Ла Футура
В свои сорок лет Леонора Гуильемо, прозванная Ла Футурой, все еще была одной из самых красивых женщин Неаполя. Это прозвище, Ла Футура, она носила уже двадцать лет, и вполне заслуженно. Двадцать лет она олицетворяла собой для всей золотой знати прекрасного Неаполя наслаждение, игру, деньги, оргии и прочий разгул страстей. А в последнее время, с тех пор как город захватили австрийцы, стала для многих будущим в самом прямом смысле слова. Благодаря знакомствам в полиции, в корпусе карабинеров и среди влиятельных людей города, а также своей новой связи с австрийским полковником, насаждавшим тут порядок, Леонора неоднократно – за большие деньги – избавляла от ружейной пули или веревки княжеские, герцогские или просто именитые головы. Так что граф ди Палермо, стоявший перед ней в тот вечер, громоздя на ее постели груды золота, ничуть не беспокоился. Его сын Алессандро, которого послезавтра должны казнить за убийство на дуэли какого-то ничтожного капитана из Вены, вскоре вернется в замок своих предков. Ла Футура об этом позаботится. Конечно, это ему недешево обошлось, но, каким бы глупцом и подлецом ни был Алессандро, он его сын. И граф ди Палермо вынуждал себя быть любезным с этой презренной, хоть и великолепной шлюхой. Должно быть, Ла Футура почувствовала его ярость, и та ее наверняка позабавила, поскольку она слегка улыбалась, пока он выкладывал мешки в ряд.
– Здесь все, – сказал граф.
– Очень хорошо, – отозвалась Ла Футура. – Но скажи-ка мне, какой он, твой Алессандро? Что-то я его уже не помню.
Граф ди Палермо нахмурился на миг, но вовсе не из-за этого «тыканья»: ему не понравилось, что его сына не помнят, пусть даже в таком притоне.
– Да, – продолжила Ла Футура, – мне ведь придется найти ему замену для казни. Пришлю какого-нибудь простака, который даст себя убить вместо него, поверив, будто это не взаправду. На рассвете все мертвецы серы, – добавила она со смешком, – но минимальное сходство все же требуется.
– Алессандро высокий и светловолосый, – гордо сказал граф ди Палермо. Потом добавил, уже тише: – Еще у него шрам на щеке… След ногтя, – пояснил он, видя вопросительно поднятые брови Ла Футуры.
Она отвернулась, словно прислушиваясь к каким-то неожиданным звукам снаружи. Но в предместье было тихо. Так что она спокойно задала последний вопрос:
– Есть у него другие отличительные приметы?
– Да, – сказал граф. – Не хватает фаланги на мизинце. Ну так что, могу я рассчитывать на тебя?
– Можешь, – подтвердила Ла Футура. – Послезавтра граф Алессандро ди Палермо будет мертв для всего Неаполя.
Оставшись одна, Ла Футура словно поколебалась немного, потом решительно подошла к выходившей в боковую улочку двери и открыла ее. В дом проскользнул карлик.
– Слушай, Фредерико, – сказала ему Ла Футура, – помнишь извращенца бедной Маргариты? Он ведь беспалый был, верно?
– Да, – сказал карлик, изобразив ужас на своей роже, хотя на нее и без того страшно было смотреть.
Ла Футура, казалось, поразмыслила немного, потом с сожалением пожала плечами и, взявшись за мешки с золотом, долго прикидывала их вес на руке.
– Ладно, делать нечего! – вздохнула она. – Маргарита теперь мертва, а ты, Фредерико, должен найти мне высокого блондина без одного пальца и слегка оцарапать ему щеку. Он нужен завтра к вечеру.
Габриеле Урбино пришел в себя. Лежа в холодной черноте со связанными за спиной руками, он почувствовал острую боль в пальце и безнадежно попытался вспомнить, где и когда мог так пораниться. В памяти осталась только какая-то несуразная, маленькая и бесформенная тень, вдруг возникшая рядом с ним на лугу, днем, во время рыбалки. Еще он помнил, что обернулся. А дальше – ничего.
Открылась дверь, и появилась рука со свечой. Потом жуткая рожа карлика, а за ней – лицо самой красивой женщины из всех, что Габриеле когда-либо видел в своей жизни. Он машинально встал и прислонился к стене. Карлик резким движением разрезал веревки, и только тут Габриеле заметил у себя на руке белую повязку. Он недоверчиво на нее посмотрел.
– Как тебя звать? – спросила женщина.
– Габриеле, – ответил он.
И невольно улыбнулся. У женщины был низкий, певучий голос. «Как скрипка», – подумал он. И ему захотелось, чтобы она говорила с ним как можно дольше.
– Чему улыбаешься? – спросила незнакомка.
Она казалась заинтригованной, и от этого ее лицо вдруг помолодело на двадцать лет.
– У вас голос как скрипка, – сказал Габриеле. – Я никогда такого не слышал.
Карлик захохотал.
– Боже мой! – усмехнулась она. – Тебя бьют по башке, отрезают палец, запирают здесь, а ты после всего этого только и находишь сказать, что у меня голос как скрипка! Природа сделала тебя беззаботным, парень…
– Это верно, – согласился Габриеле. И тоже рассмеялся.
«Веселый и красивый», – подумала Ла Футура. Гораздо красивее этого Алессандро, которого она теперь вполне вспомнила. У сына графа ди Палермо волосы желтые, как унылое сено, а у этого – золотистые, словно пшеница, густые и блестящие. И глаза голубые, искристые, живые, а не мутно-серые. Что очень досадно. В самом деле, какая жалость.
