Вторник,
в который мы с прадедушкой переселяемся в южную каморку чердака. Речь здесь пойдёт о гражданском мужестве и о хитрости, а одна и та же история будет, не без причины, рассказана дважды; именно здесь становится ясным, что опасности надо глядеть в глаза, а также происходит знакомство с первым истинным героем. Две бабушки, которых я нечаянно подслушал, читают здесь вслух, с выражением, одну знаменитую балладу, и все заканчивается немного грустно. Итак,
ВТОРНИК
На следующий день мороз усилился. Окно засверкало ледяными цветами. Я умылся в холодной спальне, вернее, слегка поводил по лицу мокрыми пальцами. Катер на Гамбург отходил рано утром, и наши моряки ушли из дому еще до того, как я встал. Наверно, Верховная бабушка опять дала им с собой столько провизии, что ее хватило бы до Южной Африки. Она всегда утверждала, что кто хочет быть здоровым, должен много есть (сама она ела очень мало). Вот и завтрак, который она подала в это утро нам, больным поэтам, был так обилен, что мы еле справились с половиной (а ведь тогда, в четырнадцать лет, я мог без труда умять зараз штук шесть жареных камбал да еще целую гору картофельного салата).
И вот, отдохнув за ночь от трудов и наевшись до отвала, мы снова отправились на чердак. Сегодня Верховная бабушка протопила, экономии ради, только прадедушкину каморку, из окна которой было видно море. Здесь стояла оттоманка — не то удлиненное кресло, не то укороченный диван, — на ней можно было примоститься полусидя, полулежа. Этой штукой я тут же завладел — она была точно создана для моей больной ноги. Прадедушка расположился по другую сторону стола в кресле на колесах. От печки тянуло приятным теплом. Как-то само собой возникало балладное настроение.
Я перевернул «Морской календарь», на котором записал вчера стихотворение, задней обложкой вверх и сказал прадедушке:
— Погляди-ка, что я придумал ночью!
Прадедушка, поднося огонь к трубке, ответил:
— Небось думаешь, ты один не спишь по ночам, Малый? Погоди-ка минутку! — Раскурив трубку, он неторопливо достал из заднего кармана пустой бумажный кулек, исписанный с двух сторон. — И я не с пустыми руками. Сочинители стихов, видно, вроде светляков. Давай-ка поглядим, не померкнут ли наши рифмы при свете дня! Ну как, начнем с тебя?
— Хорошо, — ответил я и прочел ему свою балладу с обложки «Морского календаря»:
Баллада про Генри и про его двадцать тёток
Бедный Генри, бедный Генри,
Двадцать тёток у него.
Согласитесь, многовато
Для ребенка одного.
«Генри!» — с двадцати сторон
Раз по двадцать слышит он.
Вот шагает Генри в школу.
Двадцать теток — как конвой.
Забивает гол в футболе —
В двадцать глоток визг и вой.
Мяч ударит головой —
Двадцать теток крикнут: «Ой!»
Тётки были так богаты!
Целых двадцать у него
Паровозов. Многовато
Для ребёнка одного.
Согласитесь, ни к чему
Целых двадцать одному!
И покинул двадцать тёток
Бедный Генри в двадцать лет.
И кричали в двадцать глоток
Двадцать теток: «Генри нет!»
Слёзы их текли журча
В двадцать раз по три ручья.
«Как же нам теперь не плакать? —
Все вздыхали сообща. —
Он ушел в такую слякоть
Без галош и без плаща.
Завтра он придет домой,
Гриппом вирусным больной!»
Но, чихая, по дорогам
Брел наш Генри без гроша,
Восклицая: «Слава богу!
Ах, поет моя душа!
Как я счастлив, что… апчих!..
Я избави… я избави…
Я избавился от них!»
Только я кончил читать, как послышалось — да нет, нам это не показалось! — какое-то покашливание. И тут же дверь отворилась и вошла Верховная бабушка.
— Я не хотела мешать, вы читали стихи, — сказала она, — пришлось мне выслушать это дерзкое стихотворение за дверью. Если это камешек в мой огород и, по-вашему, хорошо смеяться над тем, что я стираю, штопаю, убираю, готовлю, стелю вам постели и…
— Маргарита, — с упрёком перебил ее прадедушка, — ну как можно сравнивать твою заботу о нас со слепой любовью этих двадцати теток! Тетки висели гирей на ногах у Генри. А ты хлопочешь день-деньской, чтобы у нас, так сказать, вырастали крылья.
— Крылья… — буркнула Верховная бабушка. — Смех, да и только!
Насыпая уголь в печку, она спросила через плечо:
— А в чем, интересно, смысл этого стихотворения?
— Мы беседуем про героев, Маргарита.
— Ах вот как! Про героев? И небось считаете этого Генри героем? А у него просто ветер в голове!
— Избалованный Генри навсегда отказался от богатой и легкой жизни, — заметил прадедушка. — Что ожидает его впереди? Скорее всего, голод и нищета — во всяком случае, на первых порах. Такая решимость, Маргарита, кое о чем говорит. Сжечь свои корабли, пойти непроторенным путем — поступок, достойный героя.
— У меня иные представления о героизме, — сказала Верховная бабушка, хлопнув дверцей печки. — Семья — это семья! Из семьи не убегают!
