Королевский Дикобраз не признавал относительно правдоподобного. Этим, в частности, он мне и нравился: относительное его не устраивало, он верил только в разрушительный абсолют.

— Где ты взяла динамит? — спросил Королевский Дикобраз. Мы лежали на матрасе; серьезные разговоры он всегда оставлял на потом.

— Я ведь просила не открывать коробку, — возмутилась я.

— Да брось, ты же знала, что я открою. Тебе прекрасно известно, что я обожаю уродливые статуэтки. Где ты его раздобыла?

— Это не мой, — сказала я. — Это одних знакомых.

— Никогда не видел, как он взрывается, — задумчиво проговорил Королевский Дикобраз. — Но я обожаю День королевы Виктории, это мой любимый праздник. И еще Хэллоуин.

— Если тебе хочется что-нибудь взорвать, — сказала я, — то даже не думай. Если они узнают, что динамит пропал, у меня будут серьезные неприятности.

— Но мы, — отозвался он, — можем потом достать новый динамит.

— Нет, — отрезала я, сразу вспомнив, как он чуть не убил нас обоих током. Один из его друзей, тоже конкреативный художник, сказал, что если взять елочную гирлянду, включить в сеть, вывинтить лампочку и в момент эякуляции сунуть палец в патрон, то оба партнера испытают самый фантастический оргазм в жизни. В рецепте друга, правда, упоминалась еще пара-тройка косячков, но от травки Королевский Дикобраз давно отказался. «Ребячество, — заявлял он. — Разве Фреду Астеру нужна наркота?» Он много дней подряд уговаривал меня испытать этот способ — «арт-не-факт», как он выражался; «не» означало элемент случайности — и даже купил на барахолке какую-то немыслимо старую гирлянду.

— Что за бредовая мысль, я же не тостер, — сказала я. Тогда он спрятал гирлянду под матрасом и незадолго до моего очередного визита включил ее в розетку, чтобы в решительный момент тайком от меня сунуть палец на место лампочки. Но не успели мы начать, как из-под матраса повалил дым. И теперь я опасалась, что с динамитом будет нечто похожее.

Как обычно, чем сильнее я возражала, тем больше загорался Королевский Дикобраз. Он вскочил, начал расхаживать по комнате и даже нахлобучил на голову меховую ушанку, как у полицейских, — свое недавнее приобретение.

— Ну давай попробуем, — умолял он, — это же так здорово! Не будем его никуда подкладывать, просто взорвем где-нибудь ночью и посмотрим, что выйдет! Бог мой, это же фантастика! Устроим такой, знаешь, хэппенинг, только для нас! Спектакль для двоих, кайф! Ба-а-бах! Больше такой возможности не представится, как ты можешь упускать такой шанс?

— Легко, — заверила я. — Терпеть не могу бессмысленного грохота.

— В таком случае ты связалась не с тем мужчиной, — сказал он и начал лизать мое ухо.

— Чак, будь благоразумен.

— Благоразумен, — проворчал Королевский Дикобраз. — Будь я благоразумен, ты бы меня не любила. Пускай другие будут благоразумны. — Он снял ушанку и швырнул ее через всю комнату. — И не называй меня Чак. (Не так давно я узнала, что его настоящее имя Чак Брюер и он работает на полставки рекламным художником и специализируется по макетам и дизайну. В этом он признался под огромным секретом, будто в чем-то глубоко постыдном.)

Пять дней спустя мы шли по Хай-парку, отыскивая подходящее место. Была середина марта, одиннадцать часов вечера; на прудах все еще стоял лед, а под деревьями лежал снег; весна запаздывала. Королевский Дикобраз был в одной из своих шуб и шапке с опущенными ушами. Под шубой в картонной коробке он нес динамит с запалом и взрывателем. Королевский Дикобраз утверждал, что разузнал, как все делается. Я в это не верила, как не верила и в его мирные намерения.

— Учти, если ты собираешься взрывать людей, я против, — предупредила я.

— Я же сказал, что не собираюсь.

— Животных тоже. И дома, и деревья.

— Ты так ничего и не поняла, — нетерпеливо отмахнулся он. — Смысл не в том, чтобы взорвать что-то. Просто я хочу посмотреть, как взрывается динамит. Это искусство ради искусства.

— Не верю в искусство ради искусства, — сказала я.

— Тогда незачем было со мной идти, — ловко вывернулся он, но мне все равно казалось, что без меня Королевский Дикобраз может не сдержать обещание и взорвать что-то важное, вроде водохранилища или мемориала Гзовски у озера, о котором он походя упомянул.