– Слушай, – сказала она, – мне от тебя нужна одна услуга, и тебе щедро за нее заплатят. Завтра должны расстрелять сына графа ди Палермо. Стрелять будут холостыми, но у него кишка тонка, так что кто-то должен его заменить…
Она все говорила, загоняя его своей ложью в западню, но впервые немного спотыкалась на словах, впервые ее речи не хватало убедительности и обычной ловкости. А сознание этого сковывало ее еще больше. Но когда она закончила говорить, молодой человек по-прежнему улыбался. Это ее разозлило.
– Ну что, – спросила она, – согласен? Проберешься ночью в камеру, наденешь его одежду и пойдешь с солдатами…
– Ну да, – сказал он, – согласен. Все, что хотите… Я вас не слушал.
– Ты меня не слушал?! – воскликнула она в гневе.
Но он перебил ее:
– Только ваш голос. Невольно. Можно мне поесть? А то я проголодался.
Ла Футура колебалась, словно ища одобрения карлика, потом вдруг решилась:
– Ладно, идем, поужинаешь вместе со мной. Устроишь себе пир, да еще и с вином, какого ты никогда не пил и уже никогда пить не будешь.
И действительно, это была лучшая трапеза в жизни Габриеле, с лучшим кипрским вином, какое имелось в Италии. Он выпил немало, и Ла Футура от него не отставала. Они ужинали в ее пышной и беспорядочной комнате – на этом островке шелков, атласов и тепла, затерявшемся меж облупленных стен старого дома на окраине; и вскоре у камелька, не без помощи жара пламени и вина, сблизились – сначала щека к щеке, потом уста к устам. И вот тогда Габриеле по-настоящему узнал, что такое наслаждение. И никогда, конечно, Ла Футура так не старалась, чтобы одарить им мужчину, и никогда, конечно, не находила в этом такой сладости и такой горечи.
Алессандро ди Палермо ходил из угла в угол по своей камере. Надзиратель заверил его, что все идет хорошо. Однако молодой человек находил, что Ла Футура слишком уж заставляет себя ждать. Конечно, и речи быть не может, чтобы он умер, он, Алессандро, сын графа ди Палермо и сам будущий граф, – у него для этого слишком много денег. Но мерзавка все же могла бы и поторопиться. Ему, Алессандро ди Палермо, зависеть от какой-то шлюхи и простофили-висельника, который займет его место! При мысли о нацеленных на него ружьях по спине Алессандро пробежала мелкая неприятная дрожь. Слава богу, ему не придется столкнуться с этим, поскольку вдобавок к прочим своим порокам он был еще и трус. И убил австрийского капитана, когда тот спал. Но этого не знал даже его отец. Тем временем занимался день, и его мысли становились все мрачнее. Так что, когда заскрипела дверь, он одним махом вскочил на ноги и уставился на Ла Футуру недобрым взглядом.
Она была бледна в свете раннего утра, как и высокий парень за ее спиной. У того даже темные круги залегли под глазами – словно он уже знал. Алессандро чуть не расхохотался при виде этого олуха, который держался в его камере так прямо, такой гордый собой. Вскоре от него останется лишь кровавая груда на брусчатке тюремного двора.
– Что-то ты поздновато, Ла Футура! – сказал он со злобой. – Разве тебе мало платят?
– Лучше поздно, чем никогда, – возразила Ла Футура. – Раздевайся, – велела она молодому человеку, стоявшему у нее за спиной.
И двое мужчин начали раздеваться. Парень сбросил с себя полотняную рубаху, Алессандро – тонкую сорочку с жабо; парень – грубые льняные штаны, Алессандро – великолепные шелковые панталоны до колен и кожаные сапоги. Теперь они стояли практически голышом друг пред другом, и глаза Ла Футуры невольно скользили то по бледному, худому и дряблому телу сына графа ди Палермо, то по бронзовому, стройному и сильному телу крестьянина. Этот взгляд был таким пристальным и недвусмысленным, что Алессандро, перехватив его, все понял и взорвался:
– Как ты смеешь сравнивать меня с этим мужланом!
И замахнулся на Ла Футуру в приступе гнева, однако не без удовольствия, поскольку ему всегда нравилось бить женщин. Но прежде чем он ее коснулся, парень выбросил кулак вперед и угодил ему в подбородок. Алессандро ди Палермо отлетел назад, стукнулся о свод и остался лежать на полу. Ла Футура шагнула к оглушенному графу и остановилась.
– Что ты наделал! – воскликнула она.
Габриеле, полуголый, неподвижный, походил сейчас на одну из тех статуй борцов, что римляне привозили из Греции в незапамятные времена.
– Он вас чуть не ударил. Никто никогда не ударит вас передо мной, – произнес он успокаивающе.
И, обняв Ла Футуру за плечи, прижал к своей груди. Она прикасалась лицом к его обнаженному плечу, вдыхала запах его кожи, запах деревни, солнца и еще более цепкий и коварный запах их недавней любви. Потом мягко высвободилась, отвернулась и сказала тихо:
– Одевайся.
А поскольку Габриеле протянул руку к рубашке с кружевами, добавила тверже:
– Нет, надень свою одежду, свою.
Вот так рано поутру в мае 1817 года гнусно умер – рыдая и вопя, что это не он, – граф Алессандро ди Палермо. Что касается Ла Футуры, то о ней больше никогда не слышали. Вернее, никогда в Неаполе. Кто-то утверждал, что видел ее в Парме, одетую буржуазной дамой, под руку с высоким светловолосым мужчиной. Но никто этому не поверил.