С этими словами она нас покинула.
— Женщины всегда стоят обеими ногами на земле, когда мы витаем в облаках… — со вздохом сказал мой прадедушка. — И все же хорошо, что они есть на свете.
— Уж хотя бы из-за жареной камбалы, — поддержал его я (я ее так любил, а Верховная бабушка ее так вкусно готовила). — Теперь твоя очередь, прадедушка, ты ведь хотел прочесть стихотворение — то, что на кульке.
— Успеется! — отмахнулся прадедушка. — У меня вот все вертится в голове одна история. Я вспомнил ее, когда ты читал балладу про Генри. Рассказал мне ее один знакомый капитан. По-моему, она нам подходит. Даже наверняка. Только герой этой истории не герой.
— Что-что?
— Я говорю, Малый, что герой, о котором пойдет речь, не герой этой истории.
— Все равно я ничего не понял, прадедушка.
— Ладно, потом объясню. А сперва расскажу.
Прадедушка пыхнул трубкой, набрал полный рот дыма и начал свой рассказ, выпуская дым тоненькой струйкой.
РАССКАЗ ПРО МЕДВЕДЯ НА ПИНГВИНЬЕМ ПИРУ
Белый медведь, по имени Балдун, сидел на льдине рядом с тюленем Рикардо и рычал:
— На Южном полюсе так р-редко бывают пр-раздники! Хор-рошо, хоть пингвины р-решили устр-роить пир-р!
— На пир без фраков не пускают! — пролаял тюлень. — У тебя есть фрак?
— Нет у меня фр-рака! — заревел белый медведь.
— Вот тебя и не пустят!
Но Балдун не сдался. Он потопал к своему двоюродному брату Роберту, который держал дамский салон и завивал белых медведиц. Роберт всегда все знал.
— Добудь мне фр-рак! — прорычал Балдун. — На пингвиний пир-р без фр-раков не пускают!
— Увы, мой дорогой кузен! — ответил Роберт (как и все дамские парикмахеры, он выражался изящно). — Фрак для медведя? К сожалению, это исключено!
И пришлось Балдуну топать к Моржихе — даме, широкоизвестной в узких кругах Южного полюса.
— Нужен фр-рак! Посодействуй! — попросил он ее. — На пингвиний пир-р без фр-раков не пускают!
— Эх ты, Балдунчик, Балдунчик! — протявкала Моржиха, ласково пошлепав медведя своим ластом. — Ну как ты себе это представляешь — медведь во фраке!..
— Кто хочет, тот добьется! — прорычал медведь. — А я хочу попасть на пингвиний пир-р. На Южном полюсе так р-редко бывают пр-раздники!
— Послушай, фрак наверняка есть у лосося господина Людвига. Он на днях приплыл с визитом в наши воды. Не знаю, как насчет фрака, а уж дельный совет он тебе даст непременно. Это такая рыбья голова!
И Балдун потопал дальше — искать лосося господина Людвига. Он перепрыгивал с льдины на льдину и все совал морду в воду, высматривая, нет ли где в глубине океана господина Людвига. Но сколько ни искал, нигде его так и не нашёл.
Лишь на следующий день Балдун разнюхал в салоне для белых медведиц, где сейчас плавает лосось. (В дамской парикмахерской можно узнать про всё на свете.)
Однако объясниться с господином Людвигом оказалось для Балдуна делом нелегким. Лосось с трудом понимал язык Южного полюса. И всё же он дал Балдуну дельный совет:
— У вас тут на Южный полюс проводит свой… э… каникулы Большой Каракатица. Он располагает… э… значительным запасом чернил. Он мог бы покрасить ваш… э… белый мех в чёрный фрак.
— Гр-рандиозно! — взревел от восторга белый медведь. — Где она, эта Кар-ракатица?
— Он обычно спит… э… подводный отель «Тихая гавань». Это надо плыть на юг… э… за третий Тюлений остров.
Балдун плюхнулся в воду и поплыл на юг, за третий Тюлений остров. Нырнув вниз головой, он и вправду увидел большую Каракатицу, спавшую в подводной пещере. Балдун растолкал ее и поманил лапой, приглашая всплыть на поверхность для важного разговора.
Сгорая от любопытства, Каракатица забурлила всеми своими десятью ногами и вмиг поднялась наверх.
— Эй ты, медведь! — высунув голову возле льдины, крикнула она Балдуну, сидевшему на корточках над водой. — Давай! Какой там у тебя важный лазговол?
— Пингвины устр-раивают пир-р! — заревел Балдун. — А без фр-раков никого не пускают! А у меня нет фр-рака! А на Южном полюсе так р-редко бывают пр-раздники!
— А я пли чём? — удивилась Каракатица (каракатицы не выговаривают букву «р»). — Нет у меня никаких флаков!
— Так покр-рась меня своими чер-рнилами! Нар-рисуй на мне фр-рак, Кар-ракатица!
— Дело нелегкое! — вздохнула Каракатица. — Вплочем, эта затея мне по нутлу. А ну-ка, ложись плямо на льдину. Спелва я выклашу тебе один бок, потом спину, а потом уж длугой!