Осмотрев несколько мест, Королевский Дикобраз остановился на открытой поляне у небольшого пруда, в стороне от дороги. Рядом вроде бы не было никаких построек, так что я одобрила выбор и, дрожа от страха, спряталась за ближайшими кустами. Королевский Дикобраз принялся возиться с динамитом, привинчивать взрыватель и разматывать шнур,

— А мы достаточно далеко отошли? — спросила я.

— Конечно, — заверил он. Однако заряд взорвался с весьма внушительным «БУМ-М-М!», и на нас посыпались земля и камешки.

— Ха! — вскричал Королевский Дикобраз. — Ты видела? Видела?

Я ничего не видела, поскольку не только зажмурилась, но и спрятала лицо в варежках.

— Здорово, — сказала я с деланым восторгом.

— «Здорово», — передразнил он. — И это все, что ты можешь сказать? Это неподражаемо, это лучший из моих арт-не-фактов! — Королевский Дикобраз затащил меня к себе под шубу и начал расстегивать пуговицы.

— Надо скорее уходить, — забормотала я. — Взрыв могли услышать, сейчас прибежит полиция, здесь же патруль!..

— Ну пожалуйста, — взмолился он, и я не смогла отказать: было видно, что ему это необходимо. В продолжение сейсмического секса под шубой мы напряженно ждали воя сирен, но так и не дождались.

— Ты — одна на миллион, — сказал Королевский Дикобраз. — Другие ни за что бы не согласились. Кажется, я тебя люблю. — Мне следовало отнестись к этим словам скептически, но, должна признаться, я растрогалась и поцеловала его.

Королевский Дикобраз был немного разочарован, что взрыв не попал на первые полосы. Собственно, назавтра Он вообще еще не попал в газеты, однако на второй день в «Стар» обнаружилась небольшая заметка:

Королевский Дикобраз был в восторге и несколько раз перечитал заметку вслух.

— Причин выяснить не удалось! — ликовал он. — Сказочно!

Он отнес вырезку в фотоателье, попросил ее увеличить, вставил в резную рамку, купленную в магазине Общества инвалидов, и повесил рядом с Королевой.

Много недель после взрыва Марлена, Дон и остальные продолжали думать, что я по-прежнему перевожу динамит с места на место в нежно-голубом «шевроле» 1968 года. «Возрождение» между тем обсуждало предполагаемую акцию протеста. Не о том, как ее осуществить — до этого дело не дошло. Они еще даже не добрались до карт и плана операции, застряв на чисто теоретическом этапе: верно ли выбран объект взрыва? Бесспорно, это выражение национальной борьбы, но достаточно ли символичное, и если да, как оно послужит народу? Но какое-то решительное действие необходимо, говорил Дон, в противном случае нас просто оттеснят в сторону. Идеи, которые, в представлении участников группы, принадлежали им одним, теперь высказывались передовицами самых разных газет; опрос Гэллапа показывал, что общественное мнение склоняется в их сторону. «Возрождение» наблюдало за развитием событий с тревогой: революцию прибирали к рукам совершенно не те люди.

Я нисколько не возражала против перевозки воображаемого динамита — это давало возможность уезжать из дома практически в любое время суток.

— Пора перевозить динамит, — объявляла я, бодро вскакивая с места, и Артуру нечего было возразить. Он даже гордился мною.

— Вы должны признать, что она совершенно неукротима, — говорил Сэм. Все считали меня очень хладнокровной.

Как правило, я уезжала к Королевскому Дикобразу. Но что-то между нами стало меняться. Мое кружевное бальное платье постепенно превращалось в обычную скатерть, к тому же рваную; радость от черных башмаков со стальными носами больше не оправдывала той боли, которую они вызывали… Мотели стали просто мотелями и сулили только одно — массу ненужной возни и неловкости. Стержесс без конца отправлял меня в поездки — то в Садбери, то в Виндзор, — и мне было все труднее давать интервью.

После встреч с журналистами я возвращалась в гостиницу, стирала белье и колготки, выкручивала их, завернув в полотенце, и сушила на плечиках. Они никогда не просыхали к утру, но их все равно приходилось надевать. Сыроватое, неприятное прикосновение — все равно что одеваться в чужое дыхание. Королевский Дикобраз, белый и тощий, как выкопанный из земли корень, сидел на краю постели, следил за мной и задавал дурацкие вопросы:

— Какой он?

