочка ткани, лежавшего в ее кармане. Она отрезала его от детского одеяльца Эммы, перед тем как ее завернули в него для погребения. После похорон этот кусочек ткани был при ней, каждый день напоминая ей о необходимости следовать правилам, навсегда оставшимся в ее сердце: просить об исполнении того, что явно не будет выполнено, а после этого всегда действовать.
— Надия, — обратилась к ней Эрин, — попытайся выпить неосвященное вино. Ну, что тебе стоит?
Надия поднесла бутылку ко рту и сделала долгий глоток. Красная жидкость вырвалась струей у нее из горла и растеклась по полу.
— Похоже, так дело не пойдет, — с гримасой на лице произнес Джордан.
— Это говорит о том, какое значение имеют чудеса, — обтерев рот, ответила ему Надия.
Или, может быть, все произошло просто потому, что Надия не верила, что это вино было кровью Христа?
Эрин молча наблюдала за происходящим.
Рун жаждал умереть, искренне желая, чтобы они никогда не разбудили его.
Боль, причиняемая ему ранами, не шла ни в какое сравнение с той болью, которую он испытал, когда снова увидел Элисабету в лесу. Но это не была настоящая Элисабета. У той женщины в лесу были рыжие волосы, а не черные. А Элисабета уже четыре сотни лет как ушла из жизни.
Так кем же была та женщина, которая стреляла в него? Какой-нибудь потомок или дальний отпрыск? А впрочем, какое это имеет значение?
Темнота, словно мягкая накидка, окутала его. Погруженный в нее, Рун чувствовал облегчение. В теплой темноте его не обжигало серебро. Ему казалось, что он плавает в ней.
Жидкость опалила ему губы. Он старался отвернуть голову в сторону.
— Рун, — приказал знакомый голос, — ты снова придешь ко мне.
Но это была не Элисабета. Этот голос звучал злобно. И пугающе.
Надия?
Но Надию ничего не пугало.
Он с усилием поднял свои тяжелые веки, прислушался к биению сердец. Частые удары сердца Эрин, устойчивый сердечный ритм Джордана. Значит, они оба выбрались из этой передряги живыми.
Это хорошо.
Довольный, Рун попытался вновь поплыть по волнам воспоминаний. Но холодные пальцы, схватив его за подбородок, притянули голову к черным глазам Надии.
— Сделай это для меня, Рун. Я отдала тебе все твое вино — и мое тоже. Без него я ведь тоже умру. Умру, если не нарушу своего обета.
Корца старался держать глаза открытыми, но веки опять накрыли их. Он снова с усилием открыл глаза.
— Так постарайся ради меня, Рун.
Надия выпустила из рук его голову и встала, как быстрый проблеск в темноте. Обвив Эрин рукой за талию, она рывком отвернула ее голову в сторону. Сердце Эрин забилось чаще, и ее учащенное сердцебиение продолжалось до тех пор, пока каждый мускул не сжался, не сомкнулся с соседним мускулом и не образовал одну непрерывную последовательность.
Джордан поднял свой пистолет-пулемет.
— Если ты выстрелишь в меня, солдат, знай, что я убью ее раньше, чем вторая пуля вылетит из ствола, — прошипела Надия. — Ну так что, Рун, ты можешь сделать это?
Янтарные глаза Эрин пристально смотрели в его глаза, моля оставить ей жизнь, а заодно и ему.
Рун нашел в себе силы, чтобы ответить на этот взгляд, а не на вопрос Надии. Он нашел в себе силы поднять свое тело, схватить вино, прижать бутылку к своему сердцу и произнести необходимые слова.
Церемония переросла в таинство — и в течение всей этой процедуры Надия держала Эрин, прижав зубы к ее горлу.
Наконец Рун произнес заключительную фразу:
— Мы предлагаем Тебе разумную и бескровную жертву; и мы взываем к Тебе, мы молим Тебя, мы молимся Тебе о том, чтобы Ты ниспослал Свой Святой Дух на нас и на эти дары. Аминь. Да будет благословенна святая чаша сия. И то, что в этой чаше, Драгоценная Кровь Твоя, о Христос.