И Каракатица принялась красить медведя. Она очень старалась и извела на него почти весь запас чернил из своего чернильного мешка. Наконец Балдун был выкрашен — издали и впрямь могло показаться, будто он надел фрак.
— Гр-рандиозно, дор-рогая Кар-ракатица! — взревел от восторга Балдун. — Уж теперь-то я отпр-равлюсь на пир-р!
— Только не плыгай в воду, а то полиняешь, — предупредила Каракатица, — мои челнила не водостойкие!
— Хор-рошо! — радостно рявкнул медведь и, осторожно перешагивая с льдины на льдину, направился в парикмахерскую к кузену Роберту, чтобы тот научил его, как вести себя на пингвиньем пиру.
А вечером состоялся пир. Пингвины нарочно велели всем явиться во фраках — чтобы в их общество не затесались всякие там медведи да тюлени.
Пингвины и пингвинихи, стоя небольшими группками, болтали на разные темы и поклевывали рыбный салат из небольших ледяных вазочек, расставленных прямо на льдине, но обдуманно и со вкусом. И вдруг, ко всеобщему изумлению, среди них появился белый медведь в безукоризненно сидящем фраке.
Отказать ему было невозможно, поскольку он был одет согласно предписанию, но водиться с ним никому не хотелось — ведь медведь и во фраке медведь. Оставалось одно — не замечать его.
Когда Балдун подходил к какой-нибудь группке пингвинов и произносил, как велел ему Роберт: «Добр-рый вечер-р, милые пингвинихи! Добр-рый вечер-р, уважаемые пингвины!» — группка немедленно рассеивалась и все пингвины тут же присоединялись к другим кружкам.
Так Балдун оказался в полном одиночестве. Огромный, угрюмый, стоял он посреди пингвиньего острова, а пингвины и пингвинихи вокруг него все тараторили, тараторили, тараторили…
И тут Балдун рассвирепел.
— Хор-роши пор-рядки! — рявкнул он на первого попавшегося пингвина. — Как тут обр-ращаются с гостями?! Не отвечают на пр-риветствия! А еще во фр-раках!
— Лично я не имел чести быть удостоенным вашего приветствия, — ответил пингвин. — Но готов поздороваться с вами первым. Добрый вечер!
— Добр-рый вечер-р! — буркнул опешивший медведь.
Пингвин учтиво поклонился и тут же примкнул к небольшому кружку пингвинов, о чем-то оживленно беседовавших.
А Балдун, потеряв всякую надежду повеселиться на пингвиньем пиру, побрел прочь, бухнулся в воду — вода в то же мгновение стала черной, как чернила, — и поплыл, одинокий, без фрака, медведь медведем, к своей родной льдине.
Когда Моржиха на следующее утро спросила его, как он провёл время на пингвиньем пиру, он только пробурчал:
— Медведь — не пингвин!..
— А ты как думал? — ухмыльнулась Моржиха. — Ведь медведь и во фраке медведь.
Затем она поплыла в дамскую парикмахерскую, чтобы посплетничать всласть, как белый медведь вздумал повеселиться на пингвиньем пиру.
А Балдун пошёл ловить рыбу.
Прадедушка поднес огонь к потухшей трубке, потом сказал:
— Капитан, рассказавший мне эту историю, сам видел с корабля эту льдину, а на ней пингвинов и медведя. Ну, теперь понял, Малый, почему герой этой истории — не герой?
— Герой этой истории просто медведь, прадедушка. И нельзя сказать, чтобы он держался героем. Хоть он и упорно добивается своей цели.
— В том-то и дело, Малый. Не медведь тут держался героем, а кое-кто еще. А кто — ты узнаешь, если я расскажу тебе эту историю сначала.
— Еще раз ту же самую историю, прадедушка?
— Ну да, Малый, только совсем по-другому. Вот слушай!
Он сделал одну затяжку из трубки и начал свой рассказ.
РАССКАЗ ПРО ПИНГВИНА И МЕДВЕДЯ
Пингвин Педро, как всегда в безукоризненно сидящем фраке, стоял на льдине рядом с пингвинихой Эсмеральдой.
— Приемы стали таким редким событием у нас на Южном полюсе, — заметил он как бы между прочим. — То ли дело раньше! Да, светская жизнь…
— Уж кому-кому, а мне-то вы можете этого не объяснять, дон Педро, — жеманно ответила Эсмеральда. — Уж кому-кому, а мне понятно, в чем тут тайна.
— А нельзя ли узнать, в чём тут тайна, донья Эсмеральда?
(Пингвины любят тайны Мадридского двора и церемонно называют друг друга на испанский манер.)
— Когда мы, пингвины, устраиваем прием, дорогой дон Педро, на него заявляется всякий сброд. Ведь мы, пингвины, так вежливы! Никогда нельзя знать, не пожалует ли к нам на льдину морж, тюлень, чайка или даже белый медведь. Вот во что превращаются наши приёмы! Скоро нашей колонии, видно, придется совсем отказаться от праздников. (Под колонией донья Эсмеральда подразумевала всё ту же льдину, считая, что она-то и есть центр вселенной.)
— Неужели нельзя устроить прием для одних пингвинов? — возмутился дон Педро.
