— У тебя тело богини, — говорил, бывало, Польский Граф в минуты созерцательной страсти. (Репетировал он, что ли?)

— А голова? Тоже? — лукаво спросила я однажды.

— Не нужно так шутить, — ответил он. — Ты должна мне верить. Почему ты отказываешься верить в собственную красоту?

Какую богиню он имел в виду — вот в чем вопрос. Их ведь много. Венера, например, на коробке с карандашами — вся в трещинах и без рук. А у некоторых вовсе нет тела; я видела одну такую в музее: колонна, а сверху три головы — не богиня, а пожарный гидрант. Есть богини-вазы и богини-камни… Словом, комплимент казался мне сомнительным.

Польский Граф был случайностью. Я познакомилась с ним, выпав из двухэтажного автобуса на Трафальгарскую площадь. К счастью, не со второго этажа; одну ногу я почти уже поставила на землю. Но я не привыкла к спешке и была уверена, что автобус не может тронуться раньше, чем из него благополучно выйдут все пассажиры, а он взял и выпрыгнул из-под меня, отбросив далеко в сторону. Я растянулась на тротуаре. Польский Граф как раз проходил мимо и подобрал меня.

Я тогда жила в сырой квартирке на Уиллесден-Грин, найденной через «Канадский дом» — первое место, куда я отправилась сразу по приезде в Лондон. Уже тогда меня начала мучить тоска по дому. Я никого не знала, мне было негде остановиться, к тому же Англия, увиденная из окна автобуса по дороге из аэропорта, сильно меня разочаровала. Я не находила здесь ничего нового по сравнению с Канадой, с одной лишь разницей: все выглядело так, будто чьи-то гигантские руки спрессовали каждый дом и предмет, а потом рассовали обратно, тесно и как попало. Машины были меньше, дома — перенаселеннее, люди — ниже, и только деревья — больше. Кроме того, все оказалось не таким старинным, как мне представлялось. Я надеялась встретить принцев и принцесс и леди из Шалотта в лодке, плывущей по извилистой реке — как в «Повествованиях для юношества», которые мы учили в девятом классе. Моей роковой ошибкой было то, что я посмотрела в словаре слово «шалотт»: шалот, разновидность мелкого лука. Написание различалось, но не слишком.

Другая строка заставляла хихикать мальчишек и вызывала огромное смущение девочек:

Интересно, почему кровь, стекающая по ноге девочки, казалась им такой потешной? Или они смеялись от ужаса? Однако меня это совсем не расхолаживало; я тогда вопреки всему была крайне романтична и очень хотела, чтобы кто-нибудь, кто угодно, восхитился красотой моего лица, даже если ради этого пришлось бы стать трупом в трюме баржи.

Однако вместо замков и прекрасных дам я увидела слишком оживленное движение и множество коренастых людей с плохими зубами.

«Канадский дом» оказался мраморным мавзолеем, внушительным и молчаливым. Внутри, в мрачной, как пещера, комнате, сидели несколько суровых канадцев, пришедших за своей почтой, и читали торонтские газеты недельной давности. Женщина за конторкой из темного дерева выдала мне список сдающихся комнат. Не зная топографии Лондона, я выбрала первую попавшуюся — как выяснилось, в часе езды от центра. Метро напоминало передвижную гостиную, обитую бордовым плюшем; не хватало только скамеечек для ног и пальм в кадках. Впрочем, если разобраться, новое метро Торонто, выложенное пастельным кафелем и пропахшее моющими средствами, походит скорее на ванную… Я уже ощущала себя провинциалкой.

Выйдя из метро, я пошла по узенькой улочке, буквально облепленной крохотными магазинчиками и Другими заведениями, среди которых было невероятно много кондитерских. Я держала в руках план, нацарапанный сотрудницей «Канадского дома»; еще она посоветовала купить и приколоть к отвороту маленький кленовый листок, чтобы меня не приняли за американку.

Дом, как и все остальные на этой улице, напоминал коттедж эпохи Тюдоров: лжетюдор, лжекоттедж, перед входом — садик за каменной оградой. Хозяин, угрюмый человек в рубашке с подтяжками, по-моему, больше всего на свете боялся, что я стану устраивать оргии и съеду, не заплати в. Моя будущая комната — на первом этаже — пахла гниющим деревом; мебель по-настоящему гнила из-за сырости, хоть и очень медленно. В первую же ночь, когда я лежала в холодной липкой постели, недоумевая, зачем было так сильно худеть и так далеко уезжать, ко мне в окно влез негр. Сказал: «Ой, извините, не туда попал» — и вылез обратно. Было слышно, как где-то неподалеку веселится шумная компания. Я чувствовала себя до ужаса одинокой и начала подумывать, не переехать ли куда-то еще — в квартире, например, наверняка лучше, дай просторнее. Но комната стоила дешево, а я хотела как можно дольше жить на деньги тети Лу. Вот когда они кончатся, тогда и подумаю, что делать: искать работу (я же умею печатать вслепую) или идти учиться (может, в конце концов все-таки стану археологом). А пока я не готова, я еще не перестроилась: всю жизнь приноравливалась к одной шкуре и вдруг оказалась совсем в другой. Была исключением и жила в его рамках, а стала правилом — без всякой к тому привычки.