Он опустил руки на колени. Ритуальное действо закончилось, силы устремились в его члены; его единственным желанием было прийти в сознание.
Но Надия не расположена была давать ему отдых. Она полила кровью Христовой его раны, налила кровь ему в рот. Его тело охватил огонь, и сейчас он сжег его полностью. Рун знал, куда это может занести его, и грозящая перспектива его пугала.
— Нет… — взмолился он. — Но его мольба осталась без ответа.
— Отвернитесь, — злобно приказала Надия людям, глядящим в полной растерянности, как его грехи утаскивали его от действительности в то, за что на него была наложена епитимия.
Бернард, еще раньше почувствовав камень на сердце Руна, послал его в замок Кашисе для того, чтобы порвать все отношения с Элисабетой. Рун заверял самого себя, что сможет сделать это, что к ней его влечет лишь чувство долга пастора.
И все-таки весь долгий путь по зимней дороге до самого ее порога он молился. Снег покрывал поля и сады, где им доводилось прежде гулять вдвоем. Среди высоких высохших стеблей лаванды ворон доклевывал серую полевую мышку; маленькое розовое пятнышко ее прежде живой крови виднелось на снегу даже на таком большом расстоянии. Рун дождался, когда ворон, закончив трапезу, улетел прочь.
Когда он дошел до замка — на час позже, чем рассчитывал, — уже начало смеркаться. И все-таки он еще долго стоял перед дверью, прежде чем решился постучать. На плечах его сутаны выросли небольшие снежные сугробы. Холода он тем не менее не чувствовал, однако как настоящий мужчина, должен был перед входом в дом стряхнуть с себя снег, хотя бы для того, чтобы не показывать каких либо различий между собой и обитателями этого дома.
Служанка Анна открыла ему дверь; ее руки были красными от холода.
— Добрый вечер, падре Корца.
— Приветствую тебя, дитя мое, — ответил он. — А вдова Надаши дома?
Рун молил Господа, чтобы ее не оказалось дома. Возможно, ему нужно было назначить встречу с ней в деревенской церкви. Там его решимость была бы сильнее. Да, лучше было бы встретиться в церкви.
Анна, присев перед ним, ответила:
— После смерти доброго графа Надаши она гуляет допоздна по вечерам, но возвращается до наступления темноты. Вы можете подождать?
Рун последовал за этой хрупкой девушкой в большую комнату, которую потрескивающий камин наполнял уютным теплом. Настой ромашки, которым был обрызган пол, создавал в комнате знакомый запах лета. Он вспомнил, как они вместе собирали листья и цветы в тот солнечный день незадолго до гибели Ференца.
Рун отказался от предложения Анны освежиться чем-либо после дороги и стоял настолько близко к камину, насколько могло терпеть исходивший от него жар его нечеловеческое тело. Он молился и думал о Ференце, черном рыцаре Венгрии и человеке, с которым Элисабета была связана узами брака. Будь Ференц жив, все было бы иначе. Но Ференц мертв. Рун попытался изгнать из памяти воспоминания о своем последнем визите, когда он рассказал ей о том, что Ференца больше нет.
Вошла Элисабета, одетая в бордовое манто; растаявший снег превратился в воду на ее плечах. Рун выпрямил спину. Вера его была неколебимой. Это испытание он выдержит.
Она стряхнула воду с манто. Капли оставили на полу темные следы. Девушка служанка приняла от нее в протянутые руки тяжелый меховой наряд и, пятясь назад, вышла из комнаты.
— Очень рада видеть вас в добром здравии, падре Корца. — Черные юбки взметнулись вокруг ее ног, когда она быстрой походкой подошла к камину и встала рядом с ним. — Наверное, вам предлагали вина и что-либо перекусить?
Элисабета спросила об этом как бы между прочим, но сильно бьющееся сердце выдало ее истинные чувства.
— Да, предлагали.