— Это было бы крайне невежливо и бесцеремонно, дорогой дон Педро.
— Тогда надо объявить, что все должны явиться на приём во фраках. Вот и все, дорогая донья. И вежливость соблюдена, и никто, кроме нас, пингвинов, не посмеет прийти. Ведь одни только мы и носим фраки.
Эсмеральда взглянула на Педро, восхищенно приоткрыв клюв, и прошептала:
— Гениальная мысль. «Всем явиться во фраках». Воистину гениальная мысль, дорогой дон Педро! Сейчас же побегу и поставлю в известность всех наших пингвинов и пингвиних!
Вперевалку заковыляла она, то и дело вспархивая, или, если хотите, запорхала, приковыливая вперевалку, навстречу своим знакомым дамам-пингвинихам, радостно крича на ходу:
— Мы устраиваем прием! Всем явиться во фраках. Ну, что вы на это скажете?
Потом она подпорхнула к знакомым господам пингвинам и заявила им, многозначительно подмигивая:
— На следующий прием всем явиться во фраках! Ну, разве не гениально?
Дон Педро и оглянуться не успел, как вся колония была уже в восхищении от его гениального плана. И план этот был тут же воплощен в жизнь. Все жители Южного полюса получили приглашение на приём. В пригласительных билетах любезно указывалось, что явка во фраках обязательна.
Таким образом, всем обитателям Южного полюса, кроме пингвинов, было очень вежливо отказано в приеме.
Праздник, к которому долго и тщательно готовились, уже с самого начала обещал быть успешным. Дон Педро, подавший столь счастливую идею, оказался героем дня.
Но вдруг на льдине, ко всеобщему ужасу, появился белый медведь Балдун. И, как это ни невероятно, во фраке.
— Неслыханно! — шипели пингвинихи.
— Невиданно! — шипели пингвины.
Только один дон Педро сохранял присутствие духа.
— Разбиться на группки! — приказал он. — Усиленно беседовать друг с другом! Медведя не замечать! Передайте дальше!
Его распоряжение было выполнено: стоило где-нибудь появиться медведю, как пингвины, разделившись на маленькие группки, тут же начинали тараторить еще громче, не обращая на него никакого внимания. О том, как у многих из них при этом колотилось сердце под фраком, медведь и не догадывался.
И вдруг Балдун, заглушая их болтовню, взревел:
— Хор-роши пор-рядки!
Онемев от страха, пингвины искоса поглядывали на это чудовище, рычащее на дона Педро.
— Как тут обр-ращаются с гостями?! Не отвечают на пр-риветствия! А еще во фр-раках!
У пингвинов в зобу дыхание сперло.
Только один дон Педро сохранял присутствие духа.
— Лично я не имел чести быть удостоенным вашего приветствия, — вежливо ответил он. — Но готов поздороваться с вами первым. Добрый вечер!
Опешивший медведь растерянно буркнул «Добрый вечер!», а дон Педро, учтиво поклонившись, примкнул к небольшому кружку пингвинов и зашептал:
— Продолжайте! Продолжайте!
И тут вдруг пингвины, ободренные твердостью дона Педро, почувствовали себя хозяевами льдины. Заметив, что медведь растерялся, они тараторили вовсю, не закрывая клювов, то и дело покатываясь со смеху, и даже не удивились, когда увидели, что Балдун, озверев, подошел к краю льдины и бухнулся в воду.
— О, дон Педро был на высоте! — восклицали восхищённые пингвинихи.
А пингвины с этого дня стали величать дона Педро «кабальеро», что в пингвиньих кругах считается особо почетным званием.
Но прославленный пингвин небрежным взмахом крыла отклонял все почести.
— С такими типами надо уметь обращаться, — замечал он с тонкой усмешкой. — В трудном положении главное — не растеряться!
Прадедушкина трубка еще дымилась, когда он закончил свой рассказ.
— Ну, теперь понятно, кто был героем на пингвиньем пиру? — спросил он.
— Да уж, конечно, дон Педро, прадедушка. Как станешь на точку зрения пингвинов, это ясно как день. Только мне почему-то не особенно нравится такое геройство.
— А ты представь себе на минутку маленького дона Педро рядом с огромным медведем! И все-таки, Малый, мне тоже не так уж нравится его героизм. Потому что дон Педро — это герой своей льдины! Он делит весь мир на тех, кто во фраках, и на прочих. А потом ошарашивает этих прочих своим культурным обхождением. И те, кто во фраках, провозглашают его героем. Не слишком ли много высокомерия и предрассудков в таком героизме? Чтобы воспротивиться предрассудкам, по-моему, требуется еще больше мужества. А ну-ка подбрось угля в печку, Малый!
Я соскользнул с оттоманки на пол, прохромал к печке и стал насыпать в нее уголь. И всё не переставал удивляться, как это Старому удалось рассказать дважды одну и ту же историю так весело и забавно. Прямо фокус какой-то! Мне захотелось тоже чем-нибудь его удивить. Поэтому я как можно дольше возился с печкой, а сам тем временем все придумывал одно стихотворение, подходящее к случаю. А потом прочёл его прадедушке:
Тот, кто себя и всех своих
Считает лучше всех других,
А всех других и все другое
Вообще считает за дурное,
Находит скучным и безвкусным,
Нелепым, глупым, мелким, гнусным,
Пусть сам избавится от шор
И свой расширит кругозор!