— Кто?

— Ты знаешь кто. Артур. Сколько раз вы…

— Чак, тебя это не касается.

— Касается, — говорил он, больше не реагируя на неугодное имя; он все меньше был Королевским Дикобразом и все больше — Чаком.

— Я же не спрашиваю ни о чем про твоих подруг.

— Я их выдумал, — бросил он мрачно. — Кроме тебя, у меня никого нет.

— А кто же приносит тыквенные пироги?

— Мама, — сказал он.

Я знала, что это ложь.

Он всегда жил в собственной ненаписанной биографии, но теперь приобрел манеру воспринимать настоящее так, словно оно уже стало прошлым: сквозь бинты ностальгии. Из любой забегаловки, где мы ели, он уходил, вздыхая и оборачиваясь; о событиях недельной давности говорил, как о снимках из старого-престарого альбома. Каждый мой жест немедленно становился окаменелостью, каждый поцелуй бальзамировался и ставился под стекло. Меня как будто коллекционировали.

— Я еще не умерла, — приходилось напоминать ему, — не надо смотреть на меня таким взглядом.

Это было одно из его настроений. В другом он вел себя очень враждебно и начал с нездоровым энтузиазмом вырезать из газет статьи; не о себе — их, скажем прямо, было немного, — а обо мне. Он собирал их, чтобы меня мучить.

— Здесь говорится, что ты — вызов мужскому самолюбию.

— Что за глупость, — пробормотала я.

— Но ты и правда вызов, — сказал он.

— Брось, — отмахнулась я. — Какой еще вызов? Кому?

— Здесь сказано, что ты угроза.

— Ну и что это означает? — возмутилась я. Ведь, кажется, весь день старалась вести себя особенно мило.

— Ты топчешь самолюбие мужчин ногами и даже не замечаешь этого, — сказал он. — В эмоциональном отношении ты — слон.

— Если мы непременно должны обсуждать эту тему, может, ты хотя бы оденешься? — попросила я. У меня давно дрожала нижняя губа, но я почему-то не могла пререкаться с голым человеком.

— Видишь? Что и требовалось доказать, — сказал он. — Ты указываешь мне, что делать. Ты — угроза.

— Я не угроза, — сказала я.

— Если не угроза, — возразил он, — тогда почему ты орешь?

Я заплакала. Королевский Дикобраз обнял меня, и я обняла его, сочась слезами, как бедная сиротка, как лук, как слизняк, посыпанный солью.

— Прости меня, — сказал он, — у меня вообще нет мужского самолюбия. У меня самолюбие… ну, наверное, вомбата.

— Я думала, у нас будут простые отношения, — влажно всхлипнула я.

— Они простые, простые, — заверил он. — Сложных ты еще и не видела. Это у меня депрессия — потому что дождь и денег нет.

— Пойдем поедим кентуккских кур, — предложила я, вытирая нос. Но он не хотел есть.

Как-то дождливым днем я пришла на склад и увидела, что он ждет меня в плаще и галстуке, которого я ни разу не видела, — бордовом, с русалкой, из магазина Общества инвалидов. Он обхватил меня за талию и закружил; его глаза сияли.

— В чем дело? — спросила я, отдышавшись. — Что на тебя нашло?

— Сюрприз, — объявил он и подвел меня к кровати. Там лежала поистине чудовищная белая шляпка-блинчик пятидесятых годов — с пером и вуалью.

— Господи, где ты ее откопал? — воскликнула я, гадая, что это за новая блажь. Пятидесятые никогда не были его любимым периодом.

— Это шляпка для побега с женихом, — сообщил он. — Я купил ее в «Салли-Энн», восемьдесят девять центов.

— Но зачем?

— Для побега, разумеется, — отозвался он, по-прежнему с большим воодушевлением. — Я подумал, что мы должны, знаешь ли, сбежать. Вместе.

— Ты, наверное, сошел с ума, — сказала я. — Куда нам бежать?

— Как насчет Буффало?

Я расхохоталась, но скоро поняла, что он абсолютно серьезен.

— Это очень мило с твоей стороны, — забормотала я, — но ты же знаешь, я не могу…

Он хотел, чтобы я бросила Артура и переехала к нему. Вот до чего дошло, и Королевский Дикобраз наконец решился признаться в этом. Мы сидели рядышком на кровати и смотрели в пол.

— Я хочу, чтобы мы с тобой жили нормальной Жизнью, — сказал он.