В свете камина она выглядела изящнее и стройнее, чем сохранилась в его памяти после последней встречи; в чертах ее лица появилась некоторая суровость, как будто печаль согнала с ее лица часть доброты, присутствующей на нем раньше. Но даже и сейчас она была невероятно красивой.
Страх, казалось, проник в кровь Руна и разносился ею по всему его телу.
Он едва удерживался от того, чтобы сбежать; но ведь он же обещал Бернарду, и он обещал себе. Он был достаточно силен, для того чтобы выполнить обещанное. Он должен это сделать.
— Насколько я понимаю, вы занимаетесь сбором пожертвований на церковь?
Ее язвительный тон подсказал ему, что она понимает, как нелепо он обошелся с нею, когда оставил ее в одиночестве горевать по усопшему Ференцу; что она не простила его за то, что он бросил ее в тот час, когда она отчаянно нуждалась в том, чтобы кто-то близкий был рядом.
Его мозг исходил на крик, приказывая ему бежать, но тело ему не повиновалось.
Он остался.
— Падре Корца? — Элисабета наклонилась ближе, ее голова коснулась его головы; ее сердце стало биться медленнее — она испытывала к нему симпатию, а не гнев. — Вы что, заболели? Может, вам лучше присесть?
Она подвела его к деревянному стулу с прямой спинкой, а сама села напротив, так что расстояние между их коленями было не больше ширины ладони. Тепло камина казалось холодом по сравнению с жаром, исходившим от ее тела.
— Так вы здоровы? Падре Корца?
Его, казалось, пробудила песня, которую пело ее сильное красное сердце.
— Здоров. А как поживаете вы, вдова Надаши?
Ее всю передернуло при слове «вдова».
— Привыкаю к своей доле… — Она подалась вперед. — Оставим эту чепуху. Мы давно и хорошо знаем друг друга, а поэтому не стоит сейчас лукавить. Смерть Ференца явилась огромным бременем, свалившимся на меня, но она дала мне свободу.
Свободу?
Рун не осмелился переспросить. Он лишь поднял голову.
— Вы выглядите так, словно перенесли болезнь, — сказала она. — Так скажите же мне правду. Как вы провели последние месяцы?
Он провалился в ее серебристые глаза, отражавшие оранжевое пламя камина. Как он смог пробыть столько времени вдали от нее? Она одна единственная из всех, кого он знал, кому доверял воспоминания о своей смертной жизни, храня в тайне свое бессмертное существование.
Едва заметная улыбка играла на ее мягких губах. Ее рука смахнула воду с обнаженного плеча, а затем стыдливо легла на нежное горло. Рун смотрел на ее пальцы и на то, что они прикрывали.
Элисабета встала и взяла его руку в свои.
— Как всегда, такая холодная.
Тепло ее руки подействовало на него, как взрыв. Он должен был уйти, но вместо этого встал и положил свою вторую руку поверх ее рук, забирая ее тепло в свое холодное тело. Только это. Просто одно мгновение контакта. О большем он не просил.
Биение ее сердца прошло по ее рукам в его руки, затем поднялось выше, туда, где когда-то билось его сердце. Теперь его кровь струилась по жилам, подчиняясь ритмам ее сердца. Багровые пятна появились по краям его поля зрения.
Ее веки сомкнулись, она потянулась лицом к нему.
Он взял ее пылающие щеки в свои мраморно белые руки. До этого он никогда не прикасался к женщине и не испытывал ничего подобного. Он ласкал руками ее лицо, ее гладкое белое горло.
От прикосновения его ладоней ее сердце забилось сильнее. Страх? Или ею движет что-то другое?
Слезы потекли по ее щекам.
— Рун, — прошептала она. — Я так долго ждала тебя.
Кончиком пальца он провел по ее мягким, неправдоподобно алым губам. Она вздрогнула от этого прикосновения.