— Браво, Малый, — рассмеялся прадедушка, — ты чем старше становишься, тем умнее! Случай редкий, но отрадный.
— Спасибо за венок! — ответил я. — А теперь ты прочтёшь мне свою балладу, прадедушка?
— Баллада — это, пожалуй, преувеличение, — с некоторым сомнением заметил Старый. — Назовем-ка ее лучше балладкой.
Он вынул из заднего кармана пустой бумажный кулек, исписанный с двух сторон, и, когда я снова улегся на оттоманку, начал читать:
Балладка о мышах
«Мышки, мышки, мышки, мышки, —
Так стучат часы в углу, —
Муррдибурр-котище рыщет
Перед норкой на полу!»
Из-за черствой черной корки
Тут мышонок Удалец
Носик высунул из норки.
Все! Теперь ему конец.
Кошке, кошке, кошке
Попадаться на обед
Из-за черствой черной крошки,
Нет, геройства в этом нет!
Прадедушка спрятал в карман исписанный кулек, а я сказал:
— Славная балладка, прадедушка! Только ведь в ней говорится о том, в чем нет геройства.
— Потому-то, Малый, из нее и становится ясным, в чем геройство. Герой, например, должен уметь взвесить опасность, которой он себя подвергает. Слепо бросаться в опасность, как этот мышонок Удалец, — еще не геройство. Вот мне как раз вспомнилась одна история — про короля и блоху. Я хотел бы ее…
Но тут его перебила Верховная бабушка, крикнувшая нам с первого этажа:
— К вам гости! А через полчаса — обед!
— Ну, значит, я расскажу тебе эту историю после обеда, — вздохнул прадедушка. — Интересно, кто же это к нам пришел?
В дверь уже стучали, и вошла, запыхавшись от крутой лестницы, Низинная бабушка — в меховой шапке, с меховой муфтой, в ботинках, отороченных мехом.
— Привет, Малыши! Ну и жара тут у вас! — воскликнула она, еле переводя дыхание. Потом положила все свои меха на комод (конечно, кроме ботинок) и, опустившись в кресло, сказала: — Я как раз была тут неподалеку, у вас на горе! Пой Пфлауме продает по дешевке шерстяные носки. Вот и думаю, дай-ка загляну к хромым поэтам!
— Мы очень польщены оказанной нам честью, Анна! — с легким поклоном заявил прадедушка.
— Мы приветствуем нашу старую Музу! — добавил я.
— Я вижу, вы надо мной потешаетесь! — Низинная бабушка смешно надула губы и стала опять такой, какой мы с прадедушкой больше всего ее любим. — Со мной вы всегда только шутки шутите, а вот Верховной бабушке вы читаете стихи!
— Заблуждаешься, Анна! Мы не читали ей стихотворения про Генри и его двадцать теток! Она подслушивала под дверью.
— Подслушивала? Как нехорошо! — Низинная бабушка, казалось, была очень возмущена.
Но мы-то хорошо знали, что она и сама иной раз не прочь подслушать под дверью.
Теперь она оглядывалась по сторонам, словно ища что-то, а потом спросила:
— Ну и где же оно, это стихотворение? Вы мне его прочтете?
Я хотел было ответить: «Ну, конечно!» — но тут вспомнил, что стихотворение записано на обложке «Морского календаря» и ей никак нельзя его показывать — ведь она немедленно сообщит об этом Верховной бабушке.
Прадедушка, видно, размышлял о том же. Он поспешно сказал:
— Стихотворение про Генри как-то больше подходит для Верховной бабушки, Анна. Ты как-то тоньше! (Низинная бабушка, надо сказать, весила не меньше двух центнеров.) Тебе надо прочитать какие-нибудь более тонкие стихи. Вот, например, про мышку — как она высказала своё мнение прямо в лицо коту.
— А ведь и я этого не слыхал! — удивился я.
— Ну да, Малый. Вот я и прочту вам обоим. Ну, слушайте! — Старый закрыл глаза, с минутку подумал и стал читать наизусть:
Баллада о мышке, прогнавшей кота
Вот мышка на съеденье
Назначена котом.
Застыла без движенья,
Не шевельнёт хвостом.
А кот мяукнул: «Крошка,
Не хочешь ли сплясать,
Встряхнуться хоть немножко
Да лапки поразмять?»
Тут мышка осмелела
И, сделав шаг вперед,
От гнева покраснела
Да вдруг как заорет:
«Плясать?.. Перед котами?
Как вы могли посметь?!
Пусть дрыгают хвостами
Трусихи! Лучше смерть!»
И так она кричала,
Что бедному коту
От этих воплей стало
Совсем невмоготу.
И он, заткнувши уши,
Пустился наутек.
А всем, кто это слушал,
И всем мышам — урок!
— Ай да Малыш! — с восторгом воскликнула Низинная бабушка (так она величала прадедушку) и захлопала в ладоши. — У вас еще много таких в запасе?
— Хорошенького понемножку, Анна, — сказал прадедушка. — Это относится и к конфетам и к стихам. Но, может быть, Малый (тут прадедушка кивнул на меня) прочтет тебе стишок про медведя и белку. Я написал его несколько лет назад. Ты его еще помнишь, Малый?