— Вряд ли у нас что-то получится, — ответила я. — Я совсем не умею готовить. У меня вечно все подгорает.

— Я хочу просыпаться рядом с тобой и читать за завтраком «Глоубэнд Мэйл».

— Я могу приходить утром, — сказала я. — К позднему завтраку.

— Я хочу расчесывать твои волосы.

К глазам подступили слезы: как-то я ему рассказала, что Артур меня расчесывает — точнее, раньше расчесывал.

— Что в нем есть такого, чего нет во мне?

Откуда я знаю? Но мне не хотелось, чтобы Королевский Дикобраз все испортил, став серым, многомерным и сложным, как другие. Неужели всякий Хитклифф — замаскированный Линтон? Что же мне нужно, приключения или стабильность, и кто из них что предлагает? Возможно, никто и ничего; наоборот, они сами хотят от меня и того, и другого, а я, как всегда, не оправдываю ожиданий. Королевский Дикобраз лежал головой на моем животе и ждал ответа.

— Не знаю, — сказала я. — Дело не в этом.

Он снова сел.

— В том-то и беда, что ты вечно ничего не знаешь. У тебя отсутствуют мотивации. Разве ты не понимаешь, как это опасно? Ты как автобус со школьниками, у которого отказали тормоза!

— Я же не нарочно, — ответила я. И чтобы как-то реабилитироваться, купила ему витамины «День за днем» и пару носков, а еще почистила от пыли чучела. И даже отдала ему свою лису — ту, что досталась от тети Лу. Это был поистине царский подарок: я ее очень любила. Когда-то Королевский Дикобраз пришел бы в восторг, но теперь едва взглянул на нее.

— Ты могла бы, по крайней мере, рассказать ему о нас, — буркнул он. — Мне иногда кажется, что ты меня стесняешься.

Тут я почувствовала, что пора поставить точки над «и».

— Не могу, — решительно заявила я, — это все разрушит. Я тебя люблю.

— Ты боишься рискнуть и попробовать жить со мной, — горестно произнес он. — Я это вижу. Сейчас я, конечно, не бог весть кто, но подумай, какой у меня потенциал!

— Я люблю тебя таким, какой ты есть, — сказала я, но он не мог мне поверить. Отнюдь не потому, что я его не любила. Нет, любила, но как-то странно, зная, что не могу с ним жить. Для него реальность переплеталась с вымыслом, и, следовательно, ее не существовало вовсе. А для меня это означало бы отсутствие вымысла — и выхода.

В следующий раз, едва выйдя из грузового лифта, я обомлела. Королевский Дикобраз ждал меня, но он больше не был Королевским Дикобразом. Он коротко постригся и сбрил бородку и сейчас стоял посреди комнаты, без плаща, без трости, без перчаток, в обычных джинсах и футболке с надписью «Хонда» Обыкновенный Чак Брюер; наверное, он всегда им был, под своей бородкой? Его как будто разорили.

— Боже мой! — чуть не взвизгнула я. — Зачем ты это сделал?

— Я его убил, — сказал Чак. — С ним навсегда покончено.

Я расплакалась.

— Да, и вот еще что, — добавил он, срывая со стены фотографию Королевы и плакат про динамит и бросая их поверх кучи своих костюмов.

— А как же твои чучела? — глупо спросила я.

— Я их выкину, — сказал он. — На кой они мне сдались?

Я смотрела на его подбородок; никогда его раньше не видела.

— Теперь ты ко мне переедешь? — спросил он. — Не обязательно сюда, мы можем купить дом.

Это было ужасно. Он думал, что если станет больше похож на Артура, то сможет занять его место, но в результате убил ту свою часть, которую я любила, А той, что осталась, я едва ли могла чем-то помочь. Без бороды у Чака был подбородок счетовода.

Я ненавидела себя за эти мысли. Я чувствовала себя монстром, огромным, бессмысленным монстром, безнадежно ограниченным. Как можно в такую минуту думать о каком-то подбородке? Я бросилась обнимать Чака. Но не могу же я сделать то, чего он хочет, это неправильно.

— Вижу, что не переедешь, — сказал Чак, освобождаясь из моих рук. — Тогда, полагаю, остается одно. Как ты относишься к двойному самоубийству? А может, лучше сначала застрелить тебя, а потом спрыгнуть с крыши «Торонто Доминион Центра» с твоим телом на руках?

Он сумел выдавить белозубую улыбку, но она меня не обманула. Чак говорил абсолютно серьезно.