Как ему хотелось прижать свои губы к ее губам, почувствовать тепло ее рта. Ощутить ее тело. Но это было запрещено. Он ведь был священником. Непорочным и незапятнанным. Он должен был прекратить это немедленно. Он вырвал у нее свою руку и поднес ее к кресту, висевшему у него поверх сутаны.
Она перевела взгляд на крест, и с ее губ сорвался стон разочарования.
Рун замер, ища в себе силы для того, чтобы совладать с исходившим от нее теплом, с запахом талого снега от ее волос, с пульсом ее сердца, который чувствовался на ее губах, с соленым запахом ее слез. Такого испуга он не испытывал никогда, ни в свой смертной, ни в бессмертной жизни.
Склонившись к нему, она поцеловала его; прикосновение ее губ было легким, как касание бабочки.
И Рун пропал.
Она почувствовала вкус горести, крови и страсти. Он больше не был падре или монстром. Он был просто мужчиной. Мужчиной, каким никогда не бывал прежде.
Откинув назад голову, он посмотрел в ее скрытые тенью глаза, темные от страсти. Она стянула с себя шапочку, и ее черные волосы, оказавшись на свободе, рассыпались по плечам.
— Да, Рун, — прошептала она. — Да.
Он целовал тыльную сторону ее запястья, чувствуя своими губами ее участившееся сердцебиение. Распустив тесемку на рукаве, он целовал изгиб ее локтя, ощущая языком нежную мягкость ее кожи.
Она, запутав пальцы в его волосах, притянула его ближе к себе. Он ощутил толчки ее крови на голой шее. Она замерла в его объятиях, а он, обнимая ее, прижимал ее тело теснее к себе. Ее рот снова нашел его рот. Ни Бога, ни обета не существовало. Ему хотелось одного: чувствовать своим телом прикосновение ее кожи. Его пальцы перебирали кружева ее одежд. Она, оттолкнув его, расстегнула и развязала все сама, при этом ее рот был прижат к его рту.
Ее тяжелое платье свалилось с нее на каменный пол; она, переступив через него, подошла к камину. Оранжевое пламя освещало ее всю, проникая через тонкое льняное полотно сорочки. Он освободил ее столь долго желанное ему тело, разорвав сорочку вдоль напополам.
Она, нагая, замерла в его руках. Ее кожа была мягкой и теплой. Ее сердце бешено билось под его ладонями.
Ее пальцы заметались по нескончаемому ряду пуговиц, на которые была застегнута его сутана. Их было тридцать три, и они символизировали тридцать три года земной жизни Христа. Сутана свалилась на пол рядом с ее платьем. Его серебряный крест нестерпимо жег грудь, но он не обращал на это внимания.
Подхватив Элисабету на руки, Рун прижал ее к себе. Она вскрикнула, когда крест коснулся ее голой груди. Он схватил его и, рванув, оборвал цепочку. Крест, зазвенев по камням, упокоился рядом с одеждой. Рун должен был встревожиться, он должен был собрать свои атрибуты святости, надеть на свое тело и превратить их в стену, разделяющую его и Элисабету.
Но он выбрал ее.
Ее губы снова прильнули к его губам, и ее рот раскрылся навстречу его рту. Ничто больше не разделяло их. Они стали двумя телами, страстно желавшими слиться друг с другом.
Элисабета назвала его по имени.
Рун ответил ей тем же.
Он пригнул ее к нагретому камином полу. Она выгнулась под ним; ее длинное гладкое горло потянулось к его рту.
Рун не помнил себя, опьянев от ее запаха, ее тепла, ее сердца. Ни один человек не испытал того, что чувствовал тогда он; ни один сангвинист не смог бы устоять. Никогда он не чувствовал себя таким удовлетворенным, таким сильным. Испытанное им блаженство и было той самой причиной, по которой люди отказываются от сана. Эти узы были более глубокими, чем его чувства к Богу.
Он слился с ней. Он никогда не хотел разлучаться с ней вновь.
Красный цвет поглотил его. Затем он поглотил ее. Он бился в бурлящем красном море.
Когда красное марево рассеялось, обе их души были изломаны.