Я подумал, наспех повторил про себя начало и сказал, что да, помню, могу прочесть. И правда прочел:
Медведь и белка
Медведь, сильнейший зверь лесной,
Топтыгин-Косолапый,
На лапку белочке одной
Ступил тяжелой лапой.
И, не сказавши: «Ой, прости!» —
Потопал обалдело
В лес, без дороги, без пути
(Медведи — знамо дело!).
Но закричала белка вслед:
«Эй ты, пузатый дядя!
В лесу таких порядков нет,
Чтоб всех давить не глядя!»
Медведь услышал чей-то писк
И зашагал потише:
«Мне предъявляет кто-то иск?
Чего, чего? Не слышу!»
Но белка прыг, но белка скок —
И с ветки вниз как птица:
«Вы отдавили мне носок,
Извольте извиниться!»
Да как подскочит на сучок
И сжала кулачишки.
Вот-вот даст по носу щелчок
Опешившему мишке!
И, изо всех медвежьих сил
Взревев от изумленья,
Медведь и вправду попросил
У белки извиненья.
«Ну, так и быть! — она в ответ. —
Но помни, Косолапый,
В лесу таких законов нет,
Чтоб наступать на лапы!»
Медведь сказал: «Учту я впредь!»
(Что белке было лестно.)
Кто смел, с тем вежлив и медведь,
Да будет вам известно.
Низинная бабушка сперва помолчала, потом тихонько спросила:
— Ведь вы настоящие великие поэты? Да, Малыши?
— Как бы тебе объяснить, Анна, — отвечал ей прадедушка. — То, что мы хотим сказать, мы можем выразить в стихах. И сделаем это, разумеется, получше, чем Паульхен Пинк, сочиняющий поздравления к свадьбам. Но опять же, разумеется, мы не такие уж великие поэты, как, скажем, Гёльдерлин, о котором ты, впрочем, ничего не слыхала.
— Это не тот ли господин Гёльдерлин, что часто приезжает к нам на остров туристом, а, Малыши? Такой длинный, черный? Еще в теннис всегда играет!
— Да нет, Анна, — рассмеялся прадедушка. — Поэт Гёльдерлин давным-давно умер. И великим поэтам приходится умирать.
Низинная бабушка тяжело вздохнула (впрочем, она частенько вздыхала), но тут Верховная бабушка крикнула нам снизу, что пора обедать.
Пропустив Низинную бабушку вперёд, мы, нагруженные ее мехами, заковыляли вслед за ней вниз по лестнице на первый этаж. По дороге прадедушка негромко спросил меня:
— Ты понимаешь, какого рода героизм описан в обоих этих стихотворениях, а, Малый?
— Кажется, это называется «не склонять головы перед сильными мира сего», да, прадедушка?
— Да, Малый. Это и так называют. Но есть и название покороче: гражданское мужество. Иногда оно требуется даже в разговорах с твоей Верховной бабушкой.
Не успел он прошептать эти слова, как Верховная бабушка уже указала нам наши места за столом. Мы ели солянку из вяленой рыбы, картошки, лука и соленых огурцов. Это блюдо всегда готовили у нас в те дни, когда наш катер отходил в Гамбург.
После обеда прадедушка прилег на часок отдохнуть, а я снова взобрался на чердак, решив, что и мне бы неплохо сочинить стихотворение про гражданское мужество. Получалось довольно сносно (солянка — пища не слишком тяжелая), и я записывал строчку за строчкой, как всегда, на обоях.
Прадедушка поднялся на чердак уже под вечер.
— Обои повысились в цене, — сообщил я ему. — Тут на оборотной стороне появилась новая баллада — про короля и пастуха. Хочешь послушать?
— Нет, Малый, сперва уж ты послушай сказочку про короля и блоху, которую я пришел тебе рассказать.
И, даже не раскурив трубки, он без всякого вступления начал рассказывать, откинувшись на спинку своей каталки:
СКАЗКА ПРО КОРОЛЯ И БЛОХУ
Жил когда-то на свете один король, и не было для него ничего ненавистнее клопов и блох. Но в те далекие времена не продавали еще ни порошков, ни жидкости от насекомых и даже самих королей кусали клопы и блохи. Только одного этого короля они почти никогда не кусали. Потому что каждый вечер перед сном он залезал в ванну прямо в мантии и короне. Если какая-нибудь блоха или какой-нибудь клоп заблудились днем в королевских одеждах, то они вмиг выпрыгивали на поверхность воды, и тут-то их и ловил с необычайной ловкостью придворный клопомор. После этого Его Величество мог спокойно идти спать, не боясь ни клопиных, ни блошиных укусов.
Молва о короле, которого еще почти ни разу не укусило ни одно насекомое, распространилась среди людей и среди насекомых.
И тогда-то одна блоха приняла твёрдое решение искусать этого короля. Решение, можно сказать, героическое, если учесть ловкость придворного клопомора. Ведь для блохи шла речь о жизни и смерти.
И все же блоха приступила к делу, а вернее сказать, прискакала и села. Прямо королю на голову. А волосы у короля были густые-прегустые.