Готовить в комнате запрещалось — хозяин подозревал всех жильцов в намерении поджечь дом, несмотря на то что из-за сырости это было бы крайне сложно, — но разрешалось кипятить чайник на одноконфорочной газовой плитке. Я пристрастилась к чаю с печеньем «Пик Фрин», который пила в кровати, закутавшись в одеяло. Был конец октября, стоял пронзительный холод, а отопление комнаты впрямую зависело от количества шиллингов, опущенных в специальную прорезь, — точно так же, как и горячая вода в общей ванной. Я мылась редко и начинала понимать, почему люди в метро так пахнут — телом не то чтобы грязным, но и не свежим. Помимо чая с печеньем, я питалась в дешевых ресторанчиках и со временем научилась избегать еды с привычными названиями, поскольку «хот-дог», например, представлял собой тонкую красноватую пластинку, обжаренную в бараньем жире, а «гамбургер» — прямоугольник цвета опилок, зажатый между половинками черствой булки. «Молочные коктейли» отдавали мелом. Я брала рыбу с жареной картошкой, яйца с горошком и картофелем или сосиски с пюре. А еще купила нижнюю рубашку.

Наступала пора что-то делать — сколько можно смотреть, как худеет пачка дорожных чеков? Считается, что путешествие расширяет кругозор; почему же мне казалось, что мой сужается? Я купила карту Англии и стала выбирать на ней места с названиями, знакомыми со школьных времен (например, Йорк) или интригующими (Рипон). Я ездила туда на поезде, проводила ночь во второразрядной гостинице или пансионе, а на следующий день возвращалась обратно.

Я осматривала исторические здания и церкви, где брала буклеты с полок с прорезью для шестипенсовика, который далеко не всегда опускала. Узнала, что такое «клерестория». Покупала открытки — так хоть оставалась память, что я где-то была. Я посылала их отцу на адрес больницы, с таинственными надписями вроде: «Не такой уж и Большой этот самый Бен» или «И почему этот край называется Озерным? Он скорее Лужистый, ха-ха». Довольно скоро Англия стала казаться шифрованным посланием, которое я не умею разгадать: чтобы его понять, нужно прочесть очень много книг.

Я жила в Лондоне уже шесть недель, когда выпала из автобуса. Польский Граф помог мне подняться, я его поблагодарила. Такое вот простое начало.

Он был немного ниже меня ростом, с покатыми плечами, одет в темно-синее, чуть потертое, лоснящееся пальто. Носил очки без оправы, по тем временам немодные. Тонкие светло-каштановые волосы редели на лбу. В руке он держал портфель, который пришлось поставить на землю, чтобы мне помочь. Он сунул руки мне под мышки и с трудом, но чрезвычайно галантно вздернул меня вверх. Я его чуть не повалила, но мы удержались, восстановили равновесие, он снова взял портфель и с непонятным акцентом осведомился:

— С вами все в порядке? — Будь я англичанкой, сразу бы поняла, что передо мной Польский Граф; а так не сообразила.

— Огромное вам спасибо, — поблагодарила я, У меня был порван чулок, поцарапана коленка и сильно вывихнута лодыжка.

— Вам следует сесть, — изрек Польский Граф. Он повел меня через дорогу в ресторан, который, насколько я помню, назывался «Золотое яйцо», принес чай с немного помятым черносмородиновым пирогом и все время обращался со мной мягко, но покровительственно, как с необычайно глупым ребенком. — Вот, — радостно сказал он. Я обратила внимание на его орлиный нос, который, впрочем, из-за небольшого роста владельца не полностью раскрывал свой могучий потенциал. — У англичан чай — лекарство от всех напастей. Очень странные люди.

— А вы разве не англичанин? — спросила я.

Его глаза за очками — серовато-зеленые, а может, зеленовато-серые — подернулись дымкой, точно я затронула недопустимо личную тему.

— Нет, — ответил он. — Однако в наши дни приходится приспосабливаться. Вы, разумеется, американка.

Я ответила, что нет, и он, кажется, огорчился. Спросил, люблю ли я кататься на лыжах. Я ответила, что не умею.

— А я обязан лыжам своею жизнью, — загадочно произнес он. — Все канадцы ездят на лыжах. Как же иначе можно куда-то добраться по снегу?

— На полозьях, — сказала я. Это слово его озадачило. Я объяснила.