Целый день сидела блоха у короля на голове без всякого движения. Один раз ее даже чуть было не придавило тяжелой короной, но в последний момент ей кое-как удалось перескочить в королевский чуб.
А вечером король, как всегда, залез в ванну в мантии и короне. Вот уж блоха натерпелась страху! «А вдруг, — думала она, вся дрожа, — король окунется с головой?!» Но, к счастью, этого не случилось, и блоха, как говорится, вышла сухой из воды.
Не успело Его Величество отпустить придворного клопомора и произнести вечернюю молитву, как блоха, проголодавшаяся за день, выпрыгнула из королевского чуба, поскакала вниз по затылку и, забравшись под королевскую ночную рубашку, досыта напилась королевской крови.
Почувствовав укус, король взревел от боли, а придворный клопомор, услыхав его рев, бросился в королевскую спальню и в срочном порядке подверг королевскую ночную рубашку тщательной проверке.
Но все было напрасно. Блоха уже вновь сидела в надежном укрытии и даже успела заснуть. Никому и в голову не приходило искать блоху в чубе Его Величества.
Целую неделю хитроумная блоха оставалась неуловимой для короля, клопомора и всех специалистов по насекомым, которых король созвал на охоту. А на восьмую ночь она до того расхрабрилась, что поскакала не своим обычным путем, по затылку, а прямо по королевскому носу. На этот раз Его Величество самолично заметил блоху — увидел ее собственными глазами на кончике носа — и, схватив себя за нос, собственноручно поймал нарушительницу.
— Ага, попалась, голубушка! — воскликнул король. — Ну теперь тебе несдобровать!
Но тут ему пришло в голову, что блоха как бы в некотором роде уже стала особой королевской крови. А закон, как известно, гласит, что любая особа королевской крови имеет право на жительство и пропитание при дворе.
— Закон есть закон! — вздохнул король.
Он вызвал звонком придворного клопомора и, с гордостью показав ему пойманную блоху, удручённо сказал:
— К сожалению, эта блоха — особа королевской крови. Берегите ее. Пусть придворный кузнец выкует ей малюсенькую золотую корону и золотую клетку. Раз в день я буду собственноручно кормить блоху, сунув в клетку мой королевский палец. Выполняйте, что велено!
Придворный клопомор, которому отныне было торжественно поручено попечение о блохе, поместил ее временно (пока не будет готова золотая корона и золотая клетка) в спичечную коробочку с дырочками для воздуха.
С тех пор коронованная блоха так и живет в королевском дворце, к удивлению и зависти всех насекомых, и проклинает с утра до вечера свой героический подвиг, сделавший ее узницей золотой клетки. Ее демонстрируют всем туристам, а король собственноручно кормит ее раз в день королевской кровью…
Прадедушка снова занялся своей трубкой.
— Я ищу слово, — пробормотал он, — точное слово, которым можно охарактеризовать подвиг этой блохи. Но оно вылетело у меня из головы. От какого-то старинного названия кавалериста…
— Может быть, ты имеешь в виду «гусарство»? — неуверенно заметил я.
— Да, Малый, — обрадовался Старый, — именно это слово! Ведь то, что сделала эта блоха, как раз и было гусарством. Для него требуются отвага, смелая выдумка, присутствие духа…
— Значит, кто гусарит, тот и герой, прадедушка?
— Гм, Малый… — Трубка снова мирно дымила. Тот, кто ведет себя по-гусарски, конечно, кое в чем похож на героя. Он не слепо бросается в опасность. Он оценивает ее, прежде чем ринуться очертя голову. Но ведь эта блоха отважилась на гусарскую выходку, Малый, только чтобы себя потешить. А искать опасности ради самой опасности… Никому от этого никакого толку.
— Тогда, может быть, пастух в моей балладе настоящий герой? Хотя и его поступок тоже можно назвать гусарством! — сказал я. — Прочесть?
— Ну-ка, ну-ка, прочти!
И я стал читать по обоям:
Баллада про короля и пастуха
Раз король жестокий Петер,
Повелитель всей страны,
Молвил грозно: «Все на свете
Поклоняться мне должны!
Потому что я один
Полновластный властелин!»
Но про те слова прослышал
Некий юноша, пастух,
И, хоть был беднее мыши,
Он при всех поклялся вслух:
«Вот, ей-богу, не шучу,
Короля я проучу!»
Разузнав сперва в лакейской
И на кухне при дворце,
Что король (прием злодейский!)
Носит маску на лице,
Крикнул парень: «Я не я,
Скину маску с короля!»
Изучив искусство лести
(Погоди кричать:«Позор!»),
При дворе он стал известен,
А потом затмил весь двор —
Самый преданный из слуг,
Королю он первый друг.
Говорит он как-то в шутку:
«Все ты хмуришься, король!
Ну, а хочешь на минутку
Я твою сыграю роль?
Ну-ка, дай мне свой наряд!
Славный будет маскарад!»
Их Величество застыло:
«И опасно и смешно!»
Все же ради шутки милой
Раздевается оно
И снимает под конец
Даже маску и венец.
Нарядились. Разве скажешь,
Кто король из этих двух?
«Эй, держи-ка его, стража!» —
Громко крикнул тут пастух.
Этим только прикажи!
«Эй, хватай его, вяжи!»
Злой король сидит в темнице,
А в хоромах пир горой,
Каждый пьет и веселится.
Маску вдруг сорвал герой:
«Не король я, господа,
Им и не был никогда!
Наша доблестная стража
Короля взяла в тюрьму.
Я ж пастух, не рыцарь даже,
Преподал урок ему.
А теперь пора мне в путь
На коровушек взглянуть!»
Но народ освобожденный
Закричал: «Ты наш король!
Эту маску и корону
Вместе с троном взять изволь!
Ты и добр и справедлив —
Будет наш народ счастлив!»
Тут пастух сказал им: «Люди,
Если править во дворце
Паренек крестьянский будет,
То без маски на лице!»
Закричали все: «Виват!» —
И ударили в набат.
Так король жестокий Петер
Потерял и трон и двор.
Королевством правит этим
Наш пастух и до сих пор.
Ты о нем не забывай —
Маски лживые срывай!
Прадедушка только и сказал:
— Черт возьми!
И больше ничего. Но это «черт возьми!» наполнило меня гордостью. Значит, моя баллада ему понравилась. И он нашёл, что пастух — настоящий герой.
— Чтобы срывать маски с великих мира сего, всегда требуется отвага, Малый. А когда человек проявляет еще и находчивость, вот как твой пастух, да при этом рискует жизнью не ради своих интересов, а просто возмутившись несправедливостью, тогда гусарство — уже не гусарство, а благородный поступок. Тогда это героизм.
— А герой, прадедушка, обязательно совершает благородный поступок?
— Чаще всего, Малый.
Старый подкатил к окну и стал глядеть на тёмное море и на цепь фонарей вдоль причала.
— Героические поступки, — сказал он, — как вон те огни там, внизу, — маяки в мире, полном несправедливости и произвола. Их свет вселяет мужество в других.
Я увидел лицо прадедушки на фоне окна, седые волосы, крупный нос, бороду и подумал: «Может, и Гомер, больше двух тысяч лет назад описавший деяния греческих героев, выглядел вот так же…»
— Зажги свет, Малыш.
В маленькой комнате стало светло, оконные стекла превратились в черные зеркала, а Гомер — в моего прадедушку.
— Сегодня мы уже много чего выяснили про героев, — сказал он. — Например, что сжечь свои корабли, пойти непроторённым путем — иной раз поступок героический. Ты показал это на примере Генри и его двадцати тёток. А еще мы выяснили, что гражданское мужество оказывается подчас настоящим геройством. Правда, герои бывают разные: и такие, как твой пастух, и совсем маленькие, как мой пингвин.
— А еще, что не всякое гусарство — геройский подвиг, прадедушка!
— Вот-вот, Малый! А завтра давай подумаем о том, всегда ли героический подвиг — такое уж убийственно серьёзное дело. Не бывают ли иногда геройские поступки веселыми и смешными? Я, по правде сказать, не прочь подумать об этом уже сейчас. А ты иди-ка вниз и поиграй с Верховной бабушкой в лото. Она так любит эту игру, а мы с тобой должны хоть в чем-нибудь ей угодить.
— Да она ведь жулит! — возмутился я. — Она кого хочешь на острове обыграет!
— Тогда и ты не плошай, Малый! Только гляди в оба! Верховная бабушка приходит в бешенство, когда замечает, что другие плутуют.
Хромая и вздыхая, я спустился по лестнице на нижний этаж, чтобы сыграть в лото с Верховной бабушкой.
Но до игры так дело и не дошло. Внизу я услышал голоса, доносившиеся из столовой. Эти хорошо знакомые мне голоса читали по очереди какое-то стихотворение.
Я тихонько подкрался к двери и стал подслушивать, хотя в передней здорово дуло.
Обе мои бабки декламировали балладу Шиллера «Перчатка» с такой силой и страстью, словно отведали яичного ликера. Когда одна запиналась, тут же подхватывала другая. Под конец Низинная бабушка торжественно возвестила:
Но холодно приняв привет ее очей,
В лицо перчатку ей
Он бросил и сказал: «Не требую награды».
После этого обе они захлопали в ладоши и принялись хвалить друг друга за прекрасную память. А затем, как ни странно, стали беседовать о… героизме.
Так как с меня на сегодня было вполне достаточно рассуждений о героях, я хотел было незаметно удалиться, но тут вдруг они переменили тему.
— Боюсь, наш Старый не долго протянет, — сказала Верховная бабушка, — болезнь серьёзнее, чем он думает. Малый, конечно, не должен об этом знать. Завтра придет врач. Надо, чтобы Малыш ушел из дому. Я скажу ему, что ты пригласила его на пирог, Анна!
— Что ты, Маргарита! — услышал я голос Низинной бабушки. — У него ведь нарыв на пятке!
— Да уж как-нибудь дохромает, не старик! Ничего с ним не случится!
У меня пропала всякая охота подслушивать их разговор. Я бесшумно поднялся по лестнице на второй этаж и лег в постель.
В этот вечер мне не хотелось ни читать, ни писать и я долго не мог уснуть — все думал и думал о том, что наступит день, когда у меня больше не будет прадедушки.