Допив чай, я почувствовала, что пора вежливо поблагодарить его за доброту и удалиться. Иначе придется обмениваться автобиографиями, чего мне совершенно не хотелось. Я еще раз сказала спасибо, встала. И снова села. Лодыжка распухла, я практически не могла ходить.

Он настоял, что проводит меня до Уиллесден-Грин, и поддерживал под руку, пока я скакала к метро, а затем — по улице мимо кондитерских.

— Но это ужасно, — сказал Польский Граф, увидев мой дом. — Вы не можете здесь жить. В таких домах не живут.

Он вызвался смачивать полотенца холодной водой и оборачивать мне ногу. Чем и занимался, стоя на коленях перед кроватью, где я сидела, когда вошел домовладелец и велел мне съехать в течение недели. Польский Граф сообщил, что у дамы растянута лодыжка. Домовладелец ответил: не его дело, что растянуто у дамы, только она до четверга должна убраться, потому что подобного безобразия он у себя в доме не потерпит. До того его оскорбил вид моей голой, распухшей ноги.

Когда он ушел, Польский Граф пожал плечами и проговорил:

— На редкость ограниченная публика эти англичане. Нация лавочников.

Я не знала, что это цитата, и подумала: надо же, какой умный. Меня и саму потрясло, что Стоунхендж обнесен оградой, а у ворот продают билеты.

— Вы уже видели Тауэр? — поинтересовался он. Я не видела. — Поедем туда завтра же.

— Но я не могу ходить!

— Мы поедем на такси и на теплоходе. — Польский Граф не предлагал, а уведомлял, и я не решилась отказаться. Кроме того, он казался мне старым; в действительности ему был сорок один год, но я поместила его в категорию пожилых, а следовательно, безопасных мужчин.

В той поездке он поведал мне историю своей жизни. Но сначала, как требовали правила учтивости, попросил рассказать о себе. Я ответила, что приехала в Лондон учиться живописи, но поняла, что у меня нет таланта. Он вздохнул:

— Вы умная девушка. Сколько нужно мудрости, чтобы сделать такое открытие в столь юном возрасте. Вы отказались от иллюзий. Когда-то я мечтал стать писателем. Как Толстой, понимаете? Ноя изолирован от родной языковой среды, а английский — он ведь ни на что не годится, разве только для сделок. Ни музыки, ни мелодии, он вечно словно торгуется с вами.

Я понятия не имела, кто такой Толстой, но кивала и улыбалась. Он принялся рассказывать о себе. Аристократическая семья, до войны; он был не то чтобы настоящий граф, но нечто в этом роде. Он показал мизинец и кольцо с печаткой, где изображалась мифическая птица, грифон или феникс, точно не помню. Немцев семья кое-как пережила, но после вторжения русских пришлось бежать из страны — иначе бы его расстреляли.

— Почему? — спросила я. — Вы ведь ничего не сделали.

Он окинул меня сочувственным взглядом:

— Расстреливали не за то, что ты сделал, а за то, кто ты есть.

Он и еще шесть человек на лыжах отправились к границе, где их ждал проводник, чтобы переправить на другую сторону. Но Польский Граф внезапно заболел. Он был уверен, что умрет, и спрятался в какой-то норе, настояв, чтобы товарищи шли без него. Тех у границы поймали и казнили. Польский Граф поправился и перебрался на другую сторону самостоятельно. Он шел ночью и ориентировался по звездам. Первое время в Англии ему пришлось мыть посуду в ресторанчиках Сохо, но как только он достаточно выучил язык, то сразу нашел место в банке, в обменном пункте,

— Я — последний представитель вымирающей расы, — сказал он. — Последний из могикан. — В действительности на родине у Польского Графа остались мать и дочь, но сына не было, и это тяжким грузом лежало на его душе.

Первым делом я подумала, что встретила неисправимого выдумщика-романтика, под стать себе самой. Но я всегда всему верила, поскольку хотела, чтобы и мне верили, и в данном случае это было правильно: история в целом оказалась правдивой. Меня она глубоко поразила. Польский Граф казался обломком минувшей, славной, доблестной эпохи. Я хромала по Тауэру, опираясь на его довольно-таки жилистую руку, и меня переполняли самые разные чувства. Я жалела Польского Графа за пережитые мучения, восхищалась его смелостью и была польщена, что он оказывает внимание мне, такой молодой девушке. Но больше всего мне понравилось, что меня назвали мудрой. Лишь позднее я узнала, что практически всякий, кому вы признаетесь в отсутствии таланта, непременно сочтет вас мудрым.

Это произошло в воскресенье. В понедельник днем он был обязан присутствовать в банке, но вечером повел меня ужинать в клуб польских экспатриантов, битком набитый одноглазыми генералами и многочисленными польскими графами.

— Мы — немногие уцелевшие, — сказал мой Граф. — Остальных убили русские.

— Но разве вы не вместе воевали против немцев? — удивилась я. Он мягко рассмеялся и довольно подробно все объяснил.

Меня потрясло собственное невежество. Оказывается, где-то за моей спиной происходило бог знает что: предательства, голод, дипломатические заговоры, политические убийства, героическая смерть. Почему мне ничего не рассказывали? А может, рассказывали, да только я не слушала, потому что слишком переживала из-за своего веса?

Во вторник Польский Граф взял меня на камерный музыкальный концерт — бенефис в пользу некой польской политической организации, о которой мне слышать не доводилось. Я вскользь упомянула, что пока не нашла новой комнаты.

— Но вы будете жить со мной! — воскликнул он. — У меня прекрасное жилье, уютное, очаровательное, с множеством комнат. Разумеется, вы должны переехать ко мне. — Он занимал второй этаж особняка в Кенсингтоне, владелец которого, английский лорд, практически постоянно находился в доме для престарелых. На третьем этаже жили три работающие девушки, по заверению Польского Графа, из приличных: они служили в конторах.

Я подумала: какой он милый и добрый, раз предлагает мне пожить в своей квартире. Он ни разу до меня и пальцем не дотронулся — разве что, помня о моей больной лодыжке, предлагал руку, когда мы гуляли или переходили улицу, — и не делал никаких пошлых намеков. Поэтому я сильно удивилась, когда, почистив зубы и собираясь ложиться (помнится, на мне была толстая мешковатая фланелевая ночная рубашка, купленная за неделю до этого в «Маркс-энд-Спенсер»), услышала вежливый стук в дверь. На пороге стоял Польский Граф, человек, которого я тогда знала только по фамилии, — в бело-голубой полосатой пижаме. Он рассудил, что имеет право со мной спать и что я тоже это понимаю.

История, которую я позднее рассказывала Артуру — о том, что, когда мне было шестнадцать, меня в летнем лагере под сосной соблазнил тренер по парусному спорту из Монреаля, — была вымыслом. Никто меня не соблазнял. Я пала жертвой синдрома мисс Флегг: если вы оказались в нелепой ситуации, из которой нельзя выйти с честью, притворитесь, что именно этого и хотели. Иначе будете выглядеть смешно. Невинность имеет свои неприятные стороны, в моем случае — непостижимую для Польского Графа наивность. Если мужчина предлагает женщине переехать к нему на квартиру, то, соглашаясь, она, естественно, становится его содержанкой. Странный термин «содержанка», но именно ею считал меня Польский Граф. Такова оказалась его любовная систематика: есть жены и содержанки. Я, разумеется, была не первой; понятий «любовница», «сексуальная партнерша» для него не существовало.

Я не забыла привнести в эпизод с монреальским тренером сладострастную, будоражащую воображение конкретику. И для убедительности добавила парочку мелких деталей: сосновые иголки, впивавшиеся мне в зад, трусы «Жокей», запах бриолина; я всегда это умела. Понятно, что я ни разу в жизни не была в летнем лагере. Мать хотела меня отправить, но… Два месяца с бандой садистски настроенных бывших скаутов, взаперти, без возможности уединиться? Ни за что! Я проводила лето дома, на диване, седой и дрянными книжонками — причем во многих имелись непристойные сцены. Ими я и пользовалась, выдумывая свою жизнь; мне просто пришлось их позаимствовать — в первом соитии с Польским Графом не было ничего эротического. Лодыжка ныла, полосатая пижама расхолаживала, да и сам он без очков выглядел как-то странно. К тому же было больно; и хотя позднее он терпеливо инструктировал меня и чуть ли не выставлял оценки — это до смешного напоминало уроки танцев, — однако в первый раз вел себя иначе.

Осознав, что я вовсе не та свободная художница, какой представлялась, и что он лишил меня девственности, Польский Граф преисполнился раскаянием.

— Что я наделал? — прошептал он похоронным голосом. — Бедное мое дитя. Почему ты ничего не сказала?

Но все, что я могла сказать, прозвучало бы неправдоподобно. Потому мне и приходилось выпекать ложь за ложью: правда была неубедительна.

Я молчала. Польский Граф огорченно потрепал меня по плечу. Он считал, что испортил мои шансы на хорошее замужество, хотел как-то компенсировать причиненный ущерб и не понимал, отчего я не расстраиваюсь сильнее. Я сидела в кровати, натягивая на ноги фланелевую рубашку (в его квартире было так же сыро и холодно, как и в моей комнате), и смотрела искоса на длинное печальное лицо с зеленовато-серыми глазами. Я была рада случившемуся. Это окончательно доказывало, что я нормальна, ореол плоти, скрывавший меня, исчез, и я больше не принадлежу к касте неприкасаемых.